— Вот видите мсье сенатор, прежде чем воевать с Польшей, шведы ударят по русским. Тем более что между Швецией и Московией уже идет война или я немного ошибаюсь? — лукаво уточнил Генрих.

— Нет, ваше величество не ошибается. Русские и шведы действительно воюют друг с другом — был вынужден подтвердить Понсевич.

— Вот видите. Королева Мария предлагает нам раздел Ливонии, клянусь богом, на весьма и весьма выгодных для нас условиях. Разве у русских, а не у нас на данный момент нет армии? Разве они, а не мы потерпели серьезное военное поражение при моем предшественнике и были вынуждены заключить с русскими перемирие? Не понимаю, зачем зря гневить Судьбу и отказываться от того, что само идет к нам в руки без единого выстрела и всякого усилия с нашей стороны? Зачем отказываться от столь щедрого подарка и попытаться забрать эти земли силой? Это, что такие особенности польской государственной политики? Объясните мне, пожалуйста, мсье Понсевич.

— Предложение русских это хитрый и коварный ход. Это Троянский конь, который призван нанести ущерб польскому государству, ваше величество.

— По-моему, вы неудачно трактуете термин Троянского коня, мсье сенатор. Греки хитростью проникли в неприступную Трою и взяли её. Русские предлагают разумную сделку, которая обернется для королевства значительным приращением территорий. В чем тут скрытая угроза? Разве вам не нужны ливонские земли, чьи порты принесут польской казне горы золота? Не понимаю, совершенно не понимаю вас поляков! — в недоумение воскликнул Генрих.

— Возможно, ваше величество позабыло, но предлагая отдать нам Ливонию, русские требуют взамен Переяславль и Киев!

— Ну и что из этого? Во сколько раз превосходят земли Ливонии то, что просят отдать им русские?

— В четыре раз, ваше величество — сказал де Монтегю.

— Черт возьми, если бы мне предложили сделку, по итогам которой мое государство приобретало в два раза больше теряемой территории, я бы считал бы её более чем удачной!

— Не забывайте, ваше величество, что соглашаясь отдать русским Переяславль и Киев, вместе с ними вы отдаете земли, принадлежавшей польской шляхте — многозначительно предостерег сенатор, но у графа был готовый контраргумент.

— Насколько мне известно, большое количество земель, которые отойдут королеве Марии принадлежать православным подданным короны и они не пострадают от смены одного сюзерена на другого.

— Господин граф забывает, что там есть ещё и те, кто исповедует католическую веру. Они могут пострадать от рук схизматиков.

— Посол великой государыни, заверяет, что тем, кто останется в своих владениях, им будет предоставлена полная свобода вероисповедания и всякой кто посмеет оказать им притеснение, будет жестоко наказан. Государыня готова подписать соответствующий эдикт.

— И вы верите слову русского правителя!? — с негодованием воскликнул Понсевич, — лично я не верю ни единому его слову!

— Я верю, слову французской принцессы, вдовствующей королевы — с достоинством молвил де Монтегю.

— Ах, бросьте, она перестала быть принцессой согласившись раздвигать ноги перед русским царем! — презрительно бросил в пылу спора Понсевич, о чем потом очень сильно пожалел.

— Позвольте напомнить вам мсье, что я тоже французский принц и в моих жилах течет королевского рода Валуа. И если я согласился стать польским королем, я что, по-вашему, раздвигаю ноги перед Сеймом? — холодно осведомился Генрих у Понсевича и его металлический голос звучал в сто раз страшнее и ужаснее, чем, если бы он кричал во всю мощь своего горла.

— Простите, ваше величество, но вы меня не правильно поняли — начал оправдываться сенатор, но Генрих брезгливым движением руки прервал его.

— Господин де Монтегю, — властно произнес король, — правом данным мне богом и польским народом, я приказываю вам подписать мирный договор с королевой Марией на предложенных ею условиях. Они очень выгодны для польского королевства. Оно получает большое приращение территории при относительно малых потерях со своей стороны. Те из католиков, что останутся в своих владениях, получат мою королевскую защиту. Те кто не захотят перейти в подданство русской государыни получат новые земли в Лифляндии, Эстляндии и Семгалии. Такова моя королевская воля.

— Сейм никогда не утвердит этот договор! — гневно пискнул Понсевич и тут же сжался под властным взглядом Генриха.

— Тем хуже будет для Сейма. Пока я король Польши, его статьи будут непреложны к исполнению — пророкотал Генрих и, встав, величественно удалился, в сопровождении графа де Монтегю.

Стараясь доказать королю, что он ошибается, Понсевич принялся агитировать сенаторов Сейма против принятого королем Генрихом решения. Ему казалось, что поднять шляхту на очередное выступление против воли короля удастся легко и быстро, подобно тому как это было в предыдущие разы, времен правления короля Сигизмунда и тут он жестоко ошибся. В действие вступили те люди, которые брали деньги у русского царя и которых вежливые люди попросили нужным образом проголосовать за позицию короля Генриха и тем самым погасить свои долги.

