Виола. Заколдованное имя. Виола-Цезарио на сцене, Виола-наваждение, девушка-гитара. Виола, сестра Киллера, в которую Дон наверняка бы влюбился, и которой на самом деле не существует.

И снова Виола. Везде Виола! Окружает, заманивает...

Нет, стоп. Только истерики на пустом месте не хватало, хуже Маринки, честное слово. Сосредоточиться, надо сосредоточиться...

— Угу, она самая. Вот, слушай:

'Сегодня, около пяти часов пополудни, на меня нашло затмение. Ученик мой, Юлио из Андалусии, будучи в некотором веселии после андалузского же вина, возжелал усладить слух мой напевами своей родной страны, и не придумал ничего умнее, чем взять мою Виолу.

Он даже не подумал спросить позволения!

Он посмел коснуться моего шедевра своими грязными руками! Он посмел предположить, что Виола будет петь для него!..

Глупый, распущенный юнец!

Прости, Господи, но даже сейчас, стоит только вспомнить, как небрежно он нес мое сокровище, мною овладевает страшный гнев.

Тогда же перед глазами моими потемнело, я отнял мою Виолу и велел мерзавцу пойти на конюшню и получить дюжину розог, ибо если юноша не способен думать головой, приходится вразумлять его через иное место.

Отослав же наглеца, принялся осматривать Виолу и, о ужас, обнаружил несовершенство резьбы на грифе! Великий стыд обуял меня, ведь я самонадеянно решил, что труд мой близок к завершению! Какое счастье, что я не успел написать мадонне Феличе, что ее заказ готов. Мой долг — сотворить совершенство...'

— Да он ревнует! — хмыкнул Киллер. Почесал нос. — Так он ее и не отдал, получается? Двадцать лет делал, и не отдал?

— Похоже на то, — кивнул Дон, старательно не слушая сердитое бухтение в собственной голове. — Здесь в конце должно быть...

Последние записи были датированы семьдесят первым годом, последним годом жизни Челлини, и сделаны той же рукой, но почерк разительно изменился. Если первые станицы были заполнены ровными строками и украшены завитушками, то на последних крупные буквы прыгали, строки находили друг на друга, там и тут красовались брызги чернил и было явно видно, что писавший их плохо видит и едва удерживает в пальцах перо. Почему-то читать эти прыгающие строчки не хотелось просто до отвращения, до головной боли и тошноты, но не признаваться же Киллеру, что ему страшно?

Страшно.

Именно.

Там, на этих последних страницах...

Бенвенуто преследовал злой рок. С тех самых пор, как он впервые взялся за перо, чтобы написать мадонне Феличе и сообщить, что ее заказ готов, и до того ужасного дня, когда его Виола, его великий шедевр и сумасшедшая страсть, пропала.

Он знал, кто унес ее. Мерзавец Юлио. Алчный, бездарный юнец, не способный сотворить ничего сам, украл Виолу и продал. Что ему посулили? Какие сокровища стоили столь гнусного предательства?

Без Виолы жизнь Бенвенуто утратила смысл и вкус. Даже незавершенный труд, 'Искусство ваяния', больше не влек к себе. Ни к чему делиться мудростью с юнцами, если им не нужно мастерство, не нужно искусство, а лишь легкие деньги, вино и женщины.

Все тлен и суета.

Больше не слышно легких девичьих шагов в запертой мастерской, где хранилась Виола.

Не чудится по ночам нежный напев.

Нечего прятать. Нечего бояться.

Безумие прошло, но с ним прошла и жизнь.

А на столе так и лежит недописанное письмо. Не хватает лишь трех слов: гитара готова, приезжайте.

Бенвенуто в последний раз провел рукой по стене, где совсем недавно висела его Виола, и пошел к столу. Вернее было бы сказать, побрел — в последнее время его особенно сильно мучила подагра, и трость из щегольства превратилась в печальную необходимость.

Сощурившись, чтобы буквы не расплывались, Бенвенуто обмакнул перо в чернильницу и тщательно, крупно вывел:

'Сим извещаю вас, мадонна Феличе, о безмерной печали моей. Змей, пригретый на моей груди, уязвил меня своим безбожным жалом; прознав о завершении великого труда моего, похитил Виолу и покинул пределы Флоренции...'

