Вот и теперь грибники, прижав к себе свое нехитрое имущество, смотрели на Сенсея с почтением, благоговением и трепетом, как и положено крестьянам на сеньора.

— Трезвость и чистота суть залог долгой жизни, — изрек он и внимательно оглядел людей. Во всей его царственной позе, в свете желтых глаз читалось: 'А кто не согласен, тот — обед'.

Грибники были согласны. Они даже повторили хором, три раза для лучшего усвоения. И строем, с песней, пошли домой. Пели они матерные частушки — фальшиво, зато громко и с чувством.

Пока грибники не скрылись среди редких сосен, Сенсей им подпевал во всю мощь волчьей глотки. Очень проникновенно. А потом замолк и склонил голову набок, глядя на Феличе. Мол, разве я не молодец? Конечно, был бы совсем молодец — проводил бы людей до опушки, куда лесная и болотная нечисть уже не суется, но время, время! Студенты под водительством Эльвиры уже в лесу, и через час будут на месте.

— Твои педагогические методы достойны Нобелевки! — Феличе улыбнулась, протянув к нему руки: она тоже понимала, что шанс людей покинуть лес до заката есть, но без нее и Сенсея — пятьдесят на пятьдесят. Либо смогут, либо нет.

Сенсей тут же положил лапы ей на плечи о облизал лицо.

— Фу, перестань! — попробовала отмахнуться она. — Мокрый! Псиной пахнешь!

— Правильно пахну, местным нравится, — согласился Сенсей, задрал морду и принюхался. — Хозяева вышли, слышишь?

Феличе тоже прислушалась и пожала плечами:

— Рано, солнце еще не село. — Подразумевалось: 'Мы сделали все, что могли'.

— Надеюсь, все помнят о конвенции, — проворчал Сенсей достаточно громко, чтобы его услышали.

И словно в насмешку, частушки оборвались на полуслове, визгливо вскрикнула девица, пахнуло страхом и болью... Сенсей рванулся вслед за людьми, готовый растерзать наглую нечисть, но Феличе удержала его, вцепившись в шерсть на загривке.

— Поздно. Стой, да стой же! Поздно...

Вместо ответа Сенсей зарычал — без слов, но так, что искривившиеся сосны поспешно выпрямились, а туман втянулся в землю и затаился. На месте лесной нежити Феличе бы, пожалуй, сбежала. Вдруг не запомнил и не найдет? Хотя толку-то... уже запомнил.

Видимо, кое-кто тоже считал, что прятаться бесполезно.

— Не стоит так уж яриться, сударь, — прошелестел мягко-укоризненный голос.

От одной из сосен — справа, совсем не в той стороне, где исчезли люди — отделился мужчина лет тридцати.

Длинное узкое лицо, светлая кожа, широкие светлые брови. Длинные ресницы. Яркие полные губы. Завораживающая полуулыбка. Стянутые в небрежный хвост рыжеватые волосы. Зеленый свитер нарочито грубой вязки. И "Никон" на груди.

Богема. Классический фотохудожник.

Вот только глаза... Миндалевидные, зеленые, как молодая трава, еле заметно мерцающие в тени. Странные глаза.

Но кто обратит внимание на такую мелочь? Кто заметит, что он и пахнет не как человек — ни примеси запаха тела. Легкий цитрусовый аромат, почти скрывающий запах тины, мокрой земли и начинающего преть камыша?

Впрочем, наблюдательные заметят. А остальные...

А остальные только что не дошли до опушки.

Что ж, если сегодня кое-кто предпочел сытный обед хорошему отношению Сенсея — это его выбор и его проблемы. Большие проблемы. Тонны на полторы зубов, когтей и злости.

Как удачно, однако, что Сенсей не человек, и его эмоции Феличе не задевают, если она сама этого не хочет. Как и эмоции болотника и прочей нежити. А людей — живых людей — рядом уже нет.

Болотник словно услышал ее мысли. Улыбнулся, показывая зубы.

Наверняка болотники не едят стоматологов, подумала Феличе. Любой стоматолог заметит, что у собеседника нет коренных зубов. Только передние резцы, а начиная с четвертого — клыки. И неважно, что размер вполне обычный, человеческий. Редкая жуть, особенно когда в крови после обеда.

