Мария - королева Московии

Мария — королева Московии.

Часть I. Мучение и обретение.

Весь день, мелкий нудный дождь, моросивший над Лондоном, изводил английскую королеву Елизавету Тюдор. Он то принимался азартно заливать влагой зеленые газоны вблизи королевского дворца и усыпанные мелким щебнем рядом с ними дорожки. То потом казалось затихал, напоминая о своем существовании едва заметной сеткой мельчайших капель, что садили на одежду слуг сновавших на открытом воздухе. То набравшись сил вновь обрушивался с небес на землю, спеша залить то, до чего не успел добраться в прошлый раз.

С самого утра королева ожидала прибытия в Уайт-холл своего начальника тайной полиции Френсиса Уолсингема. У него должна была состояться приватная встреча с беглой шотландской королевой Марией Стюарт, попросившей этим летом политического убежища у своей английской родственницы.

Следуя привычной солидарности монархов всего мира, Елизавета с легкостью могла помочь своей августейшей подруге, оказавшейся в столь трудном положении. Никто из монархов не застрахован от того, что в один прекрасный момент, придется бежать из страны. Елизавета с радостью предоставила бы Марии и кров, и стол и сносное содержание, если бы не одно но. Так уж случилось, что Мария Стюарт имела, пусть призрачные, но права на английский престол и отказываться от них не собиралась, ни под каким предлогом.

Елизавета, взошедшая на английский трон после долгого хождения по лезвию топора, очень трепетно относилась к любым сторонним поползновениям на свою власть и была готова отразить их любой ценой, от кого бы они не исходили. От сумасбродного Патрика Слоуни родившегося на Дворе Отбросов или рыжеволосой красавицы Марии де Гиз, чье детство и юность беззаботно прошли в королевском дворце. В котором она была полноправной хозяйкой и не тряслась от страха, заслышав стук копыт королевских гонцов у ворот своего временного убежища.

В этот день воспоминания о тревожном детстве постоянно, помимо воли всплывали в сознании Елизаветы, вызывая у королевы раздражение и недовольство. Эти чувства усиливало огромное водное пятно, что так некстати появилось в центре потолка королевского кабинета. Неизвестно каким образом просочившаяся с крыши дождевая вода, с противным звуком капала в таз, порождая с каждым своим ударом приступы злости в душе у королевы. Слуги уже несколько раз меняли тазы, лазили на чердак в поисках злосчастной течи, но ненавистная вода и не думала останавливаться.

Елизавета стоически переносило это столь некстати появившееся житейское испытание, намереваясь принять Уолсингема в своем кабинете, как подобает любому монарху полноправному монарху. Однако по прошествии времени, нервы у королевы не выдержали непрерывного "бзынькания" и "глюканья" и она перекочевала в малую столовую.

Уже давно прошел второй завтрак, наступало время пить чай, но от начальника тайной полиции по-прежнему не было никаких вестей. Когда терпение королевы достигло своего предела и она уже собиралась послать слуг искать запропастившегося Уолсингема, дверь открылась и Елизавете доложили, что начальник тайной полиции просит его принять с докладом.

— Пусть войдет — зло буркнула Елизавета и цепко вперила взгляд в дверь, желая по одному виду Уолсингема понять, с какой тот пришел к ней вестью. С некоторых пор королеве это хорошо удавалось, не оплошала она и на этот раз. По тяжелому потухшему взгляду начальника тайной полиции, который тот старательно прятал от её напряженных глаз, Елизавета сразу поняла, что её посланца постигла неудача.

— Отказала — не сколько спрашивая, сколько констатируя, произнесла королева и встав со столь опостылевшего ей кресла подошла к окну и встала к Уолсингему спиной.

— Рассказывайте — приказала Елизавета и все то время пока начальник тайной полиции делал свой доклад, королева смотрела в окно, не проронив ни слова.

— Значит, она считает себя законной английской королевой и никогда не подпишет отказ от престола, — подвела итог королева и отвернувшись от окна вернулась за стол. — Каковы наши дальнейшие действия, милорд?

— Я бы с большим удовольствием отправил её из Хампстенда в Тауэр, но, к сожалению, у меня нет для этого никаких оснований, — развел руками Уолсингем. — За все время нахождения на территории английского королевства, Мария Стюарт не совершила никаких преступлений, позволяющих отправить её в тюрьму.

— За исключением того, что она претендует на английскую корону и совершенно это не скрывает — сварливо откликнулась Елизавета.

— Увы, ваше величество, она имеет это право с момента рождения и за одни слова, мы не можем наказывать августейшую особу.

— Что же нам делать? Сидеть и ждать когда к своим словам она прибавит ещё и намерения?

— Совершенно, верно. Опутаем её как паук муху невидимой нитью и будем ждать, когда её католические сторонники свяжутся и предпримут попытку возвести Марию на престол. Тогда мы их немедленно арестуем и с чистой совестью предадим суду. Честному и беспристрастному — многозначительно произнес Уолсингем.

— И как долго мне ждать этого счастливого момента? Полгода, год, пять лет? — раздраженно воскликнула королева. — Сколько лет мне терпеть эту католическую занозу в своем теле?

— Пути господни неисповедимы, моя королева, — честно признался Уолсингем. — Может год, может пять лет, а может и все десять.

— Веселое занятие, сидеть и ждать! А вы уверены в том, что они у нас будут эти десять лет? Что добрые католические сторонники моей покойной сестры Марии не поднимут восстание и не провозгласят эту рыжую кобылу английской королевой!?

— Мы сделаем все, чтобы не допустить этого, ваше величество, — заверил Елизавету Уоллсинген, — поместье находится под усиленной охраной, а стража имеет приказ в случае начала беспорядков убить шотландскую королеву.

— Из любой тюрьмы можно бежать, а любую стражу можно подкупить. История нашего королевства полна подобных примеров. Вам ли не знать этого, милорд.

— Я твердо уверен в верности своих людей, ваше величество — начал защищать честь своего мундира Уолсингем, но Елизавета не дала ему договорить.

— Все дело в цене, мой дорогой Уолсингем. Все дело в цене и только.

— Тогда несчастный случай, — после короткого раздумья предложил начальник тайной полиции. — У меня есть нужные для этого дела люди.

— И чтобы потом любой бедняк или торговка могли тыкать в меня пальцем и говорить: — Как это удачно она умерла!? А если ваши исполнители будут также проворны в устранении Марии, как подручные убившие её мужа, то клеймо убийцы и отравительницы мне будет гарантирована до конца моих дней! Нет, спасибо, такого сомнительного удовольствия, мне не надо! Извольте придумать, что-нибудь другое.

— Хорошо, ваше величество, — не стал спорить с королевой Уолсингем. — Давайте рассмотрим другие варианты действий.

— Я вас слушаю.

— Ради спокойствия нашего королевства мы можем просто выслать шотландскую королеву из страны. Надо только определиться куда именно. Так, чтобы потом она никогда не имела возможность угрожать вашим интересам претендуя на английскую корону и больше никогда не могла вернуться в Англию.

— Единственное место, которое полностью отвечает всем перечисленным вами требованиям — это гарем турецкого султана. Окажись она там, я бы поставила господу двухфутовую свечку.

— Вы хотите продать Марию туркам? — сразу уточнил Уолсингем.

— А, что это возможно? — изумилась королева.

— Вполне возможно, ваше величество. Мои люди через посредников без труда могут это устроить. Но вот только наши недруги будут спрашивать, куда пропала королева Стюарт и будут всячески её искать. Конечно в стены турецкого сераля посторонним вход воспрещен, но я боюсь, что султан непременно захочет похвастаться перед своими подданными своим новым приобретением и тогда, скандала не миновать. Никто не поверит нам, что Мария добровольно отправилась в Стамбул.

— Да, не поверят, а жаль, — Елизавета со вздохом прогнал заманчивый образ соперницы исполняющей танец живота перед турецким султаном. — Что у нас осталось?

— Испания и Италия отпадают, — начальник тайной полиции стал неторопливо перечислять европейские страны. — Во Францию, несмотря на то, что Мария на ножах с Екатериной Медичи, её также не стоит отправлять. Гизы окажут ей помощь и обязательно попытаются разыграть эту карту в своих интересах.

— Остаются германские княжества и датское королевство, — подхватила Елизавета. — Император Максимилиан имеет тесные родственные связи с королем Филиппом и скорее всего отправит Марию в Испанию. Что скажите в отношении Дании?

— В Дании господствуют лютеране и правящий королевский дом не связан родственными узами с Испанией и Францией. Однако нет никакой гарантии того, что король Фредерик захочет длительно держать Марию у себя в "гостях", — не кривя душой признался Уолсингем, не терпевший никаких иллюзий в таких серьезных делах как большая политика. — Правда есть ещё один вариант.

— Какой? — с интересом откликнулась Елизавета.

— Ваш августейший кузен, московский царь Иван. Морские пути в его владения хорошо освоены и отправить туда нашу "занозу" не составит никакого труда. Московия ведет войну со шведами и поляками и можно быть спокойными, что русский царь не отдаст её ни католикам, ни протестантам. Разве только в гарем турецкого султана — пошутил Уолсингем, но королева не приняла его шутки.

— И в качестве кого вы предлагаете отправить Марию в Московию?

— В качестве вашего личного врага, который будет отправлен царем Иваном в один из московских монастырей. По рассказам наших купцов их у русских правителей много и они туда регулярно ссылают неугодных им жен. В качестве ответной благодарности, мы можем пообещать русским организовать продажу кулеврин. Ведя войну за Ливонию, они очень нуждаются в наших пушках. Помниться царь Иван просил вас об этом в одном из своих писем.

— Помню, помню, но мы решили не торопиться с их продажей, пока русские не позволят нам беспошлинно торговать с Персией. Мне кажется, шотландская "заноза" не стоит того, чтобы разменивать такой сильный козырь в игре с русскими как наши пушки. Тем более, что кулеврины нужны нам самим в предстоящей борьбе с Испанией.

— Никто не говорит о том, чтобы начать торговлю кулевринами на постоянной основе. Можно красиво пообещать русскому царю и даже отправить несколько орудий в качестве подтверждений наших намерений. Потом могут возникнуть непредвиденные обстоятельства мешающие их регулярным поставкам, но дело будет сделано. Мария окажется в монастыре и откуда ей уже никогда не выбраться.

— Милорд не боится того, что отправляя мою кузину в Московию, мы дадим русского царю сильный рычаг для давления на нас в дальнейшем? Как в плане торговли, так и в плане политики. Мне кажется, что ваше предложение — не совсем разумный шаг.

— Не думаю, что русский царь пойдет на это, при наличии у него такого большого числа врагов в Европе. После закрытия для русских купцов Балтийского моря, торговля с нами для них единственная возможность получить европейские товары, в которых они так остро нуждаются в борьбе с поляками и татарами. Вряд ли царь Иван пойдет на такой рискованный шаг в ближайшие пять-шесть лет. Именно столько, по нашим расчетам продлиться эта война.

— Зная любвеобильность русского царя, я не исключаю того, что желая укрепить свое положение среди королей Европы, он захочет жениться на ней, — Елизавета пренебрежительно передернула плечами. — Вы представляете все последствия подобного шага?

— А вот тут, ваши опасения полностью напрасны, ваше величество. Чтобы стать женой русского царя, Мария будет вынуждена сменить католическое вероисповедание на православное. Это обязательное условие брака у русских, а Мария, из-за своего воспитания никогда не откажется от веры.

— Возможно, что в этом милорд прав, но все равно, ваше предложение мне не нравиться. Слишком много нюансов, которых сразу невозможно учесть, а потом будет невозможно исправить.

— Значит, нам остается первый вариант, паук и муха? — с невозмутимым лицом уточнил Уолсингем.

— Не знаю — недовольная произнесла Елизавета. Встав с кресла, королева принялась мелкими шагами вышагивать вдоль стены, ожидая, что собеседник предложить ещё что-то и не ошиблась.

— Наши купцы, плывя в Московию часто не успевают уложиться в одну навигацию и вынуждены зимовать, либо на островах, либо на морском побережье. Условия зимовки очень трудные и опасные и как правило, не все из них добираются до Архангельска живыми. Очень может случиться, что по пути в Московию Мария заболеет и умрет. На все воля божья — начальник тайной полиции с притворной скорбью перекрестился.

— А вот этот вариант, нам очень нравится. Он нас вполне устраивает, — радостно откликнулась Елизавета. — У вас есть человек, которому можно поручить это важное дело?

— Конечно, ваше величество. Старший агент Гай Мильтон не раз успешно выполнял секретные поручения подобного рода. Уверен, он прекрасно справиться и с этой миссией.

— У меня нет оснований не верить вашим уверениям милорд, — усмехнулась рыжеволосая королева, настроение у которой быстро улучшалось. — Но как мы объясним шотландцам и своим подданным отъезд нашей кузины в Московию?

— Шотландцы будут только рады такому повороту дела. А что касается всех остальных, то можно обставить дело так, что Мария Стюарт с помощью своих тайных сторонников сбежала из места определенного ей для пребывания. Будет объявлен розыск, который установит, что беглянка намеривалась уплыть в Данию. Однако идущих туда кораблей в порту не было и она села на корабль идущий в Московию, с тем чтобы на нем, добраться до датского королевства. А почему этого не случилось, известно одному богу — Уолсингем вновь прискорбно вздохнул.

— Значит ваша задача помочь Марии бежать в Данию. Надеюсь, это пройдет без каких-либо осложнений.

— Вы обижаете меня и моих людей, ваше величество!

— Тогда жду вашего доклада, милорд — Елизавета протянула Уолсингему руку для прощания. — Более радостного чем нынешний.

* * *

Беглая шотландская королева, чьи права на престол в Эдинбурге аннулировал парламент Шотландии в пользу её сына Иакова, а ныне претендентка на английскую корону Мария Стюарт, готовилась отойти ко сну.

После недавнего нелицеприятного разговора с Уолсингемом она мужественно ждала, что Елизавета, за её строптивость и непокорность прикажет ухудшить условия содержания беглянки. На месте Елизаветы, Мария так бы и сделала, но день проходил за днем, а августейшая сестра, казалось забыла о её существовании.

Это одновременно успокаивало, но вместе с тем и тревожило бывшую королеву Шотландии. Набив много шишек сидя на эдинбургском престоле, совершая одну ошибку за другой, постоянно ставя не на того мужчину, Мария научилась предчувствовать подкрадывающуюся к ней беду. С самого утра, что-то щемило у неё в груди и не уходило, несмотря на все попытки Нэнси, развлечь свою хозяйку досужими разговорами.

За время своего пребывания в Хампстенде, Мария быстро сошлась с этой кареглазой толстушкой. Которая несмотря на свою простоту, выполняла все точно и обстоятельно, в отличие от длинной и вечно недовольной Гвен. Мария приходилось по несколько раз отдавать ей то или иное приказание, а потом непременно перепроверить, как она его сделала. Одним словом Стюарт не могла нарадоваться этой служанке, гоня от себя неприятную мысль, что Нэнси тайный агент Уолсингема.

Служанка стелила бывшей королеве постель, когда под окнами усадьбы раздались голоса стражников, стук конских копыт и скрип колес тяжелой кареты. Прошло несколько напряженных минут, двери в комнату распахнулись и перед Марией предстал молодой мужчина в камзоле и походном площе.

Опытным женским взглядом, бывшая королева по едва заметным признакам, сразу распознала в нем представителя благородного сословия. Не слишком знатного и богатого, но не простолюдин, поднявшийся по служебной лестнице благодаря рвению и преданному служению короне.

— Мария Стюарт? — нежданный гость, не столько спросил, сколько отдал должное приличию общения благородных людей.

— Королева Стюарт — тотчас поправила визитера рыжеволосая красавица, но посланник Елизаветы пропустил это замечание мимо ушей.

— Собирайтесь, миледи. Её величество королева Елизавета приказала доставить вас к ней во дворец для конфиденциальной беседы.

— В столь позднее время? — Мария удивленно подняла брови.

— Вы отказываетесь повиноваться приказу королевы? Предупреждаю, что в случае неповиновения я имею право применить к вам силу.

— Не нужно меня пугать, мистер... — Мария требовательно посмотрела на посланника королевы.

— Джереми Фокс, миледи — коротко представился тот.

— Если королева Елизавета хочет меня видеть на ночь глядя, так тому и быть. Нэнси, помоги мне одеться, чтобы я могла предстать перед своей дорогой родственницей в подобающем виде.

Мстя за неподобающее к ней обращение, Мария провозилась с одеванием дольше чем это полагалось. Посланец Елизаветы уже собирался поторопить шотландку, когда та вышла из-за ширмы и объявила о своей готовности ехать.

В карете, которую сопровождало двое верховых, кроме Марии и Фокса никого не было. Несмотря на скудное освещение от каретного фонаря, бывшая королева заметила, что её спутник несколько волнуется и приготовилась к разговору. Который мог оказаться обернуться нудным перечислением требований по поведению во время разговора с королевой, до банального оскорбления. Мария не исключала и такой формы давления, на удивление простой, но довольно действенной. Однако, посланец Елизаветы буквально изумил Марию.

— Ваше величество, вам угрожает смертельная опасность, — сказал Фокс, когда карета довольно далеко отъехала от поместья. — Я действую по поручению лорда Джейкоба Харди, графа Дорсетского, одного из вождей католической лиги Англии. Благодаря нашим тайным сторонникам во дворце, нам стало известно, что Елизавета намерена отправить вас в Тауэр, чтобы потом выдать шотландцам. Приказ о вашем переводе уже подписан королевой и завтра утром за вами должны были приехать. Лорд Харди приказал вывести вас из поместья любой ценой и слава богу, нам это удалось. Не смотря на жестокие гонения, у католической лиги ещё осталось много сторонников на королевской службе.

От рассказа Фокса, Марию словно окатило кипятком. Она пружинисто развернулась в сторону молодого дворянина, буквально глотая ушами каждое его слово.

— И что вы предлагаете мне делать дальше, милорд?

— Бежать в Данию, ваше величество. В порту готов корабль, который доставит вас датское королевство. Оттуда вы свободно сможете добраться к своим французским родственникам или к испанскому королю, который давно ищет с вами встречи по очень важному поводу.

Услышав это, Мария чуть усмехнулась и расслабилась. Слова Фокса были чистой правдой. В своих письмах, Филипп Испанский действительно предлагал шотландке встретиться, чтобы обсудить возможность брачного союза между ними.

— Но почему именно в Данию? Неужели нет ни одного корабля который плыл бы во Францию или Фландрию? Этого ведь гораздо ближе и быстрее.

— Быстрее и ближе не всегда безопаснее, ваше величество. С недавнего времени все корабли плывущие во Францию и особенно во Фландрию подвергаются тщательной проверке. Только корабли идущие в Данию и в порты Ганзы могут свободно покидать пределы Англии. Я понимаю, что Бремен или Гамбург для вас более удобное место, чем Дания, но к сожалению, сейчас в нашем распоряжении есть только один надежный капитан согласный вывести вас из страны. И его корабль плывет в Данию.

— Возможно, стоит подождать?

— Боюсь, вы не понимаете всей сложности положения. Как только станет известно о вашем побеге, все порты Англии будут немедленно закрыты и ни один корабль не сможет её покинуть без тщательного досмотра. В нашем распоряжении только одна ночь.

— Но как же мне прикажите отправиться в это тресковое королевство без единой вещи в гардеробе?! Ведь я королева, черт побери?! — гневно воскликнула Мария, внутреннее согласная с предложенным ей вариантом.

— Не беспокойтесь, моя королева, — радостно заверил её Фокс. — Все необходимое для плавания будет доставлено на корабль, как только вы дадите согласие плыть в Данию. Возможно, мы сумеем даже подобрать вам на первое время преданную служанку.

— Но у меня нет денег не только для путешествия во Францию, но даже для кратковременного пребывания в гостях у короля Фредерика — начала выдвигать свои условия Фоксу Стюарт.

— Лорд Харди просил передать вам пятьдесят дукатов на первичные нужды, а также гарантированное письмо для датского банкира Вильяма Браге. Он выдаст вам три тысячи крон на личные нужды и поездку во Францию — Фокс вытащил из кармана тяжелый кошелек и запечатанный конверт и почтительно передал их шотландке.

— Значит у вас все решено?

— Нет, ваше величество. Мы только подготовили ваше бегство из столь "гостеприимной" для вас Англии. Последнее слово за вами. Вам выбирать место своего ближайшего пребывания, Тауэр или Эльсинор.

— Я предпочла бы Лувр или Прадо, но похоже, что сейчас у меня нет особого выбора. Хорошо, я согласна на Данию, хотя мне это совсем не по душе — хмуро призналась Мария.

— Прекрасный выбор, ваше величество, — учтиво откликнулся Фокс и выглянув из окна кареты крикнул кучеру. — В порт, Жакоб.

Колеса кареты энергично с утроенной силой и седоков начало покачивать на ухабах лондонской мостовой. Видя, что Мария стала потирать от нетерпения руки, Фокс решил учтиво поухаживать за дамой.

— Я вижу вы немного озябли от нашей промозглой погоды, ваше величество. Разрешите предложить вам отличного рейнского вина. Оно отлично вас согреет и приободрит — молодой человек учтиво снял с пояса богато украшенную фляжку и вопросительно посмотрел на шотландку.

Соблазн выпить согревающего вина, которое было в данной ситуации как раз очень даже к месту, сильно одолевал королеву, но осторожность взяла вверх.

— Только после вас, милорд — с достоинством ответила Стюарт, чем не вызвала у Фокса никакого удивления. Любой правитель мог потребовать от подателя, самому попробовать предлагаемое им еду или питье.

— Как прикажите, моя королева — откликнулся посланец лорда Харди и достав из-за пояса небольшой серебряный стаканчик, ловко его наполнил и поднес к губам.

Из-за плохого освещения Марии было плохо видно выпил ли Фокс вино или на очередном ухабе ловко вылил его в рукав или за воротник. Подозрения были, но когда молодой человек протянул шотландке стакан наполненный вином, она не стала от него отказываться.

Выпитое вино оказало на Марию благотворный эффект. Оно действительно согрело молодую женщину и настроило на позитивный лад, несмотря на липкий холод, что нет-нет да и проникал в карету через щели. Особенно после того, как кучер мастерски разворачивал её на очередном повороте.

Когда карета остановилась и Жакоб трижды постучал рукояткой кнута по её крыше, Фокс попросил Марию одеть на лицо темную вуаль, а на руки перчатки, дабы никто не смог бы опознать в беглянке знатную даму.

Учтиво подав шотландке руку помогая сойти на землю, Фокс осторожно провел её по запутанному портовому лабиринту. Старательно минуя портовую стражу, чьи голоса, время от времени раздавались в ночной тьме.

Сотню раз жалея, что у неё нет маломальского фонаря, способного показать куда следует ставить ногу, Мария наконец-то достигла того места, где с идущего в Данию корабля были спущены узкие сходни.

Возле них стоял укрытый с ног до головы черным плащом человек, решительно преградивший Фоксу и Марии дорогу. На его поясе мутно сверкнул металл, но посланец лорда Харди не обратил на это никакого внимания.

— Дорсет, — коротко, глухо произнес он тайное слово, — Хэмпшир — послышалось в ответ и страж отступил, давая дорогу.

С большим трудом, Мария смогла одолеть эту узкую, предательски качающуюся лестницу. Когда же все осталось позади и она ступила на палубу корабля, силы предательски оставили её.

— Вам плохо? — учтиво спросил Фокс, внимательно заглядывая в лицо Стюарт. — Это от волнения, но самое страшное уже позади. Мы уже на месте и нам осталось пройти всего несколько шагов до вашей каюты.

Не выпуская руки королевы, он уверенно повел Марию по палубе в направлении кормы. Каждый шаг на подозрительно быстро деревенеющих ногах стоили ей огромных сил и напряжения. Больше всего на свете, в этот момент шотландка имела страстное желание сесть куда-нибудь, а ещё лучше прилечь на что-нибудь. Однако королевская гордость не позволяла ей сделать это.

Они прошли уже большую часть своего пути, когда из темноты появился ещё один человек обменявшийся с гостями паролями. Фокс представил его Марии как помощника капитана и попросил показать гостью в её каюту.

От проводника сильно пахло ромом и табаком, но этот момент, этот факт не имел для измученной шотландки уже большого значения. Внезапно обрушившаяся на неё усталость, буквально раздавила Марию. Каждый её шаг по скрипучим ступенькам в недра корабля был подобен подвигу Геракла. Шотландке уже казалось, что её мучениям не будет конца, когда помощник капитана остановился и сказав долгожданное: — Пришли — толкнул рукой дверь каюты.

За ней оказалось небольшое пространство, со столом, стулом и кроватью, куда ноги сами, помимо воли хозяйки, измученной Марию Стюарт. С огромным облегчением она уселась на застеленный серым ситцевым одеялом матрас и оперевшись на спинку кровати, обвела взглядом помещение, в котором ей предстояло провести некоторое время.

На столе стоял небольшой ночник, чей свет позволил разглядеть Марии стоявшего перед ней моряка, Фокса и какую-то женщину. Сквозь ресницы предательски слипавшихся глаз она сумела узнать в ней свою горничную Гвен. От этого открытия брови у шотландки удивленно поползли вверх, но задать Фоксу вопрос, она не сумела. Тьма смежила ей очи и Мария уснула.

Пробуждение было тяжелым и малоприятным. В голове сильно шумело как после затянувшегося пира, и кто-то настырно хлестал Марию по щекам, в завершении, плеснул ей в лицо водой.

Столь неподобающее обращение вызвало у шотландской королевы ярость, и как бы ей не было тяжело, она нашла в себе силы открыть глаза и даже приподняться на локтях на жесткой кровати, где она лежала.

— Она очнулась, господин! — тотчас раздался противный скрипучий голос, в котором Мария узнала свою служанку Гвен. Именно она стояла рядом с ней, держа в руках, пустую деревянную кружку, чье содержимое было на лице королевы. Мария собиралась выказать гнев этой паршивке за столь вольное с ней обращение, но тут обозначился новый персонаж, находившийся в каюте.

— Мария Стюарт! — голосом судьи выносящий смертный приговор, воскликнул худой костистый человек, в поношенном мятом камзоле. Он был среднего роста, лицо его было серым, мало запоминающимся, кроме черных маслянистых глаз, которые торжествующе бегали по фигуре Марии.

За время нахождения у власти, Мария наведалась таких людей, которым испытывают огромное удовольствие от выполнения какого-нибудь гадкого дела. Особенно когда это касалось людей бывших его на три головы выше, как по происхождению, так и по положению.

Развернув лист пергамента украшенного красной королевской печатью, человек заговорил, стараясь каждым сказанным словом придать важность и значимость произносимому тексту, а заодно и себе.

— Мария Стюарт! Её Величество королева Англии, Уэльса и Ирландии Елизавета Тюдор, своей великой волей, поручила мне, её верному слуге Гаю Мильтону, передать вам свое монаршее решение.

Учитывая, что вы, вероломно нарушили свои обязательства перед Её Величеством английской королевой Елизаветой, самовольно покинув определенное вам в качестве местопребывания на землях английской короны поместье Хампстенд. Что вы, подло вступили в тайный сговор с заговорщиками католиками, целью которых было свержения с трона и убийства Её Величества королевы Англии Елизаветы. Учитывая признательные показания арестованных схваченных тайной службы королевства заговорщиков и полностью изобличающие ваши коварные намерения и действия полностью несовместимые со статусом политического беженца и совершенно неподобающие королевскому положению и происхождению, Её Величество приняла следующее решение.

Человек, назвавшийся Гаем Мильтоном, замолчал и презрительный взглядом окинул растрепанную и взъерошенную Марию Стюарт. В этот момент на её лице мало, что было от шотландской королевы. Напуганная и подавленная она напоминала ярмарочного воришку пойманного деревенским констеблем на "горячем", отчаянно ищущего способа спастись от жестких рук правосудия.

Насладившись видом затравленной королевы и презрительно сжав губы, человек продолжил чтение.

— Исходя из того, что подобные действия с вашей стороны представляют серьезную опасность для спокойствия Её Величества, благополучия её подданных и интересов английской короны. А также то, что у вас остались тайные сторонники в английском королевстве, которые наверняка не оставят своих подлых попыток убить горячо любимую народом королеву Елизавету, Её Величество посчитало недопустимым и опасным ваше дальнейшее нахождение на землях английской короны. Согласно законам английского королевства и властью данной ей Богом, королева Елизавета приняла решение выслать вас за пределы своего королевства.

Мильтон вновь остановился. Давая возможность Марии прочувствовать весь трагизм положения, в котором она оказалась, а заодно отладить дыхание и голос, перед последним аккордом своей речи.

— Желая раз и навсегда избавить своих дорогих подданных от искушения соблазном возвращения католической веры на земли английского королевства и избавить себя от поползновений своих тайных недругов, чьи действия угрожают власти и жизни Её Величества. А также желая иметь прочные и долгие добропорядочные отношения с Шотландским королевством, и понимая, что высылка вас в любое королевство Европы обернется войной, смутой и тайными заговорами против английской короны, Её Величество решила не отправлять вас на континент. Вы будите, отправлены морем в Московию к августейшему брату английской королевы царю Ивану. Он поместит вас в один из своих монастырей, где вам будет оказано подобающий вашему происхождению и положению уход и внимание за счет английской казны, до самой вашей смерти. Исполнение своей монаршей воли, Её Величество возложила на меня, её покорного слугу.

Мильтон принялся неторопливо сворачивать лист пергамент, наслаждаясь произведенным его словами действием на Марию Стюарт. Видя, как от открывшейся перед ней ужасной картины у несчастной женщины раскрылись глаза, и судорога исказила её миловидное лицо, Мильтон посчитал, что шотландка сломлена и подавлена. И следуя полученной от Уолсингема инструкции, участливым голосом произнес.

— Впрочем, Её Величество королева Елизавета готова проявить к вам свою милость и вместо дикой и холодной Московии высадить вас на землях Датского королевства. В случае вашего согласия, я имею полномочия приказать капитану сделать это. Сейчас мы как раз находимся в полудневном переходе от побережья Дании.

Увидев, как вспыхнули радостью глаза Марии, как заблестели они появившейся вдруг надеждой, Мильтон посчитал, что ему удастся выполнить главное поручение Уолсингема.

— Вы сегодня же сможете ступить на континент, если согласитесь оказать Её Величеству небольшую для вас, но очень важную для неё услугу.

— Какую услугу? — с готовностью откликнулась Мария, мысленно уже покинувшая скрипучую посудину.

— Подписать отказ от притязаний на английский престол — коротко пояснил Мильтон и кивнул в сторону невысокого толстяка, державшего в руке небольшой свиток. Властно взмахнув пергаментом с королевской печатью подобно жезлу, он приказал толстяку приблизиться к Марии и положить свиток на стол. На нем находился чернильный прибор и остро очищенное гусиное перо.

— Вот там, внизу — медовым голосом произнес Мильтон, заглядывая шотландке в её карие глаза.

Лучше бы он этого не делал, ибо в следующий момент он воочию узнал, что такое королевский гнев.

Сколько гнева, гордости и негодования появилось в глазах шотландки, ещё минуту назад казалось, были потухшими и полностью сломленными. Сколь презрительно окинула она взглядом человека, посмевшего предложить ей поменять право первородства на дурно пахнущую чечевичную похлебку. Царственно вскину свою длинную холеную шею, Мария в мгновение ока заставила Мильтона вытянуться перед ней во весь рост и принять защитную позу.

Взятое было в руки, перо стремительно полетело в стоявшего рядом толстяка и попало ему в лысину, от чего тот тонко пискнул.

— Подлый пес! — вскричала королева, гневно потрясая сжатыми в кулак тонкими, аккуратными пальцами. — Да как ты смеешь предлагать мне подобное непотребство!? Да я тебя...

Мария Стюарт решительно шагнула к Мильтону намериваясь влепить ему звонкую пощечину. Праведный гнев оскорбленной королевы был столь силен, что посланник Елизаветы даже отступил на шаг назад, но, к сожалению, шотландка не смогла защитить свое доброе имя. Не успела она пройти и двух шагов, как получила сильнейший толчок в спину и со всего маха рухнула на кровать.

— Лежать! — грозно выкрикнула нанесшая предательский удар Гвен и, подтверждая свои слова действием, набросилась на поверженную шотландку. Без всякого стеснения к августейшей особе, она придавила коленом спину Марии и намотала на кулак её растрепанные рыжие волосы.

Вскрикнув от боли и столь неподобающего с ней обращения Стюарт попыталась сбросить с себя служанку. Несмотря на свое королевское происхождение, силы у Марии имелись. Предательница Гвен с трудом сдерживала её, и Мильтон поспешил прийти ей на помощь.

Подскочив к кровати, он проворно схватил одну из рук шотландки и со знанием дела вывернул её. Затем запустив другую руку под юбку Гвен, он с большим трудом нашел вторую руку и тоже завернул её за спину своей жертве.

— Вяжи её! — крикнул толстяку разгоряченный борьбой Мильтон, но тот сильно растерялся и, не зная, что делать, бестолково топтался возле борющегося трио. Даже поверженная столь подлым способом, Мария внушала к себе боязнь и почтение.

— Вяжи ремнем! Быстро! — громкий окрик привел в чувство толстяка. Лихорадочно борясь с непослушной пряжкой, он с горем пополам снял с себя ремень и протянул его Мильтону.

— Руки! Руки ей вяжи! — гневно воскликнул посланник королевы, но толку от толстяка, он так и не добился. Не привыкший к подобному проявлению насилия над благородными дамами, он никак не мог накинуть ремень на запястье королевы, чем вызвал ещё большее раздражение в свой адрес.

— Черт! Держи руки! Идиот!! — выругался Мильтон и когда толстяк, наконец, выполнил его приказ, сам быстро связал поверженную красавицу. Униженная и оскорбленная, она, тем не менее, не утратила гордости и гнева.

— Скоты!! Грязные и подлые скоты! Как вы посмели мерзавцы поднять свои грязные руки леди королевской крови!!? За это преступление вас всех четвертуют в любом порту континента!

Угрозы, что выкрикивала Мария своим обидчикам, были вполне реальными. Закон об оскорблении лиц королевской крови был в любом европейском королевстве и действовал неукоснительно. Отчего разгоряченные борьбой с королевой щеки толстяка мгновенно побелели от страха.

В отличие от него, во взгляде Гвен страха не было страха. Однако имелась озабоченность и для укрепления рядов своих соратников, Мильтон, решил применить экстренные меры.

— Заткни ей рот! Тошно слушать блеяние этой глупой овцы! — крикнул он служанке и та, с радостью исполнила этот приказ. Не раздумывая ни секунды, она оторвала пышный кружевной брабантский манжет с рукава платья королевы и проворно засунула его в её открытый рот.

— Слава богу! — поморщился Мильтон и, подняв оброненный в пылу борьбы королевский указ, заговорил.

— Мария Стюарт. Согласно воле Её Величества королевы Елизаветы Английской, в связи с буйством вашего характера, вы заключаетесь под стражу на все время пути до Московии. Вам категорически запрещается самовольно покидать эту каюту без сопровождения специальных лиц выбранных мною из числа команды. Вам будет разрешено раз в пять дня совершать прогулки по палубе корабля в сопровождении охраны. Всякий раз, когда вы будите покидать каюту, вы будите одевать, на лицо специальную маску, такова воля королевы Елизаветы — произнес Мильтон, стараясь придать своему голосу максимальные твердость и жесткость.

— В случае если предписанные вам правила содержания будут вами нарушены или вы попытаетесь, напасть, оскорбить своими действиями сопровождающих вас лиц или создать в отношении их жизни угрозу, королева Англии дарует мне право применить против вас силу и наказать вас согласно утвержденным ею регламентам. Так за первый проступок наказание будет не большим, по моему усмотрению. За второе нарушение вы будите, подвергнуты публичной порке кнутом, будучи привязанной к мачте. Если все это не вразумит вас и не укротит буйство вашего характера, и вы продолжите свою вредоносную политику, то вы будите, выброшены в открытое море, в присутствие всей команды. По этому поводу будет составлен соответствующий акт, который подпишут три независимые свидетели в лице капитана, штурмана и доктора корабля. По прибытию в Лондон, акт будет передан в канцелярию Её Величества.

По тому, как Мария прекратила попытки вырваться из тисков помощников Мильтона, королевский посланец решил, что она сломлена. Нагнувшись к королеве, он собирался похлопать её по щеке, но вместо проявления покорности, Стюарт подобно задиристой козе, попыталась боднуть Мильтона в лоб, чем сильно обозлила его.

— Властью данной мне королевой Елизаветой на этом корабле и над этой женщиной, я принял решение наказать её за проявленное неуважение к воле английской королева и её почтенным слугам, — Мильтон выдержал паузу, а затем обрушил на Марию свой завершающий удар. — Я приказываю остричь арестантку Стюарт, дабы смирить её неуемную гордыню, которой предстоит принять монашеский сан.

Мильтон отошел на шаг в сторону и собирался театрально взмахнуть рукой, но в этот момент поверженная шотландка вновь пришла в движение. Энергичнее и решительнее чем прежде и спасая положение, Мильтон гневно крикнул толстяку: — Держи её!!

Тот вновь на секунду замешкался, но встретившись с яростным взглядом Мильтона, бросился помогать Гвен. Схватив с двух сторон извивающуюся королеву, они подтянули Марию к краю кровати и, стянув на пол, умудрились поставить на колени. Затем толстяк навалился на пленницу всем телом, а служанка бросилась за ножницами.

Охваченная азартом, она принялась безжалостно кромсать длинные густые локоны королевы, с упоением приговаривая: — Вот так! Вот так! Вот так!

Дело шло спорно и быстро и скоро вся кровать и пол возле неё были завалены отрезанными рыжими кудрями. Назначая наказание, Мильтон собирался ограничиться только пострижением, но его помощница мыслила иначе. Не дав ему произнести ни слова, Гвен отбросила в сторону ножницы и с проворством мартышки выхватила из кармана, маленькую машинку для стрижки волос. Миг, и крепко ухватив Марию за голову, она принялась выстригать ей затылок.

— Потерпи! Потерпи! И все будет хорошо! Я тебе обещаю! — нежно ворковала она каждый раз, когда несчастная шотландка вскидывала голову, от причиненной ей боли. Гвен хорошо знала искусство стрижки. Клочки волос лихо летели во все стороны, отброшенные рукой служанки.

Помогавший ей в этом деле толстяк только покряхтывал, глядя на работу Гвен, не забывая придерживать свою бедную пленницу. Он уже освоился со своей новой ролью и войдя во вкус, по-хозяйски, нет, нет, да и потискивал её талию, бедра и ягодицы, пытаясь привести непокорную шотландку к смирению.

Когда все волосы покинули голову несчастной Марии, Мильтон собирался отдать приказ развязать её, но Гвен снова не успокоилась.

— Одну минуту, господин! Сейчас все будет готово — воскликнула служанка и бросилась прочь от кровати. Не прошло и мгновения, как она долетела до стола, и что-то схватив с него, метнулась обратно.

У державшего пленницу толстяка упала челюсть, когда тот увидел в руках Гвен открытую бритву и красную губку, при помощи которой, благородные дамы совершали свой утренний туалет. Миг, и смочив голову королевы губкой, Гвен принялась тщательно её брить.

— Не вертись, не вертись, а то порежу — приговаривала мучительница, неторопливо выскребая каждый волосок щетинки, оставляя после себя сияющую белизной кожу. Напуганная Мария затихла и ни разу не пошевелилась, во время этой экзекуции.

Когда же все, наконец, закончилась, Гвен издевательски звонко шлепнула ладонью по голове своей бывшей хозяйки, а ныне королевской арестантки.

— Ну, вот теперь, ты настоящая красотка! — воскликнула она, надевая на голову Марии ночной чепчик, и разразилась противным смехом. Именно он и переполнил чашу терпения шотландки и когда её развязали и вытащили кляп изо рта, она залилась неудержимыми слезами.

Горе её было столь велико, что Мильтон со своим подручными не сказав ни слова, выскользнули из каюты, оставив пленницу одну.

Каждого из них в этот момент в той или иной мере трясло. Гвен и толстяка трясло от страха и напряжения, ибо не каждый день им приходилось творить насилие в отношении особы королевской крови, пусть даже с благословления другой королевской особы.

В отличие от них, Мильтона трясло в ожидании грядущего. Зная, чем должно закончиться это плавание, он опасался, что по завершению всего он станет для короны неудобным свидетелем и с легкостью может пропасть в безызвестности. Увы, но Гай Ричмонд Мильтон знал такие случаи.

* * *

Описывать злоключения и невзгоды, что выпали на долю шотландской королевы за время плавания к берегам холодной Московии, не хватит времени, бумаги и чернил. Ибо каждый день этого отрезка жизни беглой королевы представлял собой упорную и ожесточенную борьбу. Борьбу не только за сохранение своей чести и достоинства, но и за элементарное выживание. Уж слишком велики были шансы для того, чтобы она не добралась до конечного пункта своего вынужденного путешествия. Начиная от банальной простуды и заканчивая несчастным случаем, от которого, увы, никто не застрахован.

Можно было не сомневаться, что если бы с Марией что-то случилось бы, Мильтон и Гвен палец о палец не ударили бы чтобы помочь ей. Единственный, кто из всей этой зловредной троицы не желал зла беглой королеве, так это толстяк кок. После пострижения, он проникся к шотландке нешуточной страстью и глубоко в душе лелеял мысль познакомиться с ней поближе.

Свое столь неожиданно возникшее расположение к Марии, толстяк проявил тем, что старательно подкладывал в пищу арестантке хорошие куски мяса. И делал это столь ловко, что ни Гвен, ни Мильтон, ни кто другой из членов команды не заподозрили его в симпатии к королеве.

Так при тайной симпатии толстяка, Мария дожила до самого главного момента своего плавания — зимовки. Как и планировал Уолсингем, корабли не успели добраться до Архангельска и были вынуждены зазимовать, пройдя почти две трети пути.

Для этой цели моряки выбрал одну из небольших бухт, которых было в большом количестве, вдоль тянущегося на восток хмурого и неприветливого берега.

За время пути, в результате длительного общения со своими недругами, у Марии Стюарт появилось чутье на всякие гадости и пакости с их стороны. Она буквально по незначительным жестам, по косо брошенному взгляду догадывалась о намерениях своих врагов. Вот и когда Мильтон потребовал от капитана корабля, чтобы он зимовал значительно дальше от остальных двух кораблей, Мария сразу заподозрила неладное.