Рука дрогнула, и с кончика пера сорвалась капля, забрызгав лист уродливыми пятнами.

Бенвенуто хотел было позвать Асканьо, чтобы тот выскоблил кляксу, но вспомнил, что послал его разузнать о судьбе Виолы и найти мерзавца Юлио. Он выгнал из дома всех — учеников, детей, слуг, велев не возвращаться, пока не узнают хоть что-то о Виоле.

Придется брать новый лист, а бумага нынче дорога, и писать становится все труднее. Да и к чему писать?.. Признаваться, что дело всей его жизни пошло прахом, и что сотворить вторую Виолу он не сможет, ибо стар и немощен?

Нет. Великий Бенвенуто Челлини закончит свой путь творцом, а не жалким неудачником.

Скомкав лист, Бенвенуто швырнул его в дверь, за которой его не ждало больше ничего.

Именно в этот миг дверь открылась, впустив ту, кого он меньше всего хотел видеть.

— Зачем вы явились, мадонна? Ваш заказ не готов.

Нежданная гостья скинула капюшон и грустно улыбнулась; Бенвенуто уже безо всякого удивления отметил, что за двадцать лет их знакомства она ничуть не изменилась. Она же тем временем подошла, сняла с пояса набитый кошель и уронила его на стол.

— Довольно лжи, маэстро. Вы сделали гитару, я знаю, так сыграйте же, наконец!..

Что было дальше, Дон не видел. Его внезапно выбросило в реальность, словно рыбу на сушу — хватать ртом воздух в полном обалдении, и спрашивать себя: что это только что было? Не кто, здесь он бы рад усомниться, да не выходило. Но что? Что Феличе сказала ему? И не она ли послужила причиной смерти маэстро?

Дон с силой потер виски: перед глазами все плыло, во рту стоял отвратительный привкус старости и немощи, даже суставы ломило, словно ему было семь десятков лет.

Надо было снова заглянуть в дневник и прочитать последние страницы, их оставалось три, не более...

Но заставить себя Дон не смог.

Отложил дневник, поднял голову, встретился взглядом с каким-то ужасно сосредоточенным Киллером.

— Дон, — тихо спросил тот. — Ты веришь, что Филька дала нам этот дневник просто так?

Глава 17, в которой грибники пьют, а волки поют

В рваных облаках тонуло, цепляясь за верхушки сосен, косматое оранжевое солнце. Над лесом замерла тишина.

Не та хрупкая осенняя тишина-предвкушение, которую любила Феличе. И не та живая лесная тишь, в которую вплетается то птичий посвист, то шорох лапок в сухой траве. Эта неестественная тишина давила, колола ознобом и требовала орать во все горло, срывать голос — лишь бы услышать хоть что-нибудь.

Но орать было некому. За все полтора часа, что Феличе с Сенсеем шли к болотам, им не встретилось не то что человека — ни синицы, ни ежа, ни даже запоздалого сентябрьского комара.

Умные лесные твари ушли-улетели от греха подальше, а кто не мог убежать или уползти, зарылся поглубже и старался дышать как можно тише.

Чтобы не услышали. Не унюхали.

Хозяева леса отлично подготовились к сегодняшней ночи. Будь Феличе живой и умей бояться, бежала бы сейчас от этого леса к ближайшей церкви. Но единственный, кто был рядом и в теории умел бояться, только настороженно принюхивался и тихо фыркал на туман, белесыми капельками оседающий на бурой шерсти.

Внезапно распоровшие мертвую тишину вопль далеких динамиков и всплеск разудалого веселья были настолько неуместны, что Феличе не сразу поверила в их реальность.

Сенсей замер под рукой, настороженно повел ушами.

— Гр-рибники, — проворчал с нескрываемым сожалением. — Пьют.

Это были первые сказанные им слова 'не по делу' за всю неделю.

Отвратительную неделю.