— Мы конвенцию не нарушаем. Люди сами пришли, знаки проигнорировали, уходить не собирались. Все было по закону, господа.

Сенсей зарычал, подался к болотнику и начал расти. Сначала его тень — словно ее отбрасывал не волк, а косматое чудище размером с носорога, причем эта тень тоже рычала, скалила зубы и светила алыми глазами. И с запозданием на секунду появился сам Жеводанский Зверь: полторы тонны ярости и жути.

Болотник все же попятился. Закон или нет, если Зверь бросится, от него мокрого места не останется.

А Феличе, поморщившись, ухватила Зверя за холку и, пока он не успел опомниться, выпила все полторы тонны ярости. Хоть болотник и нарвался, но не сейчас же!

— Стоять, — велела она Сенсею. — Потом разберетесь между собой. Сегодня мы в одной лодке.

Сенсей замер, не закончив шага, опустил морду и покосился на нее обиженно и виновато. А болотник раскрыл рот, собираясь что-то еще сказать.

Наглая тварь!

Чужая ярость в крови вспыхнула огнем, обожгла Феличе и выплеснулась на болотника — сам виноват! Надо уметь вовремя заткнуться!..

Прикрывая обожженное лицо позеленевшими руками с перепончатыми пальцами, болотник отскочил за куст и оттуда что-то тихо пробормотал насчет закона.

— Еще слово, и ты получишь все, — пообещала ему Феличе. — Мало не покажется.

Ей и самой мало не показалось. Теперь изжога на пару часов, а то и на всю ночь. Как же некстати!

Проворчав под нос что-то еще недовольное, Болотник махнул рукой, мол, следуйте за мной, Хозяин ждет.

Оставшийся путь они прошли быстро — тропой для особо важных гостей, а может и для особо скандальных. Сенсей даже не успел высказать Феличе недовольства ее методами разрешения конфликтов. И хорошо, что не успел. Она и так знала, что ему не нравится, когда она забирает его злость. Ей и самой не нравилось, и он тоже прекрасно об этом знал. Как и о том, что нежить перед Посвящением должна быть сыта.

Но болотник все равно наглец и сам нарвался. Мог бы дать людям отойти подальше, чтобы они с Сенсеем ничего не слышали, а потом только спускать своих с поводка.

Зато Сенсей успел в пятый, наверное, раз напомнить, что он бы против того, чтобы давать мальчикам дневник Бенвенуто меньше чем за неделю до Посвящения. Феличе и сама не была до конца уверена, что Дон справится, но и оставлять его по-прежнему в неведении не могла. Она же не виновата, что мусорщики потеряли берега, и что Дунаев ожил, и что Посвящение пришлось перенести! Дон должен был прочитать дневники в начале октября, чтобы у него был месяц на осмысление...

— Хватит. Сейчас не время и не место, — оборвала она Сенсея аккурат за мгновение до того, как сосны расступились, и тропа лешего выпустила их на болота.

Совещание нечисти до боли походило на шабаш грибников, разве что вместо полянки в лесу они расположились на пологом холме посреди болота, а музыку играл не плеер, а юноша на дудочке. Ну и девок никто не тискал, хотя девки присутствовали. Целых три, как на подбор красотки. Полуголые, несмотря на погоду. Все три отчаянно строили глазки товарищу Твердохлебову, стараясь не поворачиваться к нему спинами — ввиду отсутствия таковых. А товарищ Твердохлебов восседал на коряге, как на троне. Правда, вместо мантии лесной Хозяин был облачен в джинсы, пуловер швами наружу и кожаную куртку, тоже швами наружу. А символом власти служил неизменный тренерский свисток — не обычный пластиковый или металлический, а резной деревянный, старорусского образца детская свиристелка. Этой свиристелке лет было поболее, чем Санкт-Петербургу, и звук ее имел некоторые особенности... но, слава богу, ученики Твердохлебова об этом не задумывались. Именно на этот свисток очень внимательно смотрел мокрый, изящного сложения господин с жабрами на шее, что-то убежденно втолковывающий лешему. Господин пах морской солью и рыбой, а его гавайские шорты и золотые часы упоительно дисгармонировали с прохладным осенним вечером и подсохшим от отсутствия дождей болотом.