Что намеривался сделать с ней Мильтон, чтобы потом выдать дело своих рук за естественную смерть, так и осталось неизвестным. Возможно, готовился несчастный случай, возможно, отравление, возможно, удушение подушкой. Ясно одно, Мильтон собирался устранить Марию, но почему-то тянул.

Уже холодные морозы сковали лед вокруг кораблей, уже наступила полярная ночь и замели метели, однако тайный агент Её Величества так и не исполнил королевскую волю. Когда же, по мнению Мильтона, такой момент настал, в дело вмешалось божье провидение. Так считала Мария, и с ней трудно было не согласиться.

Ничто не предвещало беды. Тот день, когда все случилось, мало чем отличался от других дней. Поздние сумерки рассвета и ранний закат наступили как обычно, но почему-то, отправляясь спать, королева легла на узком, неудобном топчане, а не на своей постели. Скорее всего, на узком топчане можно было быстрей согреться, чем на широкой, но очень холодной постели.

Большая часть экипажа спала или отдыхала после вахты, когда неожиданно раздался глухой треск дерева и корабль стал крениться на правый бок. С каждой минутой, с каждой секундой крен стал быстро нарастать, от чего вся мебель поехала кувырком. Лежавшая у самой двери Мария успела соскочить с топчана и выскочить в коридор, а оттуда на палубу, а вот Гвен не повезло.

Тяжелая кровать припечатала её к стене, когда она пыталась не столь проворно её обогнуть. Миг и страшный удар переломал служанке обе ноги, превратив её в беспомощную тряпичную куклу.

Как в поднявшейся суматохе шотландскую королеву не затоптали и не сбросили с накренившейся палубы известно одному богу. Мария сама плохо помнила тот момент, когда она покинула гибнущий, под напором льда корабль. В себя она пришла уже на льду, с окровавленными руками, между моряками, снующими с факелами в руках.

— Отходи! Отходи! — истошно кричал штурман Фортибрас, за плечами которого было уже три зимовки и моряки охотно слушали его.

— Сейчас опрокинется и раздавит всех к чертовой матери! Отходите в сторону! — повинуясь его призывам, англичане отбежали от обреченного на смерть корабля. С замиранием сердца смотрели они на свой "родной дом", которому оставалось жить считанные минуты, не подозревая, что другая смертельная опасность, на мягких лапах подбирается к ним с противоположной стороны.

Утомленная бегством Мария, находилась в стороне от матросов с единичными факелами в руках и это её спасло. Огромные белые медведи, гонимые муками голода, под покровом ночи подошли к морякам и набросились на них. Застигнутые врасплох люди, не имея под рукой оружия, оказались легкой добычей для полярных хищников.

Медведи не тронули помертвевшую от страха молодую женщину, а вот Мильтону была уготована иная судьба. Вместе с другими двенадцати членами экипажа, он погиб от медвежьих лап и клыков.

Когда с соседних кораблей пришла помощь, все было кончено. Перед толпой вооруженной баграми и ружьями, предстала ужасная картина. На обильно залитом кровью льду валялись обезображенные человеческие тела, многие без рук и ног, а некоторые и без головы.

С большим трудом удалось опознать в них останки того или иного члена экипажа, а тела троих, включая самого Мильтона и вовсе пропали. До самого утра, никто из моряков не рискнул приблизиться к накрененному кораблю, из страха, что он вот-вот рухнет и утянет с собой в морскую пучину. Все ждали, его гибели, но вопреки всем всему, он пробыл в наклонном состоянии больше недели, что позволило морякам основательно разгрузить его.

Кроме провианта и топлива, с корабля была снята большая часть товара, который везли в Московию англичане. Предприимчивые торговцы успели разобрать часть кормы, палубы и носа, пустив все полученное дерево на сооружение зимовища, куда была поселены уцелевшая от нападения медведей часть команды погибшего "Мэтью".

С большим трудом и опасностью, англичане сумели снять с корабля все его кулеврины. Вместе с запасом пороха и даже небольшим количеством ядер. Все это предприимчивые купцы собирались продать русскому царю или выгодно обменять на меха куниц и бобров.

Что касается Марии, то после гибели Мильтона, её положение было двойственное и непонятное. Штурман Фортибрас знал, что шотландку везли в Московию, но зачем и для чего — это было для него тайной.

Некоторую ясность в положении Марии внес толстяк кок. Ссылаясь на покойного Мильтона, он рассказал штурману полуправду. С его слов королева приговорила шотландку к ссылке в далекую Московию, ни слова не проронив при этом о заточении в монастырь. В виду гибели посланника королевы и его помощницы Гвен, толстяк вознамерился сыграть свою игру, не сильно заботясь о возможных последствиях.

Получив эти сведения, Фортибрас не посмел отдать шотландку на потребность команды, как того требовали от него матросы, определившие её статус как ничейный.

— Запасов мало. Никто не обязан её просто так кормить. Пусть зарабатывает телом себе на пропитание, если жить хочет! — кричали моряки, но новый капитан быстро усмирил их именем королевы.

— Елизавета отправила её в Московию, значит, все претензии по поводу содержания этой женщины можете предъявить короне, когда вернетесь в Лондон.

После этого Фортибрас приказал выделить Марии отдельный уголок в сооруженном на скорую руку зимовище, отгородив его от общего помещения широким занавесом из запасного паруса.

Одновременно с этим, чтобы не вызывать ненужное раздражение среди матросов, Фортибрас наложил на Марию обязанности прачки и помощницы кока, к огромной радости толстяка. Он тут же принялся командовать ею, заставляя чистить рыбу, репу, резать свежее мясо и солонину.

Королева естественно возмутилась, но толстяк оказался неплохим интриганом. Выдав за свои заслуги выделение шотландке собственного угла, он пригрозил отдать её на поругание матросам в случае отказа, для вразумления.

— Ты, что, не видишь как они все на тебя смотрят? Что они только и ждут возможности залезть тебе под юбку и как следует повеселиться? Смотри, дорогая, доиграешься. Стоит только мне им мигнуть и от тебя мокрого места не останется — пригрозил он шотландке и та, утирая свои прекрасные глаза, покорилась. Поверив ловко скроенной полуправде.

Как женщина она прекрасно чувствовала на себе взгляды голодных мужчин, которых наверняка не остановит ни сильная худоба королевы. Ни запах от давно немытого тела, ни копна волос полная мелких паразитов.

Видя покорность Марии его воле, толстяк, как опытный кулинар, не стал торопить события. Следуя языку кулинаров, он занялся "томлением мяса", ожидая удобного момента, и дождался.

В тот день моряки отправились на поиски сушняка, что морские волны выбросили на побережье, оставив толстяка и Марию одних. Выждав время и убедившись, что матросы под руководством Фортибраса ушли далеко, кок неожиданно напал на Марию. Застав ничего не подозревающую шотландку врасплох, он, повалив её лицом на стол, а затем овладел, подло и позорно.

Получив столь горький урок, королева стоически перенесла его и с тех пор, оставаясь с толстяком наедине, всегда была на стороже. И когда тот попытался повторить приятную близость, она проворно схватили со стола нож и, угрожая им, сумела отбиться от горячих ласок кока.

Встретив столь яростный отпор, толстяк отступил, но не отказался от своих намерений и изменил тактику осады. Однажды, он подсыпал в питье королевы снотворного зелья и когда предательский сон сморил Марию, проник к ней за занавеску. Шотландка оказалась в его полной власти, но постоянно прислушиваясь к каждому шороху, толстяк мало в чем преуспел.

Раздосадованный, он с нетерпением стал ждать возможность повторить попытку, но судьба горько посмеялась над его похотью. Уже на следующий день ударили сильные морозы. Они продлились около двух недель, поставив жирный крест на плотских мечтах хитреца. В условиях страшного холода страстное желание улетучилось как дым, уступив место стремлению выжить в этих страшных условиях, любой ценой.

Не все перенесли тяготы зимовки. Рядом с зимовьем появилось несколько могильных холмов, но господь вновь хранил Марию и по весне, когда вскрылся лед, она продолжила путь в Московию. Страшную и одновременно загадочную.

Архангельск, встретил шотландскую королеву, деревянными избами, разбросанными то тут, то там вдоль берега моря. Покосившимися от времени амбарами и широким деревянным причалом. Что был специально построен по приказу царя для приема заморских кораблей.

Архангелогородцы радостно встретили англичан. У них было, что им продать, они знали. Что им должны были привезти. Торги обещали быть интересными и горячими, но сначала, согласно торговому уставу, на борт поднялась специальная комиссия.

Так как царь государь всячески благоволил к англичанам, разрешив их купцам беспошлинную торговлю, ни о каких таможенных притеснениях не могло быть и речи. Главной целью комиссии было выявление на судне больных людей и недопущения переноса заразы с корабля на берег. Подобных случаев во все времена было предостаточно и потому, целовальник Афонин, потребовал от капитанов предъявить ему к осмотру всех членов команды.

Как не пытался толстяк уговорить Фортибраса и капитана Смолета не показывать Марию раньше времени русским, те решительно ему в том отказали. Вместе со всеми шотландку выставили перед комиссией, вызвав у целовальника откровенное недоумение. Общаясь с заморскими моряками уже не первый раз, он хорошо знал, что присутствие женщины на корабле всегда считалось у них дурной приметой.

Внимательно осматривая моряков и ради порядка заставляя некоторых раздеться, целовальник медленно, но верно подходил к "рыжухе", как он мысленно обозвал про себя шотландку.

— Кто эта женщина? Почему она с вами — спросил Афонин через толмача у капитана Смолета. Фортибрас к команде которого Мария была приписана, в этот момент был занят общением с купцами и Смолет, будучи плохо посвященный в историю шотландки и недолго думая ответил.

— Это жена повара — кивнул он в сторону толстяка, стоявшего рядом с Марией толстяка. Целовальник понятливо кивнул головой, совершенно не собираясь лезть со своим уставом в чужой монастырь. Жена так жена, какая ему разница. Он собирался пройти мимо, но уж слишком гордо жена какого-то повара держала голову и смотрела на целовальника. В Афонине моментально взыграло мужское самолюбие, и он решил поставить на место рыжую "козу".

— Пусть разденется по пояс, — обратился он капитану, — уж слишком у неё нездоровый вид.

В словах целовальника была своя доля истины. За время зимовки Мария сильно похудела. Одежда висела на ней как на вешалке, а давно немытые волосы превратились в паклю. По этой причине Смолет не стал возражать целовальнику и приказал шотландке, чтобы она разделась.

Естественно, у Марии не было никакого желания раздеваться, пусть даже по пояс перед толпой мужиков и она вступила в пререкание с капитаном.

Неизвестно чем бы это все закончилось, если бы не стоявший рядом с Афониным дьяк Кузьма, вдруг решил щегольнуть знанием латынью.

Снисходительно посмотрев на покрасневшую и судорожно вцепившуюся в свои грязные лохмотья иностранку, дьяк наставительно произнес: — Уби нил валес, уби нил велес.

В оригинале эта латинская поговорка означала, что когда ты ничего не можешь, ты ничего не должен хотеть, но произнес он её с ошибкой, на, что ему и было незамедлительно указано.

— Иби нил велес — поправила шотландка, от чего у дьяка полезли глаза на лоб.

— Откуда ты знаешь латынь? — изумился служитель культа.

— Шотландской королеве не пристало быть неучем. Кроме латыни я знаю греческий, французский и итальянский языки — с гордостью ответила на латыни Мария, ещё больше вгоняя в ступор дьяка.

— Ты, что Кузьма? Повариха околдовала? — спросил Афонин у застывшего в изумлении дьяка.

— Повариха? Так она говорит, что королевна — к своему стыду, священник не очень был силен в латыни и не все понял, что говорила ему Стюарт.

— Да какая она королевна! — пренебрежительно воскликнул целовальник. — Нашел, кого слушать. Пр...ка она рыжая, а не королевна! Пусть быстрей раздевается, и тело показывает, нет ли у неё там коросты. Иначе в город не пущу.

— Нет, Семен, она утверждает, что королевна шотландская — не соглашался с ним дьяк, нутром почувствовавший, что не все просто в этом деле.

— Королевна!? А вот я прикажу сейчас её в холодную отправить. Пусть узнает, как вредно клепать на себя высокое имя! — пригрозил Афонин, сверля злым взглядом Марию. Отведи она в этот момент свой непокорный взгляд, опусти очи к полу и возможно целовальник сменил бы гнев на милость, но ничего этого не произошло. Гордо держала перед Афониным шотландка свою страшно давно не мытую голову, смотря на него с неким вызовом и презрением. Этого целовальник снести не смог.

— Взять её! — приказал целовальник стражникам и те направились к Марии, грозно стуча по причалу своими бердышами. Толстяк попытался, что-то пикнуть, но получил болезненный толчок от одного из стрельцов и испуганно замолчал.

В отличие от него, худосочная Мария, решившая, что стражники собираются силой раздеть её, стала оказывать им посильное сопротивление. Взмахом руки сбила с головы одного из стрельцов шапку, чем окончательно привела Афонина в ярость.

— Ах, ты б...ь рыжая! На государеву слугу руку поднимать! А ну вяжи её ребята!! И не церемоньтесь! Королевная, мать её за ногу — вскричал распалившийся от злости целовальник.

Получив приказ не церемониться с рыжей иноземкой, стражники быстро выполнили приказ. Один из них со знанием дела заехал гордой шотландке кулаком в живот. И пока та, согнувшись в три погибели, отчаянно ловила ртом воздух, помог товарищу связать руки королевы за спиной кушаком. После чего стражники потащили прочь отчаянно упирающуюся Марию, в легкие которой наконец-то проник воздух и она завизжала.

Крик был столь резкий и пронзительный, что у целовальника разом перекосилось лицо и обозленный до невозможности, он приказал стражникам заткнуть шотландку. Для Федьки Грязи это дело было привычным, и ловко выхватив из кармана старую кожаную рукавицу, он запихнул её в рот, отчаянно сопротивлявшейся Марии.

Так состоялось знакомство потомственной герцогини де Гиз с загадочной и таинственной Московией. Где ей предстояло провести всю оставшуюся жизнь и упокоиться в усыпальнице Вознесенского монастыря.

Как и обещал целовальник, весь день и всю ночь Мария провела в заточении, а утром её повели в допросную избу. По настоянию дьяка Кузьмы, на нем присутствовал архангельский епископ Илларион, хорошо знавший латынь и греческий язык. И чем больше владыка беседовал с иноземкой, тем плохо становилось целовальнику. Афонин по-прежнему считал Марию самозванкой, но при этом он старательно избегал отпускать в её адрес звонкие эпитеты, которыми сыпал в день знакомства.

После допроса шотландки, по требованию Иллариона в избу были приглашены Фортибрас и Смолет, чтобы разъяснить статус женщины заявленной ими как жена кока. И тут, произошла непредвиденная неожиданность. Единственный человек способный пролить свет на это темное дело, повесился.

Увидев, что Марию забрали стрельцы и, узнав, что она может общаться с русскими, минуя переводчика, толстяк от страха решил свести счеты с жизнью. Справедливо полагая, что когда плотские приключения вылезут наружу, с него спросят по максимуму. Как англичане, так и русские.

Его внезапная смерть, развязала руки привлеченному к ответу бывшему штурману. Фортибрас твердо стоял на том, что Мария — подданная английской королевы, по неизвестным ему причинам отправленная Елизаветой в ссылку в Московию. Все её документы находились у Мильтона и погибли вместе с ним. Движимый человеколюбием он не дал ей погибнуть во время зимовки, доставил в Архангельск, где собирался переговорить о ней с властями, но не успел. То, что при осмотре её назвали женой повара, так это видимо, ошибка перевода. Кок за ней только присматривал и только.

На вопрос воеводы Трубина, почему опекавший Марию толстяк столь внезапно повесился, Фортибрас с чистой совестью ответил, что не знает. Весь день он провел в общении с русскими купцами и явился на корабль, когда повар был уже мертвый.

Уткнувшись в стену неизвестности, воевода и епископ решили не мудрствовать лукаво и отписать об этом случаи самому царю государю. Прося его совета как им поступить с рыжеволосой гостьей. А пока суд да дело, поместить её на епископское подворье, под присмотром ключницы Степановны.

Первым делом, что сделала ключница — это повела шотландку в баню. Уж сильно от неё шел дух давно немытого тела, да и посмотреть на гостью надо было, все ли у неё в порядке. Нет ли коросты как говорил Афонин, да и прочих женских болячек.

Зайдя в жарко натопленный предбанник, Мария догадалась, что её хотят предложить помыться, но совершенно не предполагала, как это будет происходить.

Повинуясь жестам Степановны, она сняла с себя одежду, аккуратно сложив её на деревянную скамейку. Каково же было удивление шотландки, когда одна из помощниц ключницы отворила дверцу печи, а другая ловко бросила в огонь все её вонючие пожитки.

— Да вшивая она у тебя! Нельзя такую гадость носить! — возмущенно воскликнула Степанов. — А на счет одежды не беспокойся. Вон тебе её новую приготовили.

Ключница ткнула пальцем на стопку чистой белоснежной одежды и Мария успокоилась, ничего не поняв из сказанного.

Затем Степановна запихнула шотландку в саму баню, где её ждали новые испытания. Королева предполагала, что ей помогут помыться, но совершенно не ожидала, что ключница и её помощницы будут мыться вместе с ней. Она пыталась сопротивляться, но Степановна со своими подручными справились с ней ничуть не хуже стражников.

Не обращая внимания на крики и визги шотландки, они сначала окатили её тело теплой водой, а затем занялись волосами. Точнее сказать той паклей, что была у неё на голове.

Недолго думая, безжалостной рукой Степановна обрезала ножницами все её лохмы, которые кишели паразитами, и приказала помощнице бросить их в огонь. После чего нагнув шотландке голову над шайкой, стала тщательно её мылить. Сначала дегтярным мылом, с чувством да с толком, до самых корней.

Поначалу Мария выказывала недовольство столь непонятными действиями со стороны русских женщин. Она фыркала и ругалась, но потом умолкла, смирившись со своим положением. Обиженно сопя, она выдержала мытье остриженной головы, а затем стойко терпела, пока девушки с двух сторон стали тереть её мочалкой.

— Три, как следует, — командовала своим подручным Степановна, — а то вон как грязью заросла, как наша чуша.

Когда девушки закончили мытье ног, Мария решила, что помывка завершена, но не тут-то было. Главное испытание ждало её впереди. По знаку ключницы девушки уложили ничего не понимавшую шотландку на полог и замерли в ожидании. Степановна тем временем взяла ковш с водой и плеснула его на раскаленную стену печки. Сейчас же ударил горячий пар, от которого у Марии перехватило горло, она закашляла, а ключница схватила запаренный веник и принялась ударять им королеву.

От столь необычных действий, шотландка взвизгнула и попыталась вскочить с полога, но помощницы Степаниды удержали её, схватив за руки и ноги. Не обращая внимания на крики "несчастной мученицы", ключница со знание дела прошлась веником по всему костлявому телу шотландки, повторяя: — Парок все лечит, парок всю гадость снимает!

Пропарив, как следует спину и ноги Марии, она приказала помощницам перевернуть её, и вся экзекуция началась вновь.

— Не егози! Не егози! Никто тебя не съест выдра рыжая! — выговаривала Степанова Марии, в пол силы хлеща веником по её ногам и животу. — Анфиска, поддай пару! А ты Дуся готовь дегтярку, живот ей от "гостей" чистить будем.

Измученная действиями ключницы шотландка покорно сносила обрушившиеся на неё санитарные "пытки", не веря в то, что они когда-нибудь кончатся. Но все на этом свете рано или поздно заканчивается, закончилась и эта помывка.

Последним её действием было окупывание, которое не шло ни в какое сравнение с тем, что было до этого. Распаренную Марию девушки посадили на скамейку и принялись дружно обливать её водой.

— С гуся вода, с королевны вся худоба! — приговаривали помощницы ключницы, выливая на шотландку один ковшик за другим.

— Какая худоба, — ворчала Степановна, с достоинством оглядывая дело своих рук, — и так одна кожа да кости. Чиста стерлядка.

Именно на худобу гостьи обратила внимание ключница, докладывая епископу о своем банном осмотре Марии.

— Бабенка она, конечно, ничего, справненькая. Это сразу видно, но вот только сильно она худющая. Подкормить бы не мешало. А то от голода груди все обвисли, попы совсем нет, руки и ноги как былиночки. Смотреть страшно.

— Может это у неё хворь, какая женская? — опасливо спросил Илларион, вспомнив слова целовальника Афонина.

— Да какая там хворь!? — возмутилась Степановна. — Что я совсем не разбираюсь, какая баба здоровая, а какая больная?! Была бы она хворой, то никогда бы не смогла родить, а эта точно рожала, раз или даже два.

— Точно? — переспросил епископ, на что получил от ключницы столь выразительный негодующий взгляд, что сразу перевел разговор на иную тему.

— Значит, подкормить надо?

— Надо, владыка, надо. На хороших харчах, она быстро в тело войдет, — заверила епископа ключница. — К Онуфрию на заимку надо её отправить. Там ей самое место.

— Почему к Онуфрию?

— Так ведь рыжая она! — воскликнула Степанида, свято верившая в народную примету относительно рыжих, картавых и хромых. — Сглаз или какую порчу может навести на нас, а там, у Онуфрия не забалуешь. Такого никакой сглаз не проймет. Одно слово — праведник.

— С ней поедешь?

— Освободи владыка от такой чести. Там у Онуфрия Матрена, а двум медведям в одной берлоге, сам знаешь — тесно.

— Хорошо, — усмехнулся Илларион, — переговорю с воеводой.

Воевода оказался не против сделанного владыкой предложения и по прошествию нескольких дней, Мария покинула Архангельск. Оправившись на заимку к праведнику Онуфрию.

Степановна как в воду глядела, говоря, что на хорошей кормежке "рыжая выдра" быстро вернет свою прежнюю форму. Свежее молоко, сметана, грибочки, рыба и мясо сделали свое дело. Щеки шотландки не только вернули себе былой вид, но и приобрели здоровый румянец. Кожа стала выглядеть свежее. Наметившиеся морщины разгладились, а руки и ноги беглой королевы вернули свою былую силу. Появилось то, на что мужскому взгляду всегда приятно посмотреть и теперь, Мария мало напоминала ту стерлядку, которой была прежде.

Еды было много, еда была разнообразна, но местная властительница кладовых и погребов Матрена, держала гостью в жестких рукавицах. Все, что выставлялось ей на стол, было предназначено для того, чтобы гостья хорошо наелась, но никак не объелась. По этой причине, Мария часто выходила из-за стола с легким чувством голода, равно как и с обидой на то, что Матрена не позволяла ей сидеть на одном месте.

Общаясь, через праведника знавшего латынь, после завтрака или обеда ключница обязательно выпроваживала её вместе с другими обитателями заимки женского пола в поход за ягодами, грибами или шишками.

Не зная языка, Мария думала, что в эти походы отправляет её сам праведник и "королевна", как её называли за глаза, покорно исполняя его наказы. Уж слишком Онуфрий был похож библейского патриарха, каким представляя себе Мария, и перечить ему, она не решалась. Что на уме этого странного русского, которого боялись волки и медведи.

Один раз она сама видела, как праведник разговаривал с вышедшим из леса бурым зверем, после чего тот увел обратно, боязливо косясь на Онуфрия.

Постепенно "королевна" втянулась в жизнь и нехитрый быт заимки. После третьего похода в лес набрала лукошко грибов, а потом регулярно приносила и туесок ягодами.

За время своего нахождения на заимке, шотландка научилась носить сарафан, пользоваться лаптями и прочими мелкими бытовыми премудростям русской жизни. Приучилась каждую субботу париться в бани и о ужас, прыгать из неё в пруд в чем мать родила, после чего вновь возвращаться на полог.

Благодаря своим природным способностям, Мария с грехом пополам стала изучать русский язык. Делала это она исключительно из прагматических целей, чтобы знать, о чем говорят окружавшие её люди. Может, хвалят, а может, говорят гадости в твой адрес. Дело шло очень трудно, шотландка постоянно путала глаголы и гласные, но к началу осени, она уже могла худо-бедно объяснить, что хочет.

Обитатели заимки уже подбирали для гостьи теплые вещи для зимы, когда гонец из Москвы, привез воеводе указ от царя. Государь велел воеводе обращаться с королевной достойно, но без лести. Одеть, обуть и в сопровождении охраны отправить в Вологду, где ей отныне предстояло обитать.

* * *

Известие о том, в далеком Архангельске объявилась неизвестная "королевна" вызвало в Москве сначала недоумение, а затем озабоченность. На первых порах все говорило о том, что эта "королевна" было либо сумасшедшей, либо самозванкой. Благо подобное явление всегда присутствовало в истории и дьяк Висковатый, предложил государю подвергнуть всклепавшую на себя августейшее имя самозванку пыткам и публичной казни. Но государь не согласился с ним.

— Епископ Илларион пишет, что согласно её уверениям происходит из семейства французского герцога Гиза и шотландского короля Якова Стюарта. А сама она шотландская королева, изгнанная своими вассалами.

— Да мало ли чего не наговорит дурная баба, только ради того, чтобы её мужики слушали, кормили, поили и в постели ублажали. Самозванка она, царь батюшка. Как пить дать самозванка, чует мое сердце. Наверняка подослана она поляками или шведами, чтобы сеять в твоем царстве государстве смуту. Её надобно хорошенько пытать, а потом на кол. Чтобы и тебе спокойно было и другим всяким самозванцам неповадно.

— На кол — всегда успеем, но вот ошибиться нам никак нельзя. Илларион отмечает у неё действительно королевский вид и стать. Вдруг она действительно — королевна, а мы её на кол. Хлопот потом перед Европой не оберешься.

— Да много ли этот Илларион в своей жизни королев видел? — усмехнулся Висковатый, — пади, одних только селянок да монашек. При таком положении любая безродная полька, шведка или немка, ему королевной покажется.

— Верно, говоришь. Может такое случиться. Да вот только не всякая самозванка может свободно говорит на греческом языке и латыни, и утверждать, что знает французский, итальянский и английский — резонно возразил ему Грозный.

Быстро противопоставить столь весомому аргументу дьяк ничего не смог. Но складывать оружия не собирался и зашел с другого конца.

— Уж больно все это на сказку похоже, надежа царь. Ну, посуди сам, государь, откуда взяться настоящей королевне в Архангельске? С неба разве только упасть.

— Илларион же ясно пишет, из Англии приплыла.

— А писала тебе о ней что-либо королева английская?

— Нет, не писала — честно признался Грозный, прекрасно понимая, куда клонит Висковатый. Согласно дипломатическому этикету того времени любому визиту венценосной особы предшествовала длительная переписка, в которой обговаривались условия приема гостя. — Ни одной строчки, ни одного слова.

— Вот видишь! — радостно воскликнул дьяк. — Королева не писала, не предупреждала, не просила встретить и вдруг нате. Упало нам счастье — королевна приехала.

— Илларион пишет, что бумаги от королевы на неё были у сопровождавшего её человека, но его во время зимовки задрал медведь.

— Что-то слишком далеко она забежали от родной сторонки, да и человечек с бумагами так удачно пропал — с сомнением покачал головой Висковатый.

— Верно, говорит дьяк, подсыл это. Не сомневайся, государь, — подал голос князь Вяземский. — Кнутом её отходить надо, да на дыбу повесить — все расскажет по слабости своего женского нутра.

— Вам бы только кнутом да дыбой дела решать, а головой подумать трудно — метнул на князя недовольный взгляд царь.

— Что ты, государь. Как ты скажешь, так и будет. Твоя воля закон — примирительно произнес опричник, чье положение возле трона несколько ослабло.

— Значит так, — царь повернул голову к писцу Гавриле, исполнявшего у него роль его секретаря. — Приказываю перевести объявившую себя королевной Марией персону из Архангельска в Вологду и установить за ней строгий догляд. Никого из посторонних, особенно бояр и дворян, к ней не пускать. От неё писем никому не передавать, но при этом не ограничивать свободу четырьмя стенами. Содержать до дальнейших распоряжений, как дорогого царского гостя. Пока на неё не придет ответ от нашей сестры, королевы Елизаветы — многозначительно добавил царь, к тайной радости дьяка Висковатого и князя Вяземского.

Начальник тайной полиции английского королевства Френсис Уолсингем, был настоящим мастером своего дела. Сколько секретных агентов было за пределами королевства, знал только один господь бог и он. Вся Европа с севера на юг, с запада на восток была опутано сетью его тайных информаторов, исправно доносивших Уолсингему о том, что происходило в их странах.

Был у Уолсингема свой тайный информатор и в далекой Московии. За время своего недолгого пребывания в Москве капитан Ченслер завербовал немецкого аптекаря Иоганна Папюса, услугами которого пользовались многие представители московской знати. За достойное вознаграждение и звание друга королевы, он регулярно информировал английскую сторону о положении варварской страны на Краю Света.

Именно к нему, не привыкший ложить все яйца в одну корзину Френсис Уолсингем, отправил тайное письмо, с просьбой подтвердить прибытие к царскому двору специального посланника королевы Гая Мильтона. По своей сути — это было некое подобие контрольного звонка, который и сыграл свою роль.

Исправно дождавшись, начала лета, Папюс с немецкой пунктуальностью отписал Уолсингему, что обозначенное им лицо в московском царстве государстве не появлялось.

Тайные пути передачи информации у резидента были отлажены хорошо и по прошествию времени, письмо дошло до места своего назначения. Чем вызвало серьезную озабоченность у его получателя.

В Лондоне поднялась суматоха, в Москву срочное послание, в котором говорилось о возможном появлении в Архангельске самозванки, которая может выдавать за пропавшую без вести шотландскую королеву Марию Стюарт. Она представляет угрозу для интересов Англии и её королевы, которая будет очень благодарна, если самозванка понесет заслуженную кару за свое преступление. Вместе с письмом, Папюсу был переправлен увесистый кошель, чье содержимое должно было помочь царским вельможам принять нужное для Англии решение.

Стоит ли говорить, что часть монет из полученного аптекарем кошелька осело в карманах Висковатого и Вяземского, столь рьяно принявшихся разоблачать "самозванку" в глазах московского царя. Судьба беглой шотландки повисла, если не "на волоске", то точно на ниточке, но чем больше дьяк и князь наседали на царя, тем крепче становилась его мнение не торопиться в столь непростом и непонятном ему деле.

С малых лет, выросший в атмосфере боярских игр и интриг, Грозный приобрел особый нюх на всевозможные тайные козни и шевеления вокруг его трона. После скоропостижной смерти царицы Анастасии, это чувство возросла у царя в разы. Он буквально с полуслов и с полувзгляда, ощущал скрытое давление со стороны своих придворных, пытавшихся по тем или иным причинам навязать государю свое мнение в решении того или иного вопроса.

Кроме этого, у Грозного имелись собственные, далеко идущие виды на рыжую самозванку. В глубине души, что-то говорило ему, что королевна настоящая, но он не торопился озвучивать свое мнение, хорошо зная цену тем людям, что его окружали. К тому же, у царя были более важные дела, чем решение подлинности нежданной гости. По сообщению тайных людей, псковские и новгородские бояре находились в тайных сношениях с польским королем и намеривались отложиться от Московского царства под его руку.

Исполняя царский указ, архангельский воевода доставил Марию в Вологду незадолго до Филиппового поста. Снег уже прочно лег на северные земли Московского царства и потому, везли шотландку на санях, которые были для неё в диковинку.

Вологда в те времена, по милости царя переживала расцвет. Вот уже второй год в ней шло строительство кремля с каменными палатами и приказными подворьями. Начавший строительство английский инженер Хэмфри Локк покинул Вологду из-за проблем со здоровьем, но несколько иностранных специалистов в город остались. К огромной радости Марии и большому недовольству воеводы Петра Флорова, которому Грозный поручил надсмотр за королевной.

Поселив шотландку в одной из комнат своего терема, Фролов из всех сил пытался совместить два сложных понятия; вести строгий надзор за подопечной и при этом не ограничивать свободу. От контакта Марии со своими любопытными лицами, воевода худо-бедно, но ограждал, а вот с иностранцами просто беда. Была бы она под арестом или судебным присмотром, воевода вытолкал бы их в шею, да и вся недуга. Однако статус государевой гостьи принуждал Фролова вьюном виться, чтобы визитов к королевне иностранцев было как можно меньше.

Особенно досаждал воеводу французский инженер Николя Давид, присланный из Москвы взамен убывшего Локка. Узнав о приезде Марии, он стремился как можно чаще видеть королеву, для которой возможность поговорить на родном языке, была огромная радость. Кроме этого — Николя Давид был парижанином. Знал множество интересных фактов и подробностей из жизни двора Карла Валуа, что доставляло королеве особое удовольствие от общения с ним.

Желая свести эти встречи к минимуму, воевода старался загрузить инженера работой. Когда же француз приходил в гости к шотландке, Фролов приглашал к себе толмача, который при помощи нехитрых приспособлений находясь в соседних покоях, пытался подслушать их разговоры.

Если этот нехитрый трюк позволял воеводе быть в курсе разговора инженера и Марии, но вот с визитами жены Давида, белошвейке Мадлен, дело обстояло гораздо хуже. За время плавания скудный гардероб королевы пришел в негодность и нуждался, где в ремонте, где в полной замене. Мадлен с радостью откликнулась помочь Марии в столь деликатном вопросе и принялась ушивать, перешивать старые наряды и шить новые, по последней парижской моде.

Примерки и подгонки могли проходить по несколько раз на неделе, и дергать толмача на каждую их встречу, Фролов был просто не в силах. Всякий раз, когда приставленная к королеве девка Варвара доносила воеводе о визите Мадлен, тот становился темнее тучи. Сердце подсказывало ему, что много хлопот обретен он с рыжеволосой гостьей, но никак не мог понять, откуда ждать беды.

Ещё больше туману и напряженности в жизни Фролова добавило письмо от князя Вяземского. Он приходился давним патроном воеводы Фролова, который благодаря его протекции получил Вологду на кормление.

В своем послании, князь писал, что после смерти царицы Марии Темрюковны, государь придает большое значение королевне Марии. По этой причине следить за ней нужно очень внимательно и тщательно охранять от всех опасных связей и недугов. В противном случае, царь мог жестко спросить с воеводы и тут не поможет никакое заступничество. Государь часто жаловал своих слуг за службу, но и часто карал за ослушание.

На первый взгляд, письмо в себе ничего крамольного не содержало. Один царев слуга, пишет другому о важности его службы, но вот стиль и самое главное, то, как оно было написано, наводило Фролова на определенные мысли. Особенно настораживала фраза о том, что вскоре в Вологду приедет дьяк Салтыков. Ему, государь поручил осмотреть и доложить о том, как идет строительство местного кремля. Князь особо отмечал, что дьяк близкий к нему и царю человек, и Фролов может быть с ним откровенен.

По прошествию времени дьяк действительно прибыл и вел себя в отношении воеводы приветливо и доброжелательно. Никаких громких окриков, грозно сведенных бровей и прочего проявления недовольства, что обычно проявляли столичные гости к воеводе, не было и в помине. Салтыков внимательным образом оглядел стены и палаты, встретился с французом и местными строителями. Сделал несколько замечаний, указал на недостатки и при этом не бросил ни одной угрозы в адрес воеводы.

На радостях Фролов устроил для дьяка охоту, которая завершилась небольшим пиром и баней. Укрывшись от посторонних глаз и ушей, воевода и Салтыков обсуждали различные темы, в том числе и шотландскую беглянку.

— Ох, и штучку тебе отдали под пригляд, Тимофеичь, мама не горюй — сочувственно произнес дьяк, попивая холодного кваса после жаркой бани.

— А, что такое? — моментально сделал стойку воевода. — Что не так с королевной?

— Да в том, то и дело, что до конца неизвестно, кто она на самом деле. Королевна или самозванка.

— Самозванка? Да нет, — решительно покачал головой Фролов. — Она так лихо трещит с французом и так себя держит, что сразу видно — заморская штучка.

— В том, что штучка из-за моря — это ясно. Но одни её разговоры и задирание носа ещё, ни о чем, ни говорят. Может действительно королева, а может польский или иной подсыл и против государя нехорошее дело замышляет. Вон король Сигизмунд через своих подсылов сбил с толку архиепископа Пимена и намеривался Псков с Новгородом из нашего царства увести. Государь узнал об этом и идет с опричным войском изводить предателей, — Салтыков завел глаза и истово перекрестился за души тех, на кого должна была упасть карающая царская длань. — На обратном пути, государь намерен заехать в Вологду и посмотреть как тут у вас дела. Дай бог, что все тихо и ладно, а если и здесь крамола скрытая? Попадешь под горячую руку.

— Да откуда ей тут взяться, отец родной?! Кто нужен у меня все под приглядом, все как на ладони. Никто с поляками и литовцами тайных сношений не имеет — решительно заверил Фролов гостя.

— А эта, штучка, рыжая? Чует мое сердце не все с ней гладко.

— Да ни с кем из наших людей она не встречается — точно. Наказ государя в отношении её изоляции королевны я строго блюду. Нет за ней никакой крамолы. Вот тебе крест истинный!

— Что ты так сильно уверен в своих словах — это хорошо. Тебе перед государем ответ за своих людишек держать, не мне, — учтиво согласился опричник. — Только, кажется мне, что в твоих словах есть небольшой просчет.

— Какой просчет, — испуганным голосом спросил воевода. — Говори, не томи.

— О чем говорит француз с королевной, ты примерно знаешь, а вот про что она трещит с белошвейкой — потемки.

— Да мало ли о чем могут судачить бабы. О платьях, о примерках, да о моде — повеселел Фролов.

— О платьях, да о моде — это, если действительно королевна, а если подсыл, то держись воевода. На волоске твоя голова.

— Причем тут бабы и моя голова? — насупился воевода, сверля напряженным взглядом дьяка.

— Да притом. Через Давида и его бабу, она много чего интересного может узнать о строительстве вологодского кремля и его тайных особенностей. Как ты думаешь, сколько отвалят поляки или шведы за эти сведения? Молчишь? Ну, думай, думай, воевода Никита Фролов — язвительно произнес Салтыков и от его слов хозяина Вологды пробил холодный пот.

— Не имеет она ни с кем кроме француза и его жены связи — с трудом выдавил из себя воевода и то, как он этого говорил, вызвало у опричника откровенную усмешку.

— Ты сам, то веришь в то, что говоришь?

— Верю — угрюмо пробурчал воевода.

— Ну, хорошо верь, — миролюбиво молвил Салтыков. — Пойдем, попаримся, а то я застыл что-то.

— Постой, — удержал гостя хозяин. — Что ты посоветуешь?

— Да убрал бы ты её из города от греха подальше. Мало ли у тебя заимок имеется.

— Есть, да только как я её туда отправлю? Государь строго запретил её свободу четырьмя стенами ограничивать.

— Дожил ты до седых волос воевода, а не знаешь простой истины. Воробья мают на хлеб, а бабу на слова. По своей воле она из Вологды, ясное дело на заимку не уедет, а вот погулять и повеселиться — легко. Скажи, что специально для неё как для королевны развлечение на заимке устраиваешь. С плясками, скоморохами да медведями. Коляду встретишь, а потом, то снег глубокий дороги нет, то волки на охоту вышли — ехать опасно. Так она до самой Масленицы на заимке и прокукует. А когда государь в Вологду пожалует — у тебя тишь да гладь. Подсылом окажется, — так она ни какой шкоды сделать не успела сидячи на заимке. Честь тебе и хвала. Королевной будет — так ты её из всех сил ублажить старался и снова тебе милость за рвение и радение.

Салтыков говорил твердым властным голосом, с таким расчетом, чтобы каждое его слово доходило до сознания воеводы.

— Уразумел? — участливым голосом спросил гость хозяина.

— Уразумел.

— Тогда пошли париться. Банщицы, пади, уже заждались.

Совет дьяка пришелся по душе воеводе. Действительно, чего мудрствовать лукаво и лишний раз подставлять судьбе свой лоб, когда можно все решить малой кровью. Уже на другой день Фролов занялся реализацией полученного совета и по прошествию нескольких дней пришел к Марии с приглашением отправиться на веселье в загородное владение воеводы.

Естественно, предложение было сделано с соблюдением всех правил придворного этикета, что сильно обрадовало шотландку. Радость вперемешку с гордостью застили её ум и глаза, и как предсказывал Салтыков, рыжеволосая красавица согласилась на поездку.

Не откладывая столь важного дела на потом, воевода приказал срочного готовить санный поезд и вскоре, в сопровождении вооруженной охраны, Фролов и Мария покинули пределы Вологды.

Праздник, который устроил воевода королевне накануне Святок, удался на славу. Здесь было все: и ряженые скоморохи, и певчие калики, и ручные медведи и потешные бои. Королевна с неподдельным интересом и восхищением смотрела на то, как слуги воеводы с палками в руках штурмовала снежный городок, а засевшие в нем крестьяне яростно забрасывали их снежками.

Сердце её было на стороне защитников, и она радостными криками приветствовала каждый их успех и искренне огорчилась, когда нападавшие все же взяли городок.

— Не правда, не правда! — возмущенно выкрикивала королева, обращаясь к воеводе, чей слуга на скаку протаранил снежную стену городка, после чего тот пал. Желая восстановить справедливость, Мария стала требовать от воеводы, чтобы нечестно поступивший слуга был наказан, а игра была заново переиграна, но тот ничего не стал делать.

— Что поделать, матушка, так вышло, — отвечал Фролов, довольно улыбаясь в густую бороду, — победителей не судят.

Когда шотландке перевели слова воеводы, то она сильно рассердилась и решила восстановить справедливость иным способом. Несмотря на недовольство Фролова, королева отправилась к защитникам крепости и раздала им милость из денег, отпущенных царем на её содержание.

Также, Марии понравились скачки устроенные охраной воеводы и катание на зимних санях. Откинувшись назад, укутанная теплой медвежьей шкурой, она в азарте кричала вознице: — Бистро! Бистро! — нисколько не заботясь о том, что голос может простыть от сильного ветра. Когда же это случилось, то покорно пила лечебный сбитень, которым её почивал старец отшельник Зосима. Его скит находился вдалеке от охотничьих угодий воеводы но, несмотря на это, он специально пришел в усадьбу, посмотреть на заморскую штучку.

Величественный вид старца и его немногословность произвели большое впечатление на шотландку, а знание им латыни, окончательно покорили её. Без всякого смущения Мария позволила отшельнику осмотреть свое горло и, не колеблясь, выпила приготовленный им состав. От выпитого сбитня, Марию сначала бросило в сильный жар, а потом в пот. Кровь разом прихлынула к голове, началось сильное сердцебиение, участилось дыхание. Видя, что лицо королевны стало пунцовым, воевода забегал от страха, заголосил, но отшельник только недовольно взмахнул в его сторону рукой: — Не мешай! — и, подойдя к королеве, стал осторожно мазать ей горло кремом из берестяной коробочки.