Когда договор был представлен на утверждение парламента, разразился шумный скандал. Многие из сенаторов активно выступали против него во время обсуждения, но когда пришло время голосовать, пана Понсевича постиг жестокий удар в прямом и переносном смысле этого слова.

Когда секретарь комиссии стал зачитывать результат тайного голосования, Понсевич не поверил своим ушам. Оказалось, что с перевесом в четыре голоса Сейм утвердил результаты подписанного королем договор. Охваченный праведным гневом, сенатор потребовал пересчета бюллетеней, заподозрив секретаря в тайном сговоре в пользу короля. Дабы исключить подлог, Понсевич потребовал, чтобы пересчет голосов состоялся в его присутствии. Постоянно твердя: — они неправильно подсчитали, ваша честь, они допустили ошибку — Понсевич стоял рядом с секретарем и проверял каждую бумажку и чем больше он стоял, тем яснее ему становилось, что никакого подлого нет. Господин сенатор хорошо знал почерки сенаторов, благо много общался с ними посредством писем и записок.

Праведный гнев охватывал его, когда он узнавал руку тех, кто поддержал позицию короля, хотя клятвенно обещал Понсевичу голосовать против Генриха. Когда подсчет завершился и оглашенные ранее итоги голосования полностью подтвердились, у бедного сенатора от гнева затряслись руки и побелели губы. С громким криком: — Предатели! Предатели! — он захотел потребовать от главного сенатора публичного голосования, но от избытка чувств сенатор почувствовал себя плохо. Ноги его подкосились, и он рухнул прямо у ступеней трибуны, на которую он собирался подняться.

Срочно вызванные врачи с грустью констатировали, что у славного сына польской шляхты случился апоплексический удар. Понсевич полностью потерял речь, правая сторона была полностью парализована и ровно через сутки, пламенный сенатор отдал богу душу.

Был январь, когда подписанный Шелкановым договор от имени правительницы Московии с польским королем вступил в свою законную силу и русские стали очищать север Ливонии, а поляки южные рубежи своего королевства. К этому времени закончились и переговоры боярина Леонтий Шевргина со шведским полководцем Делагарди, по итогам, которых между Москвой и Стокгольмом было подписано перемирие сроком на три года.

* * *

Как бы далека не была холодная и заснеженная Московия от вечно Туманного Альбиона и как бы, не была занята английская королева своими насущными делами в виде войны с Испанией и борьбой с католической оппозицией, за судьбой бывшей шотландской королевы она очень внимательно следила.

Точнее сказать за ней следил тайные люди мистера Френсиса Уолсингема, и регулярно докладывали своему всемогущему шефу, а тот в свою очередь королеве.

Конечно, его доклады не были ежедневными на подобие тех, что касались внутренних дел и отношений с Мадридским двором, но королева прочно держала на контроле, столь неожиданно выпорхнувшую из-под её опеки шотландку.

Когда в Лондон пришли известия о том, что Мария принимала самое действенное участие в заключение мира между Московией и Польшей, они вызвали у Елизаветы сильнейшее недовольство. Английская королева получила довольно чувствительный укол своего самолюбия, от своей августейшей кузины, которую презрительно называла "глупой гусыней", способной лишь на то, чтобы удовлетворять различные мужские похоти.

— Она всегда была гладкой штучкой, на которую неизменно западал мужской ... глаз. Ради этого она бежала из страны, оставив в ней своего собственного сына. Какая она мать, если променяла своего ребенка, на ... глаза? — ерничала королева и двор с ближайшим окружением, охотно поддерживал мнение Её Величества о шотландской королеве.

Как говорится, в политике хороши все средства, даже столь грязные и откровенно пахнущие, однако поступавшие за последнее время из Московии новости, серьезно портили общую картину. Они безжалостно разрушали тот образ шотландской королевы, что Елизавета и сэр Уолсингем создавали всеми, доступными им способами.

В "гладкость" Марии Яковлевны можно было охотно поверить. Для этого было достаточно хотя бы раз в жизни увидеть её, что называется в "живую" или хотя бы, грамотно написанный её портрет.

Действительно, была в глазах королевны какая-то чертовщина, какая-то манка, которая заставляла мужчин обращать на неё внимание. Что было, то было, но никакая манка и прочие женские штучки, не помогли бы шотландке руководить большим числом мужчин и при этом делать это так, чтобы их действия приносили пользу государству.

Когда Елизавета услышала, что Мария стала правительницей Московии, рыжеволосая королева залилась веселым смехом.

— Видимо Господь лишил разума моего царственного брата Ивана, если он передал бразды правления государством в руки Марии. Представляя, как она там направит! — усмехалась Елизавета.

— По сведениям, которыми располагает моя служба, — многозначительно говорил Уолсингем, лишний раз, подчеркивая перед Елизаветой силу и значимость руководимой им разведки, — Господь не в полной мере лишил рассудка русского царя. Назначение Марии правительницей Московии — это не более чем хитрый политический ход, тайная игра, суть которой нам пока не совсем понятна. Но это по большому счету ничего не меняет. Хотя Мария и провозглашена правительницей, царь оставил возле неё своих верных людей. Они постоянно контролируют каждый её шаг. Каждое её действие и в случае несогласие с принятым ей решением доносят царю, который заставляет её отменить или изменить его. Одним словом, ваша августейшая кузина царствует, но не правит.