Едва выйдя из леса, Феличе обернулась: ей всегда было любопытно, увидит ли она, как отступают деревья или исчезает тропа? И как всегда, лес ничего ей не показал. Как стояли сосны в полукилометре от холма, так и стояли, даже не шелохнулись. Лес не считал ее добычей. Но и не любил. Скорее просто не замечал.

А вот Твердохлебов, наконец заметил. Отстранил водяного и помахал рукой в приветствии. Мавки, кикиморы и прочие участники производственного совещания притихли, даже Лель отложил дудочку.

— Все в сборе, все готовы? — Голос Твердохлебова здесь, на месте древнего капища, звучал совершенно иначе, чем в городе. Словно ветер в кронах, или эхо среди сосен, или скрип древнего дуба. Он и выглядел иначе, несмотря на человеческие одежки. Хозяин и есть хозяин, хоть корягой прикинься. — Эльвира почти на месте.

— Можно начинать, — отозвалась Феличе и обернулась, почувствовав на себе злой взгляд болотника. Что ж, придется сказать ему пару слов на ушко, чтобы не вздумал отыгрываться на детях. Даже одного слова будет довольно: 'Морена'.

Его она и шепнула, одними губами, только для болотника. Тот услышал, понял и недовольно отвернулся — связываться с драконом ему хотелось куда меньше, чем с оборотнем и высшей.

Твердохлебов едва заметно улыбнулся их молчаливому диалогу и поднес к губам свою свиристелку. Над болотами пронесся неслышный вздох, где-то далеко взлетела с граем стая ворон, туман пополз вверх по холму. А сам леший обвел тяжелым взглядом своих подданных — одного за другим. Первым он глянул на болотника, и человеческий образ истаял: растворился 'Никон', зеленый свитер пророс чешуей и тиной, рот растянулся, показывая загнутые внутрь рыбьи зубы, в глазах загорелся зеленый гнилостный огонек. Щелкнув зубами, болотник присел — и гигантским лягушачьим прыжком исчез в белесой мгле.

Следом Хозяин глянул на мавок — их платьица потекли тиной, волосы заколыхались, кожа побелела, и они растаяли, оставив после себя лишь тихий призывный смех... Почти тут же водяной шагнул в сторону, в единственную на островке лужицу — небольшую, по размеру ноги — и опал водяным столбом. Лужица взбурлила и тут же без остатка впиталась в землю.

Феличе поежилась.

Через этот обряд она проходила каждый год уже пятнадцать лет, но находить в нем хоть что-то приятное так и не научилась.

Страх, холод, пустота.

И ни одного воспоминания о происходившем — после.

Твердохлебов посмотрел на нее.

'Ты готова?'

'Да'.

И стало темно.

Глава 18, в которой некто выходит из тумана

Сырой мох противно хлюпнул под кроссовкой.

Дон поморщился.

О Посвящении ходило столько баек, что реальность казалась оскорбительно пресной: три часа бодрым шагом по пустому лесу, сначала по цивилизованным дорожкам, а теперь вот по грязюке, едва прикрытой вечерним туманом. Ни тебе собачки с девонширских болот, ни жутких лесных хищников — топай себе, дыши воздухом! Еще и громко не говори, Эльвира сразу шикает.

Ну хоть шептаться не запретила, и на том спасибо.

Пошептаться с ребятами было о чем.

Последние два дня, с совместного чтения дневника и до Посвящения, Дон постыднейшим образом прятался. Написал Фильке записку, мол, заболел, температура, хотелось бы подлечиться до Посвящения, попросил Киллера ее передать и осел дома. Даже не интересовался у дежуривших Кира и Арийца, не объявлялся ли Поц на чердаке. До Поца ли, в самом деле, когда собственный чердак не в порядке?! Одни сны о жизни Бенвенуто чего стоили! Дон просыпался, не понимая, кто он и где он, в первое утро назвал Киллера Асканьо и спросонок велел принести умыться и ночной горшок... хорошо хоть по-итальянски, а то со стыда бы сгорел. Это ли не бред и лихорадка?