Прохладный бальзам Зосимы оказал моментальное чудодейственное воздействие на Марию. Жар мгновенно спал, кровь отхлынула от лица и шеи, а вместе с ней пропала осиплость голоса и першение в горле. Королева облегченно улыбнулась и стала радостно жать и трясти руки целителю отшельнику.

— Спасьебо! Спасьебо! — коверкая слова, восклицала Мария, — Gratias ago!

— Ничего! Ничего! — снисходительно повторял отшельник загадочное слово, значение которого оставалось для королевы тайной за семью печатями. — Теперь никакая простудная хворь, долго не пристанет, — Bonus salus!

Простуда действительно отступила и на следующий день, шотландка отправилась смотреть потешные бои с медведями, которые потрясли её душу. С замиранием сердца смотрела она как одетый в одну рубаху человек, выходил один на один бороться с медведем. А когда огромное бурое животное заключило его в свои страшные объятия, не сдерживая чувств, отчаянно завизжала от страха.

Зрелище было действительно потрясающим. Находясь в нескольких метрах от круга, где происходила эта схватка, Мария хорошо видела, как напрягаются руки борца пытающегося противостоять напору силе дикого зверя. Отчетливо слышала недовольный рев животного, когда смельчак ловко подныривал под его массивную лапу и лесной гигант утыкался мордой в землю.

Схватка так заворожила королеву, так приковало к себе её внимание и все остальные чувства, что когда борец повалил медведя, то Мария вскочила со специально принесенной для неё скамьи и, не стесняясь чувств, стала выкрикивать: — Виват! Виват!

Бедной молодой женщине было невдомек, что борьба с медведем хорошо разыгранный спектакль. Что зверь, от силы и вида которого королева трепетала, является ручным и хорошо знает смельчака борца, который каждый день приносит ему пищу.

Однако больше всего, из того обилия веселия, что показал ей воевода, Марии понравился театральный вертеп. Он был представлен ей скоморохами на постоялом дворе, куда заехал санный поезд воеводы.

Тряпичные куклы, одетые на руку казались ей живыми человечками. Даже не понимая всех тех слов, что говорили спрятавшиеся за занавесом актеры, зная рождественский сюжет, она наслаждалась зрелищем, которое внезапно вернуло её в далекое детство. Когда маленькая Мария де Гиз находилась в фамильном замке своей матери и вкушала все прелести счастливой жизни.

Каково же было её удивление, когда оказалось, что за занавесом находился всего лишь один человек изображавший пантомиму при помощи двух рук и на два голоса. Изумленная Мария подошла к длинному жилистому скомороху и, не желая путаться в ещё не полностью усвоенном языке, показала поднятый вверх большой палец. Обрадованный столь высокой оценкой своего творчества скоморох подскочил к шотландке и в шутливом тоне воскликнул: — Боярыня — государыня, позолоти ручку скоморошьему сучку!

Не поняв смысл сказанных слов, но уловив по тону их содержание, Мария улыбнулась и достала из поясного кошеля копейку. Она уже собиралась отдать её скомороху, как по приказу воеводы на него набросились слуги и принялись избивать.

— Да как ты собака посмел именовать её государевым именем!? Запорю, до смерти!! — неистовал воевода и стоявшие рядом с ним люди в страхе отпрянули от него в сторону. Казалось, что судьба бедного артиста уже была предрешена, но неожиданно для всех в дело вмешалась Мария. Невидимая сила подтолкнула её под руку, и смело шагнула навстречу своей судьбе.

— Стой! Стой! — громко выкрикнула королева, властно вскинув свою тонкую хрупкую руку и подбежав к слугам, нещадно хлещущим скомороха кнутами и кулаками.

— Отойди! Отойди матушка, зашибут! — бросился к ней испуганный Фролов, но было поздно. Один из подручных воеводы в горечах толкнул шотландку и та, упала на снег. Упала не больно, теплая шуба защитила её от удара, но сам факт падения, напугал воеводу ещё больше.

— А ну стой собаки!!! — взревел Фролов и слуги послушно прекратили экзекуцию, испуганно озираясь на голос хозяина.

— Жива!? Здорова!? — подбежав к Марии, воевода помог ей встать на ноги и принялся отряхивать её от снега.

— Я беру под защиту этого человека! — грозно сверкая глазами, воскликнула королева, и Фролов не посмел перечить ей.

— Берешь и пес с ним, матушка. Главное, чтобы ты цела и довольна — воевода зло махнул рукой слугам и те испарились.

Обрадованная Мария приказала перевязать избитого скомороха и дала ему целых две деньги, одну на лечение, другую на пропитание. Кроме этого, королевна решила задержаться на постоялом дворе, чтобы посмотреть за состоянием артиста, уж слишком сильно избили и исхлестали его слуги воеводы.

Заступничество Марии за скомороха резко изменило отношение к ней простых людей. Если прежде на неё смотрели как на заморскую диковинку, то теперь все дружно принялись называть её матушкой и стали обращаться за помощью. Не было ни дня, чтобы кто-нибудь не стоял перед окнами светлицы Марии в ожидании её выхода.

К сильному недовольству воеводы шотландка никому не отказывала, одаривая кого медной новгородкой, кого полушкой, а кого и "сабельником". На все попытки Фролова ограничить подобные контакты Мария энергично протестовала, говоря, что это её личное дело. И с каждым разом, её голос становился все тверже и властнее.

От всего этого настроения у воеводы не прибавлялось, но он быстро нашел удобный для себя выход. Воспользовавшись тем, что Мария не хотела покидать постоялый двор из-за больного скомороха, он решил уехать в Вологду, прикрывшись неотложными делами.

На следующее утро, воевода объявил Марии, что вынужден срочно покинуть её, чтобы проверить как идет строительство государевых палат. Вместо себя он оставлял своего доверенного помощника Сильвестра, который продолжит её увеселительную поездку по селам и весям Вологодчины.

К огромной радости Фролова, королевна нисколько не возражала против подобного поворота дела и воевода, с радостным сердцем уехал. Крепко накрепко приказав Сильвестру раз в неделю доносить ему обо всем, что будет у них происходить. Дав помощнику это поручение, воевода не подозревал, что на постоялом дворе остались ещё одни уши и глаза в обязанности, которых входил догляд за королевной.

Точнее сказать прелестные ушки и глазки, ибо принадлежали они белошвейке Мадлен. Честная француженка не устояла перед звоном монет дьяка Салтыкова и регулярно извещала своего нанимателя о жизни королевны.

Именно благодаря её письму, царский опричник узнал об охоте, которой подручный воеводы решил потешить Марию на заимке, неподалеку от селения с простым и коротким названием Грязь.

Перед самой охотой королева побывала на деревенской ярмарке, где было всё, чего могла пожелать для развлечения её душа. Песни скоморохов и пляски, посаженных на цепь медведей, лазанье по столбу за сапогами, перетягивание каната, борьба на поясах и многое другое. Однако больше всего Марии запомнилось гадание по руке. Одна лохматая вертлявая особа подскочила к ней и, заглянув в вернувшую былую нежность ладонь, предсказала ей корону, мужа и детей, но вместе с этим и много крови.

— Кровавая ты будешь, королевна! — воскликнула цыганка, прежде чем слуги по приказу Сильвестра оттерли её от шотландки.

— Да не слушай ты эту брехушку, матушка! Наврет с три короба, ради своей выгоды, а потом бедные люди головой маются, ждут неизвестно чего — ласково говорил помощник воеводы, костеря в душе, на чем свет стоит начальника охраны, подпустившего гадалку к королеве.

Очень может быть, что слова цыганки действительно были ничем иным как пустой болтовней, но кровь в этот день, вернее вечер пролилась и очень обильно.

Хозяин постоялого двора уже собирался запирать ворота, как неожиданно, во двор въехали тридцать с лишним человек одетые в черные одежды. К их седлам были привязаны метлы, а на шеи коней висели изображения собачьих голов.

— Кромешники! Кромешники! — перепугано зашептали обитатели постоялого двора, которые бросились врассыпную в предчувствии беды и сердце их не обмануло. Опричники сразу закрыли за собой тяжелые и прочные ворота, а тех, кто попытался сбежать со двора, принялись жестоко избивать и вязать их.

Главный опричник потребовал к себе Сильвестра с охранниками, а когда те явились к нему, объявил их изменниками и приказал взять под стражу. Когда же Сильвестр попытался протестовать, опричник выстрелил ему в лицо из пистолета и помощник воеводы упал замертво.

Его смерть послужила сигналом к тому, что опричники принялись нещадно колоть и рубить всех кто находился на дворе. С криками: — Слово и дело государево! Смерть врагам изменникам! — они ворвались внутрь и потребовали от хозяина показать комнату Марии.

Насмерть перепуганный трактирщик бросился указывать путь, но когда опричники распахнули двери светелки, там никого не оказалось. Взбешенные неудачей, кромешники бросились искать королеву в шкафу и под кроватью, но там никого не было.

Обозленные, они зарубили саблями несчастного хозяина постоялого двора и бросились обыскивать остальные комнаты, потрясая окровавленным оружием. Неизвестно сколько человек погибло бы от рук опричников, если не помощь Мадлен. Бросившись к главному опричнику, она сообщила, что видела как королевна шла на задний двор к нужнику.

Получив столь важную подсказку, кромешники бросились по указанному белошвейкой адресу, но там тоже никого не оказалось.

— Обманула, собака! — зло вскричал один из них и замахнулся на Мадлен кулаком, но та указала на открытую калитку на заднем дворе. Подобно быстроногой лани юркнула она к ней и, вглядевшись в ночные сумраки, радостно закричала: — Она здесь!

— Вон, вон, в черной шубе! — белошвейка возбужденно тыкала пальцем в высокую фигуру, что увязая в снегу, приближалась к опушке леса.

— Взять, подсыла! — опричник властно махнул рукой и его отряд разделился. Несколько человек бросилось в погоню прямо по следам беглянки, а другие побежали к оставленным на дворе коням, чтобы успеть отсечь беглянку от леса.

— Факелы! Факелы захватите! Чтобы живой или мертвой мне её привезли! — выкрикнул старший опричник. — Иначе все голов лишитесь!

Подобный стимул был всего очень силен, и кромешники бросились выполнять приказ, совершено не подозревая, что им придется иметь дело не с одним, а двумя людьми.

Кроме королевны Марии, им противостоял скоморох Прошка, много повидавший в своей жизни человек. Именно он перехватил шотландку на заднем дворе заподозрив неладное и почти силой вывел её через калитку.

Успев раньше погони добраться до леса, скоморох надеялся, что вместе с Марией сможет затеряться в нем, но опричники хорошо знали дело сыска. Взяв след беглецов, они шли за ними, не отставая, и поимка было делом времени.

Видя, как желтые блики факелов становились все ближе и ближе и силы у его спутницы убывали с каждым шагом, скоморох решился на отчаянный шаг. Сняв с Марии её тяжелую шубу и отдав ей свою овчину, он приказал ей спрятаться под разлапистой елью, а сам бросился в противоположную сторону к реке.

Сделай он это все при дневном свете, его хитрость вряд ли бы ускользнула от взгляда опричников, но было темно, и они пробежали в нескольких шагах от затаившейся шотландки, преследуя убегающего скомороха.

Сильный и верткий он сумел несколько оторваться от погони и достиг берегов небольшой речушки, которых довольно много на севере. Понадеявшись, что морозы прочно сковали лед, Прошка попытался пересечь реку, но на средине лед треснул и скоморох ушел с головой под воду. Пытаясь спастись, он сбросил висевшую на плечах шубу. Именно её нашли прибежавшие к полынье опричники, с огромным трудом, они вытащили её из воды и доставили на постоялый двор в качестве доказательства смерти Марии.

Отсутствия тела шотландки обозлило старшего опричника. С огромной радостью он привез бы дьяку Салтыкову голову Марии, но вместо этого, предстояло вести шубу. Горечь от не полностью выполненного задания не могли скрасить пылкие заверения Мадлен, что это точно шуба королевны.

— Вот, вот — я её здесь распарывала, а тут ушивала. Это точно её шуба, вот подклад парчовый — горячо доказывала старшему опричнику белошвейка, не подозревая, что жизнь её измерялась минутами.

Следуя приказу Салтыкова, опричники перебили всех, кто только находился на постоялом дворе, обставив все как нападение лихих людей, от которых они в этот момент мало чем отличались. Ограбив все дочиста, кромешники подожгли главный дом двора и уехали прочь.

Дело было сделано, но именно разгоревшийся на постоялом дворе пожар по своей сути спас, забившуюся под ель Марию. Отблески зарева бушевавшего огня были хорошо видны в ночной тьме, и живший неподалеку отшельник Зосима отправился посмотреть, что случилось с постояльцами.

Хорошо зная дорогу, он двинулся напрямик через лес, в сопровождении своего верного помощника пса Филимона. Каково же было удивление отшельника, когда проходя мимо одной из елей, Филимон обнаружил потерявшую сознание шотландку. Вытащив из-под могучих веток дерева бесчувственное тело Марии, Зосима взвалил её плечо и поспешил к себе в скит.

Когда королевна пришла в себя, то обнаружила, что находится в бане отшельник. Что сидит по горло в воде в большой деревянной бочке, а стоявший рядом отшельник осторожно льет теплую воду ей на темя. С полным безразличием ко всему происходящему, она позволила Зосиме, как следует пропарить себя. Затем безропотно снесла растирание тела различными согревающими протирками, после чего покорно выпила противное снадобье и провалилась в бездонный колодец забытья, без всяких сновидений.

Тем временем, воевода с подачи Салтыкова объявил шотландку безвременно погибшей от рук лихих людей, чем очень расстроил государя. Завершив наведения порядка в мятежном Новгороде и Пскове, он решил завернуть в Вологду, свою северную резиденцию и навести порядок и там.

Узнав о решении государя, воевода Фролов пришел в ужас. От приезда царя в город он не ожидал ничего хорошего, особенно после гибели шотландки. Казалось, что участь его предрешена, когда судьба явила ему милость. За три дня до приезда, у стен Вологды объявилась, похороненная было Мария, живая и здоровая.

Когда Фролову донесли об этом, с воеводой едва не случился удар. Впопыхах накинув на себя кафтан, он стремглав бросился к воротам, чтобы самолично убедиться в свершившемся чуде и своем спасении. От избытка чувств он чуть ли не бросился в ноги к королевне, которая возвращала его к жизни. К царю батюшке был немедленно отправлен с радостною вестью гонец, а саму Марию он вернул в прежние покои, приставив к её дверям усиленный караул.

Что испытал за эти дни воевода, по несколько раз на день, навещавший свою подопечную, трудно себе представить. Только когда царский санный поезд въехал в ворота Вологды, у воеводы немного отлегло от сердца. Полностью ему полегчало, когда после встречи царя с рыжеволосой шотландкой, государь приказал перевести её из дома воеводы в царские палаты.

В том, что пред ним настоящая королева, а не какая-то ловкая самозванка, Грозный быстро понял, поговорив с необычной гостьей около часа. Свободное владение латынью и греческим языком, а также внешний вид и манера держаться без какого-либо заискивания. Говорить, как с равным по своему положению и происхождению человеком, развеяли у царя всякие сомнения относительно её происхождения.

— Мне и без всякого подтверждения от королевы Елизаветы ясно, что это шотландская правительница Мария, изгнанная своими подлыми подданными — объявил царь своему окружению, и никто не посмел с ним спорить. Ибо грозный взгляд государя не располагал к спору с ним.

Уже на другой день после встречи с царем, к Марии пришел лечащий врач государя, доктор Бромлей. Немец по происхождению, он хорошо знал французский язык и потому, говорил с шотландкой напрямую, без посредников.

— У меня для вас хорошее извести, ваше королевское величество — нежно промурлыкал доктор, склонившись перед Марией в изящном реверансе.

— И в чем оно заключается, господин лекарь?

— Вы произвели на государя неизгладимое впечатление, и он непременно хочет на вас жениться.

— Жениться?

— Да, жениться. И сделать вас полноправной русской царицей со своим двором, слугами и земельными владениями. Государь готов подарить вам на кормление целый город, но для этого вам необходимо будет принять православную веру.

— Это решительно невозможно, господин Бромлей. Ни за какие города и короны мира, я не откажусь от святой католической веры. Так и передайте царю Ивану. Это невозможно, это не обсуждается.

— Вы хорошо подумали, ваше величество? — учтиво поинтересовался доктор.

— Да, хорошо — отчеканила Мария.

— Тогда у меня для вас неприятное известие — усмехнулся Бромлей.

— И в чем оно заключается? — с вызовом спросила Стюарт.

— Государь принял свое решение относительно вас, и оно непреклонно. Вы ему очень понравились, очень, — подчеркнул доктор, — и он не хочет иметь возле себя никакой иной женщины. Если вы не хотите сталь его законной женой, то станете его наложницей. И это — не обсуждается.

В тот день, когда государь с королевной покидал Вологду, к его палатам пришло много народу. Каково же было удивление грозного царя, когда он увидел, что люди пришли не к нему, а к Марии. Узнав о её чудесном спасении, почти вся городская округа пришла в кремль, чтобы проводить шотландку в дальнюю дорогу. Почти каждый из них принес с собой небольшой подарок доброй "матушке" и для этого пришлось срочно выделять целую подводу.

Глядя на столь необычную реакцию со стороны простых людей, Мария не сдержала слез и принялась лихорадочно пожимать протянутые к ней руки. И тут случилось непредвиденное. Растроганные её слезами люди принялись целовать ей руки, а в ответ королева бормотала по-русски: — "Храни вас Господь, храни вас Господь" и время от времени посылала толпе крестное знамение, к тайному неудовольствию царя.

Так закончилось пребывание в Вологде бывшей правительницы Шотландии, и началась её московская эпопея.

* * *

Государь! Государь! Радость великая! Королевна двойню родила! Мальчика и девочку! Повитуха Саватеевна сказала, здоровее не бывает!— вбежавший в палату дьяк, с размаха бухнулся на колени перед Грозным и преданно уткнулся лбом в пол.

— Слава богу!! Услышал Господь мои молитвы! — радостно воскликнул Грозный и истово осенил себя крестным знамением. После выкидыша, который случился у Марии после езды верхом, шотландка была отправлена царем на строгий "карантин". Под присмотром главной царской повитухи Саватеевны и дьяка Герасима.

— Мальчика повелеваю назвать Дмитрием, девочку Анастасией. Крестить по православному обряду, а затем отделить от матери — изрек свою монаршую волю, государь московский и дьяк проворно отполз от царского трона.

Решение об отлучении детей было сильным ударом для Марии. В отличие от своего первенца Иакова, который остался в далекой Шотландии и о ком королева вспоминал с грустью, но не с горечью, Мария сразу прикипела к двойне всей душой. В течение пяти дней она сама кормила их грудью и с каждым разом все сильнее и сильнее влюблялась в них.

Особенно притягивала внимание королевны девочка. Рыжеволосая как мать с ямочкой на подбородке, своими чертами она напоминала Марии её мать герцогиню де Гиз. И каждый раз, прикладывая малышку к груди, она умилялась, глядя как та, причмокивает губами и своими крепкими кулачками пытается охватить её пышный бюст.

— Поправь ей чепчик! Съехал! — приказывала королева няньки, изготовившейся уносить девочку. — Спит спокойно? Ей там тепло?

— Не волнуйся матушка тепло, там тепло и спит хорошо. Пушкой не разбудишь — уверяла нянька Марию.

— А как брат? Тоже хорошо спит?

— Спит да растет. Смотри, какой он у тебя крепыш.

В отличие от сестры, редко открывавшей синие глаза при кормлении, мальчик всегда смотрел на мать внимательным взглядом и сосал грудь обстоятельно и неторопливо.

— Весь в отца — говорила Мария, отдавая няньке ребенка. — Своего точно никогда не упустит. Всю грудь высосал.

-Так, что его завтра приносить? — озабоченно переспрашивала нянька.

— Я дам тебе, завтра, — сугубо на русский манер отвечала Мария, — у меня сил много.

Сил у королевны действительно было много. В теле, но поджарая, она родила двойню, как говорили помогавшие ей повитухи "в один момент, не охнув". Вопреки запретам докторов, через два дня после родов, когда большинство рожениц лежало в кровати, Мария начала вставать с постели и ходить по комнате.

— Ваше королевское величество, вам нельзя, так много ходить. Организму нужен отдых — суетился вокруг Марии доктор Бромлей, заставая свою пациентку не лежащей, а ходячей, но она презрительно отмахивалась от него. — Что вы понимаете в родах? У меня они третьи и я в них — профессор, если не академик, в отличие от вас.

После столь едких намеков на свой чин бакалавра медицинских наук, Бромлей, с оскорбленным видом неизменно покидал королеву. К огромной радости Марии и знахарки Марфы, осуществлявшей догляд за её здоровьем. Её и черного кота Мафусаила Мария привезло с собой из Вологды, и они были единственные родные ей души в Москве.

— Ты матушка, перед этим иродом не сильно бы оголялась. Не ровен час шептуны об этом государю донесут, гневаться будет — говорила Марфа, тщательно обтирая вспотевшее тело королевны специальным целебным настоем. От него кожа розовела, а мелкие трещины, порезы и ссадины быстро зарастали.

— Он доктор, ему можно.

— Он в первую очередь мужик. Как начал тебя в бане при родах оглядывать, никак остановиться не может.

— Глупости — это — попыталась осадить Марфу королева, но та упрямо стояла на своем.

— Знаем мы эти глупости, интересом кобелиным зовется.

— Замолчи!

— Молчу, только у тебя действительно есть, на что приятно посмотреть. Вон ты, какая справная даже после родов. Не каждая девка этим похвастаться может, не говоря о родившей бабе. Это твое главное оружие в нашей жизни — многозначительно говорила знахарка, разделяя жизнь Марии до приезда в Россию и после.

В словах Марфы была своя правда. Грозный царь польстился не только на громкий, но малозначащий в России титул Марии, но и на её женскую красоту. На высокий рост, прямую спину и глаза с зовущей паволокой. Ели-ели дождался возвращения в Москву, чтобы уединиться с заморской королевной в царских палатах и остался довольным своим выбором.

Чего только не говорили ему опричники вместе с митрополитом, отговаривая его от опасной близости с шотландкой, исповедующей католическую веру. Чего только не обещала ему английская королева, начиная от торговых преференций русским купцам и до регулярных поставок пушек, если он отправит Марию в монастырь. У государя всегда находилось, что сказать всем тем людям, что хотели разлучить его с Марией, от которой кроме близости, он имел дополнительные выгоды.

Следуя примеру своего деда Ивана Великого, он разрешил Марии заняться облагораживание Кремлевского дворца, подобно бабки Софьи Палеолог. После погрома Москвы ордами крымского хана, многое в русской столице нуждалось в восстановлении. Денег было мало, но на нужды королевны стремившейся добавить к царским палатам шарм парижского Лувра, государь всегда находил средства.

Подобно своему отцу, Иван Васильевич стал надевать на приемы послов польское и венгерское платье. Увеличил число рынд до десяти человек по каждой стороне от трона, приказал изготовить новый скипетр и державу, а также две венчальные шапки, на подобии Мономахового венца, Казанскую и Астраханскую шапку.

С огромным трудом, Мария добилась разрешение от царя на свое присутствие на выходах и приеме. Пусть под густой вуалью, пусть сидя на маленьком приставном стуле, далеко позади от трона, но она там была, а потом давала государю советы. Со многим государь не соглашался, к чему-то прислушивался, но "ночная кукушка" умела неторопливо брать своё.

По просьбе королевны царь выписал из Европы музыкантов, услаждали своей музыкой её слух. В Кремле построили специальную Потешную палату, где вдали от посторонних глаз царские скоморохи веселили Марию и царя своими кукольными представлениями. Митрополит был этим недоволен "бесовскими" играми, но государь остался глух к его словам.

Кроме этих малых начинаний и нововведений, королева занималась и куда значимыми делами. Так, благодаря поддержке и заступничеству госпожи Стюарт, на Печатном дворе Андроника Невежи стали печатать гравюры на библейские мотивы вместе Библией и Откровением Иоанна Богослова. Первый его тираж вызвал много нареканий со стороны духовенства из-за некоторых ошибок в тексте, но государь не стал строго судить печатников, сказав, что первый блин всегда выходит комом.

Другой большой идеей, которую Мария неустанно продвигала вперед днем и ночью, было создание в Москве русского университета, подобно знаменитым университетам Европы.

— Франция, Англия, Германия и Италия имеют университеты. Даже поляки и шведы создали их. Чем ты, государь хуже этих правителей? — шептала королева на ухо Ивану, лежа на царской кровати. Эта идея очень понравилась государю, но осуществить её мешала война с поляками за Ливонию.

— Погоди, вот вернем себе земли предков, заключим мир и станем строить твой университет. Ничуть не хуже чем в Европе — клятвенно обещал государь Марии и та, была рада верить его словам.

Грозный, несмотря на то, что определил шотландку в наложницы, относился к ней с должным вниманием и уважением. Как-никак королева, а не княжеская или дворянская дочка, что были готовы безропотно взойти на ложе государево. В отличие от них, свой характерец Мария нет-нет, да проявляла. Так королевна, добилась от царя разрешение совершать раз в месяц конные прогулки по ближайшим окрестностям Москвы. Ловко сославшись на пример его матери Елены Глинской, с разрешения мужа совершавшей нечто подобное.

Пусть под вуалью, в сопровождении многочисленной охраны, что окружала её плотной толпою. Пусть официально это было объявлено как посещение королевой монастырей, но она ездила и при этом раздавала милость всем, кого она встретила на своем пути. Вся дворцовая челядь и приближенные только сокрушенно качали головой от столь дерзкого нарушения домашних устоев, но Марии все сошло с рук. Ведь королева может позволить себе то, что не могут все остальные.

Ивану очень льстило иметь возле себя красивую и образованную женщину, которая по своему происхождению и положению была чуть-чуть ниже его. А отсутствие рядом с ней многочисленной прожорливой подобно саранче родни радовало государя в двойне. Не нужно было никому раздавать земли государевы и одаривать деньгами из казны.

Одним словом между царем и Марией были устойчивые и разумные отношения, где каждая из сторон шла на определенные, взаимовыгодные компромиссы. Единственное, что сильно омрачало их — это вопрос о вере. Несмотря на все уговоры, шотландка ничего не хотела слышать о возможности перемены религии.

— Я отказала в этом Елизавете Английской, отказываю и Государю русскому. Вера — это не постель, которую можно разделить по принуждению. Вера — это выбор души и ею нельзя торговать! — восклицала шотландка, вызывая у государя сильное недовольство, так как её упрямство рушило тайные царские планы. Многие советники предлагали подвергнуть королевну порке, которая обязательно сломает, её гордый характер.

— Станет как шелковая, государь, не с первого, так со второго раза — уверенно твердили они в царские уши, но самодержец не соглашался с ними.

— Мне рядом с собой королеву нужно иметь, а не безвольная кукла — с негодованием говорил он в ответ и начал вести усердную осаду, следуя старой поговорке про то, что один человек — один палец, а для игры на арфе нужны две руки. Много таких "пальцев" было в окружении Марии, и одним из них была Марфа.

— Уступила бы ты государю, матушка. Ведь не в магометанскую веру он тебя склоняет со всяким там обрезанием и прочим непотребством, не приведи господи. Все тоже, только крест другой да перстоналожение иное — увещевала королеву знахарка, но та была неприступной как кремень.

— Отстань. Не твоего ума это дело! — жестко отрезала Мария.

— Ясное дело, что не моего ума, — покорно соглашалась Марфа, — да только стоит ли оно того, твое упрямство? Согласилась бы и давно царицей была, а так...

— Меня вполне устраивает мое нынешнее положение при государе.

— Оно понятно, устраивает. Да только твое место не в постели у государя, а рядом с ним на троне. Постель она до поры до времени сближает, а потом туда другие забираются раз место на троне свободно.

— Замолчи!! А не то прикажу выпороть на конюшне! — Мария в гневе схватила со стола чашку и бросила её на пол. Отчего лежавший на пуфике кот Мафусаил разом вскочил и с испугом уставился на хозяйку.

— Твоя воля, государыне. Да только против правды не попрешь. Твое место рядом с государем на троне и больше никого. И ты это прекрасно знаешь.

Королева стала лихорадочно искать, что ещё можно было бросить, но теперь в знахарку, однако появление дьяка Онуфрия прервало их энергичный разговор.

Войдя в палату Марии, дьяк развернул указ и торжественно зачитал царский указ об отделении от королевны Марии новорожденных детей Дмитрия и Анастасии. Делалось это для воспитания их в православной вере и ради здоровья королевны и дальнейшего продолжения потомства.

Не сильно искушенная в тонкостях русского языка, Мария Яковлевна не поняла полных язвительности строк о продолжении потомства. Слова дьяка о том, что ей запрещено видеться с детьми застили ей разум.

Выкрикнув подобно раненой лебедицы, она бросилась на Онуфрия и попыталась вцепиться ему в бороду, но дьяк в последний момент успел отскочить в сторону. Что королева в этот момент кричала по-французски вперемешку с английским, история умалчивает. Однако когда дьяк докладывал царю об исполнении его воли, он сравнил шотландку с "лютой тигрой".

— Чуть глаза мне не выцарапала своими когтями, ну чистый зверь. Охолодить надобно бы бабу, государь. Не ровен час и на тебя с кулаками бросится — хитро подкатывал к Грозному дьяк. Отнятие детей он посчитал концом влияния Марии на царя и жестоко просчитался.

— Какая она тебе — баба, холоп!!? Она была и есть королевна московская! — грозно воскликнул государь и Онуфрий тотчас бухнулся лбом в пол и стал потихоньку отползать. Крепко англичанка государя зацепила, не время на неё поклеп возводить.

Что касается самой Марии то весь остаток дня и все последующие дни, она провела, обливаясь слезами, горько стеная от охватившего её горя.

— Как он может так поступать со мной!? Деспот!! — в голос рыдала шотландка, уткнувшись в плечо Марфы, которая нежно поглаживала её по голове и время от времени подавала королеве, то стакан с водой, то носовой платок, то целебной нюхательной смеси.

— От таких вестей не только здоровье все растеряешь, умом тронуться можно — сочувственно говорила знахарка, преданно разделяя невзгоды своей подопечной. Что, впрочем, не мешало ей, регулярно извещать царя о состоянии королевны.

— Страшно переживает, государь, страшно. Поисхудала она бедная, страсть. Одни только глаза и остались. Того и глядишь и заболеть может. После родов то всякое с женщиной может случиться — предостерегала Марфа царя.

— Раз она от своей веры отойти не хочет — пусть страдает. Христос терпел и нам велел, — властно изрек Иван, — а в отношении здоровья её, так это твоя забота! Умрет и тебе не жить! В котле, живьем прикажу сварить.

Получив столь жесткую инструкцию, знахарка с утроенной силой принялась обхаживать Марию, но как всякая хитрая женщина стала действовать издалека.

Вечером этого дня, когда состоялся разговор с царем, Марфа явилась к седевшей под караулом королевне с небольшим медным кувшином.

— Беда у нас, матушка, — потухшим голосом произнесла знахарка. — Дмитрий хорошо грудь кормилицы принял, а вот Анна (Мария никак не могла привыкнуть к имени Анастасия и упрямо именовала дочь Анной), не берет и все. Твое молоко требует. Будь добра нацеди его для дочки своей.

От этих слов шотландку, словно пружиной подбросило с кровати. Трясущимися от волнения руками сбросила она с себя халат и что есть сил, стала сцеживать из распухшей груди молоко. Сколько слез упало в кувшин вместе с каплями молока, ведает один бог, но королева честно выцедила всю грудь и взялась за вторую, но знахарка остановила её.

— Полно матушка, полно. Хватит твоей дочери и на сегодня и на завтра — заверила её Марфа, со знанием дела покачивая посудину.

Досталось материнское молоко девочке или нет, не так важно. Новорожденная царевна не страдала от голода и невнимания, но вот её бедная мать, прочно села на крючок заброшенный Марфой. Ещё трижды приходила она к королеве с кувшином, после чего сказала, что государь сильно осерчал, узнав, что Мария тайно кормит дочь.

— Пока ничего не сказал, но боюсь, в скором времени запретит он это делать — сказала Марфа, старательно отводя в сторону глаза.

— Но как можно запретить!? Ведь она умрет!! — Мария клещом вцепилась в рукав знахарки и, развернув её к себе, стала пытаться заглянуть Марфе в глаза.

— На все воля государя — со вздохом отвечала та.

— Как так воля государя!? Она моя дочь!! Она не может умереть!!

— А, что ты на меня кричишь?! Он завтра здесь будет, вот ты ему и скажи!

— И скажу!! Все скажу!!

— Вот и скажи!

Стоит ли говорить, что всю ночь, шотландка не сомкнула глаз в ожидании визита государя. Сколько умных и красивых слов улеглось в её голове, образовав столбы высокой речи. Сколько правильных и значимых аргументов и ссылок было в ней, но едва государь переступил порог палаты, как все разом вылетело из ума шотландки.

Одна мысль, что её дочь может погибнуть от голода, вытеснила все из головы молодой женщины. Ноги её подкосились, и она упала на колени перед царем.

— Всякая мать имеет возможность наслаждаться близостью со своими детьми. Всякий зверь, птица, рыба и даже букашка находятся рядом с ними и защищают их от невзгод, потому что таковая суть природы и божий помысел. Великий грех разлучать мать с детьми и лишать её счастья материнства. Зачем ты так жестоко поступаешь со мной!? Зачем хочешь, чтобы дочь моя Анна умерла от разлуки со мной!? Разве она не твоя плоть от плоти, кровь от крови!? Зачем тогда ты дал ей жизнь!? Скажи!? — требовательно воскликнула шотландка, обливаясь горькими слезами, вперив жгучий взгляд в царя Ивана.

— В том, что разлучение матери с детьми — великий грех, полностью с тобой согласен, — отвечал государь женщине. — Клянусь господом нашим богом Иисусом Христом, что никогда бы я не посмел совершить его, если бы не политика и интересы государства. Дети, рожденные тобой по своей крови и положению порфирородны, хотя мы и не состоим в законном браке. Нет никого в этом мире, кто был бы по своему положению выше их. Только ниже или ровня им. Поэтому, долг мой перед Богом и людьми воспитать их в православной вере и никакой другой. Поэтому и отняли их у тебя, чтобы не оказывала ты на них своего католического влиянию и не воспитала их тайными католиками.

— О как жестоки твои слова!! — воскликнула Мария, обливаясь горькими слезами. — Как зло ты распоряжаешься нашими детьми, попирая законы божьи! Бог накажет тебя!

— Я готов ответить перед господом, — твердо заявил государь. — Но и ты неправа, говоря мне эти упреки. И ты, и я господари на этой земле, на этом свете и не все наши действия и желания руководствуются законами божьими и людскими, ибо правит нами государство. Что касается судьбы детей наших, то все в твоих руках. Я говорил это раньше, говорю и теперь. Выбирай!

Государь властно стукнул своим посохом об пол и, развернувшись, покинул палату, оставив Марию безутешно рыдать лежа на полу.

Наверняка для общего состояния королевы это разговор ничем хорошим не кончился, если бы Марфа не взяла бы дело в свои крепкие руки.

— Гляжу я на тебя матушка и удивляюсь, — говорила знахарка, отпаивая трясущуюся от рыданий шотландку. — По своему рождению королева, знаешь пять языков, наукам всяким обучена, а в житейском деле дура-дурой, прости ты меня господи. Обмануть мужика не можешь.

— Как это обмануть? — икнула от удивления Мария.

— Ты воду пей, а не глотай. Медленно, медленно, — приказала хитрая знахарка, — медленно, а то заикаешься, и никакой заговор не поможет.

— Как это обмануть? Ведь государь от меня требует сменить веру, а я не могу сделать это — стоически произнесла шотландка и попыталась гордо вскинуть голову, но у неё это плохо получилось и она, опять принялась икать.

— Пей, горе ты мое горемычное и нечего глазами водить. Это горю твоему не поможет, точно говорю, — Марфа дождалась, когда королева выпила всю воду и продолжила разговор.

— Он требует, чтобы ты веру сменила, так ты притворись, — по слогам произнесла знахарка, стараясь донести до сознания Марии свою мысль. — Скажи, что согласна пойти с ним под венец, но публично от веры своей отрекаться не будешь, так как это лишит тебя английской короны. Перекрестишься перед всеми по-нашему, к иконам подойдешь, поцелуешь их, службу всю отстоишь и будешь государыней. Скажи царю так и он согласиться.

— Но это низкий обман. Это не есть хорошо! — с негодованием воскликнула Мария.

— Тебе дети нужны? Ты Анну спасти хочешь?!

— Да, всем сердцем!!

— Так выбирай, что тебе ближе дети или обман — поставила вопрос ребром Марфа.

— Я, я должна подумать — неуверенно произнесла королева, припертая к стене словами знахарки.

— Да, что тут думать. Тут действовать надо. Анну спасать, а не думать как честь соблюсти и капитал приобрести — в негодовании воскликнула знахарка, но Стюарт твердо стояла на своем.

— Мне надо подумать — заявила королевна и хорошо изучившая её характер Марфа, моментально отступила назад. Но только для того, чтобы начать наступление с другой стороны.

— Думай, конечно, это твое право, но только не долго. Сама понимаешь, — с многозначительным намеком сказала знахарка. Она на секунду замолчала, а потому как будто, что-то вспомнив, произнесла. — А хочешь, я тебе матушка, гадалку приведу. Она тебе хоть по бобам, хоть по картам всю правду скажет о том, что было, что будет и чем сердце успокоится.

— Гадалка? Зови гадалку! Пусть карты раскинет — обрадовалась шотландка, вспомнив цыганку с постоялого двора, гадавшей ей по руке.

— Только ты об этом никому не говори, — предупредила Марфа, — а то потом хлопот не оберемся, ни ты, ни я. Не любят попы наши гадалок. Как узнают, что я её в царский дворец привела, со свету сживут.

— Веди — решительно приказала Мария и знахарка исчезла.

В поздний час, миновав благополучно стоявших у дверей стрельцов, Марфа привела к королеве невысокого роста женщину. Невзрачная на вид, она обладала тремя особенностями. Несмотря на преклонный возраст, волосы у гадалки были черными как вороново крыло без единого седого волоса. Когда она сняла с головы платок, они заструились густой волной, непроизвольно порождая мысль, что хозяйка их явно непростая женщина в этом мире.

Тонкие руки, не знавшие тяжелого труда, не утратили былой ловкости и проворства. Достав из потайного кармана своей кацавейки колоду гадальных карт, она в мгновение ока раскинула их на столе, в сложном, одной ей понятном пасьянсе. При этом карты ложились точно в узор, ни разу не съехав в сторону, или наехав друг на друга, что по законам гадания было совершенно недопустимо.

Однако главной особенностью гадалки был её голос, при полностью бесцветных глазах. Говорила гадалка низким голосом и столь убедительно, что шотландка, слушая её, ни на секунду не заподозрила в её словах обмана.

Когда вся колода легла на стол, гадалка подняла на королеву глаза и с чувством тайного превосходства спросила, что она хочет знать.

Заранее предупрежденная, что гадалка может ответить только на три вопроса, Мария долго мучилась, над тем определением, что больше всего важнее для неё узнать от гадания. Для верности, она даже записала их на бумаге, чтобы не ошибиться и все равно, в самый ответственный момент, она спросила совершенно об ином.

— Когда вернусь к себе на родину, и что там меня ждет? — возбужденно спросила Мария, судорожно сжимая в руке клочок бумаги с так и не заданным вопросом.

— Не скоро, — пророкотала гадалка, — и ждет там тебя тлен, ибо вернешься ты туда в гробу. Большом и деревянном.

От столь неожиданного ответа у королевы перехватило дыхание, и она вновь задала вопрос, который не значился в её списке.

— Что же ждет меня здесь, в Московии?

— Власть и кровь — ответ последовал с небольшой задержкой. Гадалка внимательно посмотрела карты, окружавшие червовую даму. — Большая власть и большая кровь. Ты можешь голову свою сложить, а может головы своих врагов сложить у своих ног.

— А разве они у меня есть, враги!? — удивилась Мария.

— Больше, чем ты думаешь? — хладнокровно произнесла женщина и требовательно посмотрела на королеву, ожидая от неё последний вопрос.

От осознания, что она задавала совсем не те вопросы, королева покрылась красными пятнами и вновь заволновалась. Гадалка сидела тихо, не торопила Марию, но от этого молчания, она приходила в волнение все больше и больше.

Наконец отбросив в сторону, ставшую теперь ненужно бумажку с вопросами, королева произнесла: — Что будет с моей дочерью Анной?

От этого вопроса, казалось, что-то на миг мелькнуло в серых, давно вылинявших глазах гадалки, как будто она ждала этого вопроса.

— Пока будет рядом с тобой, у неё будет все хорошо. Как только отдашь её замуж в далекие земли, станешь чахнуть от разлуки. Ибо со своей дочерью ты единое целое. Не знаю, кто раньше из вас умрет, но ясно вижу, что оставшаяся из вас, долго не проживет, так как умершая позовет её за собой.

Гадалка замолчала, затем быстро перемешала карты, собрала их в колоду и поинтересовалась: — Довольна ли ты, королевна моим гаданием?

Марию сильно подмывало многое сказать этой черноволосой женщине, столь бесцеремонно перекроившей её надежды и жизненные планы, но почему-то помимо своей воли, она натужно, сквозь силу ответила: — Довольна.

— Тогда плати — потребовала гадалка, и шотландка послушно положила в её тонкую протянутую руку целый золотой корабельник.

Всю ночь, провела Мария в раздумье, а наутро послала Марфу к царю с просьбой прийти к ней.

О чем и как говорил государь, и королевна осталось большой тайной, ибо говорили они один на один, и никто из них не обмолвился ни словом, несмотря на вопросы любопытных придворных.

Как видимый признак примирения между двумя коронованными особам было то, что Марии вернули детей, к её огромной радости. Другим значимым событием стало венчание Ивана и Марии в Успенском соборе по православному обряду митрополитом Московским Антонием. С ограниченным числом гостей из числа бояр и опричнины, за закрытыми воротами собора и Кремля.