Феличе искала Дунаева, подняла на уши всех продюсеров, администраторов, чуть ли не сторожей — и ничего не нашла. Дунаев был, но его не было. Никто не видел, никто ничего не знает. Но афишу-то она видела! И приглашения, написанные его рукой, тоже. А сам Дунаев спрятался.

Феличе погладила Сенсея по вздыбленному загривку.

Он не одобрял ее поисков, но помогал. Не потому что не мог отказать — по большому счету она не была его хозяйкой, лишь исполняла обязанности.

Временно.

Пока они оба этого хотят.

Так получилось, а почему — они оба предпочитали не задумываться.

Зато Сенсей был единственным ее настоящим другом. Живым другом. Он тоже заставлял ее сердце биться, но совсем не так как Дунаев и сотня других мальчиков и девочек до него.

— Плохое время для грибов, — тихо сказала Феличе и едва заметно подтолкнула Сенсея вперед: у людей еще есть шанс уйти из леса до захода солнца. Всем будет лучше, если они успеют.

Волк выскользнул из-под ее руки и растворился в редких кустах, Феличе пошла за ним: туман угодливо стелился под ноги, почти нес ее на себе — быстро, много быстрее, чем шел бы любой человек. Несколько мгновений, и отвратительный матерный шансон заполнил пустоту леса, а перед Феличе открылась поляна, залитая обманчивым вечерним солнцем сквозь лысоватые кроны сосен.

Здесь, на лавочках рядом с мангалом, расположились обыкновенные питерские грибники: четверо мужчин лет по сорок и две девицы. Глупые и глухие люди.

Впрочем, самая капля ума или везения у грибников была. Они включили свою дикую мертвую музыку — плеер с диском, или какую-то еще техническую подделку. Музыка, сыгранная машиной, записанная машиной и звучащая из машины — пустой набор бессмысленных звуков. Даже тот 'голос певца', что доносился из динамиков, содержал жизни меньше, чем скрип сухостоя. Зато мат из динамиков вполне мог отпугнуть тех, кто сегодня хозяйничал в лесу и на болотах. До захода солнца.

Но никакой больше защиты у грибников не было, даже нательных крестиков. И ума, чтобы прочитать предостерегающие знаки и не соваться нечисти в пасть, тоже. Наверняка знаки были — по конвенции, не меньше трех каждому человеку. Жаль только, что современные люди не верят в 'суеверия' и не слышат собственных инстинктов, заглушая их алкоголем и все той же недомузыкой.

Странные люди. Слушают мертвую музыку, едят мертвую еду. От одного запаха могло бы стошнить, если бы для Феличе имели значение запахи: спирт, уксус, какие-то химикалии и почему-то арбуз. Летний солнечный аромат совершенно не вязался с промозглой хмарью, поднимающейся с земли, и оплетающими добычу щупальцами тумана.

Да и вся эта картина своей изысканной нелепостью могла бы вдохновить художника-неореалиста.

Грибники пили.

Что-то тягуче-розово-спиртовое, отчаянно пахнущее арбузом, из прозрачных пластиковых стаканчиков.

Грибники смеялись своим глупым шуткам и лапали девиц за обтянутые джинсовыми юбочками попы.

И грибники, и девицы закусывали колбасой, солеными огурцами и маринованными грибами из банок, а одна из девиц увлеченно хрустела чипсами.

И все это — в абсолютно пустом на многие километры лесу, из которого ушли даже ежи и белки.

Пожалуй, если бы это были идиоты-сатанисты или какие-нибудь наркозависимые поклонники Ктулху, Феличе оставила бы их в покое и уговорила Сенсея не вмешиваться. В конце концов, если в лес пришли те, кто очаровался романтикой греха, польстился на смутные обещания непонятно чего и добровольно отдал себя 'той стороне', это их выбор. Не надо было соглашаться и лишаться защиты конвенции. Но эти? Просто люди. Пусть не светочи интеллекта и не образчики добродетели, но они никому не обещали отдать свои души.