— Да, да, ни на что иное она, к сожалению не способна — неизменно говорила Елизавета, но вскоре, стали поступать сведения, которые говорили об ином.

Когда стало известно, что Мария занялась подготовкой похода народного ополчения на Крым, Елизавета откликнулась едкой цитатой, которую ей любезно нашел в анналах одного из римских авторов, Кристофер Марло, английского драматурга.

Оказывается, что когда парфянскому царю привезли отрубленную голову Марка Красса, тот сочувственно воскликнул, цитируя любимого им Еврипида: — И этот человек хотел быть кормчим, не познав прежде труда гребца на веслах!

Английская королева охотно приняла, этот пример, но веселье и смех её были бы куда меньшими, знай, она всю подоплеку событий, которые предшествовали образованию народного ополчения на Крым. Любовь, которую проявили москвичи к своей государыни в одночасье собрав нужную для похода сумму осталась за скобками доклада начальника тайной службы английской королевы.

В интерпретации Уолсингема, услышав многочисленные жалобы людей, Мария предложила им самим организовать свою собственную защиту и под это дело стала собирать с жителей столицы.

— Ах, да Мари! Ах да авантюристка! Собрать со своих подданных деньги на защиту от татар, смелое и дерзкое решение. Никогда не думала, что моя августейшая кузина пойдет на это! — восклицала королева и тут же ехидно уточняла. — Интересно, сколько денег прилипнет к её прекрасным ручкам, пока она будет снаряжать войско для похода? И как она будет объясняться с народом, когда этот поход закончиться ничем?

— Думаю, что большая часть денег пойдет в казну русского царя, чье финансовое положение оставляет желать лучшего, — незамедлительно отвечал ей Уолсингем. — А что касается объяснений, то у царя Ивана как у истинного восточного деспота всегда найдется человек, чьи нерасторопные действия привели к провалу похода.

— Да, действительно, у Ивана много таких людей — легко соглашалась Елизавета, вспоминая донесения английских шпионов о казнях, проведенных Грозным среди опричников.

Королева охотно приняла версию Уолсингема, ведь он говорил то, что она хотела услышать. Однако внутренний голос по-прежнему твердил ей, что пока Мария жива, она не полноправная английская королева и потому, она напомнила всесильному начальнику тайной службы о своем приказе, уничтожить строптивую претендентку.

— Все это хорошо, но я хотела бы знать, когда над моей августейшей кузиной будет совершен обряд? — так, для сохранения тайны своих намерений, королева и Уолсингем обозначали физическое устранение Стюарт.

— Крайне трудно найти священника, который бы согласился его провести, ваше величество. Толковые исполнители всегда были штучным товаром, — неторопливо начал Уолсингем, прекрасно зная, что его слова вызовут неудовольствие у королевы. — Но, слава, богу, мы смогли найти хорошего священника и вам нужно назвать время, которое как нельзя лучше подойдет для проведения обряда.

Начальник тайной полиции выжидающе смотрел на королеву, уверенный в том, что она, если и даст добро на убийство Марии то не сразу, но сильно ошибся. Ни один мускул не дрогнул на королевском лице, когда тонкие губы безжалостно произнесли приговор: — Чем скорее, тем лучше, милорд.

Когда по прошествию времени, Уолсингем доложил о провале проведения обряда, то королева уже не смеялась. Она, как и положено монарху, метала громы и молнии в адрес нерадивых исполнителей, однако делала это очень зло и едко, не опускаясь до уровня уличной торговки.

— Сколько стоил моей казне этот обряд, милорд?

— Сто десять гиней, моя королева — со скорбным лицом отвечал начальник тайной службы.

— Сто десять гиней! Так это целое состояние, милорд! На него можно купит небольшой английский город и ещё, что-то останется! — негодовала Елизавета. — И кто виноват в наших неудачах на этот раз? Позвольте, угадаю. Плохая подготовка агента, его трусость, а также непредвиденные обстоятельства, я угадала?

— Нет, моя королева. Причиной провала обряда стала тайная русская служба. В самый последний момент она, что-то заподозрила и заставила шотландку надеть панцирь и шлем. Он был скрыт шапкой и, пуская стрелу, агент был уверен, что бьет наверняка.

— У вас всегда есть нужные отговорки милорд. На чей счет прикажите списать сто десять гиней?

— Ваше величество, напрасно подозревает моих агентов в плохом исполнении порученного им дела. Смею напомнить, что из-за большого расстояния между Англией и Московией и отсутствия прочных связей, нам приходится действовать исключительно через третьи руки. Однако смею вас заверить, что операция была подготовлена очень хорошо. Исполнитель едва не убил шотландку, которая от удара стрелы упала и потеряла ребенка. Как доносят, наши осведомители, что в результате выкидыша королева сильно подорвала свое здоровье и детей у неё больше не будет — Уолсингем, вызывающе посмотрел на Елизавету, и та смутилась.