Все это было сделано по твердому настоянию шотландки, которая, несмотря на все краски и румяна предстала перед гостями и свидетелями бледной как смерть. Одного опытного взгляда было достаточно понять, что невеста проплакала всю ночь перед венчанием и это, было правдой. Много слез пролила Мария в своей опочивальне, постоянно твердя себе, что все это она сделала ради своей дочери, судьбой которой согласно договору с царем, распоряжалась только она и никто другой.

Только с её одобрения дочь могла выйти замуж и ни с чьего другого. Но даже став замужней женщиной, она должна была жить рядом с Марией, что была категорически против её отъезда за границу.

— Только смерть может разлучить меня с Анной — твердым, беспрекословным голосом заявила шотландка, и государь клятвенно пообещал ей это, скрепив свои слова клятвой на кресте и Библии, по требованию Марии.

Вишневый бархат её свадебного платья, что удачно сочетался с красиво уложенной тугой рыжей косой, оттенял белизну лица, шеи и рук королевы. Взгляд её не радовала ни богатое жемчужное ожерелье, ни красивая золотая цепь, величественно возлежавшая на высокой груди Марии. Ведомая под руки двумя "подружками", она шла к алтарю с таким видом, как будто шла на эшафот, и являла собой полную противоположность государю. Глаза Ивана светились радостью и торжеством, что совсем не подходило человеку, в третий раз вступающему в брак.

Следуя церковной традиции, жених первым положительно ответил на вопрос священника и требовательно посмотрел на невесту, которая, как и все женщины, несколько затянула с ответом. Когда же "Да" слетело с бескровных губ Марии, многие из присутствующих гостей с облегчением вздохнули, так как до конца не верили, что королева даст свое согласие на этот брак.

Сомневались многие, но не сам государь. Глядя в глаза шотландке во время последней встречи, он понял, что полностью сломал её и нисколько не сомневался в том, что королева не отступит от данных ею обещаний.

Пройдя причащение и миропомазание по православному обряду, Мария покорно поцеловала сначала икону, потом крест, а затем корону, протянутую ей митрополитом. При этом оба они отводили глаза. Антоний от того, что невеста перед венчанием так и не прошла обряд православного крещения, а Мария от своего вынужденного участия в этом процессе.

Не подняла она опущенных глаз, когда жених надел на её безымянный палец обручальное кольцо. Упрямо смотрела в пол, когда митрополит объявил их мужем и женой и разрешил поцеловаться. Все для неё было как в тумане и как будто не с ней.

Что касается жениха самодержца, то можно было смело утверждать, что это был самый лучший день в его жизни за ближайшие два года. Брак с пусть даже бывшей и беглой шотландской королевой поднимал его статус в споре с польским королем за русские земли до небывалых высот. Теперь ни один польский королишка не посмеет пенять грозному царю в незнатном происхождении его жены и детей. Теперь его жена была истиной королевой не только по положению, но и по роду. Ибо её многочисленные английские и французские предки были сплошь и рядом увенчаны королевскими коронами в отличие от малых австрийских и итальянских корон жен польских правителей.

Укреплял брак царя с Марией и его внутреннее положение. Мало кто из бояр и дворян откажется присягать детям государя, рожденным не от боярыни или дворянки, а от царицы — королевы. Столь необычным титулом наградил государь свою супругу сразу после венчания, перед тем как отправиться к праздничному столу.

В честь своей женитьбы, государь приказал устроить раздачу бесплатного угощения для москвичей и прочих гостей столицы. Что по воле судьбы и случая, оказались в этот день в Белокаменной. Также были прощены некоторые недоимки и выпущены на волю арестованные за малое преступление люди.

Все эти милости царя, моментально были приписаны влиянию на него Марии. Сарафанное радио из Вологды уже давно достигло стен столицы, создав благоприятную почву для подобных слухов и домыслов.

— Хоть и не нашего рода племени, но видно по всему — доброе сердце у нашей государыни матушки. Дай бог ей здоровья и терпения, чтобы отвести от нас гнев государев — говорили москвичи, крестясь в сторону Кремля, где в спешном порядке возводили новый дворец для царицы — королевы.

Все соседи Московского царства на все лады обсуждали столь неожиданный брак русского царя с шотландской королевой. Поляки, похоронившие короля Сигизмунда, грызли от злости руки, ибо имели свою кандидатуру в жены русскому царю Анну Ягеллонку. Император Священной Римской Империи очень огорчился, узнав о замужестве Марии, так как имел на неё свои матримониальные виды. Однако больше всего в гневе была Елизавета Английская.

— Чего можно было ожидать от такой королевы!? — саркастически воскликнула королева, когда Уолсингем доложил ей о московской свадьбе. — Она и раньше была готова ради власти раздвинуть ноги перед кем угодно лишь бы ею обладать. А теперь она отказалась и от католической веры, которую ставила выше власти и жизни! Хорошая новость для моих подданных католиков. Обязательно поздравлю их с этой радостью!

— Не все так просто, ваше величество. Сменила ли ваша кузина веру, никто не знает. Она венчалась по обряду этих восточных ортодоксов, но о смене ею веры нигде официально объявлено не было.

— И это значит, рожденные ею дети могут претендовать на английский трон!? Такому никогда не бывать! Слышите милорд, ни-ког-да!

— Вы зря так кричите, ваше величество. Дети Марии только родились и до того момента когда смогут претендовать на английский трон, сто раз сумеют умереть. Подобных случаев в истории тысячи — попытался успокоить королеву Уолсингем, но все было напрасно. Елизавета ничего не хотела слышать.

— Помниться вы мне клятвенно обещали, что Мария никогда не доедет до Московии, а вышло все наоборот. Теперь, она жена русского царя и у них дети! Прекрасный результат!

— Я не призываю вас безоговорочно в силы моей службы, ваше величество. Вы можете одним росчеркам пера обезопасить себя от происков Стюарт, назначив своим наследником её сына Иакова.

— Идея заманчива, — моментально отреагировала Елизавета на предложение Уолсингема. — Я обдумаю его на досуге, а пока никаких поставок пушек в Московии. Вам все ясно, милорд.

— Более чем, ваше величество.

Такова была реакция Елизаветы Английской на замужество Марии Шотландской, а тем временем, предсказание черноволосой гадалки начало сбываться. Сохранив свое голову, Мария, вопреки собственным ожиданиям, принялась крушить головы своих недругов.

Был месяц май, когда Иван Васильевич Грозный объявил о своем царском решении распустить опричнину, в которой оказалось много изменников и заговорщиков слову и делу государеву. Много оказалось прегрешений у царских слуг. Начиная от слишком усердного розыска крамолы и незаконного обогащения, добром казненных людей и до составления заговора против власти государя и его здоровья.

Многие видные деятели опричнины, еще недавно гордо стоявшие у трона царя и смотревшие на всех свысока, теперь оказались кто в опале, кто в ссылке, а кто и под арестом. В числе последних лиц, был дьяк Салтыков, который под пытками рассказал Малюте Скуратову о тайном ему поручении князя Вяземского относительно жизни и здоровья государыни Марии Яковлевны. Извиваясь на дыбе, Салтыков поведал и о своем визите в Вологду, и о тайном налете его людей на постоялый двор, и о неудачных попытках отравить королевну и в Москве.

Когда все это было доложено государю, то он пришел в сильный гнев и тотчас приказал Малюте найти и взять под стражу лживого спальника, что было незамедлительно исполнено Скуратовым. Князь Вяземский, по приказу которого было арестовано, пытано и отдано в руки палача много народу, сломался, едва оказался в подвале. В разорванном кафтане, с разбитым лицом, он уже совсем не напоминал любимца царя, вчерашнего властителя людских судеб.

Стоя на коленях перед государем, он поспешил исповедовать ему свою заблудшую душу в надежде на прощение и сохранения жизни. С легким сердцем указал он на Висковатого и аптекаря Папюса, как главных заговорщиков, втянувших его в это темное дело посредством звона монет. Оба указанных лица были немедленно арестованы, пытаны и дали признательные показания, от которых у царя волосы зашевелились на голове. Такой вседозволенности со стороны англичан, государь никак не предполагал.

Предавший однажды — предаст и дважды. Великий государь всегда помнил этот материнский наказ и без колебания, включил троицу заговорщиков в число тех лиц, что было решено казнить на Болотной площади.

Всего их было около тридцати человек. Все они занимали высокие места возле государя, и на их наказание собралось много народа.

Царь специально решил устроить публичную казнь, в отличие от прежних, так сказать адресных возмездий. Он желал, чтобы простой люд знал виновников в набеге татар на Москву, а также изменников, чьи коварные козни не позволяли государю удачно закончить войну за Ливонию. Что столь удачно началась для русского оружия, но никак не могла завершиться долгожданной победой и присоединением балтийских земель.

Всех осужденных, стражники по одному выводили из закрытых повозок на которых они приехали на площадь и подводили к высокому помосту. На нем был установлен царский трон для государя и небольшое кресло для царицы — королевы.

Её присутствие многих ввергло в недоумение. Никогда прежде царицы не присутствовали на подобных событиях, но с учетом того, что много чего не было до появления Марии в Москве, народ покорно принял волю своего государя.

Каждому подведенному к помосту приговоренному, бояре зачитывали перечень его прегрешений, а затем обращались к царю с предложением того или иного наказания.

Чей список не был особенно длинен и широк. Вопреки досужим рассказам иностранных дипломатов, осужденных на смерть людей, не варили живьем в котле и не вырывали куски мяса с их обнаженного тела. Все это были досужие плотские фантазии иностранцев, переносивших разновидности собственных казней. Ибо воспитанные на них с младых ногтей, они воспринимали их, как своеобразные развлечения, тогда как для русских, публичная казнь в первую очередь вызывала чувство страха, за содеянные грехи.

В зависимости от степени вины обвиненного перед государем и народом, бояре приговаривали их либо к отсечению головы или повешенью. Далее как не странно шел расстрел из лука или пищали, а особых злодеев подвергали четвертованию, или наносили сто ударов кнутом. Последнее наказание для бывших любимцев царя считалось особенно позорным и унизительным. Так как секли в основном слуг и всевозможную голытьбу, и секли нещадно, до смерти. После ста ударов кнутом, никто не вставал живым со скамьи.

Многие из иностранцев, присутствие королевы в этом кровавом судилище, воспринимали, как простое и понятное для них желание поразвлечься. Получить приятное удовольствие от вида крови и мук, казнимых царем ослушников, однако они жестоко ошиблись. Очень часто в процессе суда Мари просила государя смягчить наказание осужденным и тот, охотно прислушивался к её словам.

Так из тех, кто был приговорен к четвертованию, ни один не принял эту мучительную смерть и были повешены, под одобрительные крики толпы. А казнокрад Фуников, вместо того, чтобы быть сваренным в кипятке, был отправлен государем в ссылку в Белозерск со всем своим многочисленным семейством.

Когда же наступил черед осужденных по её делу опричников, Мария встала с кресла и стала просить государя не отнимать у них жизни.

— Я с радостью бы исполнил твою волю, царица, но закон требует их сурового наказания, ибо они знали, что творили свое зло и против кого, — отвечал государь шотландке. — Не в праве я прощать тех, кто поднимает руку на помазанника божьего, которым ты дважды была в своей жизни. Ибо это есть дурной пример, как для высокородного сословия, так и для простого люда. Везде должен быть порядок и потому их предадут смерти. Какую ты для них выбираешь казнь?

— Самую легкую.

— Хорошо. Твое слово закон. Им будет предоставлен выбор между топором и ядом — пообещал царь.

— Ещё об одном одолжении хочу просить тебя, государь. У некоторых из осужденных есть родные и близкие, которые ни в чем не виноваты в содеянном против меня зле. Я прошу не наказывать их. Не лишить ни жизни, ни имущества, ни угла.

— Хорошо. Я услышал твою просьбу, и родные казненных преступников, не будут подвергнуты преследованию.

— Благодарю тебя, государь и муж мой — произнесла Мария и, поклонившись, царю в пояс, села в свое кресло.

Милость, проявленная королевой в этот день, обернулась для неё неожиданной стороной. Многие из семей тех, кто был осужден или арестован, по тому или иному делу теперь стали дожидаться у ворот Кремля её выхода или выезд и когда это случалось, дружно бросались ей под ноги или копыта её коня с челобитной.

Не желая прослыть неблагодарной, Мария часто приказывала свитским принять бумагу, чем порождала надежду у несчастных. Естественной, что всем королева помочь не могла, но и то, что ей удавалось сделать, людская молва мгновенно превозносила во стократ. Отчего каждое её деяние, обрастало слухами и легендами.

Все это натолкнуло Ивана Грозного в его хитросплетении тайных игр и игрищ на одну необычную мысль. Наступила осень, когда государь собрал в Грановитой палате Боярскую думу и представителей земства, глазам которым предстала необычная картина.

Вместо привычного царского трона и маленького резного стульчика по левую руку от царя, перед ними, стоял только один трон. Подобная картина, конечно же, моментально породила массу слухов и разговоров.

Отсутствие места для королевы Марии было воспринято боярами и земством как признак её болезни или того хуже опалы. Многие из бояр и земщины, вполне объяснимо стояли за второй вариант. Уж больно это было в духе царя батюшки, да и царица давно не появлялась из своих покоев, но все их предположения и утверждения оказались жестоко посрамлены. Шотландка подобно фениксу, выпорхнула из темного небытия, куда её отправили злые языки.

Когда рынды широко распахнули двери главной палаты русского государства, через них первым к боярам вышел государь, а за ним царица. В добром здравии, величественно держа голову, как и подобало её сану.

Увидав Марию целой и невредимой, без усеченной головы, бояре обрадовались, но не успокоились. Отсутствие стула царицы много о чем говорило и вскоре, разъяснения последовали. Не садясь на трон, государь торжественно объявил, что решил отречься от своего сана и трона в пользу своей жены, царицы Марии Яковлевны Стюарт, урожденная герцогиня де Гиз.

После того, как эти слова были произнесены, Иван взял царицу под белые руки, и лично возвел по ступеням своего трона. После чего вручил Марии царский скипетр и державу, водрузил на голову специально изготовленный золотой царский венец и приказал боярам и земству присягать на верность новой государыне.

Слова и действия Ивана вызвали шок у собравшихся сановников и воевод. Никто не мог заставить себя сделать шаг в сторону трона, видя в этом каверзный подвох со стороны Грозного. И только когда он гневно воскликнул: — Я кому сказал, собаки!? — бояре бросились исполнять его приказ.

Стоя у ступеней трона, государь внимательно следил, за тем как приближенные исполняли его повеление, постоянно приговаривая при этом: — Руку, руку целуй! Как мне целовал, так и ей целуй! А ты ноги, ноги целуй! Ничего, что спина не сгибается, ты на колени становись! Самой государыне самодержавной на верность присягаешь, пес шелудивый!

Когда все закончилось, царь торжественно вывел Марию из палат на царское крыльцо и под громкие крики: — "Многие лета!" представил собравшемуся в Кремле московскому народу его новую правительницу — королевну Марию Яковлевну. После чего приказал накрыть для московского люда столы на Ивановской площади, а сам удалился в палаты вместе с женой государыней.

Все бояре, земство и придворные что присутствовали на этом событии, посчитали провозглашение Марией правительницей Московского царства какой-то лукавой шуткой государя Ивана Грозного. Уж слишком неправдоподобно все это было, но дальнейший ход событий поставил их ещё в больший тупик.

Утром следующего дня королевна собрала Боярскую думу и объявила, что государь Иван Васильевич вчера вечером съехал из кремлевских палат в Александровскую слободу, где отныне и будет находиться. После чего села на царское место и стала вершить государственные дела, медленно и неторопливо. Откладывая в сторону особо важные, чтобы потом обсудить их с дьяком Феофаном и Малютой Скуратовым, оставленным Иваном ей в помощь. Ибо хоть и была она объявлена государыней, но нуждалась в царевом догляде. Таков был тайный план государя Ивана Васильевича, смысл которого знало малое количество людей.

Часть II. Правление и приобретение.

Став великой государыней Всея Руси, Мария Стюарт, завела себе привычку время от времени покидать Кремль, дабы узнать не по докладам, а воочию как живет простой московский люд.

Так как ездить по улицам столицы и спрашивать своих подданных об их житье бытье долго и для правителя не с руки, Мария отправлялась в торговые ряды, благого, далеко ходить не было большой нужды. Прямо за стеной Кремля на площади, между храмом Покрова и Неглинскими воротами, находилось множество лавок с различным товаром, и где бойкая торговля шла с утра до самого вечера.

Государыня специально не выбирала точного дня и часа для подобных выходов, предпочитая действовать сугубо по наитию. Вот и в тот день её, что-то толкнуло под руку призывая оставить кремлевские палаты и выйти на свежий воздух.

Следуя неведомому зову, властным взмахом руки она прервала дьяка Курицына, что исполняя роль секретаря, нудным и противным голосом читал очередную важную бумагу. Сойдя с трона, Мария решительным шагом направилась в опочивальню, приказав служанкам переодеть себя в выходное платье. Кликнула конюшенному, чтобы готовил жеребца Рассвета, и по прошествию времени отправилась на торговую площадь, развеяться от дел и поговорить с простым народом.

Будучи назначенной на пост государыни Московского царства, она была вынуждена принимать различные торговые и поместные делегации, чем ломала старые московские устои, согласно которым замужняя женщина была обязана вести затворнический образ жизни и ни в коем случае не должна была показывать посторонним свои волосы и лицо.

Церковь и государство строго следили за соблюдением канонов домостроя, но для Марии, как иностранки и государыни, было сделано исключение. Прибывших к ней посланцев она принимала, скрыв свое лицо под прозрачной кисеей, а рыжие волосы были тщательно спрятаны под отложной воротник шапки ерихонки, которую венчала символический венец. Его по приказу царя Ивана специально изготовили для правительницы из тонкого золота, щедро украсив его самоцветами.

Охрана государыни командовал стольник Никита Плетнева, который называла за глаза хождения правительницы в народ, "чертовыми". Так как было крайне трудно позволять царице свободно ходить между лавок с товарами, общаться с людьми и при этом сдерживать напирающую толпу любопытствующих москвичей и гостей столицы. Ведь для многих увидеть в живую правительницу Московии был единственный шанс в жизни.

— Ох, беса тешим, матушка, — не раз и не два говорил сотник Марии, после очередной такой прогулки в народ. — Не сдержим, какого-нибудь черта, не доглядим, чего-либо, так государь с нас голову снимет.

— Не снимет, — беззаботно отвечала Плетневу Мария. — Скажешь, что такова была моя царская воля.

— Как же, ему скажешь, ему объяснишь. Снимет и слушать не станет — горестно вздыхал сотник, явно надеясь разжалобить царицу, но та была непреклонна и хождения, новоявленного Гаруна аль Рашида продолжались.

В этот раз, к большой радости Плетнева, государыня совершала конный выезд, благо её любимый Рассвет давно застоялся в конюшни. Подобный выезд позволял охранникам сдерживать напор любопытствующих зевак боками и копытами своих лошадей, а не теснить их руками и бердышами. Мало кто хотел бы, чтобы ему на ногу упало крепкое копыто царских жеребцов или чтобы их крепкие зубы как бы невзначай схватили его руку, плечо или что ещё хуже отгрызли ухо. Подобные случаи регулярно случались.

Одним словом кони лучше помогали охранять государыню от назойливого внимания толпы, которая в мгновения ока заполняла торговую площадь, едва царица выезжала из Кремля через Спасские ворота.

Вот и в этот раз не успела государыне со своей немногочисленной свитой приблизиться к товарным рядам и стала рассматривать разложенный на лотках и лавках товар, как площадь разом загудела, как потревоженный улей. Люди моментально облепили царский конвой, и принялись возбужденно переговариваться, а особо храбрые даже стали здороваться с Марией и даже заговаривать.

— Будь здорова, матушка! Как житие!? — слышалось из рядов любопытных.

— Спасибо. Слава богу, хорошо, — без запинки отвечала правительница, не забывая добавить, — и вы не хворайте.

Согласно не писаному правилу, люди сначала давали возможность царице осмотреть хотя бы часть товара и только когда, она доходила до Лобного места, начинали предпринимать попытки подать ей челобитную или пожаловаться на притеснения со стороны дьяка, боярина или на кого-либо из придворных.

Так было всегда, но на этот раз все пошло иначе. Королевна ещё только углубилась в товарные ряды, когда к её коню, из толпы бросился молодой мужчина. Не убоявшись ни копыт и зубов коней царской стражи, ни копий и сабель, сидящих на них всадников, он вьюном проскочил под шеей одного из коней, и смело двинулся по направлению к государыне, держа раскрытыми высоко поднятые ладони рук.

Видя, что незнакомец, рискнувший испортить церемонию выезда без оружия, Плетнев не ударил его ни саблей, ни кистенем, хотя руки очень чесались сделать это. Государыня не раз выговаривала сотнику за его поспешные действия. Единственное, что он мог сделать это попытаться оттеснить наглеца своим конем за пределы круга, пока государыня с интересом разглядывала товары одного из армянских купцов, которые тот, привез якобы из самой Индии.

— Не вели казнить, вели слово молвить, государыня матушка! — выкрикнул нарушитель церемоний, ловко увернувшись от коня Плетнева и припадая перед Марией на одно колено.

Государыня в этом момент, нагнувшись с коня, осматривала ларец ручной работы, учтиво протянутый ей торговцем. Вещица ей явно понравилась, и она собиралась приказать дьяку Курицыну купить его. С самого первого раза своих выходов в торговые ряды, Мария решительно отказалась брать у торговцев подарки, заявив, что намерена платить за любой понравившейся ей товар.

-Так учила меня моя мать герцогиня де Гиз, и такова, моя царская воля — твердо говорила шотландка, величественно отказываясь от всякого дарового подношений.

Крик незваного храбреца напугали её, но она быстро взяла себя в руки. Надменно, как и подобает королевне, взглянула на него, после чего рука сама взметнулась в жесте, призванного страже не мешать ей, общаться с просителем.

Будь тот видом своим крестьянином или московским лавочником, королевна бы бровью гневно повела, и стражники Плетнева оттеснили, затоптали наглеца конями и фамилию с прозвищем не спросили бы. Однако одежда на незнакомце была не мужицкая, сермяжная из заморского сукна. Пояс его был богато украшен серебром и держался он очень уверено, как знающий себе цену человек, которого не погонят взашей как простого бродягу или праздного зеваку. А самое главное, горел в его глазах яркий огонь, и светилась в нем не похоть, страсть или восхищение, а желание сделать большое дело.

Все это Мария поняла, едва встретилась взглядом с просителем и, желая удостовериться в правоте своих мыслей, громко спросила его, царственно держа голову на обозрении затаившего дыхание народа.

— Чего тебе надобно от меня, добрый молодец? Милости ждешь, справедливости ищешь или службу пытаешь?

— Милости для себя и справедливости для своих товарищей ищу я у тебя великая государыня! — воскликнул в ответ незнакомец. — Дабы могли бы мы сослужить службу верную да великую и отомстили собаке крымскому хану за все-то горе и обиды, что он нанес русскому народу своими набегами за долгие годы.

Услышав такие слова, народ ахнул, а сидевший на коне дьяк Курицын сморщился, как будто ему в род попала какая-то кислятина, и гневно тронув коня, подъехал к просителю.

— О какой такой месте, ты говоришь, собака!? Не твоего ума это дело мстить крымскому хану, с которым у нас мирный договор заключен! — набросился на чернобородого просителя дьяк, не обращая внимания на недовольный гул толпы.

— Так я не от государя на крымчаков пойду, а от мира всего, ватагой, которой мирный договор не писан. Мне главное, товарищей своих из оков освободить, пороху с оружием получить, и пойдем громить басурман за Русь святую — нисколько не испугавшись Курицына, отвечал проситель, не сводя взгляд с королевны.

— Да не Ивашка ли ты Кольцо, чьи подельники в Разбойном приказе сидят? Отвечай немедля!

— Да, я — Иван Кольцо, — смело признался чернобородый, не сводя глаз с королевны, — и прошу справедливости у государыни за своих товарищей, на которых поклеп возведен ногайским послом.

— Взять его! В оковы! — взвился дьяк, обращаясь к страже, но в этот момент Мария больно стеганула хлыстом Курицына по ноге, и тот скривился от боли.

— Молчать, собака! Я здесь решаю, кого в оковы, а кого миловать! — гневно цыкнула на дьяка шотландка и, не обращая на смятение среди стражников, приблизилась к Ивану Кольцо и заговорила.

— Значит, ты меня, и все честной люд московский на войну с Крымским ханом подбиваешь? Кровь большую там пролить хочешь, а как дело ваше не выгорит сами в кусты да бабам под подол, а татары сюда придут? Снова Москву жечь будут!? — воскликнула Мария, сверля разбойника пытливым взглядом, но тот не испугался и не отвел взгляда.

— Не придут, — уверенно заявил Кольцо, — слишком много они своих голов под Молодями положили. Никак не очухаются после той сечи. Как вспомнят, так порты меняют.

Сказано было без ухарской бравады, а с тем неторопливым достоинством, с которым мог говорить только участник той битвы и окруживший атамана разбойников народ в это сразу поверил. И если несколько минуту назад на Ивана Кольцо смотрели по-разному, кто с опаской, кто с восхищением его отчаянной лихостью, то теперь большинство людей смотрело на него с уважением, и чернобородый храбрец уловил этот настрой.

— На большую войну с Крымом я тебя матушка не подбиваю, — с достоинством произнес атаман. — Ватаги набег и большая война, согласись, дела разные. Они издревна друг от друга раздельно ходят и потому, никакого укора к тебе со стороны татар за наш набег не будет.

— Как не будет!? Ты ведь при всем честном люде ко мне за военной помощью обращаешься — удивилась Мария.

— Я к тебе за милостью и справедливостью обращаюсь, а за помощью я к люду честному, московскому обращаюсь. Помогите православные порохом и припасами для похода на собаку, крымского хана! Христом богом прошу вас, братья! — Кольцо поклонился сначала Марии, а потом окружавшей его толпе. — Ударим мы в самое их сердце Бахчисарай проклятый и отомстим за всю пролитую ими кровь русскую, за души невинно убиенных братьев и сестер наших. Что погибли в тяжкой неволе татарской или были проданы в Туретчину, да прочие басурманские страны. Клянусь Вам, голов своих не пожалеем, а дело сделаем, отомстим поганым!

Услышав слова атамана, люд московский забурлил, заговорил на разные голоса, но общий настрой толпы был ясен и понятен. Речь чернобородого ватажника пришлась им по сердцу и это, сильно не понравилось Курицыну. Опытный царедворец постарался сбить настрой москвичей переменить их отношение к опасному смутьяну. Поэтому он обратился к Ивану Кольцо в крайне пренебрежительном тоне, стараясь тем самым выставить атамана в неприглядном свете.

— И много у тебя людишек то наберется, чтобы самому крымскому хану угрожать, — воскликнул дьяк, при этом стараясь быть подальше от хлыста государыни. — Человек пятьдесят то будет?

— Может пятьсот будет, а может и больше того наберется. На хорошее дело люди всегда с радостью идут — дипломатично ответил атаман, глядя при этом исключительно в сторону государыни.

— Для большого дела и тысячи человек маловато, — подал голос Плетнев, — передавят вас татары как щенят.

— Не передавят. Мы вместе с запорожцами по ним ударим. Им эти места хорошо знакомы. С атаманом Байдой они не раз ходили и на Козлов и на Перекоп и на Керчь. Тысячи три их точно будет.

— Все равно мало. Перебьют вас татары — стоял на своем Плетнев.

— Не перебьют. Я слово заветное знаю — твердым голосом, полный уверенности в своей правоте произнес Кольцо.

— Какое ещё такое слово? От кого? — пробубнил сотни, но уже без прежнего апломба. Суеверие в те времена имело большую силу.

— Старец святой сказал. Встретил меня в лесу, взял крестное целование и приказал идти к государыне. Она говорит, тебе обязательно поможет в деле этом праведном и слово тайное сказал.

Услышав подобное откровение, толпа разом ахнула и вновь возбужденно заговорила, только на этот раз громче и звонче. Дружно перебрасывая свои напряженные взгляды с Ивана Кольцо на государыню и обратно. Было видно, что многие москвичи искренне поверили словам атамана. Другие в отличие от них сомневались, но молчали, выжидая, чем все это закончится.

— Ну не слушай ты этого проходимца, государыня матушка. Соврет не дорого возьмет, — вновь подал голос Курицын, отчаянно стараясь зародить зерно сомнения в словах ватажника.

— Да никогда святой человек с таким как ты душегубцем близко с ним разговаривать не будет. Видано ли это дело? святой старец и ты... — дьяк театрально всплеснул руками, показывая величину старца и мизерность Ивана Кольцо, но Курицын столкнулся с достойным противником, у которого были свои козыря в рукаве.

— С тобой, он точно не будет говорить, а вот со мной стал. Потому что у меня божья отметина на теле имеется — торжественно возвестил атаман и эффектно распахнул на груди кафтан. И тотчас, толпа во весь голос ахнула, увидев, что волосы на груди Кольца имели отчетливую форму вытянутого креста.

Судя по тому, как быстро и проворно он это сделал, можно было понять, что атаман не раз и не два демонстрировал этот нерукотворный крест на своем теле. При виде, которого, женщины начинали истово креститься, а мужики завистливо вздыхали.

— Да тать он и вор! С дружками своими ногайского мурзу ограбили, что ехал из Москвы домой. Троих посольских убили и мурзу ограбили до нитки. Дружков его повязали, вот он и старается их выручить. Сказки о поход на Крым нам рассказывает, небылицы всякие про святого старца плетет.

— Врешь, собака! Был старец! Сказал он, что гореть тебе дьяк через сорок дней после нашей встречи в адовом пламени, за это неверие.

— Молчать! — выкрикнул дьяк, и тот час скривился от сильной боли в левом боку. Как не крепился Курицын, но он был вынужден склониться на левый бок, а побелевшее лицо выдало его страдания.

Увидев это, толпа вновь дружно ахнула, а Иван Кольцо поспешил закрепить свой неожиданный успех в полемике с дьяком.

— Не грабили мы посольский караван! Мы только людей русских освободили, что они в полон у татар купили и вместе с собой гнали! Не стерпели мы такой неправды и освободили русских людей, на русской земле! — выкрикнул ватажник, и площадь одобрительно загудела в едином могучем порыве.

Дьяк попытался что-то сказать против слов атамана, но новая волна боли поразила его, и он вновь согнулся в три погибели. Когда же Курицына отпустило, было уже поздно. Народ был полностью на стороне смелого ватажника и тогда дьяк решил противодействовать своему противнику с другой, практичной стороны дела.

— Что вы голосите попусту! — выкрикнул дьяк, властно вскинув руку призывая народ к молчанию. — Знаете сколько денег нужно, чтобы снарядить тысячу человек порохом, свинцом и прочими припасами?! Прорва, рублей триста не меньше, а то и все четыреста! А таких денег в казне у матушки сейчас нет! Не говоря про ваши дырявые карманы! Так, что покричали, поговорили и расходитесь. А ты, добрый молодец отправляйся в слободу к государю. Посчитает нужным, выделит деньги на войну с татарами, не даст, идите к купцам Строговым. Им ватажники для лихих дел за Уральским камнем давно нужны.

От слова дьяка, который враз разложил по полочкам возникшую проблему, народ обозлено загудел, однако хитрый Курицын знал, что дело выиграл. Деньги моментально разделили людей невидимой чертой, через которую невозможно было перелезть. Ибо красивые слова — красивые слова, а деньги, деньгами. Каждый из москвичей вел им счет, строго контролируя каждый грошик, для которого уже было давно приготовлено дело, которому он послужит.

Подбоченись, насколько это ему позволяли ноющие боли, дьяк Курицын победно смотрел на обступивших его людей. Глухой говор недовольства был слышен справ и слева, но он его не боялся. Выждав некоторое время, дьяк решил обратиться к атаману Кольцо, как потушенное было пламя, разгорелось вновь и со страшной силой.

— Значит, говоришь, нет в казне денег для снаряжения ватажников? — раздался голос, все это время молчавшей королевны.

— Нет, матушка, нет — самым честным голосом заверил её дьяк, но шотландка ему не поверила.

— А, если я прикажу пересчитать хорошенько. Не сыщутся? — холодным голосом уточнила Мария.

— Прикажи, матушка, только денег от этого больше не прибавится. Недоимок много, ну просто беда. Совсем народ от набегов и недорода обезденежил. А те, что собираем на тебя и твои нужды идут. На университет твой любимый — Курицын прижал руку к сердцу и подумал про себя: — будь он трижды неладен.

Слова дьяка были абсолютно верными и правильными, но Мария не хотела отступать.

— А, если я прикажу продать все свои платья, обувь и своего коня в придачу и добавлю деньги с университета. Хватит денег на поход? — все также холодно осведомилась королевна.

— Нет, матушка, не хватит — уверенно заявил дьяк, к огромному неудовольствию загомонившей от удивления толпы.

— А, если я заложу свадебный подарок своего мужа? — Мария решительно провела рукой и сняла с шеи жемчужное ожерелье. — Тогда денег хватит?

— Нет, — пересохшими губами произнес Курицын, со страхом глядя на большие белые жемчужины, переливающиеся на дневном свете. — И тогда не хватит, государыня матушка.

— А, если я откажусь от положенного мне содержания, покину Кремль и перееду в Девичий монастырь. Там буду жить, и столоваться, денег хватит?

После этих слов правительницы на площади наступила гробовая тишина, в которой было отчетливо слышен далекий плач годовалого ребенка и то, как всхрапывают застоявшиеся лошади. Дьяк только приходил в себя от слов королевны, не зная, что сказать на столь откровенное революционное предложение, когда подал голос один из торговцев, стоявший неподалеку от Марии.

— Матушка, государыня! Да не унижай ты нас грешных своими словами! Не выставляй ты нас перед всем честным миром скотами и скопидомами, что только и живут барышом и радеют о собственном брюхе! — горестно взывал торговец. — А ну Порфишка, подай сюда блюдо!

Подручный проворно схватил большое расписное блюдо и подал его хозяину.

— На благое дело все, что есть, отдаю, матушка государыня! — воскликнул торговец и опорожнил на блюдо толстый поясной кошель. — Если надо будет, лавку с товаром отдам! Имущество в долг заложу вместе со всем семейством, лишь бы помочь делу праведному, за которое ты так радеешь!

Слова торговца были подобно ветру, чье сильное дыхание раздуло тлеющие угли. Не прошло и минуты, как вся площадь в едином порыве бросилась наполнять блюдо монетами. Кто копейку, кто саблиницу, кто деньгу, а кто и полушку. Вместе с ними попадались серебряные гроши, ефимки, куны, квартники и даже золотой корабельник.

Очень скоро блюдо было заполнено до краев, а люди продолжали нести свои пожертвования и тогда находчивый Порфишка, пустил в дело деревянный ларь, в котором хозяйки хранили муку.

У стоявшего рядом с ним атамана Кольцо душа радовалась от вида, льющегося в него денежного ручейка, а у дьяка Курицына с каждой упавшей в ларь монетой черствела.

Ох, не простит государь такого самоуправства королевны, а спросит за это с него. Эта рыжая кукушка свои прегрешения пред государем ночью отмолит, а его царь слушать не будет. Кликнет братьев Пташкиных и прикажет угостить дьяка кнутом да батогами, а то и того лучше вздернуть на перекладине за допущенный недогляд. В зависимости от того в каком настроении царь батюшка будет.

Щедрость людская в своем порыве не знает границ и деревянный ларь, вскоре был заполнен больше чем на три четверти своего объема. Когда торжествующая толпа поднесли его к Марии, королевна сорвала с пояса дьяка туго набитый кошель с серебром и высыпала его в ларь поверх остальных денег. Начав большое дело, правительница не пожелала оставаться от него в стороне.

Внеся свою лепту, шотландка внимательно осмотрела окружавших её людей. Сделав первый шаг, нужно было делать и второй.

— Как тебя зовут? — спросила Мария, ткнув пальцем в торговца начавшего собирать пожертвование.

— Андрюшкой Маленковым, матушка государыня — торговец почтительно склонил перед королевной голову.

— Закрывай сундук и неси его в церковь, — Мария ткнула пальцем в храм Покрова. — Там пересчитаешь деньги и доложишь мне лично. — А чтобы тебе сподручнее было это делать, назначу тебе помощников. — Правительница указала пальцем на рослого мужчину, которого давно приметила в общей толпе, — ты кто таков?

— Иван Саватеев, матушка, кузнец — человек торопливо поклонился в пояс Марии.

— А ты, кто таков? — шотландка ткнула пальцем в молодого человека с явно военной выправкой.

— Артемий Пожаров.

— Вот вы двое поможете, ему деньги пересчитать и утром мне доложить, сколько тут денег. А, если хватать не будет, то я добавлю, сколько нужно будет — Мария властно посмотрела на дьяка, и тот не посмел ей перечить.

— Деньги на ночь оставите в храме, а ты, — Мария обратилась к сотнику Плетневу, — караул выставишь, да чтобы он понадежнее был. Грошика не досчитаюсь, в кипятке сварить прикажу, — пригрозила королевна, и от её слов сотник сразу помрачнел. Никогда прежде он не видел правительницу в таком решительном настроении.

— Ну а ты, добрый молодец, собирайся, пойдем со мной в палаты. Дело рядить будем. Про тебя, про твоих дружков и про все остальное — приказала Мария атаману ватажников.

Королевна лихо развернула Рассвета и неторопливо двинулась, к Спасским воротам Кремля. Из-за того, что вся площадь была запружена людьми, ехала она медленно, неторопливо, но это только подчеркивало возникшее единение с народом. Вся толпа от мала до велика, кланялась ей в пояс. Желала государыни и государю здоровья и многолетия, а также истово благодарила за доброе дело, что она совершила в этот день на площади.

В ответ правительница величественно склоняла голову и осеняла людей крестным знамением. Так необычно закончилось обычное хождение в народ королевны и началось дело, которое потом назовут Крымским походом.

* * *

Когда великому государю донесли о том, что случилось в торговых рядах перед Кремлем, Иван Васильевич сильно осерчал. Не для того он затеял весь спектакль с правительницей Московской, чтобы позволить Марии Шотландке принимать важные государственные решения.

После смерти польского короля Сигизмунда, династия Ягелонов полностью прервалась и польскому Сейму, предстояло выбрать нового короля. Видя, как мирным путем литовский князь Ягайло смог стать польским королем двести лет назад, Иван Грозный загорелся желанием повторить его успех. Именно ради этого он и отрекся от царского престола, чтобы претендовать на польский престол как частное лицо, а не как глава враждебного Польше государства.

Посланные в Варшаву боярин Беклемешев и думный дьяк Вельяминов доносили царю, что многие из депутатов польского Сейма весьма положительно относятся к идеи выбора его польским королем. Главное преткновение в этом деле было православное вероисповедание претендента но, по словам депутатов сторонников русского правителя и его можно было решить.

— Главное перекупить большинство депутатов в Сейме, а там дело сдвинется — уверенно говорили они посланникам Ивана Грозного, а те в свою очередь доносили московскому правителю.

Суля блистательные перспективы объединения двух славянских государств, идея избрания польским королем с каждым новым днем и новым письмом из Варшавы твердо, становилась на ноги. Прочно захватывая помыслы и думы государя, а заодно и с аппетитом пожирая его казну, так как большое дело требует больших затрат и тут, неизвестно откуда выскочила инициатива царицы с Крымским походом.

Совершенно не ожидавший подобного поворота дела, естественно, государь оказался очень недоволен и будь его инициатор кто-то из его приближенных, он бы жестоко поплатился за неуместную инициативу. Но во главе этого дела оказалась государыня, которую Иван сам сделал правительницей Московского царства и брака с которой, он так сильно добивался.

Все это не позволяло Грозному решить возникшую проблему простым щелчком пальцев и теми методами, которыми он привык их решать. К тому же, будучи человеком, хорошо образованным, он знал из всемирной истории, что женщины правительницы иногда удачно действуют на поприще государственной власти и правление его собственной матери Елены Глинской был тому наглядный пример.

Поэтому, отодвинув на задний план всё возмущение и недовольство, государь решил обсудить возникший вопрос со своим ближайшим окружением. Прагматически исходя из того постулата, что одна голова хорошо, а две — лучше.

Благо умные, по мнению царя головы, были неподалеку от него, Иван пригласил их к себе отобедать, а затем начал вести разговор о делах.

Быстро смекнув, что обед это только повод собраться, тем более, что на царском столе большого разносола не было, гости приготовились к обсуждению серьезных дел, главным из которых, по их мнению, был польский вопрос.

Каково же было их удивление, когда дьяк Неждан, по приказу царя зачитал им письмо Курицына о недавних событиях в Москве.

Желая получить дельный совет, а не покорное одобрение своего мнения, Грозный не стал его озвучивать, предложив своим гостям высказываться.

Получив столь весомый карт-бланш, первым заговорил Никита Федорович Романов, брат первой жены государя Анастасии. Поднявшись и войдя в ближний круг московского царя благодаря своему родству, Никита Федорович появление любой новой государыни возле царя воспринимал очень болезненно. Считая, что иная другая царица кроме его покойной сестры не достойна, находится рядом с государем, а уж тем более пытаться влиять на него и политику государства.

Так он относился к Марии Темрюковне, второй жене государя, так он относился и к Марии Стюарт, называя её в узком семейном кругу рыжей кобылой и драной кошкой. Стоит ли удивляться, что весь его разговор был построен на одном единственном тезисе: — что баба дура не потому, что она дура, а потому, что баба.

Естественно, учитывая особое отношение государя к Марии и то, что на данный момент она, пусть формальная, но правительница Московии, Никита Федорович высказал свое отрицательное мнение в обтекаемых высказываниях. Высказал довольно удачно, ибо по тем малозаметным, но очень значимым приметам в поведении государя, Романов понял, что он ему угадал и угодил.

Взявший слово после него казначей Василий Алферов полностью поддержал царского родственника, назвав войну с Крымом соломиной, что может переломить хребет верблюду. Приводя в качестве аргументов недоимки, расходы московской казны в целом и на различные проекты государыни в частности. Алферова очень подмывало поставить королевне в упрек готовность заложить свой свадебный подарок, но казначей остерегся этого делать. Ведь шотландка собиралась сделать это ради благого начинания, а не озорства, лихости, или какой иной женской глупости.

Следующим по очереди советчиком шел князь Василий Никитович Серебряный, но его опередил дьяк Андрей Щелкалов.