Нет уж. Тут кое-кто обошел конвенцию и наплевал на требование трезвости и сдержанности. Значит и Феличе может слегка подтолкнуть людей в нужную сторону. Даже не сама. Сенсей все сделает и без ее просьбы, насчет дальнейшей судьбы этих людей их желания совпадают. Да и перед сегодняшней ночью ему не помешает немного повеселиться — в Посвящении нет ничего приятного не только для студентов.

Волчья морда как раз показалась из кустов напротив беседки, сморщилась...

Вот ему на запахи было не плевать. Он даже не всякое вино мог пить, а алкоголь из питерских магазинов считал неудачной попыткой создать действенное средство от клопов. Что уж говорить про чипсы или насквозь химическую колбасу?

Волк оглушительно чихнул. И еще раз, с крайне недовольным видом.

Но грибники не услышали за грохотом басов и собственными увлеченными речами.

— ...настоящая ростовская арбузовка! — словно не слыша шансона, сообщил приятелям самый здоровенный из грибников, одетый в камуфляжную куртку и синие спортивные штаны. Поднял бутыль, открутил крышку, пошевелил носом. Довольно крякнул. — Арбузовка, значит, должна быть прозрачная, как слеза. Берешь лопнутый арбуз, серединку вынимаешь и в бочку ее! Потом...

Собутыльники внимали с благоговением, даже девицы перестали хрустеть чипсами.

Сенсей вышел из кустов. Подгреб лапой вторую бутыль — уже полупустую, оставленную непонятно почему в сторонке.

Его снова не заметили: рассказчик сидел к кустам спиной, а остальные смотрели исключительно на арбузовку.

— Минздр-рав предупр-реждал, — проворчал Сенсей и наступил на бутыль лапой.

Пластик затрещал, перебивая 'музыку'.

И тут же по лесу разнесся басовитый рык: еще в Оверни Сенсей в совершенстве освоил искусство рычать громче бенгальского тигра и отовсюду сразу.

Грибник оборвал речь и обернулся, все так же держа перед собой стаканчик, налитый всклянь розовой дрянью. Держал — и уронил, потому что Сенсей улыбнулся.

— Собачка... — пролепетала девица, смяла с отчаянным хрустом пакет из-под чипсов, и сама же подпрыгнула от звука: плеер все так же вопил, но уже не заглушал ждущую тишину леса. Наоборот, внезапно грибники осознали, что никого вокруг нет, и родная полиция их не сбережет. А девица упрямо повторила, совсем тихо и срываясь на писк: — Хорошая собачка...

Сенсей улыбнулся шире, пнул лапой бутыль, так что она покатилась к замершим на месте грибникам, и выразительно сказал:

— Гав.

С тем же успехом он мог сказать 'мяу' или процитировать Омара Хайяма на языке оригинала, все равно грибники ничего не поняли. От них шла такая волна животного страха, что Феличе поморщилась: юмор Жеводанского оборотня ни на грош не изменился за три сотни лет. Все так же обожает пугать крестьян.

Ладно, напугал, и хватит пока. Страх — слишком лакомая добыча для местных.

Феличе вышла из-за сосны, аккуратно нажала кнопку 'стоп' на плеере и с вежливой улыбкой пояснила подпрыгнувшим на месте грибникам:

— Ужасная музыка, от такой и озвереть недолго.

— Дрянь, — подтвердил Сенсей вполне членораздельно даже для человеческого уха и рявкнул, как на сержант на плацу: — Мусор собрать! Быстро!

Совершенно потерявшим соображение грибникам потребовалось меньше минуты, чтобы запихать в пакеты все, что они набросали, подхватить свои сумки и замереть — все это, не отрывая завороженных взглядов от Сенсея.

Феличе тоже было приятно на него посмотреть. Красавец! Шерсть бурая, шелковистая, с выразительной черной полосой вдоль хребта. Зубы белые, здоровые и острые, чистит два раза в сутки и регулярно посещает дантиста. Глаза желтые, в лесном полумраке светятся. И улыбка — воплощенное очарование. Когда-то, в лесах Оверни, именно эта улыбка убедила Феличе, что ей просто необходим ручной волк, который умеет одной улыбкой убедить кого угодно в чем угодно.