И встречаться с Филькой не хотелось.

Тут уж или включай идиота и верь в случайные галлюцинации, или делай выводы — а выводы стремные! Судя по дневнику, ей как минимум пять сотен лет...

Нет, думать об этом всерьез совершенно невозможно. Это же еще невероятнее, чем допустить, что Эльвира в самом деле ведьма и летает на помеле.

Кстати, эта ведьма как-то подозрительно перестала шикать на студентов и вообще обращать на них внимание. И тропа куда-то делась, а туман сгустился. Надо зажечь фонарики, странно, что Эльвира не скомандовала, темно же совсем!

— Киллер, держись ближе! Ромка, Кир, не отры... — обернувшись к ребятам, шедшим позади, Дон замолк на полуслове. Позади никого не было, только туман, редкие сосны и болотные коряги. — Кир? Эрик?

Ответа не было.

Хуже того, ощущение плеча рядом тоже пропало.

Дон резко развернулся обратно, протянул руку — и наткнулся на колючий куст.

— Киллер? — позвал он, уже понимая, что остался один.

Все четыре десятка человек, которые шли по лесу, пропали. Потому что там, где столько народу, не может быть такой тишины. Ватной. Настороженной. Без единого хруста или отголоска шагов. Без единого электрического луча, а ведь фонари есть у всех.

Вашу же мать!

Очень захотелось побежать, заорать во все горло — не может же такого быть, чтобы все разом провалились! Тут и проваливаться-то некуда, до трясины пара десятков километров, а то и больше. Не растут сосны на трясине!..

Или растут?

Или дело вовсе не в трясине?

Надо позвать ребят.

Сейчас же.

Ну?

Дон открыл рот, набрал воздуха — и вместо голоса из горла вырвался задушенный сип, и кашель, и почему-то туман резко запах формалином и какой-то еще музейной гадостью.

Сорвав с плеча рюкзак, Дон нащупал фонарик. И нож рядом с ним. Старый охотничий нож, подаренный Филькой на прошлый день рождения.

Жаль, не серебряный... вот бы сейчас пригодилась коллекция из Киллеровой квартиры! А то выйдет из леса Жеводанский оборотень, а у Дона даже синей ленточки нет, не говоря уже про серебряные пули...

Ну же, почему ты не горишь? Давай, фонарик, зажигайся!..

Кнопка сработала только с третьего раза. Хотелось бы верить, что это потому что руки дрожат, а не потому что батарейка сдохла.

Узкий луч прорезал туман и уперся в дерево. Вильнул вправо — и снова дерево. Еще — куст. Куст? Странной формы куст, и туман вокруг него так клубится, словно обтекает чью-то голову...

Успокойся, Дон. Это всего лишь лес, а не Кунсткамера. Здесь с тобой ничего не случится. Опасности нет.

Вдохни. Выдохни. Держи фонарь ровно и достань компас. Туман или не туман, нужно дойти до места сбора. Обязательно дойти. И привести ребят — они где-то рядом.

Мысль о том, что без него ребята могут и потеряться в тумане, слегка отрезвила. Даже руки перестали так дрожать, а луч фонаря — метаться между кустами. Даже сердце чуть успокоилось и не так грохотало в ушах.

Достаточно успокоилось, чтобы Дон смог расслышать шаги.

— Кто тут? — он резко развернулся в ту сторону, откуда послышался звук, и выставил перед собой фонарик.

Луч выхватил из тумана корзинку. Обычную такую плетеную корзинку, пластиковую. Разноцветно-полосатую, накрытую платком.

Точь-в-точь в такой когда-то бабушка носила с рынка грибы. А ведь и сейчас грибами пахнет!

— Сынок, — проскрипело над корзинкой, и Дон машинально поднял фонарик повыше. Размытый в тумане луч осветил старуху. Лет восьмидесяти, не меньше! В платке с розами. И пальто розовое. Совсем не для леса пальто! И не для грибов.