— Не вели казнить великий государь, а вели словом молвить, — начал привычным вступлением дьяк, — но мне кажется, что государыня матушка правильное дело затевает, поддерживая ватажников в их походе на Крым.

Большой выгоды от этого дела, казалось бы, нет, и не будет. Шапку Бахчисарайскую оно тебе царь батюшка не принесет. Это к бабке ходить не надо, но возможность посчитаться с татарами, нанести им большой урон малой кровью упускать никак нельзя. Благо, что подобный случай у нас уже был.

— Дмитрия Вишневецкого вспоминаешь? — тотчас откликнулся Грозный, — помню, славный был воевода, да пропал за понюшку табака.

— Верно, говоришь, царь батюшка. Про Дмитрия Вишневецкого веду речь. Тогда он своим набегом с запорожцами много шуму в Крыму наделал. Так пускай Иван Кольцо его дело и продолжит. Тем более, что больших затрат на поход ватажников для казны не составит. Сколько они рублей там собрали? — с невинным видом поинтересовался дьяк у царского казначея.

— Триста сорок пять рублей — нехотя ответил ему Алферов.

— Хорошие деньги, — констатировал Щелкалов. — К тому же я слышал, государыня хочет свои годовые двадцать пять рублей добавить. Для большого похода хватит не то, что для лихого набега.

— Не в деньгах дело. Девлет Гирея руку турецкий султан Селим, держит, с которым мы только-только замирились — тотчас напомнил Никита Романов, но дьяк не обратил на его слова никакого внимания.

— Поверь мне, Никита Федорович и в деньгах тоже. Без денег пушка не выстрелит, сабля с бердышом не появятся, да и люди с конями не накормятся. Большое они зло, но вот только без них никуда, — сокрушенно развел руками Щелкалов. — А то, что султан Селим Девлет хана руку держит, то к этому делу большого значения не имеет. В нем государь сам по себе, ватажники сами по себе. Они по кругу шапку пустили, народ денег им и насыпал и если кто ответ держать должен так это Земство. С него в случае чего, государь и спросит, а сам он никак не в ответе. Набег Дмитрия Вишневецкого тому достойный пример.

— А если, султан турецкий не будет разбираться во всех этих тонкостях, кто виноват и походом на нас пойдет? Что тогда делать будем? Нужна нам новая война с турками и татарами? — не в бровь, а в глаз ставил вопрос Романов, но Щелкалов имел ответ и на этот вопрос.

— Султан турецкий во всех этих тонкостях разбираться не будет? — с укоризной спросил он Романова. — Тогда ему грош цена как правителю будет. Не затевают государи войн по своей прихоти, только по надобности, — произнес дьяк эти прописные истины высокого политеса.

— Ну, а если ему все-таки шлея под хвост попадет или, что-нибудь там ещё? — поддержал Романова Грозный, — нам сейчас война с турками никак не нужна.

— Батюшка царь, да кем крымский хан султану Селиму приходится? Родственником, сватом, другом или прости господи, полюбовником? Вассал, да и только, каких у султана превеликое множество.

— Вассал, но в числе первых и нужных! Он все турецкие невольничьи рынки рабами снабжает! Султану в гарем красавиц поставляет! Деньги в казну османскую своими набегами на нас приносит!

— Алжирский паша тоже на невольничьи рынки людей поставляет, и доход казне большой приносит. Однако султан из-за него на гишпанцев большой войной никак не идет. Да и есть у турецкого султана другие заботы кроме Крыма. Из-за чего он с нами так скоро мир заключил? Из-за большой войны с персидским шахом. Купцы говорят, что персы Ширван осадили, и султан потребовал от хана стотысячное войско отправить на Кавказ вместе с его старшим сыном Мехмедом. Вот как только татары на юг уйдут, самое время ватажникам по Крыму и ударить.

— Рискованно это дело — подал голос князь Серебряный, но дьяк с ним не согласился.

— Лучше уж там, кровь проливать, чем у нас на Оке. Пусть Кольцо ударит по татарам, так хоть пять— десять лет спокойной жизни наши южные окраины получат. И людям спокойствие и казне прибыток.

— Складно говоришь, Андрюшка, — с уважением молвил Грозный, — а что скажет князь Иван Петрович Шуйский?

Шуйский был самым старым из всех присутствующих сановников. Все это время он с важным видом восседал на скамье и не торопился высказать своего слова.

— Верно, ты сказал, государь, складно говорит Андрюшка, — с достоинством произнес князь, — все верно и точно, но вот только одна беда. Шарит он руками по поверхности воды и только. Вот в глубину заглянуть не может или не хочет. Не знаю, может, кто и надоумил государыню Марию Яковлевну или она по божьему велению и промыслу ватажника Кольцо поддержала, но важному делу она начало положила. Вот таково мое, государь слово.

— Поясни, будь добр Иван Петрович, — тотчас откликнулся Грозный, — и про глубину и про божий промысел.

— Охотно государь, но для этого хочу напомнить тебе деяния твоего деда Ивана Великого и отца твоего Василия Ивановича. Именно с них началось и продолжилось собирание земель русских, что через литовцев лживых отошли к польскому королевству и где их начали притеснять за веру православную вопреки прежнему обещанию — произнес Шуйский, и царь охотно кивнул его словам головой. Да, литовцы и поляки солгали русским князьям перед подписанием унии, в том, что за вера их гонения не будет. Не успели высохнуть чернила на пергаменте, как католическая церковь объявила крестовый поход против еретиков, восточных схизматиков.

— Господь бог помогал деду и отцу твоему в этом славном деле. Сильно они расширили западные пределы Московского государства, вернули Смоленск и Чернигов, Новгород-Северский и Любич исконно русские города и земли по воле случая отошедшие полякам. Настал черед Переяславля и Киева. Дорогобужа и Корсуни, Пинска и Турова, но отвернул господь от нас свою благодать, дав силу татарам крымским. Что начали терзать наши южные пределы подобно волкам голодным, отнимая у нас силы для борьбы с поляками, для возвращения оставшихся в их руках земель.

Ты великий государь смог сделать то, что не успели сделать твои великие предки, отец и дед. Вытащил из тела русского занозу окаянную — Казанское ханство, покорил Астрахань, смирил ногаев. Начал войну с Ливонией за выход к Балтийскому морю, вернул древний русский город Полоцк — честь тебе за это и хвала, но двинуться дальше на запад тебе мешают крымские татары. Пока ты не усмиришь этих волков, много горя и слез будет на Русской земле. Не дадут они тебе басурмане поганые, планы твои исполнить, всякий раз будут наносить тебе удар в спину. Решать с ними надо, поэтому мой голос за поход — торжественно возвестил воевода и сел на скамейку.

Наступила тишина, которую вскоре нарушил голос царя Ивана.

— Спасибо тебе Иван Петрович за слово доброе и разумное, но не готовы мы к большой войне с Крымом. Ибо стоит за ним султан турецкий и силища у него огромная — начал говорить царь, но Шуйский посмел прервать его.

— Прости меня государь, но против деда твоего стояла Большая орда. И сил у неё тогда было несравнимо больше чем сейчас у крымчаков, и за спиной её также стоял султан турецкий, однако не побоялся он раскладов таких и выступил против врага. Разорил он становища татарские пока они на Угре стояли, и перестал платить им дань, которую платили князья русские двести с лишним лет их царям. Сбросил он ярмо татарское с плеч наших, за что ему честь и хвала. За это его в народе Великим величают.

Так и ты, начни с малого. Пусти ватажников на Крым с казаками, пусть сейчас начнут рушить эту последнюю занозу в русском теле, тогда тебе и твоим детям меньше трудов и забот будет. Пусть ватажники на Крым нападут. Пусть кровь татарскую прольют на их земле и пленных наших из неволи освободят. Пусть разорят их города и села, силу их ослабят, чтобы долго они потом в набег идти не могли. Пусть страх на них лютый и ужасный нагонят, чтобы боялись они хода нашего ответного как огня. Чтобы ложась спать, молили бога своего, отвести от их сел и селений сабли наши.

Шумский говорил царю столь страстно и убежденно, что поддавшись чувствам, государь не стал с ним спорить и согласился.

— Хорошо, Иван Петрович, быть, по-твоему. Не стану я ватажника чинить препятствия, но и ответ держать за них не буду. Назвался груздем, полезай в кузов. Однако и на самотек такое дело пускать не буду. Пусть ко мне в слободу атамана их приведут, но только тайно, от ушей и глаз посторонних, — приказал Грозный молодому рынде с рогатиной Борису Годунову. — Поговорим. Посмотрим, что за гусь такой, что сумел уговорить люд московский с государыней деньгами поделиться — недобро усмехнулся самодержец.

Поговори, царь батюшка поговори. За разговором всегда человека видно, — согласился князь Шуйский, — но если дело завертелось, так его бы хорошо подмазать надо.

— Чего его мазать, государь, батюшка?! И так почти четыреста рублей набрали! — сварливо вскричал Алферов. — Нечего его мазать.

— Ты, Васька не суетись, раньше времени, — властно одернул казначея князь, — спросит тебя великий государь — ответишь, прикажет — побежишь. Твое дело — деньги правильно считать, да государю об этом докладывать. Не про ватажников веду я речь. Ивашка Кольцо про запорожцев речь вел на площади, а я думаю казаков донских к этому делу подключить надо. Крепко они нам под Казанью помогли, пусть и против Крыма плечо подставят. Послал бы ты им государь, гостинцев. Пороха, свинца, да прочего припаса. Пусть и они с Кольцом счастье воинское в Крыму поищут. Одна сабля хорошо, а две лучше.

— Твоя, правда, Иван Петрович, — вновь согласился с князем государь, — надобно донцов к этому делу подключить. Чаю у них с татарами своих счетов не перечесть.

— В корень зришь, государь, — откликнулся Шумский. — Послать гостинцев надо народу вольному и православному, а чтобы дело не пошло на самотек, человека с ними верного отправить надо. Чтобы доставил, приглядел, дабы все в дело и по справедливости пошло и тебе вовремя доложил.

— Где же такого человека отыскать? Одни только воры, да изменники, — притворно пробурчал Грозный, — у тебя, верно, такой человек на примете есть. Говори.

— Есть, как не быть. Воевода Дмитрия Хворостинин — важно объявил Шуйский.

— Хворостинин? Думаешь справиться? — удивился царь. — Сомневаюсь.

— Справиться, надежа государь. Это в Москве его бояре за худородство затюкали, а в поле он никому спуску не даст. Я его в битве при Молодях видел, славно бился.

— Ну, раз ты за него просишь, Иван Петрович, быть по тому — решил Грозный и вновь кивнул рынде. Пригласить стольника Хворостинина в слободу, потолкуем.

— Стольника, — сокрушенно протянул Шуйский, — да за его геройство при Молодях, ему кравчего или окольничего дать можно.

— Ты, князь Иван Петрович не торопись. Помнишь, что народная мудрость говорит; высоко взлетел, да больно падать. Походит и стольником — отрезал Грозный, и Шуйский не стал с ним спорить.

Желание царя увидеть атамана Кольцо быстро исполнили. Уже к вечеру следующего дня, ватажника доставили к царю в слободу.

Чернобородый атаман понравился государю. Он не старался ему понравиться, держался с достоинством, но при этом знал свое место и выказывал самодержцу почтение и уважение. С честью выдержал тяжелый сверлящий взгляд грозного царя, он поклонился государю в пояс и замер, дожидаясь, когда тот с ним заговорит.

— Так это ты, стало быть, тот самый вор, что прошлым летом слуг ногайского мурзы избил, а самого его до нитки обобрал? — грозно спросил Иван, исподлобья рассматривая атамана.

— Что слуг побил верно, государь, а что до нитки ограбил враки. Видит бог, ни копейки с ногайца не взял, только полон его освободил и только.

— И только, — передразнил атамана Грозный. — А ты знаешь, что этот мурза послом был ногайского хана и от меня шел и за нанесенную ему обиду я казнить тебя должен?

— Знаю — честно признался Кольцо.

— Знал, а все-таки пришел. Что не боишься моего гнева? Думаешь, государыня за тебя заступиться? — насмешливо спросил царь и стоявшие по бокам от его кресла рынды противно осклабились. — Что молчишь, говори?!

— Пошел потому, что позвал ты меня, великий государь. Пошел думая, что мало тебе будет проку от моей головы на кол насаженной. Надеялся службу от тебя получить и тем самым вину свою перед тобой искупить и пользу тебе и царству твоему принести, государь.

— Вон как ты запел, гость Муромский, — осуждающе протянул Грозный. — Службой, видишь ли, захотел он, грехи громкие свои искупить. А, что тогда народ московский баламутить начал? Про поход Крымский говорить стал и под это дело с людей моих деньги собрал знатные. Что прямо ко мне не пришел?

— Так ведь слуги бы твои не пустили бы меня на порог к тебе, государь, — усмехнулся Кольцо. — Как пить дать, в железо заковали и в острог отправили. А так по твоему приказу в слободу позвали, и удостоился я тебя увидеть.

— Знатно стелешь. Так какую службу ты у меня получить хочешь? — Грозный вновь пытливо посмотрел на ватажника. — Ну, что саблей махать — это ясно. Ничего другого путного ты делать не умеешь. Весь вопрос против кого? С поляками да литовцами у меня перемирие, со шведами тоже, с ногаями мир крепкий. Против крымского хана собрался? Так с ними у меня тоже мир. Может за уральский камень собрался, сибирских татар пощупать? Братья Строгановы для этого дела как раз ватагу набирают. Пойдешь?

— Нет, государь, против крымского хана идти хочу.

— Так ведь я сказал же, мир у меня с Девлет ханом или ты глухой?

— Это у тебя с ним мир, а у него с тобой перемирие, государь. Отлежится, залечит раны и снова к нам за добычей пожалует. Что ты государь — этих волков не знаешь? Они только одним грабежом и живут, и пока всех овец не перетаскают — не успокоятся.

— Значит, наперекор моей воли идти хочешь? Мир с татарами нарушить.

— Нет, государь, мира твоего мой поход никак не нарушит. За ватажников царь не в ответе.

— Так ведь не ради дела ты в Крым хочешь идти, а за зипунами! — упрекнул Грозный атамана.

— Так одно другому не мешает. И зипуны в Крыме возьмем и пленный люд, что хан Девлет у нас угнал освободить. Удастся, вернуться они в твои земли, не удастся, украсит моя голова ограду ханского дворца в Бахчисарае.

— А может, не мудрствуя лукаво и приказать украсить твоей головой мою ограду? Как ты думаешь?

— Тебе виднее, государь, только не зря тебя народ Великим зовет, ибо умеешь ты отличать большое от малого, выгоду от маржи — с достоинством ответил атаман, не отводя глаз он лица самодержца.

— Хитер, — коротко молвил царь. — Хотя не был бы хитрым, давно бы на перекладине с веревкой болтался бы. Ладно, быть, по-твоему. Не стану я тебе палки в колеса вставлять и мешать государыни тебя собирать. Отправляйся в поход, но только ты сам по себе, а мы сами по себе. Попадешь в руки татарам выкупать тебя не стану, не обессудь. Ясно?

— Яснее некуда, государь.

— Ну, тогда иди, Иван Кольцо. Бог даст, свидимся. Поди, не загрызут тебя крымские волки.

— Поди, не загрызут, — атаман поклонился государю в пояс и собрался уже идти, как царь его спросил.

— Дело старое, но скажи мне по правде, Иван Кольцо. Почему ты полон у мурзы решил отбить, а пожитки его не тронул? Это как-то не, по-вашему, не по-разбойничьему.

— Людей, жалко стало государь, — честно признался ватажник. — Гнали они их как скотину. Плетками хлестали и конями топтали на нашей, русской земле, вот и не стерпел.

— Вот так и не стерпел? Не поверю.

— Верь, не верь, твое дело, государь, только у меня сердце кровью изошло, когда на моих глазах, татарин стал над бабонькой молодой с грудным ребенком издеваться. Не стерпел я этого и зарубил паразита, а вслед за мной и товарищи мои в дело вступили, освободили полон.

— Значит, из-за бабы — произнес царь после недолгого раздумья.

— Значит, из-за бабы — согласился с ним Кольцо.

— Смотри, атаман, чувствую, поплачешь ты из-за них. Горько поплачешь.

— Чему быть, тому не миновать.

— Ладно, ступай прочь и помни, о нашем разговоре.

— Не беспокойся, государь, не забуду.

— Бориска — крикнул Грозный рынду, — а ну подай атаману панцирь, что привезли мне персидские купцы. Думаю, он ему в пору будет.

Был ли панцирь приготовлен заранее или его ещё не успели убрать ключники, неизвестно, но рында очень быстро исполнил приказ царя и принес доспех.

Панцирь действительно подошел атаману, сидя на его груди как влитой. Едва Кольцо надел подарок, как он сразу засиял стальным блеском в сумрачных царских покоях.

— Персы говорили, что исфаханские мастера его ковали и ни стреле, ни копью, ни пули его не пробить. Вот ты и проверь в деле, насколько правдива слава персидских оружейников и шахского подарка. Забирай! — царь величественно махнул рукой и атаман поспешил покинуть его покои, до конца не веря, что царский гнев и скорая расправа его миновала.

— Ну, что ты мне про него скажешь, друг ты мой сердешный? — насмешливо поинтересовался Грозный у Малюты Скуратова, который наблюдал за Иваном Кольцо со стороны через дверную щель. Вместе с тайной стражей, он находился в соседних покоях, готовый в любую минуту ворваться в комнату и защитить государя. Когда дверь за Кольцом закрылась, царь отпустил рынд и позвал к себе Скуратова.

— Не трус, государь. Спину все время прямо держал и руками не дергал, хотя видно, что сильно опасался — ответил Скуратов.

— Это я тоже видел. Ты скажи мне — толк, от него будет и какой?

— Толк будет. Стелиться по земле будет, что бы доверие твое и подарок твой оправдать. Так ладно у тебя с этим панцирем получилось. И подарок нужный и оружие персидское, не наше.

— А то, — довольно хмыкнул Грозный. — Головой думать надо, как и честь соблюсти и капитал приобрести. Что там племянник твой Богдашка, с волхвами говорил?

— Говорил государь — тихо в полголоса произнес Скуратов, справедливо полагая, что не стоит посторонним ушам знать, что первый христианин Московского царства интересуется волхвами.

— Ну и что они говорят?

— Да, как всегда, государь, туманно и путано.

— Это понятно, чтобы потом можно было сказать, что не так поняли. Про поход крымский, что говорят?

— Говорят, крови много он принесет, очень много.

— Ясное дело, война без крови не бывает, — Грозный недовольно ткнул посохом в пол. — Что-то конкретно говорят?

— Говорят, кровь не у нас, а в Крыму будет.

— Что там, это славно, — обрадовался царь, — а как долго и чем закончится?

— Долго, государь, не год и не два, но Давлет Гирею конец придет. Не поведет он больше свое войско на Москву.

— Это хорошо, — обрадовался Грозный, — а этот, атаман?

— Голову сложит, как в свое время сложил Дмитрий Вишневецкий, но службу тебе сослужит хорошую.

— Что же и, то хорошо. Казнить не придется — государь усмехнулся и вслед за ним усмехнулся и Скуратов, но Грозный быстро сменил тему разговора.

— Что государыня? Неужели она сама этот поход придумала или кто надоумил?

— Сама, государь, — заверил царя Скуратов, — никого постороннего к ней не допускали. Только дьяк Курицын, а он из кожи вон лез, чтобы поход сорвать.

— Знает змей, что за ним грешки имеются, вот и старается, — Грозный задумчиво замолчал, а потом продолжил. — Значит, это в ней царская кровь сказывается, а не бабская дурь. Как здоровье, государыни?

— После последней с тобой встречи понесла она. Так не видно, но Кожичиха голову на отсечение дает, что государыня тяжела.

— Что понесла — это хорошо. Наследников родит, да и время у неё государственными делами заниматься не будет. Что англичане? Недовольны?

— Не то слово, государь. От своей злости, англичане кипятком плещут, но ради персидского шелка, готовы терпеть на престоле царском государыню Марью Яковлевну. Правда, еще одну милость от тебя получить хотят.

— Какую ещё милость? Мы им и так позволили с нами беспошлинно торговать взамен поставок нам кулеврин их них. Чего желают?

— Просят разрешения для своих кораблей на посещения Мангазейки и свободного плавания вниз по Оби.

— Чего это им приспичило по Оби плавать? Разве не знают, что низовья Оби принадлежат татарам сибирским и потому плавание там опасное.

— Сами купчишки скрывают, но один из помощников проговорился по пьянее, что у англичан якобы карта секретная есть. Согласно ей по Оби и её притокам можно доплыть до китайского царства. Вот они и хотят по этому пути торговлю с ним завести.

Скуратов выжидательно смотрел на царя, ожидая от него проявления гнева и негодования на пронырливых англичан, но Грозный только хитро улыбнулся своему любимцу.

— Что хотят по Оби плыть — это хорошо. Пусть хотят, будет, чем с ними дальше торговаться — царь встал и принялся неторопливо расхаживать по комнате. От долгого сидения у него затекли ноги.

— Торговля дело хорошее, но с англичан глаз не спускать. Матушка государыня говорила подсылы у них одни из лучших в мире, а королева Екатерина на неё сильно сердита. Извести могут голубушку, государыню. Понятно?

— Понятно, царь батюшка, в три глаза смотреть за ними и за государыней будут — заверил стременной Грозного.

— Вот-вот, пусть смотрят, и чтобы больше никаких походов и сборов денег не было. Головой ответят.

— А что братьям Строгоновым сказать относительно Сибири?

— Что сказать? Пусть собирают ватагу, это дело нужное, а там видно будет, куда людишек отправлять в Крым или Сибирь. Что касается ливонских дел, то придешь ко мне вечером, поговорим.

Много важных дел было завязано у великого государя с Ливонией и крымские дела ему были никак не в строку.

* * *

Славный остров Хортица, что раскинулся за днепровскими порогами в качестве казачьей крепости, облюбовал ещё Дмитрий Вишневецкий. На собственные средства возвел он на нем укрепленное поселение ставшее основой легендарной Запорожской Сечи. Именно с Хортицы начинал он свои набеги на Крым и владения турецкого султана, нещадно разоряя их в ответ на набеги крымских татар.

Как кость в горле была она и туркам и татарам и даже польскому королю Сигизмунду. И когда крымский хан Девлет Гирей вместе с турками, ногаями и валахами осадил Хортицу, Сигизмунд пальцем не пошевелил, чтобы помочь своему вассалу.

Не в силах противостоять многократно превосходившего его противника, Дмитрий был вынужден покинуть Хортицу, но оружия не сложил. Не прошло и двух лет, как Вишневецкий отомстил и хану Гирею с его союзниками и польскому королю. С головой окунувшись в большую политику, казачий атаман сложил свою буйную голову из-за предательства валахов, но начатое им дело не пропало даром. Оставшиеся без предводителя казаки выбрали себе нового атамана и вернулись на разоренный врагами остров.

Там их и нашел Иван Кольцо, когда собирался с товарищами идти в поход на крымского хана. Покинув Путивль, он совершил быстрый бросок к днепровским порогам, благодаря народной молве точно зная, где ему следует искать вольных людей и их нового атамана Байду.

Оставив ватагу на левом берегу, Кольцо вместе с товарищами, на лодках отправился на казачий остров.

— Челом бью, вам братья казаки и прошу принять меня с товарищами моими ватажниками гостями, — почтительно обратился атаман к обступившим его казакам. Они представляли собой разномастную толпу, чей хищный взор сразу и прочно пристал к двум бочонкам с вином. Зная нравы вольных людей, Кольцо специально взял их с собой в качестве подарка. — Прошу принять от нас угощение скромное.

По знаку атамана, ватажники аккуратно поставили бочонки на землю, и отошли, предоставляя казакам выбор принимать или не принимать предложенный им подарок.

— Знатное должно быть вино в этих бочонках, хорошо законопатили — подал голос щербатый казак с ярко красным поясом, за который был, засунут отделанный серебром пистолет. Он очень гордился своим оружием и постоянно держал на нем руку.

— У ногайского мурзы отобрали, кому-то в подарок вез — пояснил Кольцо, и казаки разом загалдели.

— Сразу видно, наш человек! — воскликнул щербатый, любовно оглаживая и похлопывая по покатым бокам бочонков. Подарок явно пришелся казакам по душе, но взять его без одобрения атамана они не торопились. В этот момент они были подобно котам, что кругами ходят вокруг крынки со сметаной или накрытой миски с салом. И чем больше они толкались, чем больше смотрели на смолянистые затычки бочек, тем сильнее становилось желание их выбить.

Наконец соблазн взял вверх и голый по пояс высокого роста казак привычным ударом с легкостью выбил одну из них и пленительный аромат трофейного вина фонтаном потек во все стороны, будоража воображение казаков.

Сказав А, нарушитель правил не стал останавливаться и колыхнув бочонок плеснул себе в ладонь красного вина.

— Проверить надо, братья, не отравленное, — пояснил он остальным казакам, после чего не колеблясь, вылил вино себе в рот.

— Ну как, Охрим!? Не отравлено?? — забросали казака вопросами храбреца, но тот не торопился с ответом. Выждав максимально допустимую паузу, он произнес, — не разобрал. Нужно повторить.

После чего решительно качнул бочонок, и в этот раз его проба была куда больше предыдущей.

— Ты смотри не пролей все, пока пробуешь! — требовательно кричали ему казаки, на что Охрим только качал головой. Наконец процесс апробации был завершен и казак удовлетворенно произнес: — Не отравлено. Сладкое.

От этих слов толпа возбужденно загалдела, справедливо надеясь попробовать угощение атамана Кольцо, но их надеждам не суждено было быстро сбыться.

— Что за шум!? — раздался властный голос, от звука которого, казаки неохотно попятились прочь от бочонков с вином. К Ивану Кольцо в сопровождении трех человек подошел одетый в зеленый кафтан казак и окинул его тяжелым властным взглядом. Шеи у него практически не было, а в коренастом грузном теле чувствовалась сила, при помощи которой он и управлял вольным людом.

— Что за люди незваные!? Что надо!? — требовательно выкрикнул Байда, сверля Кольцо своими глубоко посаженными глазами, выдержать взгляд которых было очень тяжело.

— Муромские ватажники, пришли к вам о деле поговорить, и подарки принесли — почтительно отвечал атаман, смотря прямо в глаза Байде и при этом, не отводя взгляда. Сделать это было трудно, ибо Кольцо почти физически ощущал тяжесть атаманского взгляда и чтобы противостоять этому, ватажник прибег к простому, но довольно действенному способу. Глядя в лицо Байде, он смотрел не в его грозные глаза, а в переносицу и это здорово помогало. Не заставив Кольцо смутиться или моргнуть глазом, казачий атаман заговорил в пренебрежительном тоне.

— Какое такое дело у вас к нам? Усадьбу панскую пожечь и с панночками побаловаться или жидов купчишек пощекотать? — атаман жестом показал, как он будет щекотать попавших в его руки купцов, — Если так, то нам лишние рты в этом деле не нужны. А если королевские земли хотите пограбить, то у нас с поляками мир и нарушать его мы не хотим и другим не позволим.

Огорошенные столь откровенно враждебной речью к гостю казаки недовольно загудели, однако открыто перечить атаману никто не решился. Все знали сколь тяжела его рука и как скор он на расправу с несогласными.

— Зовут меня Иван Кольцо. Мы с товарищами из лесов муромских и не нужны нам ни купцы жидовские, ни панночки красные, а уж тем более земли королевские. Много славы от них не получишь, а прибытку ещё меньше. Хотим позвать вас в поход против обидчика вашего собаки крымского хана. Вам дорога в Крым хорошо известна, поэтому просим вас стать нам товарищами и попытать счастье. Сходить за татарскими зипунами, да и людей русских из неволи басурманской освободить.

Слова Ивана Кольцо нашли отклик среди обступивших атамана казаков.

— Верно, говорит! Надо с татарами за старые обиды посчитаться и зипунов добыть! Вон как обнищали! — разразилась толпа, но Байда властно взмахнул рукой, и казаки замолчали.

— Значит, челны наши да головы вам понадобились, а самим за татарскими зипунами идти кишка тонка? — зло упрекнул ватажников атаман, но его слова не нашли дружной поддержки. Это было отлично слышно по тем редким голосам, что раздались у него за спиной.

— Пришли мы к вам из того расчета, что одна молодецкая сабля хорошо, а две лучше. Когда с врагом биться будешь, точно знаешь, что спина прикрыта. А чтобы пойти в Крым в одиночку, кишка у нас не тонка. Верные люди донесли, что Давлет Гирей своего старшего сына вместе с ногаями на подмогу туркам на Кавказ отправил. Так, что сейчас у хана большой силы нет. Самое время по татарам ударить.

— Точно, самое время ударить по нехристям! Они никогда так далеко от дома не уходили! Соглашаться надо, атаман! — как из рога изобилия полетели в адрес Байды, но атаман не спешил соглашаться.

— Разве вы забыли, что польский король нам службу предложил и в любую минуту может нас к себе призвать!? Нельзя нам в поход идти не получив согласия! — гневно воскликнул казак, стоявший по правую руку от атамана и на его груди сиял золотой крест на цепочке.

— Так в чем дело, Барабаш? — спросил казака, испробовавший мадеру Охрим. — Смажь пятки салом да сбегай до короля на тот свет и спроси его можно или нельзя нам в поход на татар идти.

— Дурень! — взвился Барабаш, — короля нет, зато есть сенат польский, и он вряд ли разрешит нам идти на татар!

— Ты за всех нас не расписывайся. Тебе может он запрещает, а нам нет. Мы люди вольные, не реестровые, нам самим за себя кумекать надо. Я пойду с ватажниками за зипунами! Пиши меня!

Трудно было сказать, что подвигло, Охрима на столь смелый шаг без одобрения со стороны атамана. Застарелая вражда или обида, что его не вписали в реестр, а может быть вино ватажников, так сильно ударило казаку в голову. Однако его слова упали на благодатную почву.

— Мы тоже не реестровые! Нам польский сенат не указ, пойдем на татар! — раздались голоса и с каждой минутой, их становилось все больше.

— Значит, за зипунами собрались!? — грозно осадил казаков Байда и принялся злобно буравить их глазами. Многие казаки стали отворачиваться, не в силах выдержать взгляд атамана, но были и такие как Охрим, что смело и открыто смотрели в эти черные кипучие точки под мохнатыми бровями. — А меня спросить забыли?!

— Челом тебе в пояс бьем славный атаман, просим тебя и твоих казаков пойти с нами в поход на татар крымских. Сделай милость, уважь вольных людей — Кольцо степенно поклонился Байде, как бы признавая его верховенство в этом деле и одновременно разряжая накалившуюся обстановку. Сейчас Кольцо меньше всего хотел быть свидетелем выяснением внутренних отношений.

Слова ватажника ставили Байду в неудобное положение, официально, при всем честном народе его попросили участвовать в походе на правах главного атамана. Не заметить это и заняться выяснением отношений с Охримом и его товарищами, не вошедших в королевский реестр было глупо и не осмотрительно. Этим самым он терял лицо не только перед ватажниками, но и перед своими казаками. Поэтому, Байда был вынужден отложить сведение счетов с бузотерами на потом и, расправив свои широкие плечи важно произнести: — Ну, раз вольный народ просит, почему нет? Любо сходить на татарина, собаку крымского хана!?

— Любо! Любо! — дружно закричали казаки, воинственно потрясая оружием, кто саблей, кто пистолетом с пищалью, а кто просто пикой.

— Тогда кто не реестровый — пишись в поход! Эй, Ивашка, чернильная твоя душа, начинай работу, пиши людей! — приказал атаман стоявшему рядом с ним писарю, на поясе которого висела оправленная в роговую кость чернильница.

Откуда у Ивашки писаря появилась гусиное перо, можно было догадаться. Из специального чехла, что висел на поясе рядом с чернильницей, но откуда взялась ещё и бумага, одному богу было известно. Словно из воздуха он извлек большой лист пергамента и, усевшись на чурбак, принялся заносить имена казаков желающих принять участие в походе.

Следуя доброй казацкой традиции, Кольцо тотчас приказал откупорить второй бочонок и лично подносил чарку дивного заморского вина каждому записавшемуся казаку.

— Водку пьешь? В бога веруешь? Татар не испугаешься? — традиционно спрашивал ватажник у каждого нового соискателя, после чего подносил чарку и просил не расходиться. — На том берегу, наша ватага столы готовит, милости просим к нашему шалашу — говорил атаман, и казаки радостно гудели в предвкушении нового угощения из запасов ногайского мурзы.

Кольцо не обманул своих новых товарищей, на том берегу Днепра их действительно ждало знатное угощение. В преддверии большого дела, атаман никогда не скупился на угощение тех, с кем ему предстояло идти в поход. Во-первых, любая посиделка сближала людей, а во-вторых, можно было узнать много интересного, как о характере того или иного воина, так и маленькие казацкие тайны. Ибо, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

Эта маленькая житейская хитрость очень помогла Кольцо быстро разобраться в хитросплетении внутреннего мирка вольных днепровских людей. Внутри него был серьезный раскол, порожденный тем, что польский король принял к себе на службу, вписал в реестр двести казаков. Сигизмунд, несомненно, желал бы иметь большее количество храбрых сабель хорошо показавших себя в ратном деле и оставшихся не у дел, после гибели Дмитрия Вишневецкого. Наглядный пример римского папы, создавшего свою гвардию из швейцарцев, чуждых Италии солдат и потому лично преданных наместнику святого престола, подтолкнул Сигизмунда к этому шагу, но польский сенат резко воспротивился инициативе короля. Не без основания усмотрев в казачьем реестре прямую для себя угрозу, Сейм принял закон ограничивающий число реестра в мирное время двумястами казаками, хитро не уточнив какое количество их может быть во время войны.

Не имея возможности свободно распоряжаться государственной казной, Сигизмунд был вынужден подчиниться решению Сейма, к огромному огорчению тех казаков, кто не попал в число двухсот счастливчиков. Имевших право носить на своей одежде отличительный знак короля и получать из казны деньги, не зависимо идет война или нет.

К числу тех, кто не попал в реестр, относился, и Охрим Шмель, посмевший откупорить подарок Кольцо без разрешения атамана. Байда, видя в нем потенциального соперника за лидерство среди казаков, специально не включил Шмеля в реестр, чем нажил себе смертельного врага.

Не был внесен в реестр и щербатый казак Наум Головня, с которым Иван Кольцо побратался, когда вольные люди приплыли в лагерь ватажников. Узнав, что Головня считается одним из лучших стрелков среди казаков, атаман подарил ему богато украшенный турецкий кинжал, который казак тотчас засунул за свой широкий пояс.

В ответ, Головня подарил Кольцо дорогую пороховницу, взятую у одного польского пана, судьба которого осталась неизвестна. Торжественно вручив её атаману, щербатый стрелец попросил считать его боевым братом, на что Кольцо с радостью согласился. Иметь за спиной такого человека в момент яростной схватки всегда дорогого стоит.

Вслед за Головней, принялись брататься и другие казаки и ватажники. При этом Кольцо смотрел на это с одобрением, а вот Байда с недовольством. Конечно, открыто, атаман запорожцев этого не говорил. Почтенный прием, богатый кафтан и большой кусок сафьяновой кожи для изготовления сапогов вынуждал его улыбаться, однако ни сам поход, ни участие в нем ватажников не радовало его.

Атаман был склонен слушать своего помощника Барабаша, усердно шептавшего ему, что у казаков своя свадьба, а у ватажников своя, однако открыто выступить против похода он не решился. Большая часть казаков, не входила в королевский реестр и поход за крымскими зипунами, был для них единственным шансом улучшить свое материальное положение. Кроме этого, Байда надеялся, что многие из потенциальных бунтарей сложат свои головы в далеком Крыму и это облегчит его положение как атамана.

Казаки и ватажники лихо отгуляли встречу и братание, но на следующий день, Кольцо приказал строить челны для морского похода. В этом случае проявилось заметное различие между ватажниками и казаками. Для первых, приказ атамана был обязателен для выполнения, тогда как казаки могли выказать свое несогласие с приказом атамана и протянуть с его выполнением. У многих из новоявленных побратимов были определенные проблемы со здоровьем, но глядя на то, что ватажники занялись созданием челнов, казаки были вынуждены включиться в работу. Отлынивать от общего дела было как-то не по-братски.

Благодаря тому, что для казаков и ватажников постройка челнов было делом хорошо знакомым оно шло сноровисто и спорно и вскоре, челны дружно закачались на днепровских просторах. Будущим покорителям Крыма не пришлось долго заниматься их постройкой. У привычных к морским походам казаков они имелись в определенном количестве и ватажникам Кольцо, пришлось лишь добирать нужное для похода число кораблей.

Общая численность участников Крымского похода не достигала и двух тысяч человек, но зато каждый из них стоил пятерых а, то и сразу десятерых. Все они умели не только прекрасно обращаться с холодным оружием, но и имели ружья и пистолеты, с которыми творили подлинные чудеса.

Желая проверить мастерство своих будущих боевых товарищей, Кольцо затеял соревнование по стрельбе, а чтобы добавить накал страстей, атаман добавил к казакам своих ватажников. Составив из них своеобразные пары, победитель которой шел дальше, а его дальнейшего соперника определял жребий.

Желающих принять участие в стрельбе было столь много, что Ивану Кольцо пришлось поломать голову, чтобы и волки были сыты и овцы целы. Было решено построить состязание так, чтобы образовались три финальных пары, каждой из которых полагался приз, в виде цветной стеклянной фляги, с трофейной мадерой.

В качестве мишени на изгороди были установлены глиняные горшки с водой, в которые участники должны были попасть из пистолета или ружья, с заранее оговоренной и отмеченной дистанции.

Весь следующий день Хортица только и делала, что сотрясалась от грохота выстрелов, радостных криков победителей и громкой брани проигравших. Войдя в азарт, взрослые люди, за плечами которых было много смертей и пролитой крови, столь искренне радовались и горевали, что были подобно детям.

Видя накал страстей среди стрелков, Кольцо решил для каждой финальной пары подготовить утешительный приз. Им стали фляги из высушенной тыквы, наполненные местной бузой.

Вечером, победители и проигравшие вновь встретились за одним столом, а на следующее утро, атаман объявил о начале похода. Наскоро позавтракав и помолившись, казаки и ватажники спустили свои челны на воды Днепра и направились на юг к Черному морю.

Торопясь неторопливо, Кольцо не без основания опасался, что весть о намерениях казаков отправиться в поход за зипунами достигнет хладных скал Тавриды и Давлет Гирей встретит казаков во всеоружии. Для местных купцов, что подобно мухам слетевшихся на мед вились вокруг Хортицы, намерения атамана Кольцо недолго были тайной за семью печатями. Однако, слава богу, эти новости не успели уйти в сторону Перекопа.

Но не только один Иван Кольцо общался в это время с вольными людьми. Чуть раньше него на Дон, к казакам прибыл царский караван с подарками, во главе которого был воевода Дмитрий Хворостинин.

Будучи человеком прагматичным, он перед отправкой настоял, чтобы был увеличен конвой царского каравана. И вместо привычных сто-сто двадцати человек охраны, он привел с собой на Дон порядка восьмисот воинов, чья численность и состав был своеобразен. Так одних только конных в отряде Хворостинина было двести двадцать человек, около половины из которых, имела тяжелый панцирный доспех, а другая часть была легко вооруженной, с луками и стрелами.

В неменьшей степени был пестрый состав и пехоты сопровождавшей воеводу. Кроме стрельцов с их неизменными ружьями и бердышами, которые они использовали как подставку при стрельбе, у Хворостинина имелись воины вооруженные длинными пиками, способными выдержать и отразить натиск не только пешего строя, но и кавалерии.

Но больше всего необычного заключалось в том, что в состав отряда входили пушкари с пушками. Их, правда было немного, всего восемь и везли их на телегах, но в случае нападения, могли нанести по врагу достойный удар, как ядрами, так и картечью.

На все недоуменные вопросы: — Зачем ты берешь с собой столько много солдат? воевода неизменно коротко и емко отвечал любопытствующему субъекту: — Так надо. Сопровождая эти слова, многозначительным кивком вверх, после чего дальнейшие расспросы моментально прекращались.

В отличие от колючих запорожских сидельцев, донцы тепло приняли посланников царя. Атаман Корней Юрьев лично встретил Хворостина на подступах к казачьему городку Мазанка.

Не покривив душой, следует сказать, что большое количество подарков от царя играло определенную роль в том уважение, что выказали казаки воеводе Хворостинину. Однако больше всего казачью душу грело повторное обращение Ивана Грозного к вольному народу.

Первый раз это было, когда казаки по просьбе царя пришли к стенам Казани и помогли взять неприступный оплот на Волге. Именно казаки предложили совершить под стену татарской твердыни и взорвать её. Предложение понравилось царю, и он поручил казакам осуществить их дерзкий план.

После взятия Казани, Грозный подарил казакам царскую грамоту, где выражал свою благодарность вольному народу Дона, что помог, ему устранить давнего соперника Москвы за контролем над волжским торговым путем.

Теперь царь вновь звал донских казаков в поход на татар и это, было очень лестно донцам.

— Не может без нас великий царь, — снисходительно рассуждали казаки, сидя на скамейках или завалинке своих маленьких крепких хат. — Никак ему не обойтись без нашей сабли, супротив которой никто устоять не может. Ни Казань, ни Астрахань, ни ногаи с татарами и прочими басурманами.

Вольный люд Дона, разительно отличался от вольных людей Хортицы. Если днепровские казаки были перелетным птицам и не имели крепкой привязки к земле, видя главную цель своего существования в походах и борьбе, то донцы были иными. С первых дней своего существования они старались пустить корни в донские земли, облагородить степные просторы небольшими поселениями.

Отдавая должное воинской выучке и умению, они не забывали и о прелестях быта и сев на землю неизменно обзаводились семьей и хозяйством. В отличие от днепровцев, которые за считанные дни спустили все полученные от атамана Кольцо деньги и подарки на выпивку и угощения, донцы вели себя по-иному. Каждый подарок от царя батюшки был ими всесторонне оценен, осмотрен и отложен в кладовку или закрома у кого, что из них было.

Столь же неторопливо и рачительно, казацкие атаманы принялись обсуждать план похода на татар. Узнав, что в набеге будут участвовать и запорожцы, донцы обрадовались.

— Это, хорошо. То справные хлопцы! Сам черт им не брат! Хорошую свечку Давлет Гирею в зад вставят, не вытащит — прыскали смехом атаманы, но веселье быстро прошло, когда настала пора принятия серьезных решений.

— Штурмовать Перекоп мы не будем, — решительно заявил Юрьев Хворостинину. — Очень сильны там, у татар укрепления. Ров глубокий, стены высокие, а на них пушки и пищали. Много людей положим и не факт, что сможем их взять.

— Что предлагаешь? Обойти укрепления со стороны Гнилого моря?

— Не только. Мы со своими конями сможем переправиться через Сиваш, а для вашего воинства много лодок и бурдюков понадобиться и не факт, что сможете за одну ночь переправиться. Людей ещё можно успеть переправить, а вот пушки и пищали — вряд ли. Татары, что охраняют Перекоп, наверняка заметят, соберут силы и в море сбросят. Не успеем переправиться, а вот ударить с двух сторон сможем.

Атаман схватил крепкий ивовый прутик и с азартом принялся рисовать им на земле.

— Вот тут, Перекоп, здесь море, здесь Сиваш. Ты со своим войском и малой частью нашей конницы, дадим тебе в помощь четыре сотни Мартына Небабы, подойдешь к Перекопу, перекроешь дорогу.

— Почему меня и моих казаков!? — возмутился Мартын, — что других послать нельзя.

— Кони твои и люди перекопской страже хорошо знакомы, да и укрепления их тебе хорошо знаешь, — атаман припомнил Небабе двухлетний поход, когда донцы под носом у стражников отбили большой караван невольников, которых татары гнали в Кафу. Тогда казаки еле-еле успели отойти прочь до прихода главных сил татар.

— Увидят тебя, сразу насторожатся и про все забудут, — ответил Юрьев, и сразу было видно, что излагаемый им план был давно задуман и подготовлен. — Выставишь пушки, обозы, одним словом приготовишься к штурму. А мы тем временем ночью переправимся на Чонгар, — прутик очертил небольшую загогулину на чертеже атамана, и ударим по татарам с тыла. Если все сделаем точно и вовремя, откроем ворота для твоего войска и страха на Давлет Гирея наведем сильного. Привыкли татары, за Перекопским замком спокойно жить, а вот тогда пусть помучаются. Каждого куста бояться будут и при виде пыли на дороги ломать голову будут, кто идет, свои или чужие.

— Хороша задумка, — согласился с атаманом воевода. — Возьмем Перекоп, получим контроль над входом и выходом из Крыма.

— Верно, — подтвердил Корней Юрьев. — Но только зачем тебе контроль над Перекопом понадобился? Разве ты не собираешься потом обратно с нами уходить?

— Война план покажет. Там видно будет — туманно ответил Хворостинин не столько из-за не желания до конца открывать донскому атаману свои планы, сколько из простого суеверия. В его военной жизни много раз случалось, когда столь любовно созданные планы, приходилось с болью в сердце бросать и начинать все заново из-за какого-то неожиданного поворота Судьбы.

Вот и в этот раз, воевода не стал наперед загадывать, ограничившись ближайшими задачами; — Прорваться через Перекоп и соединиться с высадившимися в районе Козлова ватажниками атамана Кольцо.

— Много воинов в Перекопе? — задал один из главных вопросов воевода.

— Кто знает, — уклончиво ответил атаман. — Турки полностью не доверяют татарам и, желая контролировать такую важную крепость как Перекоп, держат в ней свой гарнизон. Два года назад там было около тысячи человек, в основном греки и албанцы, состоящие на службе у султана. Они привычны к владению ружьями и пушками в отличие от татар предпочитающих воевать саблями и стрелами. Стреляют воины султана хорошо, Мартын не даст соврать, однако год назад случился среди них мор. Многие из них говорят, померли, вот прислали им замену или нет, точно неизвестно.

— Значит, будем рассчитывать на тысячу. Может стоить увеличить число ваших казаков, что будут отвлекать внимание стражи Перекопа? — предложил Хворостинин.

— Зачем? Четырех сотен вполне хватит.

— Попытаемся атаковать вал с двух сторон, на юге и севере. Этим мы полностью свяжем действия гарнизона и заставим турок разделиться. Вы все равно все свое войско на Чонгар за ночь полностью переправить не сможете.

— Что верно, то верно, однако кто наш тыл прикрывать будет на случай нападения татар.

— Ты же сам подтвердил, что главные силы хана ушли на Кавказ с его старшим сыном. У него наверняка только личные сотни остались, а на сбор ополчения время нужно.

— Не считай татар дураками, воевода. У них сбор войска хорошо поставлен. Они на этом деле собаку съели. Не успеешь оглянуться, как под ханским бунчуком тысячи будут — предостерег Хворостинина атаман.

— И в мыслях такого не было. Но на деле знаю, что сбор войска хлопотное занятие и как бы хорошо это дело не было бы поставлено, за день или за два большое количество не соберешь. Минимум за пять дней.

— А ты уверен, что эти пять дней у нас будут?

— Если быстро двигаться будем, будут у нас пять дней в запасе.

— Это с пехотой, пушками и обозом? — с сомнением покачал головой Юрьев. — Сомневаюсь.

— Нечего сомневаться. Зря, что ли я с собой столько телег привез. Посадим часть воинов на телеги и вперед. Обозы пойдут следом. Главное, чтобы татары раньше времени о нашем походе не узнали и не начали колодцы травить, да степь палить, как они это прежде против воеводы Адашева делали.

— Вот за это можешь быть спокоен, воевода. Если, хорошо пойдем, они не только колодцы отравить или засыпать не успеют. Стада свои отогнать не смогут. Главное идти быстро.

— Договорились. Пойдем быстро — усмехнулся Хворостинин, всегда ставивший во главу угла дела быстрое передвижение своих полков. Благодаря чему, он всегда одерживал победу над противником.

Для донских вольных людей, подготовка к походу не заняла много времени. С молодых годов они были приучены к тому, что в любой момент нужно будет вскочить на лошадь и скакать, скакать и скакать, чтобы сразиться с противником.

Не отстал от них и царский воевода. Посадив пеших воинов на подводы, вместе с казаками он двинулся к Перекопу, который мог оказаться его счастливой звездой, либо могилой.

* * *

Многие из приближенных государыни уговаривали Марию Яковлевну не совершать свой очередной выезд за пределы кремлевских стен из-за её интересного положения. Несколько увеличившийся в объеме живот не позволял королевне, как прежде свободно сидеть на коне выезжая на площадь. К тому же правительницу сильно мутило на различные резкие запахи и когда, не было сил сдержать приступ дурноты, её рвало, что на людях было совершенно недопустимо.

Отговаривал от выезда и приставленный к государыне по приказу царя и Степан Клешнин. Видимо дьяку, что-то нашептали его "тайные пташки" или просто доглядчик решил перестраховаться, но он дважды просил правительницу перенести этот выезд на другой раз.

— И когда будет, этот другой раз!? — сварливо негодовала Мария. — Когда у меня живот на нос полезет, и ноги так отекут, что я ими двигать не смогу? Нет уж! Сказала, выезд будет, значит будет! Такова моя воля!

Эти слова Мария хорошо научилась говорить и прекрасно знала, кому их можно было говорить, а в разговоре с кем следует воздержаться от высказывания своей воли. Клешнин, относился к первой категории.

— Матушка, государыня, — взмолился Клешнин, — да пожалей ты себя и своего ребенка, не дай бог растрясешь ты его раньше времени. Государь с нас всех головы поснимает.

— Не смеши меня, дьяк, — не соглашалась с доглядчиком королевна. — Не в Измайлово или в Сокольники ехать собираюсь, а на Красную площадь. Тут суметь надо, чтобы плод растрясти.

— Так на этой Красной площади народу, видимо невидимо. Упаси бог случиться, что с тобой, — продолжал уговаривать Марию Клешнин, но та твердо стояла на своем. — Я свое слово сказала, а чтобы со мной ничего не случилось, государь тебе деньги платит, — хлестко уколола Клешнина королевна.

Отговаривала от выездки государыню и её личная служанка Марфа Собакина. Став у Марии постельничной она приобрела значительный вес и силу среди всей царской дворни. Именно к ней за помощью обратился дьяк Клешнин, дабы отговорить шотландку от её задумки.

— Плохие приметы на твой выезд, матушка. Вчера, когда ты вечером сидела за столом, у тебя кольцо с руки слетело, и свечка погасла. Не к добру это — говорила служанка, расчесывая густые рыжие волосы королевны. Когда Мария ещё была царским гостем и находилась в Вологде, местный отшельник сказал ей, что если каждый вечер расчесывать волосы гребнем, они не утратят своей густоты и силы.

Сам отшельник бы отменным знахарем, спас Марию от сильной простуды и потому, она безоговорочно верила каждому ему слову.

— Свеча погасла, потому что кто-то окно неплотно прикрыл и получился сквозняк, а кольцо упало по недогляду — не соглашалась с Марфой королевна.

— Может и так, но только посмотри на Василия, третий день места себе не находит, беду чует — продолжала гнуть свое Собакина.

Василий был рыжим котом, которого подарил правительнице перед отъездом в столицу вологодский старец. Сказав, что он будет верно оберегать королевну от всех напастей. Мария послушно взяла кота с собой, но обещанной защиты от Василия пока не было. Рыжий котище успешно рос и креп. Ел со стола королевны, лакал подаваемое ей молоко, хорошо спал и регулярно давал рыжее потомство, среди кошек, обитавших в Кремле.

— От Васьки холеры приплод — уверенно говорили хозяева кошек, обнаружив в помете котенка рыжего цвета, и не решались его топить. Во-первых, Васька был красив собой. Зеленые глаза и густящая, шелковистая шерсть. Во-вторых, боялись, что донесут, что потомство царского кота топят, а в-третьих, многие знали, что кот был оберегом правительницы, и надеялись, что часть его тотемной силы перейдет и на них.

Так или иначе, но с котом считались. Считалась и сама королевна, но в этот раз, приведенный Марфой аргумент, не ложился в общую строку.

— Мышей, дохлых объелся, вот животом и мается — жестко изрекла Мария не посмотрев в сторону своего любимица, который действительно не находил себе места. Стоило правительницы начать ходить по терему, как кот бросался ей в ноги и начинал энергично тереться, словно пытался удержать её в палатах.

Был в запасе у служанки ещё один аргумент, гадалка Ефросинья, но та как на грех заболела и уехала в дальнюю деревню лечиться травами.

— Матушка, ну, так ли тебе надобно ехать на эту площадь и кланяться мощам Василия Блаженного? Потом поедешь и поклонишься, ничего не случиться, блаженный подождет.

— Нет, — решительно отвечала ей Мария, — раз я при всем честном народе слово, его надо держать.

Во время последнего своего выезда из Кремля, правительница захотела посмотреть, как идет строительство университета, учредителем и куратором которого она являлась. Результатами ревизии, государыня осталась довольна и по возвращению в Кремль, стала раздавать милостыню побирушкам в Китай-городе. В процессе раздачи денег, один из нищих воскликнул, что простой люд крайне мало имеет возможность видеть свою государыню. Подобное обращение было довольно лестным для Марии, и она пообещала совершить следующий выход ко дню памяти Василия Блаженного, чья могила была в притворе храма Покрова на рву.

— Вот тогда вдоволь налюбуетесь на свою государыню — сказала королевна и собиралась держать данное народу слово.

— Так ведь специально этот попрошайка уговорил тебя слово дать к этой дате, — продолжала молоть свою мельницу Собакина. — Знаешь, сколько нищих да убогих придут к этому дню на площадь просить у тебя милостыню? Тьма и только!

— Ничего, не обеднею, — с достоинством молвила шотландка, — а если обеднею, у тебя денег займу. Не откажешь?

— Охота тебе шутки шутить, матушка. Тот ведь ирод, что с тебя слово взял, пропал. Клешнин искал его, не нашел.

— И что из этого? Мало ли, что с ним могло случиться? Заболел, уехал или узнал, что его Клешнин ищет и испугался.

— Если бы испугался это одно дело, да ведь только московские нищие его совсем не знают. Не наш говорят. Первый раз такого видели, а они хорошо друг друга знают и чужого за версту видят.

— Почему за версту? — удивилась королевна так ещё и не постигшая всех тонкостей и премудростей русского языка.

— Потому что милостыню давно просят и чужих людей от того человека, кто им милостыню подает, всячески оттесняют на целую версту — попыталась объяснить Марфа.

— Так далеко?

— Что поделать, жизнь такая. Что во Франции не так? — служанка перевела разговор на любимую тему Марии, поскольку лучшие года её жизни были связаны именно с этой страной.

— Нет, во Франции, все не так как в Московии. Там теплей и веселей, — правительница вздрогнула, вспомнив, как зимовала на пути в Архангельск и плутала в зимнем лесу под Вологдой.

— А милостыню там король, когда ходит в церковь подает? — спрашивала Собакина, хорошо зная ответ.

— Нет, король прощает своим слугам недоимки, преступления, но милостыню у церкви не подает. Там у соборов нет, паперти. И нет дьяка Клешнина, который занимается неизвестно чем, разыскивая простого нищего — королевна быстро вернула разговор на круги своя.

— Так в том то и дело. Нищие говорят, что он не простой. Хоть и одет был в рванье и лицо с руками в грязи измазал, да только людей не обманешь. Не нищий он говорят, — предостерегла служанка королевну, но все без толку.

— У Клешнина они все, что ему надо скажут. И про попа и про попадью, и про попову дочку, — щегольнула знанием присказок Мария, но Собакина продолжала зудеть. — Просто так человек не пойдет просить милостыню. Попомни мое слово не к добру это — и тут у Марии кончилось терпение.

— Хватит! Убирайся с глаз моих зануда, надоела! — королевна властно хлопнула ладонью по столу, на котором, к счастью для служанки ничего не было. За время пребывания в Москве, у шотландки появилась привычка швырять в слуг, чем попало. Делала она это правда довольно редко, когда они её откровенно доставали своим нерадивым поведением.

Так, неудачей завершилась миссия постельничной, и черед говорить с шотландкой настал для сотника Плетнева. Зная, что Клешнин и Собакина потерпели неудачу пытаясь отговорить королевну от выезда, сотник не стал строить больших политесов и рубанул прямо, что называется наотмашь.

— Знаешь, матушка государыня, а я тебя без надлежащей охраны и вида из Кремля на выезд не пущу, — заявил он Марии. — Хоть ты меня стреляй, хоть режь, хоть в кипятке вари, не пущу тебя на площадь и все. Мне, государь твою безопасность организовывать поручил. Перед ним, я за твою жизнь отвечаю и выезду не быть.

Плетнев ожидал, что королевна начнет ругаться и кричать, но к его удивлению этого не произошло. Мария спокойно, выслушала его слова, а потом сказала.

— Раз государь поручил организовать охрану, так организовывай. Я, не против, но только выезду быть! — государыня так властно сверкнула глазами, что сотник не стал с ней спорить и отправился заниматься делом.

Поняв, что плетью обуха не перешибить, Плетнев, отвечавший за безопасность государыни, решил облечь её высокую и статную фигуру в защитный доспех.

Конечно, ни о какой кирасе, наборном панцире или кольчуги речь идти не могла. Такие вещи делались в расчете на сугубо мужскую фигуру и подгонялись по индивидуальным размерам. Найти боевой доспех на правительницу с учетом её интересного положения, за короткий срок было попросту невозможно. Тем более, что не факт, что королевна согласилась бы его надеть.

Поэтому, сотник прибег к помощи другого, более простого, но от этого ничуть не менее эффективного доспеха. На правительницу надели плотную безрукавку, что шла от самой шеи до средины бедер. Главная особенность этого одеяния заключалась в том, что она состояла из нескольких слоев холстяной ткани пропитанной в густом соляном растворе. Наложенные друг на друга, а затем соединенные, они представляли собой надежную защиту не только от удара ножа или сабли, но могли выдержать и удар копья и даже топора ничуть не хуже металлического панциря.

Движение человека подобная безрукавка, естественно, сковывала, но это было лучшим вариантом из всего, что было в этот момент Оружейной палате Кремля.

Все время пока шла примерка и подгонка "доспеха", королевна мужественно стояла, скорбно сопя и терпя "причуды" Плетнева. Скрыв "соляной панцирь" под просторным выходным одеянием, одев, привычную шапку ерихонку, Мария смогла не только спуститься с крыльца, но и сесть на подведенного к ней жеребца Рассвета.

Зная, что в этот день состоится выход государыни, вся Красная площадь перед Кремлем была заполнена народом до краев. С самого утра она переливно гудела и шумела и чем ближе стрелки курантов на Спасской башне приближались к отметке двенадцати часов, тем этот гул становился все сильней и сильней.

Куранты уже закончили играть положенную мелодию, когда в проеме ворот сначала показались стрельцы, а за ними в сопровождении конной стражи выехала и сама королевна. Едва она миновала воротные створки, как площадь пришла в движение заволновалась, забурлила. Отряженные вперед Плетневы стрельцы образовали посреди толпы широкий коридор для проезда королевны и её конной свиты. Делали они это без всякого почтения к людям, так как общение с народом и раздача милостыни, была запланирована на потом. Главное Мария хотела отдать дань уважения блаженному, о котором было рассказано много разных историй вызывавших к нему почтение и даже почитание.

Согласно им, блаженный вел праведный образ жизни и обладал даром предвидения. Один раз он предсказал скорую смерть обманщику, в другой раз страшный пожар в Москве от которого сгорела большая часть города. Сам Иван Грозный относился к нему с большим уважением, а однажды юродивый даже якобы спас жизнь молодому государю.

Снующие в толпе ярыжки и решеточные приказчики во все глаза смотрели, выискивали признаки или намеки на измену или тайный умысел но, слава богу, ничего не было. Народ с обожанием смотрел на свою государыню, чтобы потом, по прошествию многих лет рассказывать своим детям, а если повезет то и внукам, как сам видел государыню Марию. Смотрел на неё почти, что с расстояния вытянутой руки и она, естественно, встретилась с ним взглядом и даже улыбнулась или кивнула, в зависимости от фантазии рассказчика.

Подобная быль сказка для многих простых людей дорогого стоила, ибо никто из тех, кто её будет слушать, не посмеет её опровергнуть. По той простой причине, что сам он за многие года вряд ли покидал пределы родной деревни или округи.

Взбудораженную и экзальтированную толпу людей почувствовавших наступление, можно сказать главного события в своей короткой и повседневной жизни, стрельцам было очень трудно сдерживать. Множество людей принялись напирать на служивых, стараясь хоть чуть-чуть, но приблизиться к матушке царицы, о доброте и щедрости которой ходили легенды.

Только двойная цепь стрельцов, одна часть которых древками бердышей отталкивала толпу, а вторая, сцепив руки, подпирала их спины, позволила Марии свободно доехать до храма Покрова и сойти с коня при помощи слуг. В сопровождении Плетнева и нескольких его помощников она подошла к дверям храма, перекрестилась, почтительно склонила голову перед иконой и смирено переступила его порог.

Что происходило в соборе для запрудившего площадь народа осталось неизвестным. Стрельцы заранее очистили храм от всех людей, оставив в нем только одного священника. Это было сделано по приказу королевны, которая хотела, чтобы как можно меньше народ видело, что она прикладывается к иконам и креститься по православному обычаю. Мария даже не захотела, чтобы в этот момент в храме был митрополит и чтобы её сопровождал её духовник отец Сергий.

В сопровождении дьячка и Плетнева, она приблизилась к алтарю, помолилась ликам святых, попросила у них помощи в своих делах, после чего направилась к притвору, где находилась серебряная рака с останками Василия Блаженного. Встав перед ней на колени, Мария заговорила по-французски тихим проникновенным голосом, столь причудливо зазвучавшим под стенами православного храма.

О чем просила правительница Московии Блаженного, никто ничего не понял, но вот одухотворенное лицо слезу, что скатилась по щеке правительницы, заметили все присутствующие.

Зная, что святых нельзя утомлять своими житейскими просьбами, Мария постаралась уложиться в несколько минут. Закончив говорить и отерев щеку ладонью, королевна неторопливо поднялась с колен, заставив одним властным взглядом застыть на месье бросившегося ей помогать дьячка.

Величественно, склонив голову перед ракой, простояла она некоторое время в торжественно одиночестве, после чего повернулась и пошла прочь от раки.

Было ли то, что случилось потом случайностью или нечто другое, но, по единодушному мнению всех присутствующих произошло настоящее чудо.

С самого утра небо над Москвой было затянуто плотными серыми тучами и вдруг, сквозь них пробился яркий луч света. Проникнув через узкое окно внутрь храма, он устремился навстречу идущей Марии, которая застыла от изумления.

Казалось, что луч света окутал и поглотил королевну в своих золотистых объятьях. Столь необычное зрелище продлилось некоторое время, после чего луч пропал, и все вернулось на круги своя.

Воодушевленная этим своеобразным знаком небес, Мария пешком двинулась к Лобному месту, где принялась раздавать людям милостыню. Один за другим падали на землю кошельки, которые со вздохом доставал из корзины дьяк Олсуфьев замещавший внезапно заболевшего Курицына. Каждый раз его вздох становился все громче и жалостней, но королевна не обращала на них никакого внимания. Увлеченная раздачей милости она щедрой рукой раздавала заранее приготовленные по её приказу деньги.

Стоя на приступке возле Лобного места, её высокая фигура была хорошо видна на фоне окружавших её людей. Многие люди, что находились на площади, залезли на столы и лавки, с интересом наблюдая за тем как, государыня раздает милостыню, и торговцы не гнали их прочь. Прекрасно понимая, что другой такой возможности у людей не будет.

Стоявшие по бокам от шотландки стрельцы внимательно следили за тем, чтобы больше одного человека к ней не подходило. А тех, что пытался нарушить этот порядок, они решительно отсаживали прочь.

Стражники хорошо знали свое дело и большой толчеи, возле королевны не было. Мария уже основательно опустошила подарочную корзину, когда стоявшие рядом с ней Олсуфьев и Плетнев стали подавать правительнице знаки, призывающие заканчивать раздачу денег, но государыня не обращала на них никакого внимания. Отлично понимая, что другой выход ей может долго не представиться, она спешила делать добрые дела, не смотря на усталость во всем теле и ломоту в пояснице.

По приказу государыни специально взятый ею думный приказчик Матренин принимал у людей челобитные. Их было так много, что они не умещались у него в руках и постоянно падали. Увидев это, королевна приказала Олсуфьеву отдать приказчику опустевшую корзину.

— Сколько кошельков осталось? Два, прекрасно. Бери их в руки, а корзину отдай Матренину, а то у него уже рук не хватает, челобитные держать — государыня повернулась к приказчику и предупредила, — смотри, хоть одну потеряешь, шкуру спущу.

Матренин хорошо знал, что телесные наказания это только угроза, за все время пребывания в Кремле, Мария никого кто провинился, не направила на конюшню для порки кнутом, что для государя было привычным делом. Однако лишний вызывать гнев у правительницы, помазанницы божьей, приказчику не хотелось. Шкуру не спустит, но может устроить такую обструкцию, что сам в петлю от безысходности полезешь.

Мария уже наполовину опустошила предпоследний кошелек, когда случилось то, что повергло собравшихся на площади людей в сильнейший шок. Ибо один из них поднял руку на государыню Марию Яковлевну.

Протягивая одетой в лохмотья женщине серебряную полушку, шотландка услышала какой-то свист, напоминающее что-то давно забытое, но додумать мысль не успела. Последовал сильный удар в голову и, вскрикнув от острой боли, королевна рухнула лицом вниз, прямо под ноги просящей милостыню женщины. Так и не поданная монета выскользнула из ослабевших пальцев королевны, а из пробитой арбалетной стрелой ерихонки выползла струйка алой крови и нехотя закапала на камни окружавшие приступок Лобного места.

— Убили!!! Убили!!! Матушку убили!!! — истошным голосом завопила нищенка, ошалевшая от увиденной картины. Её крики моментально всколыхнули всю площадь, приводя в движение находившихся на ней людей. Одни пытались притиснуться поближе к месту трагедии, а другие спешили покинуть прочь ставшую местом убийства площадь.

Стоявшие рядом с Марией стрельцы, были хорошо вышколены и обучены. Едва государыня упала, как несколько человек бросились к ней, а остальные, без всякой команды, стали теснить толпу, грозно потрясая своими бердышами.

Что касается Плетнева, то проморгавший покушение на государыню сотник, принялся яростно вертеть, головой стараясь понять, откуда прилетела эта роковая стрела.

Долго выискивать злодея ему не пришлось. Возле торговых рядов началась ожесточенная толчея и, ухватив подобно гончей собаке след, Плетнев рванул туда.

Сотник не ошибся с выбором направления. Именно со стороны торговых рядов и был сделан роковой выстрел в сторону королевны. Забравшись на торговый стол для того, чтобы лучше видеть государыню, он вытащил из мешка оружие и произвел свой роковой выстрел.

Знал ли он о "соляном панцире", что был надет на государыню или нет, трудно сказать. Однако свой выстрел он направил ей в голову, уловив тот момент когда, взяв деньги из кошелька, она стала смотреть, сколько дать просящей милостыню женщине.

Покушавшийся на государыню злодей был молод, силен и проворен. Едва увидев, что она упала, а вокруг неё начался ор и переполох, он соскочил со стола, и грозно потрясая оружием, бросился прочь.

Злодей выбрал очень удачное место для покушения. От торговых рядов до ближайшего переулка, где можно было скрыться и затеряться от погони, было, что называется рукой подать. К тому же, торговый стол на который он забрался, окружали одни женщины, напугать которых одним видом оружия было плевое дело, однако не все вышло, так как злодей на то рассчитывал, равно как и те люди, что его наняли.

Ослепленный ненавистью к королевне, он не учел, что простой московский люд её любит и вместо страха, в людских сердцах может вспыхнуть к нему ненависть. Кроме этого, злодей не взял в расчет тот факт, что окружали его русские женщины. Именно они и помешали ему скрыться с места его преступления.

Без всякой команды, с громкими криками: — Держи! Держи злодея! — они принялись его преследовать, а не разбегаться в страхе. Когда злодею оставалось пробежать с десяток шагов и покинуть площадь, в его голову угодила тяжелая деревянная скалка, брошенная одной из преследовавших его женщин.

Учитывая спешку, место, откуда был произведен бросок и точность попадания брошенного предмета, можно смело говорить, что совершить подобное было под силу не каждому мужчине, обладавшему военными навыками.

Столь неожиданный удар сбил злодея с ног. Он упал, повредил колено и не смог быстро подняться, чтобы продолжить свой бег. Промедление оказалось для злодея роковым. Толпа набежавших женщин буквально забила его, ведрами, коромыслом и табуретками, что стояли на столе для продажи. Русские мастера всегда делали предметы домашнего обихода крепкими, прочными и долговечными. Не подкачали местные умельцы и на этот раз. Когда стрельцы вместе с Плетневым добрались до злодея, было уже поздно. Забитый, затоптанный и истерзанный, он уже отдал богу душу, навсегда унеся в могилу многие тайны.

Едва убедившись, что это тот самый злодей, что покушался на государыню и что он мертв, Плетнев от души чертыхнулся, а затем приказал стрельцам тащить тело злодея в Кремль.

Туда же, на наскоро расстеленном плаще, стражники понесли и Марию. Руки государыни безжизненно свисали с края плаща и колыхались в такт шагам несших её стражников. Лицо было все свезено от удара о камни, глаза были закрыты, а из-под наглухо застегнутой шапки, продолжала сочиться кровь. Она падала на плащ, с плаща на камни и весь путь по которому стражники несли Марию в Кремль, был хорошо виден каждому.

Под истошные крики толпы: Убили!!! Убили!!! — а также: — Лекаря!! Лекаря, государыни!!! — тело рыжеволосой шотландки унесли за стены Кремля, который наглухо захлопнул свои ворота, прочно отгородившись от остального мира.

Все кто присутствовал в этот день на площади, находились в глубочайшем унынии и скорби, которую не мог исправить даже тот факт, что нечестивец поднявший руку на государыню убит.

Каково же была их радость и удивление, когда стало известно, что государыня Мария Яковлевна жива. Весь московский люд, узнав об этом, дружно приписал её чудесное спасение Василию Блаженному, память и могилу которого она почтила. Народная молва намертво связала правительницу и святого, и переубедить людей в обратном было невозможно.

Даже, если бы стало известно, что под шапкой ерихонкой у государыни находился стальной шлем, в точности повторявший контуры шапки, люди бы продолжали твердить о чуде, так как истово в него поверили и ни за какие коврижки не стали бы от своего мнения.

Совершивший покушение на Марию стрелок, хорошо знал свое дело. Выпущенный им арбалетный болт пробил все-таки стальную защиту и своим острием ранил правительницу в темя. Отсюда было и потеря сознания и обильное кровотечение и раны.

К счастью, острие потеряло свою убойную силу, и только рассекла кожный апоневроз головы шотландки. Когда спешно вызванный к Марии доктор Клоссиус, видевший за свою жизнь множество всевозможных боевых ранений, осмотрел её рану, он сразу заявил, что рана не опасна.

— Потеря крови пойдет только на пользу государыни. У неё очень и очень здоровый организм и потерянная кровь не угрожает её здоровью — уверено заявил лекарь. Точно также к числу не смертельных ран он отнес разбитый нос и губы правительницы.

— Главное целы глаза и зубы, а остальное ерунда. Как любят говорить у вас, до свадьбы заживет.

Куда большую тревогу у Клоссиуса вызывало состояние плода государыни. Падение Марии с высоты собственного роста ничего хорошего для её ребенка не сулило и опасения доктора полностью подтвердились. К вечеру у Марии начались преждевременные схватки, и она потеряла ребенка.

Рассвет ещё не начался, когда в Кремль приехал царь. Этот день для Ивана Грозного был полностью окрашен в черный цвет. С утра у государя сильно разболелись колени, и он криком кричал от боли, не в силах сделать ни шага. Только благодаря усилиям доктора Бромлея боли удалось унять и царь даже начал ходить.

Затем пришла траурная весть из Ливонии, где под стенами одной из местных крепостей погиб Малюта Скуратов. По неизвестной причине он лично возглавил штурм ливонской твердыни и погиб, от шальной пули ворвавшись в крепость через пролом в стене.

Крепость была взята, находившийся внутри неё шведский гарнизон был пленен и воевода Иван Глинский спрашивал царя, как следует распорядиться их судьбой. Одновременно с этим, тело царского любимца вместе с траурным эскортом было отправлено в Москву.

Недолго думая, охваченный горем царь приказал Глинскому казнить не только весь взятый в плен гарнизон крепости, но и всех её жителей, включая женщин и девушек. Оставив в живых только детей не старше десяти лет.

— Мое око государево, мой пес верный Малюта на тот свет отправился, а они жить будут!? — возмутился самодержец. — Не бывать этому! Приказываю всех казнить, на усмотрение воеводы Глинского, а коменданта крепости и всех его офицеров отправить в Москву, для достойного над ними суда. Моего верного слугу, приказываю похоронить в Иосифо-Волоколамском монастыре, куда отправить поминальный вклад в размере 150 рублей.

Решив все необходимые вопросы, связанные со смертью Малюты, царь принялся скорбеть, но не успел он проскорбеть и трех часов, как прискакал гонец из Москвы о том, что на государыню совершено покушение. Что она тяжелораненая и неизвестно не отдаст ли богу душу до наступления утра, а дерзнувшего поднявшего на неё руку злоумышленника ищут.

После этого известия новый приступ ярости охватил государя. Вскочив на ноги и изрыгая проклятья на головы Плетнева и Клешнина, он приказал собирать отряд для поездки в Москву.

Государь только-только покинул слободу, как ему навстречу попался новый гонец, сообщивший царю несколько иную картину. Клешнин сообщал, что, слава богу, государыня жива, хотя и ранена. Доктор Клоссиус делает все возможное, но за жизнь ребенка не ручается. Выпустивший в государыню стрелу злодей схвачен, но разгневанный народ убил его на площади. Ведется выяснение личности злодея.

Несмотря на ободряющие вести, царь приказал продолжить путь, дабы лично убедиться, что с Марией все в порядке и начать следствие по факту попытки её убийства.

Государь уже был на подъезде к Москве, когда третий гонец, сообщил ему, что у государыни выкидыш и доктора борются за её жизнь. Взбудораженный этими словами, царь буквально на крыльях доскакал до Кремля, сошел с лошади и насколько быстро ему позволяли больные колени прошел в покои своей жены.

Увидев взъерошенного, усталого, серого от дорожной пыли, государыня, несмотря на свое состояние попыталась встать, а когда ей это не удалось, залилась горькими слезами. Громким голосом, удалив всех посторонних за исключением доктора Клоссиуса и Марфы Собакиной, государь принялся утешать Марию. И то, как он это делал, и какие слова говорила ему в ответ королевна, наглядно говорили, что у столь разных по своим характерам и судьбам людей, были друг к другу теплые чувства.

Дав государю и государыни, возможность поддержать друг друга в трудную минуту, оба доктора, Клоссиус и Бромлей попросили царя оставить жену, нуждавшуюся в покое и отдыхе. Грозный повиновался уговорам врачей, но прежде, чем муж покинул её, Мария взяла с него слово, что он не станет наказывать Плетнева и Клешнина.

— Они запрещали мне ехать на площадь, но я не стала их слушать. Это я во всем виновата. Не казни их дорогой — просила она царя и тот, обещал ей не делать этого, хотя ему трудно было это сделать. Злость государя усиливал тот факт, когда он узнал, что умерший ребенок был мальчиком.

— Убийство моего сына Василия я никому не прощу! Никому! — гневно кричал он в лицо Клешнину, который стоял перед ним ни живым, ни мертвым. — От гнева моего, тебя государыня уберегла. Я ей слово дал за случившееся с тебя не спрашивать и быть по сему. Но я с тебя шкуру спущу и в кипятке сварю, если ты мне не найдешь, кто это подлое дело замыслил и оплатил. Арбалет штука дорогая и стоит в разы дороже, чем наш самострел — пригрозил он Клешнину и тот принялся рыть землю.

Очень быстро ярыжки и приказчики установили, что убитый злодей был слугой боярина Ощура Вельяминова. Имя злодея было Игнатий Злоба, и был он литвином, взятым в плен во время похода на Полоцк и попавшего в дом Вельяминова, как хорошо знаток лошадей и каретный мастер.

Взятые в жесткий оборот Клешниным слуги боярина показали, что пользуясь расположением хозяина, литвин часто отлучался из дома за различными покупками. Последний раз пришел с мешком, в котором и пронес на площадь арбалет.

В доме со слугами ни с кем близко не общался, держал себя высокомерно и вызывающе, заискивал только перед боярином Ощурой и его женой. В ходе следствия также выяснилось, что один из слуг, однажды видел литвина вместе с окольничим Дмитрием Кобылкиным, которые тихо разговаривали, постоянно оглядываясь по сторонам.

Окольничего тотчас задержали и подвергли жестокому допросу. Не выдержав пыток, Кобылкин признался, что состоял в заговоре против государыни по поручению близкого родственника покойной жены Грозного Марии Темрюковны. Он якобы был недоволен быстрой женитьбой царя на шотландке и приказал её устранить.

Опытный в делах сыска дьяк Клешнин видел, что Кобылкин говорит не всю правду. Скрывает тайных подельников и наговаривает на кабардинского князя, прекрасно зная, что тот погиб два месяца назад в Ливонии. Он решил продолжить допрос и тут, случилась осечка. Во время допроса Кобылкин внезапно умер, так и не ответив на все вопросы следствия. Разгневанный царь обрушил весь свой гнев на Вельяминова, сослав его как пособника смерти его сына со всем семейством в Каргополь.

* * *

Хорошо и красив был городок Козлов расположенный в западной части Крымского полуострова, как раз в том месте, где кончались горы Таврии и начинались её тянущиеся до самого Перекопа степи. Вытянувшись вдоль мелководной бухты, он по праву считался западными морскими воротами Крымского ханства. Много кораблей с различными товарами приходило в Козлов, чтобы потом разойтись по всему пространству Крымскому ханству, начиная от Ин-кермен на юго-западе и до Болы-сарай на северо-востоке.

Была ещё одна особенность, что отличала Гезлев, так называли его татары, от Ак-Мечети, другой морской гавани на западе Крымского ханства. В Козлове было много питьевых колодцев вода, в которых выгодно отличалась от солоноватой воды в Ак-Мечети. Эта причина и сыграла главную роль, когда атаманы Байда и Кольцо решали, куда направить свои челны к берегам Крыма.

— До Ак-Мечети ближе, спору нет, да только вода там отвратная, если в осаду сядем — трудно будет. Животы она окаянная подвести может, да и провианта может там не быть в нужном количестве. Из-за этого, люди могут сидения и не выдержать, — доказывал Байда атаману ватажников. — В Козлове все иначе. Он хоть и вдвое дальше, но воды в нем вдоволь и склады всегда припасами забиты. Торговля она всегда торговля.

— Значит, решено, идем на Козлов, — согласился с ним Кольцо, — близко не всегда значит хорошо.

Разговор проходил в турецкой крепости Озю-кале, что контролировала выход из устья Днепра. Сама крепостица была небольшой и больше всего предназначалась для обозначения турецкого присутствия в этих землях и контроля торговых путей в устье Днепра.

Застигнутая врасплох появлением казачьего флота, она не сумела оказать никакого сопротивления, и была взята вольными людьми приступом. Вместе со всеми кораблями, что находились в этот момент в гавани.

Большая часть турецкого гарнизона, что составлял почти сто человек, мужественно заперся в мечети, намериваясь принять мученическую смерть. По крайней мере, так объявил его командир Ислам-бек, и у Байды сильно чесались руки помочь новоявленным праведникам попасть в райские сады, однако Кольцо удержал его от этого шага.

— На кой черт они нам сдались? — спрашивал он Байду. — Сидят они себе в мечети, и пускай там сидят. Может от жары там сами передохнут, пока мы тут припасы в челны грузим.

— Не могу так. Знаешь, сколько крови они нам попили — эти басурмане обрезанные? Знаешь, сколько наших людей у них на галерах веслом машет!? Не могу!

— Да пойми ты, нам сейчас каждый человек важен для схватки с крымским ханом. Будет охота их на тот свет отправить, сделаешь это на обратном пути, а сейчас не время. Людей только зря потеряем, ради только того, чтобы душу потешить.

— Все равно не могу! — стоял на своем Байда.

— Хорошо, пусть не по твоему, не по-моему. Сколько бочек пороха у турок захватили? Две-три?

— Три, Барабаш докладывал.

— Вот будем уходить, две бочки к дверям мечети подкатим и взорвем. Кто-нибудь из турок обязательно погибнет, а мы людей сохраним.

— А почему только две?

— Для турок хватит, а нам запас будет.

— Нет, все три выкатим! Таково мое слово! — грозно воскликнул Байда и Кольцо согласился, радостный в душе, что его маленькая хитрость с последним словом удалась.

Сказано — сделано. Когда казаки покидали крепость, могучий взрыв потряс её стены, а со стороны мечети взметнулся столб рыжего пламя и черного дыма.

— Вот вам, собакам! Вот! — радостно кричал атаман, сводя с турками старые счеты, яростно потрясая руками. — За Фильку, за Леонтия и Макария! — выкрикивал он имена погибших от рук турок казаков.

Захваченные в Озю-кале корабли, помогли казакам и в захвате Козлова. Видя знакомые силуэты судов, идущие впереди парусного каравана, ханские стражники до последнего момента ничего не заподозрили. Только когда с приставших к берегу судов посыпались, грозно потрясая саблями казаки, когда раздались выстрелы, и пролилась кровь, стражники забили тревогу, но было уже поздно. В один миг, разметав портовую стражу, казаки и ватажники ворвались в Козлов и захватили его.

В этом случае, атаман Кольцо не пытался удерживать руку казаков и ватажников. Чем больше было уничтожено в городе воинов крымского хана, тем спокойнее будет сидеть казакам в осаде.

О том, что это будет не лихой налет, а сидение в ожидании прихода крымского хана со всем войском, было обговорено с Байдой заранее.

— В пешем бою нам конных татар никак не одолеть, — говорил Кольцо казакам. — Здесь их земля и значит драться они, против нас будут злее и упорнее. Так что не факт, что мы со своими силами и злостью против них сможем выстоять в открытом бою. А вот сидя в осаде, нанести им серьезный урон — это даже очень.

По хорошему счету татары осаду вести не умеют. Главная их сила в быстром внезапном наскоке, когда их не ждут, когда семеро против одного, и никто им в спину не дышит. Захватив Козлов, мы заставим их воевать, так как нам выгодно.

— И долго сидеть придется? — сварливо уточнял Барабаш, что подобно татарам тоже не отличался терпением. К тому же, его сильно беспокоило то, что пришлый ватажник навязывает свою тактику вольным людям.

— Сколько бог даст, столько и будем сидеть — ответил Кольцо не спеша раскрывать казакам свои планы.

— Может до зимы? — продолжал уточнять сварливым тоном помощник Байды. — Так мы на то не согласны. У нас своих дел полно.

— Раз у тебя дел полно дел, так иди и мотай к своим панам, а мы в Бахчисарае зипуны добыть хотим — едко ответил ему ватажник Иван Зерно и его слова бурно поддержали казаки и ватажники.

— Не сучи ногами, Барабаш, татар распугаешь — посыпались злые шутки в адрес помощника Байды, со стороны тех, кто не попал в реестр.

— Не думаю, что придется долго сидеть в осаде, — успокоил казаков Кольцо. — Сил у хана хватит на один, от силы два штурма. Главные силы его воинства ушли на Кавказ, а если мы его ещё хорошо пощиплем под Козловым, то он будет вынужден отойти за подкреплением, вот тут-то мы по татарам и ударим. Да так ударим, что до Бахчисарая их гнать будем.

— А как не погоним? Как нас погонят? — продолжал мутить воду Барабаш.

— К тому времени донцы должны будут подойти. Вместе с ними обязательно татар до Бахчисарая отгоним, и зипуны там возьмем.

— А как не придут донцы? Или турецкий паша из Кафы или Керчи помощь татарам пришлет. Что тогда делать будем?

— Да что ты труса раньше время празднуешь?! — не выдержал Зерно. — Пришлют, не пришлют, побьют, не побьют. Ты сначала Козлов возьми, а там видно будет, что делать.

Таков был разговор на берегу Днепра перед самым выступлением, а теперь предстояло готовиться к сидению в осаде.

Все вышло именно так, как рассчитывал атаман Кольцо. Едва весть о захвате Гезлева достигла Бахчисарая, как столица ханства разом загудела, как потревоженный осиный рой. Ибо мщение за сожженную Москву вступило на крымскую землю. В этом никто не сомневался. Ни простые воины, ни сотники, ни беки и мурзы, ни сам крымский хан Давлет-Гирей не строил иллюзий относительно намерений захвативших Гезлев людей. Главная задача хана состояла в том, как можно быстрее собрать войско и уничтожить дерзких возмутителей спокойствия.

В том, что ему удастся это сделать, хан нисколько не сомневался. Почти двадцать лет назад русские войска захватывали Гезлев и даже достигали стен Акмесджит, но дальше пройти не рискнули. Пробыв в Крыму около двух месяцев, они были вынуждены сесть на свои челны и покинуть полуостров.

Сейчас же, согласно сведениям, которые принесли в столицу беглецы, крепость захватили вольные люди Дмитрия Вишневецкого, доставившего в свое время много хлопот татарам и их покровителям туркам.

— Русские собаки опять взялись за старое, потревожили нашу священную землю! Я их жестоко накажу за это! — грозно воскликнул Давлет-Гирей, гневно сверкая очами. — Султан повесил их вожака за ребро на крюк, я посажу их предводителя в бочку с гвоздями и прокачу по всему Бахчисараю! А остальных пленных, я прикажу сбросить со стены на вкопанные под ними копья! Это будет лучше, чем просто посадить на кол.

Произнесенные ханом обещания взбодрили несколько притихших его подданных. Раз хан грозит, значит, уверен в своих силах, значит, нечего бояться злых урусов, посмевших прийти на земли ханства. Все будет хорошо и если будет милость всемогущего Аллаха, то возможно будет, кого продать на невольничьем рынке в Кафе.

— Веди нас на проклятых гяуров, отец! — радостно воскликнули молодые ханские сыновья Алп и Газы Гирей. В отличие от второго ханского сына Адиль Гирея, временно исполняющего обязанности калги, они рвались в бой. — Мы выпусти кишки тем, кто посмел напасть и Гезлев и угрожать спокойствию нашей земли!

Их слова согрели теплом душу Давлет-Гирея. Славную волчью поросль он вырастил. Будет, кого отправить в новый набег на Русь, когда орда накопит силы и залижет нанесенные ей в битве при Молодях. Будет, кому передать ханский престол, когда придет время и на кого опереться, пока это время ещё не настало.

В последний год у хана серьезно обострились отношения с двумя старшими сыновьями, Мехмедом и Адилем. После неудачного набега на Москву, сыновья стали требовать от отца отречения от престола и передачи им власти.

Подобные настроения были всегда среди наследников ханского престола. Почувствовавшая свою силу молодежь не хотела ждать, когда наступит пора их царствования, их правления. Обычно владыки Бахчисарая справлялись с подобными проблемами, но сейчас царевичей поддержала часть беков и мурз. Посчитав, что "удачное время" для Давлет-Гирея уже безвозвратно прошло, они решили подать руку молодым бунтарям.

Именно по этой причине, Давлет-Гирей и отослал Мехмеда Гирея вместе с ногаями в поход на Кавказ, как того от него потребовал султан. Оставшись один, Адиль, хоть и получил титул калги, стал более сдержан и осторожен в своих словах и действиях. Решив отложить решения вопроса о передачи ханской власти до возвращения брата. Если Мехмед одержит победу над персами, тогда можно будет обратиться за помощью к турецкому султану. Блистательные владыки Порты всегда с большой охотой назначали ханами тех, кто был должен им или был связан с ними общими делами.

Глядя на то, как веселятся Алп и Гази, поверившие в свою самостоятельность, и как отец всячески потакает им, Адиль внимательно запоминал, каждое сказанное слово, каждый брошенный взгляд, чтобы потом все это припомнить.

Войско было собрано в течение двух дней и под бунчуком хана Гирея двинулось на Гезлев. Шли быстро и уверенно, на ходу строя планы как будут освобождать от захватчиков город.

Покидая Бахчисарай, Давлет-Гирей в тайне надеялся, что русские успеют покинуть крепость до подхода ханских войск. В их распоряжении было достаточно времени, чтобы выпотрошить весь Гезлев до нитки и, набив трофеями свои челны уйти на север по добру по здорову. Это была здравая и вполне понятная хану логика. Будь он бы на месте русских, точно также и поступил, однако посланные вперед войска разведчики Маметкул-бека, донесли хану, что русские все ещё находятся в крепости и по всем приметам покидать её не собираются.

— Аллах, помутнил разум неверных — проговорил владыка трона Гиреев с тайным разочарованием. После Молодей, он почему-то стал испытывать некоторую осторожность в войне с русскими. Возможно, сказывалась душевная травма после неудачи, когда казалось, что весь мир находится в кармане хана. Возможно опасения, что ещё одна неудача в военном деле приведет к потере трона. А возможно, все дело было во сне, что пригрезился хану по возвращению из похода в Бахчисарай. Тогда высокая белая женщина сказала хану, что следующая встреча с русским войском будет для него последней.

Об этом Давлет-Гирей по неосторожности рассказал придворному звездочету, и он стал достоянием мурз и беков. Болтливый астролог лишился головы, но это мало чем могло помочь делу. Беки и мурзы ждали от хана действий, и он был вынужден соответствовать их надеждам.

— Нам остается только прийти и наказать их — хан властно щелкнул пальцами правой руки, призывая беков и мурз высказываться. Годы сидения на троне приучили Гирея к подобной манере, которая в случае неудачи, всегда позволяла найти нерадивого советчика и "справедливо" наказать его.

— Урусы заняли крепость в надежде, что её стены помогут им укрыться от наших стрел и копий. Пусть там и сидят. Нам нужно захватить Берзэн и отрезав их от челнов, взять в осаду. Вода в крепостных колодцах плохая и я не думаю, что урусы долго выдержат на ней — высказался Маметкул-бек и мурзы радостно закивали головами, признавая мудрость сказанных им слов. Берзэн был портовым пригородом Гезлева и не имел стен. В нем были торговые склады, которые охраняла стража, жили ремесленники и все те, кто так или иначе был связан с морем.

Захват Берзэн с его пристанью и подвозом свежей питьевой воды, ставил находившихся в крепости людей в сложное положение.

— Не думаю, что захватившие крепость урусы глупы и не понимают опасность своего положения, великий хан, — подал голос минбаши Бердибек. — Если они остались в Гезлеве, то наверняка сделали это неспроста, со скрытым смыслом, который нужно разгадать.

— Чего тут разгадывать!? И так все ясно! — вмешался в разговор Алп Гирей. — Урусы захватили на складах вино и пьют, не могут остановиться. Старые воины говорят это — у них в крови. Маметкул-бек верно сказал, нужно отрезать их от моря и лишить воды.

— Действительно, что рассуждать о действиях этих бандитов. Их нужно разбить и наказать, так как сказал великий хан — поддержал брата Гази. Бердибек попытался возразить царевичу, но Маметкул-бек не дал ему такую возможность.

— Давно ты стал осторожничать с московитами, видя в любом их действии скрытый смысл? — язвительно спросил бек минбаши, намекая на Молодь, где Бердибек сражался не очень удачно. — Гезлев захватили разбойники и не нужно искать в их действиях тайного умысла.

Услышав такие слова, Бердибек гневно вскинул голову, но встретившись взглядом с Давлет-Гиреем, не стал затевать спор.

— Я только сказал свое мнение, — с достоинством ответил минбаши, — а решать, как брать

Гезлев будет светлейший хан.

— Да, решать буду, я — тотчас откликнулся Давлет-Гирей. — Думаю, правильнее будет разделить наше войско на три части. Одной частью будет командовать Маметкул-бек, другую отдаю в руки минбаши Бердибеку. Пусть оба они поведут воинов на штурм Берзэн с разных сторон. Если урусы и замыслили что-то против нас, то под двойным ударом им не устоять. Сам я вместе с царевичами Гази и Алпом будем отвлекать внимание занявших крепость московитов.

— А что прикажите делать мне, отец? — спросил с непроницаемым лицом Адиль.

— Тебя я поручаю находиться с резервами возле лагеря. На тот случай, если московиты разгадают наши планы и совершат вылазку.

— Слушаюсь — покорно склонил голову царевич, краем глаза замечая насмешливые взгляды младших братьев.

На Гезлев, воины хана собирались обрушиться рано утром, в надежде, что утомленные длительным питьем московиты не заметят их приближение, но вышла накладка. Управляющий ханским двором Алмас-мурза слишком поздно подал повозки для перевозки ханского шатра и походной утвари. Из-за этого, войско покинуло Бахчисарай с задержкой.

Впрочем, нет худа без добра. Два крыла татарского войска устремились на врага, когда вставшее солнце, своими лучами било прямо в глаза стоявших на стенах урусов.

Вопреки ожиданиям хана и его советников, появление крымчаков не вызвало сильного переполоха на стенах. Опытные глаза воинов сразу замечали появление страха у стоявших на часах воинов, но у московитов ничего подобного не было. Тревога, да была, а вот паники не было и в помине и от этого, в душе оставался неприятный осадок, урусы их явно ждали.

Быстро, не жалея коней скакали воины крыла Маметкул-бека, ведомые своим командиром. Выполняя приказ бека, они должны были первыми ворваться Берзэн и показать хвосты своих коней тем, кого ведет этот трус Бердибек.

С гиканьем и свистом, выставив вперед копья и нисколько не скрывая своих намерений, летели воины Маметкул-бека, навстречу своей смерти. Что притаилась за наспех сколоченными деревянными щитами, прочно стянутыми между собой железными цепями.

Раскинувшись от крепостных стен до самого моря, они встали непреодолимой преградой на пути татарской конницы, вызвав гнев и злость у бывалых воинов.

— Шайтан-город! — восклицали те, кто уже встречался с подобными приспособлениями русских под Молодями. Они приняли унимать бег ретивых коней и попытались развернуть их прочь от притаившейся за щитами смерти. Однако слишком мало было таких воинов у Маметкул-бек, так как мало было тех, кто вернулся домой из того похода. Большая часть воинов продолжила мчаться вперед, совершенно не понимая, что ждет их впереди.

До русских щитов оставалось около пятидесяти шагов, когда раздался дружный залп сначала из пищалей и ружей, затем по татарам ударили две пушки заряженные шрапнелью, а в самом конце, загремели выстрелы из пистолетов.

Конечно, всего этого было совершенно недостаточно, чтобы обратить в бегство славных воинов Маметкул-бека, но когда все это повторились во второй, третий и четвертый раз, среди татар поднялась паника. Да и как ей было не подняться, если сгрудившись у проклятых щитов, они представляли собой удобную цель для врага, который был вне досягаемости для их сабель и копий.

Укрывшись за толстыми досками щитов, казаки спокойно, без спешки стреляли по татарам через небольшие бойницы, и каждый их выстрел находил свою цель.

Какими добрыми словами вспоминали казаки атамана Кольцо, настоявшего на том, чтобы взять с собой пять пушек из захваченного вольными людьми арсенала Озю-кале.

Как тогда ярился, подзуживаемый Барабашем Байда.

— Ни к чему они вольному люду! Все равно никто из них стрелять не умеет! Только лишняя тяжесть для наших челнов! — выходил из себя атаман, который, как потом, оказалось, был совершенно неправ. И пушки казакам пригодились, и стрелять из них быстро научились. Не обращая никакого внимания на свистящую вокруг них смерть, Павел Тараканов, вместе с другими казаками, голые по пояс, с лихим азартом заталкивали в дуло пушки порох, пыжи, заряд картечи. Чтобы потом, выстрелить в свободное пространство между щитами, и радостно выкрикнув: — Вот вам, сволочам! — продолжить свое дело.

Напрасно, разгоряченные скачкой воины Маметкул-бека, преодолеть, казалось бы, смешную преграду на своем пути, и вырезать, посечь в капусту, затоптать всех тез, кто находился по ту сторону щитов. Ни сабля, ни копье и даже пистолетная пуля не могли пробить плотные и прочные деревянные доски.

Нет, конечно, если поменять саблю на топор и иметь, хотя бы пять минут спокойного времени, татары смогли бы разнести в щепки русский "гуляй-город", опрокинуть его дружным напором, но, к сожалению, ни того, ни другого, ни третьего в их распоряжении не было.

От огня коварного врага, почти каждую секунду, среди татар кто-то падал убитым или раненым, а они продолжали толпиться шумной, визгливой, плохо управляемой толпой.

Несомненно, и укрывшиеся за щитами московиты, несли потери от ударов копий, метко пущенных стрел и пистолетных пуль крымчаков, но они были в разы меньшими и их, не было видно, в отличие от тел сраженных татарских воинов, лежавших на земле.

Перелом в схватке произошел, когда осмелевшие казаки Тараканова, подкатили пушки к проемам между двумя щитами и почти в упор, дали залп по татарам. Брошенные в казаков копья и выпущенные стрелы сразили одного из новоявленных пушкарей и ранили другого, но дело было сделано. Потеряв сразу шестнадцать воинов и вдвое больше раненных, татары в панике откатились от "гуляй-города". Вести длительные бои с летящей в них картечью и пулями, они не были приучены.

Похожая картина была и на противоположном краю Берзэн, который штурмовали нукеры минбаши Бердибека. Полностью перегородить путь коннице "гуляй-городом", как это было сделано против Маметкул-бека, казаки и ватажники не смогли. Слишком мало времени и сил было в их распоряжении, но смекалка помогла атаману Кольцо найти выход из трудного положения. В центре, там, где не хватало щитов "гуляй-города", вольные люди поставили в два ряда телеги и повозки, сцепив их для прочности цепями.

Справа и слева от них Кольцо расположил три пушки, чьи ядра наносили большой ущерб плотной толпе татар, что не могла продвинуться ни на шаг.

Напрасно всадники могучими ударами пытались разрушить вставшую на их пути откровенно примитивную преграду, но от этого ничуть не утратила своей прочности и крепости. К тому же, находившиеся рядом стрелки с пищалями или самострелами отнюдь не дремали и меткими выстрелами либо убивали отчаянного храбреца, либо ранили, либо отгоняли прочь.

С каждой минутой раненых и убитых от огня, засевших за вагенбургом казаков, среди воинов Бердибека становилось все больше и больше. Среди тех, кто пострадал от пуль и ядер русских оказался и сам минбаши и его сын Акбар.

Поняв, что продолжение атаки приведет к непоправимым потерям, Бердибек собирался дать приказ к отступлению, когда выпущенное ядро из пушки оторвало голову лошади, на которой находился сам минбаши, и угодило в живот находившемуся рядом Акбару.

Рухнувшее на землю животное серьезно повредило ногу минбаши, и нерастерявшаяся охрана срочно вывезли Бердибека прочь от грохочущей смертью схватки. Что касается сына минбаши, то он, превознемогая боль сам смог покинуть поле боя и только потом рухнул на руки нукеров потеряв сознание.

Не обошли стороной потери и третью часть крымского войска, что согласно приказу Давлет-Гирея должна была отвлекать внимание московитов. Всадники под командованием Гази и Алпы Гиреев должны были проскакать вдоль стен, наводя страх на врага своей численностью, но оказалось, что русские установили на стенах Гезлева дальнобойные пищали. Их огонь нет-нет, да и наносил урон конной лавине, что гарцевала перед крепостью справа налево и обратно.

Когда так и не взявшие Берзэн конники вернулись к хану, на лице Давлет-Гирея появилась гримаса гнева.

— Трусы! Обещали взять Берзэн и не смогли это сделать! — гневался хан на своих провинившихся нукеров. — Там их не больше тысячи, а вы ...!!

— Там у них "шайтан-город", — резонно возразил ему Маметкул-бек. — Мы не смогли справиться с ними под Молодями, не справились и сейчас. Против них нужны пушки, а они есть только у турок в Кафе и Керчи!

— Что прикажешь посылать за помощью к паше и ждать пока он решить прислать нам пушки!? — гневно набросился на бека хан. — Я решил сам вернуть Гезлев, и я это сделаю!

— Но мы не сможем прорвать "шайтан-город" русских! — воскликнул Маметкул-бек.

— Этого и не придется делать, — зло изрек хан. — Наверняка русские отрядили большую часть своих сил на защиту Берзэн. Мне прекрасно было видно, что на стенах их мало и этим, надо воспользоваться. Пусть думают, что мы по-прежнему хотим взять Берзэн. Маметкул-бек и ты, Джебраил, — обратился хан к помощнику минбаши, — вы поведете часть своих сил в атаку на "шайтан-город" и отвлечете внимание русских. Тогда как главные силы ударят в лоб и возьмут штурмом Гезлев. Их поведет минбаши Козанчи, а руководить будут Гази и Алп.

— А что делать мне отец? — обратился к Давлет-Гирею царевич Адиль. — Может мне повести воинов на штурм крепости?

— Нет! Ты будешь охранять мою ставку — отрезал хан, прикажи, чтобы готовили штурмовые лестницы.

— Их мало отец. Никто не думал, что ты решишь штурмовать Гезлев.

— Почему их мало!? Неужели ты как калга, не мог подумать о возможности штурма и заранее отдать приказ их приготовить!? Считаете себя воинами, а все ждете, чтобы я за вас обо всем думал? — грозным голосом спросил хан Адиля и, не дожидаясь его ответа, приказал. — Даю тебе полчаса для подготовки лестниц и если штурм закончиться неудачей, я с тебя первого спрошу за это — пригрозил Давлет-Гирей. Царевич вновь покорно склонил голову под насмешливые взгляды младших братьев, закусив губу от обиды.

И вновь татары атаковали Берзэн с двух сторон, пытаясь прорвать оборону "шайтан-городов", но только на этот раз, куда меньшими силами. Три сотни с одной стороны и четыре с другой, оттягивали на себя внимание и силы казаков и ватажников, тогда как главные силы, по прошествию времени ринулись на приступ стен Гезлева.

Штурм для человека, который с младых ногтей привык скакать на лошади, а не бежать с саблей в одной руке и длинной и неповоротливой лестницей в другой, дело откровенно трудное и сложное. А если учесть, что бежать предстоит долго и далеко, да ещё и под градом вражеских пуль, то для конника — это сродни подвигу Геракла.

Именно по всем выше перечисленным причинам, татары не столь быстро смогли доставить свои штурмовые лестницы к крепостным стенам. То один, то другой прикрепленный к лестницам воин падал, подвернув ногу, испугавшись свиста пролетевшей над головой пули, а то и вовсе по причине ранения или смерти. В результате чего бег замедлялся или прекращался, и проходило определенное время, прежде чем движение штурмового отряда к стенам Козлова продолжалось.

Засевшие на них казаки атамана Байды делали все, чтобы сорвать вражеский приступ. Взяв на прицел воина несшего в штурмовой группе передний конец лестницы, они старались снять его с первого, на худой конец со второго выстрела. А если повезет, то одной пулей убить или ранить сразу двоих солдат противника, благо такие случаи не были откровенно редки.

Когда же штурмовые лестницы все же доставлялись к крепостным стенам, то сверху на татар полетели камни, бревна убивая и калеча тех, кто держал лестницу или готовился взобраться на ней. Когда же воинам хана, несмотря на падающую, на их голову смерть, удавалось подняться по ступеням лестницы, на них обрушивались водопады кипятка.

Любой, кто попадал под этот страшный ливень, уже не мог больше принять участие в штурме Козлова. Даже получив незначительное поражение кипятком, в страхе бежали прочь, всячески преувеличивая полученные ими ожоги. Те же, кто действительно серьезно пострадал, либо сходили с ума от полученных ран, либо сами сводили счеты с жизнью, не в силах терпеть боль.

Все это говорило, что казаки ждали штурма крепостных стен и были к этому готовы. Встретив неприятеля во всеоружии, казаки выиграли половину дела, но этого было чертовски мало. Нужно было ещё разбить и победить превосходящего тебя по численности врага, а это дело довольно трудным делом.

Как бы метко не стреляли казаки, как бы удачно не мешали противнику взойти на стены, но численное превосходство нападавших татар над оборонявшимися казаками рано или поздно должно было сказаться. Слишком много шло воинов на приступ и не против каждой из штурмовых лестниц находились вольные люди.

В бешеном ритме метался по стенам Козлова атаман Байда, с саблей в одной руке и пистолетом в другой. В его глазах не было ни капли страха. Бросив смелый вызов смерти, он был готов сразиться с нею и либо победить её безносую, либо погибнуть подобно герою.

Лихой атаман был виден то в одном месте, где молодцеватым ударом сабли сбивал поднимающегося на стену врага, да так сбивал, что падая вниз, он сбивал ползущих за ним воинов. То метким выстрелом из пистолета убивал того, кто взошел на стену и с простреленным сердцем падал к внутреннему подножью стены. Всякое его действие придавало казакам дополнительный заряд сил и духа, но на все участки стен, атамана не хватало.

Смогли бы вольные люди отбить этот штурм или бы полегли под ударами врага, неизвестно. Но в самый трудный момент, за спинами казаков раздалось громкое: — Ура! Это ватажники атамана Кольцо пришли на помощь казакам.

Быстро смог Кольцо разгадать замысел врага. Уж слишком мало их было в этот раз их против "гуляй-города" и без должной ярости и упорства сражались воины хана в этот раз. Когда же тревожные вести пришли со стен крепости, атаман ватажников не стал долго думать. Оставив часть своих сил для защиты пригорода, он повел остальных воинов в крепость, на помощь казакам.

Крайне сложно и трудно оценить значимость крика "Ура!" за своей спиной, когда ты бьешься в неравно схватке с врагом, который вот-вот тебя одолеет. Этот возглас придает тебе новой силы, пробуждает твердую уверенность в том, что сможешь одержать победу. И даже не зная, сколько и кто к тебе пришел на помощь в столь трудную минуту, люди забывают усталость и начинают сражаться подобно могучим и свирепым львам.

За один миг, набежавшие ватажники заполонили стены Козлова и кто пулей, кто копьем, а кто саблей, принялись крушить и убивать ползущих на стены татар.

Там, где два бойца с трудом отбивались от взошедших на стену татар, стало биться семеро. Там, где некому было бросить камень или бревно на поднимающихся по лестнице врагов, вдруг упал целый котел. И хотя он был пустой, тяжестью своей он не только сбил верхнего воина, но и повредил саму лестницу, да так, что она упал.

В другом месте, неизвестно откуда появился тяжелый, окованным железом брус. Он оперся о верхний край лестницы и стал отводить её назад, медленно, но верно.

Мало кто из находившихся в этот момент на лестнице воинов успел спрыгнуть с неё. Так все быстро и неожиданно произошло. Ещё минуты назад они ползли по ступеням вверх и вдруг, летят спиной в неизвестность.

Помогли, крепко помогли казакам ватажники в этой схватке, но был у них ещё один тайный союзник, который поставил окончательную точку в этом штурме.

Несмотря на постигшую их неудачу, татары были полны решимости, подняться в этот день на стены Козлова. Был ещё порох в татарских пороховницах, но страшное извести пришедшее из глубокого тыла, в один миг решило их мужества и отваги.

Подобно невидимой волне разнесся по рядам воинов слух о том, что хан Давлет-Гирей ранен. Одни говорили, что это русская пуля, выпущенная из дальнобойной пищали попала в круп ханского коня, и он взбрыкнул, выбросив седока из седла.

Другие намекали, что пуля прилетела совсем с другой стороны, но в тот момент, это было неважно. Главное Давлет-Гирей упал на землю и нукеры, срочно отнесли хана в его шатер. И пусть, врачи, осмотревшие Давлет-Гирея, в один голос сказали, что жизни хана ничего не угрожает. Что в результате падения он только сильно разбил колено и потому вынужден лежать у себя в шатре. Известие о ранении светлейшего хана, моментально положило конец штурму. Как не кричали и не бранили воинов царевичи Алп и Гази. Они не смогли заставить их вновь идти на стены. То штурмовые лестницы стали вдруг короткими или поломались, то воины оказались сплошь больными и ранеными.

Громко проклиная нерадивых нукеров и грозя им различными карами, они вернулись в лагерь и тут, их ждал неприятный сюрприз. Стоявшая у ханского шатра стража не пустила царевичей к хану, ссылаясь на приказ калги Адиля.

— Как ты смеешь запрещать нам видеть отца!? По какому праву!? Мы хотим рассказать ему о трусах, изменниках и предателях, что помешали нашему войску одержать победу над врагом! — ярились Алп и Гази, но старший брат и бровью не повел.

— Пока я калга, я отвечаю за жизнь великого хана и только я решаю, кого пускать к нему, а кого нет. Раз врачи сказали, что для скорейшего выздоровления хана ему нужен полный покой, значит, вокруг него будет полный покой и ваши рассказы о ваших славных подвигах, подождут — с холодной язвительностью молвил Адиль, возвращая братьям все, что взял у них в долг прежде.

— Ах, так! — взвизгнули от обиды братья. — Ты жестоко поплатишься за это калга! Мы все расскажем отцу о твоем неуважении к нам, и он обязательно накажет тебя, так и знай!

— Накажет он меня или нет, это все в руках великого хана и никого другого. Как он решит, так и будет, а пока, проваливайте, пока я не приказал стражникам силой прогнать вас.

— Да как ты смеешь говорить с нами — царевичи молодыми петухами бросились на своего обидчика, намериваясь не словом, а делом доказать старшему брату свою храбрость, но Адиль не испугался. Он только властно взмахнул рукой, и стоявшая у шатра стража проворно взяла наизготовку. Махни калга рукой и они, не раздумывая, применили бы против царевичей оружие.

Только тогда, молодые волчата поняли, что Адиль не шутит и с громкими проклятьями отступили, разойдясь по своим шатрам. Отныне, черная черта легла между ними и старшим братом, но Адиля это мало волновало. Судьба, неожиданно подарила ему шанс исполнить свои тайные мечты и планы и он, собирался им воспользоваться.

Вечером, собрав мурз и беков, он по праву калги, временно отменил штурм Гезлева, к большой радости большинства собравшихся. Затем Адиль вызвал лекаря и приказал ему рассказать о здоровье великого хана.

— В результате падения с коня, великий хан повредил себе правое колено и потому не может ходить. На поврежденную ногу я наложил лубки и обложил колено сырым холодным мясом, чтобы остановить кровь. Также, от удара о землю он ушиб локоть правой руки и свез кожу ладони, из-за чего я наложил ему повязку на руку — произнес врач, испуганно озираясь на мурз и беков, сверливших его требовательными взглядами.

— Как скоро великий хан сможет встать и сеть на коня? — спросил Маметкул-бек, смотря на врача так, как будто только он один виноват в болезни хана.

— Все в руках всемилостивейшего Аллаха, господин. Если все пойдет, так как мы думаем, великий хан сможет сесть на коне через две недели.

Слова доктора вызвали шум среди вельмож. Они на разные лады принялись обсуждать названный им срок, выздоровления хана.

— Можем ли мы увидеть светлейшего хана? — снова спросил Маметкул-бек. — Хотя бы несколько человек?

Врач на секунду замялся, а потом, покачал головой.

— Я дал хану для обезболивания настойку опия, и он сейчас спит — слова врача вызвали гул неодобрения и раздражение среди беков. Видя их настрой в разговор вступил Адиль.

— Думаю, что для трех человек, можно сделать исключение — решительно произнес калга и врач был вынужден согласиться. — Только для троих и под вашу ответственность.

— Тогда следует определиться кто пойдет к великому хану. Пусть это будут Ибрагим-бек, Маметкул-бек и ...

— Пойдем мы с братом! — голосом, не терпящим возражения, выкрикнул Алп, но Адиль и бровью не повел, — и уважаемый Санжар мурза.

— Я как сын великого хана имею право войти к нему в шатер, и я войду! — гневно выкрикнул Алп, для убедительности потрясая саблей.

— Стыдитесь, своего поведения, брат. Оно не достойно сына великого хана.

— Я сказал, что пойду и я войду в шатер к отцу!

— И чем позвольте вас спросить, вы лучше тех почтенных людей, которых я назвал? Своим нахальством, и неуважением к ним?

— Я сын великого хана! Я Гирей!

— Это достоинство вы получили по воле Аллаха и своего отца — колко заметил Адиль и его слова вызвали насмешки за спиной Алпа. У царевича лицо залилось красной краской и пока, он думал, что следует ответить калге, Адиль закончил перепалку.

— Вы пойдете к отцу только в том случае, если кто-то из трех названным мной почтенных человека уступит вам свое право. Если нет, то дождитесь завтрашнего дня и тогда, доктор, возможно, разрешит вам войти в шатер отца.

Как не был буен и зол царевич на своего старшего брата, он сообразил, что сейчас, ему лучше отступить, чтобы взять реванш потом.

Трое вельмож, в сопровождении доктора и калги миновали ханскую стражу и вошли в шатер. Как и говорил врач, хан спал на походных подушках, с замотанной рукой и зафиксированной ногой в окружении двух служанок. Рядом с ним стоял поднос с питьем и едой. Нежданные визитеры постояли возле спящего хана и, удовлетворив свое любопытство, покинули шатер.

Вместе с ними покинул ханский шатер и калга с врачом. Перед уходом, доктор приказал послать к себе сразу, как только хан проснется, не зависимо от времени, днем или ночью.

— Я очень надеюсь на тебя, Марджана — многозначительно сказал Адиль, покидая ханский шатер и служанка, полностью оправдала его доверие. Глубокой ночью, послав вторую служанку за свежей водой, Марджана удавила спящего хана подушкой, как и просил её об этом калга Адиль. Сон у Давлет-Гирея был спокойный и глубокий, благодаря чему тонкие женские руки благополучно справились с непривычной для них работой.

* * *

Сказать, что на следующее утро лагерь крымчаков был сродни потревоженному осиному улью, значит, ничего не сказать. Лагерь крымских татар буквально взорвался, едва только стало известно о смерти Давлет-Гирея и главным источником этого взрыва были царевичи Алп и Гази. Первой жертвой их гнева стал врач, лечивший великого хана.

Пока калга вместе с вельможами решали, что делать дальше, царевичи арестовали врача и подвергли его пыткам. Молодые волчата стали требовать от него признания в убийстве отца, а заодно назвать человека, приказавшего ему сделать это. На горе царевичам, у врача оказалось слабое сердце и когда палач начал дробить ему пальцы рук и лить кипящее масло на стопы, доктор умер.

Не сумев добиться успеха в дознании с одним человеком, Алп и Гази решили взяться за другого, вернее сказать других, Марджану и вторую служанку. Но тут их вновь постигла неудача, так как обе служанки находились в шатре калги и стража, не пустила принцев.

Обозленные волчата обратились за помощью воинов своих сотен, но те не посмели исполнить их приказ. Ведь калга Адиль в отсутствии своего брата был самый законный претендент на ханский трон. При этом, они не могли открыто ослушаться приказа царевича и были вынуждены не стоять истуканами, а проявлять хотя бы видимость активности.

Она проявилась в перебранке со стоящими возле шатра калги стражниками. До откровенного бряцания оружием, слава Аллаху, дело не доходило, но галдеж был полностью в восточном стиле, громкий и визгливый.

Адиль успел обсудить с мурзами все вопросы, связанные с похоронами хана и подготовкой избрания нового правителя Бахчисарая, в котором он видел своего старшего брата Мехмеда, когда в шатер вбежал запыхавшийся начальник шатерной стражи. Едва успев перевести дух, он сообщил, что царевичи Алп и Гази схватили и пытали доктора, ставя ему в вину, смерть хана, а теперь требуют выдать им на расправу ханских служанок.

От этих известий мурзы возбужденно загалдели и все как один уставились на Адиля, проглотит ли он подобное оскорбление со стороны молодых волчат или нет. Прекрасно понимая, что сейчас стоит вопрос о его жизни и смерти, калга без колебания ответил ударом на удар.

— Пока я калга, верховная власть над войском принадлежит мне, и я не позволю никому вносить смуту в него! Никому! — гневно отчеканил Адиль и жестким взглядом окинул сидящих напротив него беков и мурз, как бы спрашивая, согласны они с его словами или нет. Естественно, не согласных с калгой не оказалось и тогда, Адиль вместе с вельможами направился к своему шатру, вершить правосудие.

Появление калги заставило бранившихся воинов разом замолчать. Дисциплина и почтение к роду Гиреев у простых воинов было в крови. Почтительно склоняя головы перед возможным ханом, они торопливо расступались от шатра Адиля, однако не все последовали их примеру. Царевич Алп в окружении своих телохранителей не проявил никакого уважения к калге. Гордо подбоченясь и поигрывая саблей, он ждал, когда Адиль заговорит с ним.

— Что тут происходит?! Кто посмел привести воинов к моему шатру!? — грозно спросил Адиль, чем еще больше раззадорил гонор младшего брата.

— Воинов привел я, так как нам нужны скрывающиеся в твоем шатре убийцы великого хана. Доктор под пыткой показал на них, и мы требуем выдачи этих подлых гадюк! — выкрикнул Алп, намеренно распаляя себя и своих людей столь громкими обвинениями. Стоявшие рядом с ним воины тотчас требовательно загудели, но стоило калге взмахнуть рукой, требуя тишины, они покорно замолкли.

— Надеюсь, что слова доктора слышал наш верховный кади и его слова были записаны писцом в присутствии троих свидетелей, как того требует закон? — требовательно спросил Адиль, заранее зная ответ. Алп относился к разряду тех людей, по лицу которых можно точно определить, врет он или нет, и Адилю было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что царевич откровенно врет. Тем более что он точно, знал, что врач к смерти Давлет-Гирея был совершенно непричастен.

Будь Алп искушен в интригах, он наверняка бы постарался выкрутиться, оказавшись в столь щекотливом положении, но он был воином, а не дипломатом и потому решил идти напролом.

— Да, такой документ у нас, есть! — пылко выкрикнул царевич, пытаясь смутить старшего брата, в виновность которого он свято верил, но Адиль только холодно дернул щекой и повел бровями.

— Тогда покажи мне его, и мы вместе оправимся вершить правосудие, как того требует закон — калга требовательно протянул руку, отрезая пути отступления молодому царевичу.

— Ты, сомневаешься в правдивости моих слов!? Ты, в шатре, которого нашли убежище помощников убийцы нашего отца! — визгливо воскликнул Алп, распыляя себя и окружающих его воинов.

— Я еще раз требую показать заверенный верховным кади документ! — в словах Адиля зазвучал металл, но царевич упорно не слышал брата.

— Я знаю, требуя документ, ты специально тянешь время, чтобы позволить этим подлым гадюкам скрыться от справедливого суда!!

— Это ты тянешь время и не позволяешь правосудию свершиться. Покажи документ, и я тотчас прикажу привести сюда служанок и подвергну их допросу в твоем присутствии и присутствии верховного кади, — возвестил Адиль и гул одобрения прошелся по рядам воинов, которые посчитали слова калги справедливыми. Чутко уловив это, Адиль моментально повысил градус накала. — Если его у тебя нет, то я буду вынужден считать тебя лжецом, переступившим закон. Документ!

— Меня, лжецом!? — в гневе воскликнул Алп и схватился за саблю, что вызвало ропот осуждения среди окружавших его воинов. В пылу гнева царевич перешел дозволенные в споре с калгой невидимые границы приличия, но Алп не услышал этого грозного предостережения.

— Да, тебя, — высокомерно отчеканил Адиль, умело загоняя нелюбимого брата в смертельную ловушку. — Перед законом все равны и простой воин и даже царевич. Покажи документ, иначе я, как калга прикажу арестовать тебя за лжесвидетельствование, и передать тебя в руки верховного кади.

Угроза оказаться перед верховным кади, серьезной опасности для Алпа не представляло. Верховный кади, мог наказать его за самоуправство в пытках доктора и превышении власти, начав самостоятельное расследование, но ничем другим как денежным штрафом это разбирательство Аплу не грозило. Однако проиграв Адилю спор в присутствии воинов, которых он привел к шатру брата, Алп терял лицо, а этого, молодой волчонок никак не мог себе позволить. Покрывшись красными пятнами гнева, яростно стискивая рукоятку сабли, царевич отчаянно боролся с душившей его яростью и негодованием.

Прекрасно видя состояние молодого петуха, Адиль решил спровоцировать его на роковой шаг. Презрительно фыркнув в сторону Алпа, он повернулся к начальнику своей стражи и поднял руку, словно намеривался отдать ему приказ.

Адиль, не произнес ни слова, но этого оказалось достаточным. В мгновения ока Алп выхватил саблю и с гортанным криком бросился на брата с явным намерением ударить его в спину.

Шесть шагов разделяло спорщиков, и Алп вполне мог совершить задуманное, а стоявшие в стороне стражники не успевали защитить калгу. Крик ужаса прокатился за спиной Адиля, калга обернулся и тут рядом с ним раздался громкий пистолетный выстрел. Зорко следивший за спором братьев, начальник стражи выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в царевича.

Произведенный с близкого расстояния выстрел пробил доспех Алпа и, не добежав до обидчика всего два шага, царевич рухнул к ногам Адиля.

— Зачем ты стрелял!!? — набросился с негодованием на начальника стражи калга, ударив его по руке с зажатым в нем пистолетом. — Зачем!!?

— Он хотел убить вас, господин!! — воскликнул стражник, но Адиль только махнул на него рукой. — Врача! Срочно приведите к нему врача!

— Врач мертв, господин — напомнил стражник калге, но только усилил его ярость.

— Другого доктора! Его помощника! Лекаря! Живо! — выкрикнул Адиль, обращаясь не столько к начальнику стражи, сколько к воинам испуганно застывшим вокруг раненого царевича. — Живо, я сказал!

Голос Гирея и его вид столь мощно передавал его чувства, что солдаты дружно бросились выполнять приказ калги, совершенно забыв, зачем они пришли к его шатру.

Тем временем, пришедшие в себя стражники окружили место, где разыгралась трагедия и, грозно потрясая копьями и саблями. С лежавшего на земле Алпа осторожно сняли простреленный доспех и увидели, что пуля попала ему в верхушку легкого. Крови было немного, но каждый вздох царевича сопровождался громким клокотанием.

В ожидании лекаря, Алпа занесли в шатер, в который он так рвался, и попытались оказать ему помощь. Тряска и начавшееся кровотечение, привело к тому, что на губах Алпа появилась розовая пена, что было расценено бывалыми войнами как плохая примета.

Пока испуганные воины бегали по лагерю и искали лекаря, госпожа Судьба безжалостно подбросила ещё один булыжник под колесо татарской арбы. Произошел случай окончательно сорвавший штурм в этот день Гезлева и расколовший крымчаков на две враждующие половины.

Второй молодой волчонок Гази Гирей, всегда действовавший и выступавший всегда заодно вместе с Алпом, в это день не пошел с братом к шатру калги, сказавшись больным. Многие охотно поверили этому потому, что царевич действительно давно мучился животом, но хорошо знающие Гази люди, открыто говорили о болезни как о банальной хитрости.

Вняв предостережениям своих советников, Гази остался у себя в шатре. Когда слуги донесли о том, что Алп с оружием в руках напал на Адиля, в окружении Гази начался переполох. Советники в один голос говорили, что узнав о том, что узнав о том, что Гази принимал участие в допросе и пытках лекаря, калга обязательно привлечет его, к ответу за самоуправство.

От этих слов молодая кровь ударила в голову Гази. Одев, боевой доспех, опоясавшись поясом с саблей и взяв в руки пару пистолетов, царевич приготовился дать отпор стражникам Адиля, но вместо них в шатер прибежал один из доброжелателей молодого Гирея. Он сообщил, что Алп умер и воины Адиля вот-вот придут за ним, чтобы убить, так как своим существованием, Гази мешает калге стать ханом Крыма.

— Беги, хан, беги, пока ещё не поздно. Пока калга не перекрыл все выходы из лагеря — стали советовать Гази доброхоты и тут царевичу действительно стало плохо. Смерть, как никогда прежде заглянула в его лицо и оскалилась, беззубой улыбкой и царевич приказал готовить лошадей.

Конечно, нашлись те, кто стал говорить, что бегство Гази вызовет нарекания и даже подозрения со стороны Адиля. Они предлагали дождаться окончания дела, а не провоцировать серьезную замятню. Однако, сторонники бегства, быстро взяли над ними вверх.

— Дождаться окончания дела, сидя на колу или пики?! — возмущенно восклицали они, подразумевая, что в ханстве никогда не было справедливого расследования, и все решал хан руками своих подручных.

Висеть на колу Гази не хотелось, и он тайком, в сопровождении нескольких человек покинул лагерь. Вслед за ним потянулись его советники, воины его личной сотни и сочувствовавшие Гази беки.

К всеобщему удивлению Адиль не предпринял никакой попытки остановить их. Более того, Алп, который якобы умер к моменту бегства Гази из лагеря, отдал богу душу только ближе к вечеру. Найденный к этому времени лекарь не смог оказать ему нужную помощь, так как не обладал всеми знаниями замученного Алпом доктора.

Когда Адилю доложили, что Гази и его сотня покинули лагерь, калга пренебрежительно махнул рукой.

— Пусть бегут. Нам больше достанется славы от взятия Гезлева — усмехнулся Адиль, но когда стало известно, что лагерь покинули беки, калге стало не до шуток. Не являясь крымским ханом, он не мог требовать от них выражения полной покорности, но будучи калгой, в отсутствии хана, только он мог отпустить беков из войска во время войны.

Их самовольный отъезд был прямым вызовом Адилю, и он должен был дать незамедлительный ответ. Вечером того же дня, когда лекарь доложил о прекращении мучений Алпа, калга собрал большой совет и при поддержке верховного муфтия осудил Гази и прочих беглецов.

— Бегство с поля боя, это откровенное предательство и оно должно быть сурово осуждено, так как бегство беков в Бахчисарай играет на руку нашим врагам. На меня, как на калгу после смерти хана Давлет-Гирея ложиться обязанность по защите наших земель от набегов врагов и я требую полного к себе подчинения всех беков, до возвращения к нам нашего старшего брата Мехмеда. Который и только он, может претендовать на ханскую власть — Адиль стал требовательно рассматривать ряды беков, ожидая их возражения, но никто не посмел открыто выступить против Гирея. Хотя были и такие, которые говорили полушепотом.

— Очень удобная позиция, взять верховную власть на время борьбы с врагами. Неизвестно когда Мехмед вернется из похода и захочет ли турецкий султан его признавать — говорили знатоки тайной дипломатии и в их словах, была большая доля правды. Любой новый властитель Бахчисарая должен был получить одобрения из Стамбула. Но одновременно с этим, шептуны были вынуждены признать, что требования Адиля были полностью справедливы. Начинать выяснять отношения между собой, когда в твоей стране враг, пусть и с малыми силами, очень скверный момент.

По этой причине военный совет вынес полное одобрение действиям калги, решившего потребовать от беков возвращения и продолжения осады Гезлева. Также были осуждено самоуправство Алп Гирея приведшее к смерти доктора и самого царевича. Верховный кади, очень обстоятельно допросивший двух служанок, что находились в ту ночь рядом с умершим ханом, тщательно сверив все их показания, и приказал писцам записать их. После чего объявил свое решение, что смерть великого хана наступила в результате полученной им травмы от падения с коня. Если кто и мог быть виноват в смерти хана Давлет Гирея, так это только доктор, назначивший ему неправильное лечение, однако судьба его уже жестоко покарала руками царевича Алпа.

При этом, никаких заявлений или осуждения в отношении бежавшего в Бахчисарай Гази военный совет не предпринял. Калга Адиль явно не хотел нагнетаний лишних страстей, но все его действия оказались напрасны. Прискакавшие на взмыленных конях гонцы из Бахчисарая известили калгу, что Гази и покинувшие его беки подняли мятеж против калги Адиля. Собравшись в ханском дворце, они провозгласили молодого царевича наследником умершего хана Давлет Гирея и обратились за поддержкой в Стамбул, через турецкого наместника в Кафе.

Этого Адиль стерпеть никак не мог и собрал новый военный совет, на котором верховный кади провозгласил великим крымским ханом его. После чего Адиль приказал сворачивать лагерь и двинулся на Бахчисарай.

В отношении русских сидевших в Гезлеве, из-за начавшейся смуты было принято соломоново решение. Новый великий хан оставлял против них часть сил во главе с Маметкул-беком. Для нового полноценного штурма этого было откровенно мало, но для блокады, вполне хватало.

Адиль с большой неохотой разделял свое войско, предчувствуя, что в предстоящем противостоянии в Бахчисарае ему будет важен каждый солдат. Уходя, он дал наказ Маметкул-беку не предпринимать активных действий против русских в надежде на то, что они сами покинут Гезлев.

— Вряд ли они будут долго сидеть в Гезлеве, — говорил Адиль Маметкул-беку. — Любые припасы подходят к концу и скорее всего они решат покинуть крепость до наступления зимних штормов. Смотри и решай все сам. Успеешь прищемить им хвост, я щедро награжу, но не стоит сильно усердствовать. Сейчас мне дорог каждый воин и поэтому следует действовать наверняка. Не успеешь перехватить русских, я не буду сильно ругать. Посчитаемся с ними после возвращения Мехмеда с ногаями.

Бек был полностью согласен с новым ханом и клятвенно обещал держать подлых гяуров в плотной блокаде и обязательно будет ему сообщать о делах под Гезлевом.

Довольный, Адиль Гирей покинул лагерь, совершенно не подозревая, что больше никогда в жизни не увидится с Маметкул-беком, ибо большая беда пришла в Крымское ханство.

Именно в тот день, когда татарское войско выступило к Бахчисараю, донцы Корнея Юрьева и войско воеводы Дмитрий Хворостинин. Пока шли от Дона до Перекопа, удача сопутствовала им. Ни ногаи, ни татары, живущие в пределе Дикого поля, не успели оказать никакого сопротивление казакам и русским конникам.

Слишком неожиданный и непривычный для них был этот поход, полностью захвативший их врасплох. Они не успели ни поджечь сухую траву на пути следования войска Юрьева и Хворостинина. Ни отравить или засыпать колодцы и тем самым принудить повернуть врагов назад. Ни отогнать отары овец и табуны коней и послать сигнал тревоги турецкому гарнизону в Перекопе.

Донцы и царские люди хорошо дошли до берегов Сиваша. Однако оба командира были настроены на то, что дальше везение может прекратиться и на это настраивали своих людей.

— Шуметь под Перекопом будем серьезно, — говорил Хворостинин своим помощникам, командиру конницы Петру Самойлову и голове стрельцов Неждану Рябову. — Так как будто казаков нет и в помине, а за нами идет большое войско. Чем больше внимания турков на себя отвлечем, тем казакам будет легче со спины ударить.

Во избежание утечки информации, воевода раскрыл свои планы подчиненным только на берегу Гнилого моря, когда до цели оставался только один переход.

Как и было задумано, Корней Юрьев направился к Чонгару, чтобы скрытно совершить переправу, а Хворостинин повел своих людей к Перекопу.

Первыми в окрестностях крепости, как и было условленно Мартын Небаба со своими казаками. Стоявшие на башнях караульные сначала приняли казаков за один из отрядов татар, что по непонятной причине возвращались с Кавказа. Однако хорошо приглядевшись и увидев коней и знамена казаков, быстро поняли свою ошибку и успели поднять подвесной мост через ров, что разделял Перекоп с материком.

Тотчас на стенах крепости на все лады застучали тревожные гонги, раздались громкие крики, поднялся переполох, что впрочем, не помешало солдатам гарнизона вскоре занять свои места у крепостного парапета.

Глядя на то, как наполнялись воинами пролеты крепостной стены, Мартын Небаба откровенно радовался.

— Что сволочи, не ждали!? А мы пришли, кишки вам выпустить! Готовьтесь к смерти! — зычно кричал атаман и его громкий голос был хорошо слышан на стенах. — Гойда! — крикнул Мартын и сразу, несколько десятков казаков бросились со свистом и завыванием ничем не уступавшим завыванию самих татар, скакать вдоль рва, стреляя на ходу из пистолетов по метущимся на стенах солдатам.

Появление у стен Перекопа казаков в лице самого Мартына Небабы, вызвало у турок переполох, так как встреча с этим, по мнению турок, головорезом, не сулила ничего хорошего для их жизни.

Завязалась энергичная перестрелка, которая помогла солдатам отогнать казаков ото рва, но не смогла обратить их в бегство. Закончив провокационные скачки вдоль рва, донцы отошли на безопасное расстояние и оттуда принялись осыпать солдат султана проклятьями и обидными прозвищами.

— Эти дети шайтана, что-то замышляют! Не просто так они отмахали по степи такое расстояние, — озабоченного говорил командир турецкого гарнизона Каюм-эфенди, своему помощнику Назиру. — Я узнаю среди них атамана Мартына, который прежде доставил нам много хлопот. Неужели они пришли штурмовать Перекоп? Но для этого у них мало сил. Значит, этот Мартын только разведка и за ним идут основные силы, либо это ... — Каюм-эфенди задумался и его опередил Назир: — либо они попытаются напасть на Перекоп ночью. Вспомни Еничи, эфенди.

— Верно, — произнес Каюм-эфенди, вспомнив как небольшой отряд казаков, ночью подполз, к стенам крепости закрывающую Арабатскую стрелку и вырезал всех солдат. Сначала часовых, а потом и все спящих солдат. В живых остался только помощник коменданта, спрятавшийся в выгребной яме.

— Дело идет к ночи, и они наверняка попробуют преодолеть ров и подняться на стены. Прикажи удвоить ночные караулы, а воины, чтобы ложились спать не раздеваясь.

Как и предсказывал Назир эфенди, ночь выдалась шумной и непростой. Около полуночи, подползшие в краю рва в районе подъемного моста, группа казаков принялась обстреливать турецких солдат, что с факелами двигались по верху крепостной стены.

Естественно, это было принято за попытку штурма и поднятый по тревоге гарнизон, поднялся на стены и приготовился к отражению нападения. Около час простояли турки в ожидании начала штурма, но его не последовало.

Второй раз, тревога поднялась часа через два, как солдаты покинули крепостные стены. Чуткое ухо часового уловило подозрительный шум к крепостном рву. Источник звука был немедленно обстрелян, а на крепостную стену вновь были возвращены солдаты гарнизона.

Каково же было их удивление, когда вместо ползущих на штурм крепости казаков, турки обнаружили козлов из стада Каюм-эфенди, захваченных днем казаками. Обмотав животным копыта и морды тряпками, чтобы они не гремели и не блеяли, казаки спустили козлов в ров, где те наделали большой переполох.

И вновь турки битый час простояли на стенах, прежде чем комендант разрешил им пойти поспать, но снова в одежде.

Утро принесло некоторую ясность относительно планов нежданных гостей, в виде гонца с противоположного конца вала, что примыкал к Сивашу. Туда, с телегами подошло воинство под командованием Хворостинина, которое с первыми лучами солнца принялось обстреливать турецкие укрепления из пушек. Орудий было мало, но каждое выпущенное ими ядро наносило ущерб туркам в виде разрушения оборонительных укреплений или уничтожения их защитников.

Сами орудия были хорошо защищены специальными щитами, которые предохраняли русских пушкарей от турецких пуль.

Одновременно с этим, Хворостинин приказал готовить штурмовые лестницы для штурма вражеских позиций. Несмотря на то, что в этом месте ров был связан с Сивашем, и на дне его плескалась морская вода, её глубина едва-едва доходила до голени взрослого человека.

Аналогичными приготовлениями занялись и казаки Мартына Небабы. Вся их артиллерия состояла из пищалей, но в отличие от отряда Хворостинин, их участок рва был сух и никаких препятствий, к штурму турецких укреплений не было.

— Проклятые русские собаки, они хотят разделить наши силы напополам и тем самым ослабить нашу оборону, а у меня солдат — кот наплакал! — ругался Каюм-эфенди. — Сколько раз я писал паше в Кафу, чтобы он прислал замену умершим солдатам, а он все тянул и дотянулся.

— Но против нас не так много нечестивых гяуров, — пытался возразить ему Назир. — Я уверен, что если они ударят по нам одновременно, мы сможем отбить их нападение. Глубокий ров и высокие стены помогут нам отразить их нападение.

— Ты сам напомнил мне вчера о судьбе гарнизона Еничи, которым мало помогли ров и стены, — сомнением покачал головой комендант. — К тому же, это может быть только передовые части гяуров, ждущие подхода основных сил.

— Не очень они похожи на передовые части эфенди. Вряд ли русские смогли провести через Дикое поле больше войско. Скорее всего, это и есть все их силы.

— Если это так, то они должно быть, либо дураки, либо сошли с ума, но я точно знаю, что казак Небаба не дурак. Равно как и не могу полагаться на милость всемогущего Аллаха, вдруг лишившего их рассудка. Чутье подсказывает мне, что мы ещё увидим их главные силы.

— И где они и когда придут? — резонно спросил Назир.

— Где они и когда придут, не знаю, но я не намерен рисковать. Надо послать гонца в Бахчисарай и Кафу за подкреплением, позови мне писца — приказал Каюм-эфенди.

Весь оставшийся день, русские и казаки пробовали на прочность нервы и крепость стен укреплений Перекопа. Хворостинин медленно и методично обстреливал участок стены, превращая его в пыль. Небаба провоцировал турок на вылазку, Каюм-эфенди в категорической форме запретил отвечать на провокации, подобной роскоши при ограниченном количестве солдат, он не мог себе позволить.

— Гонец отправлен в Бахчисарай и Кафу за помощью. Она будет через три дня и нам нужно продержаться, а если неверные пойдут на штурм, отбить его. Для этого сил у нас точно хватит — объявил Каюм-эфенди своим солдатам и его слова несколько их успокоили.

Действительно, русских было не так много как это представлялось им в первые часы, да и идти на штурм укреплений Перекопа они не торопились. Одним словом, шайтан оказался не таким страшным и грозным, однако это благостное настроение продержалось ровно до утра следующего дня, когда на дороге, ведущей к Перекопу со стороны Юшуня, были замечены клубы пыли.

Часовые немедленно доложили об этом Назиру, тот Каюм-эфенди и радостная весть быстро распространилась среди солдат гарнизона. Судя по густоте столбов пыли, войско, идущее к Перекопу, было большим, никак не меньше двух тысяч человек. Двигалось оно неспешно, как и подобает подкреплению, посланному в помощь попавшему в трудное положение гарнизону.

— Это наверняка паша Кафы прислал нам обещанное пополнение, — высказал предположение Каюм-эфенди, — самое время, самое время.

— Где их придется размещать? — стал ломать голову Назир, — в казарме все не поместятся.

— Ничего потеснятся, — раздражено фыркнул эфенди, — главное вовремя пришли.

Полностью поверить караульных в то, что это идут свои, заставило татарское платье и бунчуки, что держали в руках скачущие впереди верховые. Подскакав к воротам, они стали громко и требовательно кричать по-татарски: — Открывай ворота! Маметкул-бек идет!

Этого оказалось достаточно, чтобы обмануть стоявших на стенах караульных, которые бросились выполнять приказ всадников. Они хорошо знали Маметкул-бека, правую руку хана Давлет Гирея, который отличался злым нравом к подчиненным и мог жестоко наказать, за проявленное неуважение к его особе.

Крепостные ворота широко распахнулись, изготовившись принимать дорогих гостей, которые отплатили хозяевам черной неблагодарностью. Едва передовые всадники въехали в крепость, как они принялись нещадно рубить, открывших ворота караульных.

Сразу вслед за ними пришла в движении вся та конная масса, что медленно и неторопливо плыла по дороге в Перекоп. Миг, и словно получив хорошего пинка, вся она пришла в движение и с громкими криками и улюлюканьем устремилась к распахнутым воротам.

Слишком поздно поняли караульные свою ошибку и попытались поднять тревогу громкими криками: — Казаки! Казаки! — чем ещё больше усугубили свое положение, так как подобные крики были уместны при закрытых крепостных воротах. Когда же ворота оказались открытыми, в них началась жестокая сеча, а в это время к крепости стремительно приближается большая конная масса, упоминание о казаков привело к обратному эффекту. Вместо того чтобы напасть на врага и попытаться захлопнуть ворота, солдаты поддались панике и стали разбегаться.

Стоит ли удивляться, что казаки Корнея Юрьева сумели достичь ворот крепости и ворвались в Перекоп. Одновременно с этим услышав крики и сумятицу за стенами крепости, на штурм пошли казаки Небабы и солдаты воеводы Хворостинина. Спустившись в ров, они доставили свои штурмовые лестницы к наружным стенам укрепления и стали по ним подниматься.

Не будь внутри Перекопа сумятицы, турки наверняка бы смогли отбить приступ, но в этот раз крепость пала. Около часа, шла эта схватка, разбитая на множество мелких очагов, пока казаки не взяли вверх над турками. Остатки гарнизона вместе с Каюм-эфенди укрылись в одной из крепостных башен, чем отсрочили свою смерть три часа. Ровно столько времени понадобилось казакам, чтобы натащить к двери башни гору горючего материала и поджечь его. А когда дверь в башню прогорела, люди Мартына Небабы, прямо по горячим углям и пеплу ворвались внутрь башни и перерезали всех тех, кто ещё не успел задохнуться от едкого дыма.

Следуя обычаем войны, казаки и стрельцы принялись грабить вражескую крепость, но Хворостинин и Юрьев не позволили им долго вкушать плоды одержанной победы. Уже утром следующего дня, казаки и русская конница во главе с воеводой двинулась вглубь Крыма, по направлению к Козлову, оставив в Перекопе всех ратников под командованием Матвея Фролова.

Быстро, не останавливаясь нигде лишний раз, проскочили Юшунь и устремились к Козлову. Дурные вести всегда узнаются быстрее, чем хорошие, но в этот раз народная молва сплоховала. Ни тот раз, когда казаки шли на Перекоп вдоль берега Сиваша, ни когда двигались от него, никто из местных татар не успел предупредить стоявшего у Козлова Маметкул-бека о пришедшей в Крым беде.

Основной причиной того была смута в Бахчисарае, которая с каждым часом разрасталась и приобретала необратимый характер из-за необдуманных поступков Гази и его сторонников.

Когда молодого волчонка провозгласили великим ханом, не все жители Бахчисарая приняли этот выбор. Многие открыто говорили, что великим ханом должен быть один из старших сыновей Давлет Гирея Мехмед или Адиль, но никак не Гази. Голоса не согласных с объявление Гази великим султаном становились все громче и громче и молодой претендент на ханский престол, не нашел ничего лучшего, как решить возникшую проблему радикальным способом. Заткнуть рты несогласным, перерезав им глотки.

Избиение противников Гази началось ночью и закончилось уже утром. Тела убитых стали стаскивать на базарную площадь с тем, чтобы навести страх на всех остальных жителей Бахчисарая. Весь день они пролежали под охраной ханской стражи, а к вечеру, Гази разрешил отдать их родственникам, чтобы они могли похоронить их согласно законам шариата.

Весь вечер и всю ночь, родственники убитых хоронили отданные им тела, справляли поминки, а утром к Бахчисараю подошел Адиль со всем своим войском и столица загудела. Поддержавшие Гази беки верные своему слову не отступились от своего выдвиженца и на подступах к Бахчисараю, произошло сражение. Обе стороны бились не на жизнь, а на смерть, однако полноценного сражения в этот день не получилось. Спустившиеся на землю сумерки развели противоборствующие стороны, так и не определив среди них победителя.

Оба претендента на верховную власть в Крыму были готовы продолжить битву следующим утром, но наступившая ночь внесла коррективы в расстановку сил, и как оказалось, весьма существенные. Не успели войска Гази Гирея отойти за стены Бахчисарая, как в городе начались выступления родственники тех, чья кровь пролита нукеры новоявленного Крымского хана.

В одно мгновение, город превратился в растревоженный улей. До прямых столкновений, слава богу, дело не дошло, но стало ясно, что у сторонников хана Гази нет крепкого тыла и в любой момент нового сражения, они могут получить удар в спину.

Когда об этом узнал Адиль, то он, не раздумывая, отправил в Бахчисарай верховного кади с предложением закончить дело миром и больше не проливать мусульманской крови на радость врагам ислама. Адиль предложил сторонникам Гази мирно покинуть город, обещая взамен дать им свободный проход и не преследовать в дальнейшем.

Зерно соблазна упало на благодатную землю и быстро дало Адилю нужный результат. Часть беков с легкостью поверили словам верховного кади, и едва стукнув с ним по рукам, стали покидать Бахчисарай, не сочтя нужным известить молодого хана об этом. После этого, из столицы начался массовый исход оставшихся сторонников Гази Гирея.

Кто отступил под защиту стен крепости Чуфут-Кале, кто бежал в Кыри-Ер, а кто-то искал убежище в Инкермане. Верный своему слову Адиль не стал преследовать противников, ограничившись приказом о задержании Гази Гирея, но брата смутьяна не удалось задержать. Переодевшись в женскую одежду, с паранджой на лице, он смог благополучно выскользнуть из Бахчисарая и нашел прибежище в Кафе.

Вечером следующего дня Адиль вошел в Бахчисарай и принялся наводить в нем порядок. Новый хан приказал выдать из казны всем семьям погибших деньги на погребение убитых и на год освободил от всех налогов, а если у них были задолжности, простил их. Также, из ханских запасов жителям города в качестве подарка была выдана мука и рис.

Этими действиями Адиль сумел расположить к себе жителей столицы, но не успел этим воспользоваться. На третий день пребывания в столице из-под Гезлева прискакал тревожный гонец с плохими известиями. Конное войско казаков и русских проникло на землю Крыма через Перекоп и напало на войско Маметкул-бека державшее в осаде Гезлев. Попав под двойной удар, татары потерпели поражение. Их лагерь захвачен врагом, а сам Маметкул-бек убит.

Узнав об этой трагедии, Адиль призвал всех беков собраться под его ханский бунчук и единым войском выступить против иноземных захватчиков, но этим планам не суждено было сбыться. Следующий гонец, принес хану известие, что казаки и русские сами идут на Бахчисарай и будут у его стен через два дня.

* * *

Весть о вторжении русских и казаков на земли ханства всколыхнуло Крым. Никогда прежде, враг не проникал так глубоко в страну и не угрожал её столице. Узнав о разгроме Маметкул-бека, хан Адиль объявил всеобщую мобилизацию своих подданных на борьбу с врагом и на его призыв многие откликнулись. Биться с гяурами, посягнувшими на их родные земли, были готовы выйти многие, вплоть до седых стариков. На деле доказывая всему свету, что не оскудела ещё земля крымская силой и этот, несказанно радовало хана Адиля. Он был полностью уверен, что сможет разгромить идущего на Бахчисарай врага.

Бывший калга был неплохим воином и даже без данных разведки примерно догадывался о численности войск Хворостинина и казаков.

— У русских нет большого конного войска. Все их сила в пехоте и если бы они двинули бы против нас большие силы, мы бы об этом знали. Невозможно скрыть в степи большое количество пешего войска. Его надо кормить, его надо поить и ему надо греться у костра. Ничего этого ногаи и татары Аслан-кермен нам не сообщали. Значит, против нас действуют их наемники, казаки. У них есть конница, но их мало и мы сможем их разбить у стен Бахчисарая.

— Ты забыл о тех, кто захватил Гезлев, они наверняка объединились и теперь силы их увеличились — возразил Адилю Пулад-мурза, назначенный ханом на должность калги.

— Все равно их мало, чтобы разбить нас и взять Бахчисарай. Или ты подобно верховному кади считаешь, что аллах помутил их разум и ведет под наши копья и стрелы? — Пулад-мурза спрашивал хана столь прямо, так как давно знал Адиля и его вопрос не имел двойного дна, как это было принято среди вельмож того времени.

— Они идут на Бахчисарай в надежде на то, что наши с Гази распри ослабят наше войско, и мы не сможем им противостоять. Будем тверды и едины и мы погоним прочь с нашей земли этих собак казаков с русскими, и утопим их в Сиваше или море — твердо ответил Адиль и калга согласился с ним. Воинов для защиты Бахчисарая хватало, а с учетом тех, кто должен был подойти за оставшееся время, хватало и для хорошей битвы.

Готовясь встретить врага, Адиль хан очень надеялся, что у него в запасе будет несколько больше времени. Он не без основания полагал, что вольные люди, захватив лагерь Маметкул-бека, предадутся сначала грабежу, а затем кутежу. Казаки Байды так и хотели поступить, но воевода Хворостинин и атаманы Кольцо и Юрьев удержали их.

— Не время праздновать братья тогда когда каждый час дорог. Чем быстрее мы ударим по Бахчисараю, тем скорее мы разгромим татар и одержим полную над ними победу — говорили они вольным людям и те их послушали, сдержав зуд законного кутежа победителя.

— Не дав противнику ни единого шанса укрепиться и собрать силы, Хворостинин уже утром второго дня привел объединенное войско к стенам Бахчисарая, чем вызвал сильное волнение среди его защитников. Отказавшись от попытки приступом взять татарскую столицу, воевода решил решить дело в открытом поединке, благо занятая им позиция исключала возможности обхода русско-казацкого войска с флангов.

Ожидая вылазки противника, Хворостинин приказал приготовить гуляй-город. Хорошо показавшие себя под Козловом щиты были спешно доставлены на подводах к Бахчисараю. Опытные казаки прочно сковали их цепями, которые было невозможно перерубить ударами сабли или топора. Объединенное войско приготовилось к жесткой и бескомпромиссной схватке, но она не состоялась. Татары так и не вышли из-за стен Бахчисарая, а прибежавший под покровом ночи в русский лагерь беглый раб Гавришка, рассказал воеводе и атаманам великую новость.

Оказалось, что в стане татар вновь случилась большая замятня. Готовясь к битве с Хворостининым, хан Адиль совершенно позабыл о тлеющих искрах среди потомков Давлет Гирея. Следуя обычаям, он передал тело умершего царевича Алпы его матери Малике, с тем, чтобы она похоронила сына в усыпальницы Гиреев. Несмотря на непростое положение, хан приказал выделить из казны денег для достойного погребения молодого бунтаря. Ведь как-никак, царевич приходился ему братом, но благое деяние, обернулось черной неблагодарностью. Похоронив сына, Малика попросила хана принять её и Адиль, несмотря на занятость и непростую обстановку, согласился на её просьбу.

Выкроив время, хан встретился с Маликой в большом зале ханского дворца в окружении небольшой свиты и охраны. Почтительно склонившись перед ханом, мать погибшего царевича стала его благодарить за милость и, приблизившись к хану, стала целовать его руки. Подобное действие было весьма распространено у татар, и Адиль подпустил её к себе. Но когда он протянул её для поцелуя руку, Малика выхватила из складок одежды тонкую иглу и воткнула её в ханскую ладонь.

Услышав крик хана, стражники оттащили мстительницу от правителя, но подлое дело уже было сделано, так как игла Малики была отравлена страшным ядом знаменитой индийской змеи "пятиминутки".

Это прозвище ядовитый аспид получил потому, что укушенные им люди как правило, больше пяти минут не жили. Хан Адиль не стал исключением. Как только яд попал ему в кровь, у правителя Бахчисарая начались судороги в ногах и он упал на подушки устилавшие пол в комнате. Ему стало не хватать воздуха, Адиль стал задыхаться и он вскоре предстал перед Господом Богом, несмотря на все усилия, сбежавшихся на крик стражи докторов.

Перед смертью, он успел приказать калге Пулад-мирзе, казнить свою отравительницу, а вместе с ней всех её детей, обоих полов. Также хан обрек на смерть сына её сестры Хадизат Саламат Гирея, всегда державшего сторону царевичей Алпа и Гази.

Перед самой смертью, Адиль успел определиться со своим приемником, которым он назначил сына своего старшего брата Мехмеда — Саадета Гирея. Именно его имя, хан успел прошептать, прежде чем его сердце остановилось, а дыхание замерло.

Потом, многие из мурз и беков сильно укоряли Пулад-мирзу за его слишком быстрое исполнение воли Адиль хана, но тогда, калга не мог поступить иначе. Сам факт покушения на хана и его скоропостижная смерть настолько потрясли калгу, что он был готов самолично задушить коварную убийцу голыми руками.

Именно под воздействием охвативших его чувств, Пулад-мурза приказал воинам схватить детей Малики и её сестры и вырезать "весь змеиный клубок" под корень.

Всем кого назвал Адиль хан, была дарована быстрая смерть, за исключением самой отравительницы. Отданная в руки палачу, привязанная на заднем дворе к столбу, она сначала лишилась зрения, потом носа и языка. А когда захлебываясь бегущей из ран собственной кровью, жертва забилась от боли, палач вспорол ей живот и вытащил наружу кишки.

Долго и мучительно умирала красавица Малика, в свое время не только покорившая сердце Давлет Гирея, но и сосватавшая ему свою сестру Хадишат. Её громкие крики, а точнее сказать звериный вой, или скорее сказать стон был хорошо слышан за пределами дворца. Пулад-мурза полагал, что её мучения вместе с насаженными на колья головами казненных царевичей укрепит власть вновь назначенного хана Саадет Гирея, однако калга просчитался. Его действия привели к новому бегству мурз и беков из Бахчисарая, которые или иной мере могли опасаться за свои жизни.

В ту же ночь, они спешно покинули Кафу вместе со своими домочадцами, слугами и воинами, а утром, воевода Хворостинин повел войска на штурм Бахчисарая.

По силе своей укрепленности, крымская столица мало походила на неприступную крепость. По высоте и крепости стены и башен, она даже не могла претендовать на ранг "хорошего середняка", однако при наличии сил, её можно было удачно оборонять, но этого не случилось. Замятня сильно ослабила укрывшихся за её стенами татар, которые не смогли оказать казакам достойного сопротивления.

Когда под прикрытием щитов гуляй-города молодцы Байды и Кольцо подошли к стенам крымской столицы, там было слишком мало воинов. Под прикрытием стрелков, что из своих пищалей, через бойницы принялись обстреливать стены, вольные люди со штурмовыми лестницами пошли на приступ и быстро добились успеха.

Во главе идущих на приступ отрядов были боевые побратимы атаман Кольцо и Наум Головня. Перед боем, они поспорили, кто из них первым взойдет на стену Бахчисарая и, прогнав их защитников, откроет городские ворота.

Никто из спорщиков не хотел уступать славу покорителя татарской столицы. Оба воителя в едином порыве, поднялись на стены, и жестоко орудуя саблей, сломили сопротивление их защитников, по обе стороны от надвратной башни крепости.

Словно львы бились в этой схватке Головня и Кольцо, наводя ужас на татар. После каждого их удара падал тот или иной татарин. Каждый выстрел из их пистолетов разил на повал каждого в кого он был произведен. Стрелы, копья, сабли крымчаков были направлены против ни них, но ничто не могло остановить их напор, противостоять их ярости.

Первым на стену взобрался Наум Головня, атаман Кольцо чуть приотстал. Уж слишком неудобно было ему отбивать удары огромного роста воина, что норовил сбить атамана ватажников с лестницы ударом своей сабли из дамасской стали. Не будь у атамана под рукой пистолета, не дай он осечку в столь важный момент и не угоди выпущенная им пуля точно в глаз противнику, быть ватажнику убитым.

Но не подвело Кольцо воинская удача, не пришло время ему умирать. Вместо него умер гигант ногай, что с простреленной головой рухнул вниз вместо атамана, который заняв место павшего, принялся неистово рубить ошалевших татар.

Страшен был вид Кольцо в этот момент. Сильно испугал он татар своей неистовой пляской смерти. Так сильно, позабыли они обо всем и в страхе сбежали со стены, открывая дорогу атаману дорогу к городским воротам, возле которых уже толпились его товарищи и боевые побратимы. Миг и тугие воротные запоры заскрипели под нажимом Кольцо, нехотя, с противны скрипом раскрывая свои створки, давая дорогу казакам и вольным людям.

Отдавая приказ о штурме Бахчисарая, Хворостинин очень опасался, что ворвавшись в крепость, казаки увязнут в боях на узких улочках татарской столицы, но этого не случилось. Паника столь сильно охватила татар, что единственной их мыслью было как можно скорее покинуть Бахчисарай, а не защищать его. Без какого-либо серьезного нажима со стороны казаков, с истошными криками: — Казаки! Казаки! — татары покинули обреченный, по их мнению, город.

Взятие столицы Крыма произошло столь быстро и скоротечно, что застигнутый врасплох Пулад-мурза едва успел вывезти из города Саадет Гирея, его мать и братьев, а также малую часть ханской казны. Все остальные сокровища казны, вместе с другими богатствами ханского дворца и домов мурз и беков достались победителям.

Покинув Бахчисарай, Пулад-мурза с войском укрылся в Балаклаве, которая находилась под защитой турецкого султана. Та неожиданность и быстрота, с которой русские и казаки взяли Бахчисарай, породила сильный страх в сердцах беглецов. Они думали, что преследуя их, гяуры со дня на день появятся под стенами Балаклавы, но этого не произошло. Хворостинин и казаки довольствовались достигнутыми успехами и о большем не помышляли.

Главной добычей победителей в Бахчисарае, были деньги, вино и люди. Правда, все эти трофеи были представлены в довольно разных пропорциях. Денег было откровенно мало, так как, покидая свои дома, татары успевали прихватить основную часть своих сбережений, торопливо ссыпая их в походные сумки, курджумы или поясные кошельки, у кого что было.

Ханская казна, доставшаяся победителям, была основательно потрачена как самим великим ханом Давлет Гиреем, так и его сыновьями Гази и Адилем, а также Пулад-мурзой. Кое-что успело прилипнуть к рукам казаков и вольных людей первыми, захватившими ханский дворец, прежде чем воевода Хворостинин успел установить стражу, возле столь важного трофея.

Так, что вместо звонкой монеты, казаки и вольные люди взяли свою долю добычи дорогой утварью, богатой одеждой и прочими предметами обихода, которые купцы, всегда готовы купить у победителя.

Что касается вина, то его количество тоже было в ограниченном количестве. Нет, конечно, в подвалах дворца и домов ханских мурз и беков были бочки и меха с вином, но не в таком количестве, которое хотелось иметь людям Байды, Кольцо, Юрьева и Хворостинина. Хотя хан, беки и мурзы были совершенно не против того чтобы, испить хмельную чашу вина, но религиозные ограничения ислама давали о себе знать. Вино было достойное ханов и беков, но его не хватало для казаков и вольных людей.

Единственное чего было много так это — людей. Захватив Бахчисарай, казаки и вольные люди принялись активно вязать пленников. И если донцы старались вязать в первую очередь молодых девушек, отсутствие женского пола всегда был острым вопросом у них, то люди Байды и Кольцо старались захватить знатных пленных для последующего их выкупа.

Для воинов воеводы Хворостинина, люди тоже вызвали интерес, но совершенно в ином плане. В Бахчисарае было много русских пленных, и они надеялись отыскать среди них своих родных или близких угнанных татарами в плен.

Сам воевода Хворостинин, также внимательно следил за всеми этими перипетиями, надеясь, что удача улыбнется ему и среди пленных окажутся знатные воины и он не ошибся. Уже к концу первого дня, к нему доставили царевича Сафара, который не успел покинуть Бахчисарай, а на следующий день, казаки привели к воеводе Кутлук-бека.

Это был единственный из татарских военачальников, который не поддался панике и попытался организовать отпор русским в районе базара. Кутлук-бек храбро бился с врагом и если бы не аркан, ловко наброшенный на него казаком Емелькой Фроловым, он бы положил бы много бы воинов противника. Весь опутанный веревками с разбитой головой и лицом, Кутлук-бек предстал перед Хворостининым.

Воевода с первых минут определил, что перед ним стоит смелый и храбрый человек, с которым нужно вести себя достойно, если хочешь от него что-то добиться.

— Развяжите, батыра, — приказал Хворостинин к удивлению казаков, которые его привели.

— Да, что ты батюшка! — дружно заголосили конвоиры, — никак нельзя его развязывать! Он в веревках ведет себя как тигра лютая, а развяжем, удержу не будет.

— Развязывайте, я вам приказываю! — повысил голос воевода, но и тогда казаки не особенно торопились освободить пленника от веревок.

— В окно выскочит, аспид или оружие начнет вырывать. Знаем мы таких зверей! — упрямились донцы, ежась от взгляда пленника, полного презрения и злобы.

— О черт! — потерял терпение Хворостинин, — помогите им освободить пленника от пут! — приказал воевода стражникам и те. решительно отпихнув в сторону казаков, освободили Кутлук-бека от веревок.

Едва они пали, как пленный принялся растирать порядком затекшие руки, грозно метая ненавистные взгляды в сторону казаков. Не ожидая со стороны пленного ничего хорошего, те, незамедлительно выхватили из ножен сабли, но Хворостинин остановил казаков, приказав им покинуть комнату.

— А ты, что же не боишься меня, боярин? — на ломаном русском языке, с вызовом спросил воеводу пленник. — Не веришь, что я могу напасть на тебя и задушить голыми руками?

— Почему, верю, но не думаю, что ты сделаешь это — откликнулся Хворостинин.

— Интересно почему? — с вызовом спросил Кутлук-бек, гордо вскинув пораненную голову.

— Принесите воды, человеку и пригласите доктора, — приказал воевода стражникам и жестом пригласил пленника сесть на скамью перед столом. — Какой тебе толк, так глупо губить свою жизнь? То, что ты великий воитель и тебе многое дано — это видно сразу, так чего ради, ты собираешься свести счеты с жизнью простому воину? Твой ли это удел?

— К чему все эти льстивые слова? Ты слишком мягко стелешь, но боюсь, что придется жестко спать — зло усмехнулся Кутлук-бек.

— Неужели у тебя нет никого, кто согласиться выкупить тебя из плена?

— Пока был жив великий хан Давлет Гирей, я точно знал, что такой человек, есть. Теперь, когда один названный хан убит, другой сидит в Кафе под защитой турок, а третий бежал со своим родственником в Балаклаву, когда вы взяли Бахчисарай, я уже ни в чем не уверен, — честно признался пленник, — так, что отправиться к праотцам и прихватить с собой важную вражескую персону неплохой вариант.

— В тебе говорит горечь и обида поражения, которая полностью затмила твой разум и все остальные здравые мысли. Хорошие батыры всегда в цене и тебя, кто-то из числа тех, кто претендует на ханский трон, обязательно выкупит. Не сегодня, так завтра и ты прекрасно знаешь, что это будет.

— Неужели тебе так нужны деньги, что ты постоянно о них говоришь? Я же вижу, что деньги тебя волнуют в последнюю очередь. Что ты такой же воин как и я и у тебя совершенно иные задачи, чем получить за меня деньги. Чего тебе надо!? Говори!

— Не кричи, я тебя прекрасно слышу, — осадил пленника воевода. — Мне действительно не нужны деньги, но они нужны моему государю, царю Ивану, вот и все.

— Боюсь, что твой царь, и ты купили кота в мешке. Сейчас, у оставшихся в живых царевичей и их беков совсем иное на уме, чем выкуп пленных беков. Для них самое главное захватить власть при помощи силы или получить благословение турецкого султана и его янычар. Чтобы с их помощью устранить конкурентов и подчинить себе ногаев. И пока все это не случиться, никто не вспомнит обо мне, ведь я не родственник Гиреев.

— Что совсем нет? Тогда как ты стал беком? — удивленно поднял брови Хворостинин.

— Наш род воинов, — гордо пояснил Кутлук-бек. — И все чего мы достигли, достигли своей саблей. Мой отец и все братья погибли, сражаясь под знаменами султана Сулеймана великолепного сражаясь с венгерскими собаками. Султан благоволил к нам, щедро награждал, а когда отца и братьев не стало, приказал выплатить нашей семье щедрые подарки. Но вскоре сам Сулейман умер, а его сыну Селиму, мы неинтересны и про деньги забыли. Так, что денег у меня нет и единственным, чем я мог бы заплатить за свою свободу — своими баранами. У меня хорошие отары под Карасу-базаром, но боюсь, что сейчас их трудно будет отыскать.

— В отношении баранов, боюсь, ты говоришь верно, но ничего. Поедешь к царю государю, а он сам решит, на, что или кого тебя менять. А пока, суть да дело... Закончили? — властно спросил воевода врача, бинтовавшего голову Кутлук-беку.

— Да, господин — учтиво ответил врач, из числа взятых в плен татар.

— Тогда ступай, — махнул рукой Хворостинин, я приглашаю тебя к своему столу, у нас есть о чем поговорить.

— Если ты надеешься убедить меня сменить веру, то зря стараешься боярин. Я от своего намаза ни за, что не отступлю. Лучше убей меня сразу, и закончим все дела.

— Убей, — передразнил воевода пленника. — Уж больно ты батыр быстрый. Сказано тебе, судьбу твою решать будет великий государь, царь Иван. Только он и никто другой. А в отношении веры, никто тебя к её смене не принуждает. У государя нашего знаешь, сколько татар в Касимове живет и никто им веру в вину не ставит. Служат себе, государю и служат. Одно другому не мешает.

— Что же ты мне службу у своего царя предлагаешь? Мне Кутлук-беку!? — вновь вскричал пленный, но теперь не так грозно и яростно.

— Никто тебе службу царскую не предлагает. Это только великий государь в своем праве может решать и никто другой. А, что касается самой службы, то она среди вашего брата татарина, очень почетна. Вон сколько казанских татар перешло к царю батюшке на службу, и который год служат ему верой и правдой.

— Хитришь, боярин, неправду говоришь! — не поверил Хворостинину пленник, но в его словах уже не было прежней уверенности.

— Чего мне хитрить? Сам посуди, государь Казань двадцать с лишним лет как покорил и за это время никто из татарских мурз и беков против него восстание не поднял. Присягнули государю и служат тихо, мирно. Им за это почет и уважение, а государю польза.

— Какой может быть почет и уважение победителя к побежденному? Сказки все это.

— Хороши сказки! — возмутился воевода, — был беком, стал князем. Переехал из Казани в Москву получил землю и деньги. Много у Давлет Гирея таких слуг было? — резонно задал вопрос Хворостинин и, не дожидаясь ответа, махнул рукой. — Поедешь в Москву, сам увидишь.

Не только с одним только пленным беком, были споры и разговоры у Дмитрия Ивановича. Спорил он и разговаривал и со своими союзниками атаманами, стараясь удержать их от разгульной лихости.

Опасаясь возможного удара со стороны татар, Хворостинин уже на второй день победы, потребовал к себе вождей донцов, ватажников и вольный людей. Первым на его зов явился Кольцо, вторым с небольшим опозданием Юрьев и с большой неохотой Байда. Посланники воеводы вытащили его из-за праздничного стола, чем атаман запорожцев был очень недоволен.

— Из-за чего весь этот сыр-бор!? — возмущался Байда. — Из-за татар!? Что могут на нас напасть? Да, не смешит, воевода. Пусть только попробуют! Мои хлопцы их одной левой разнесут по закоулочкам, а если выпьют чарку другую горилки, то до самой Кафы бежать заставят — стал бахвалиться атаман, но Хворостинин одернул его.

— Не том говоришь. Сарай взяли, татар побили, счеты свели, теперь надо думать, что нам дальше делать.

— А что делать? Догуляем и назад воротиться надо. Самый раз, иначе зима нам дорогу к Днепру закроет. Здесь нам больше делать нечего — удивился Байда и его поддержал Юрьев. — Кафу и Керчь нам с нашими силами никак не взять. Можно конечно ещё татар пощипать, но лучше не испытывать судьбу.

Воевода прекрасно понимал, что его союзниками руководствуется отнюдь не страх или опасение перед татарами. Под Перекопом и Бахчисараем они показали свою боевую удаль и силу во всей красе, а теперь у них была иная, сугубо прагматичная цель, вернуться домой с победой или точнее сказать с богатыми трофеями.

В отличие от них, воевода руководствовался иными, более высокими государственными интересами. Добыв ключ от Крыма в виде Перекопа, он решительно не хотел его выпускать из рук, но для этого ему нужны были союзники. Своих сил, воеводе не хватало. Хворостинин очень надеялся на донцов, но посмотрев в лицо атамана казаков, он понял, что не сможет его удержать в Крыму.

На Байду и его лихих людей, он с самого начала не очень рассчитывал, но надеялся щедрыми посулами, удержать некоторую часть его людей. Что касается ватажников атамана Кольцо, то воевода полагал, что те самыми первыми убегут из Крыма, захватив как можно больше добра, и жестоко ошибся. Кольцо сам первый заговорил о возможности остаться в Крыму, правда, не на Перекопе, а в Козлове.

Слова ватажника изумили как предводителей донцов и запорожцев, так и Дмитрия Ивановича.

— Ты и в правду намерен остаться со всеми своими людьми? — поспешил уточнить Хворостинин.

— Да, почти со всеми. Я ведь царю батюшке и государыне матушке крымскую шапку обещал, а я привык всегда слово свое держать — с гордостью ответил ватажник, чем вызвал искреннее уважение у Юрьева.

— Крымчакам крылья подрезать и ход закрыть правильное дело, — согласился донец с Кольцом. — Иначе их никак не обуздать, они только разбоем жить, и могут, но за ними турецкий султан стоит, а его сломить никому не удавалось.

— Он и за Казанью стоял и за Астраханью и за ногаями. И ничего, Иван Васильевич их всех покорил и к присяге привел, — возразил Хворостинин. — Бог даст, и Крым под свою руку возьмет.

— Раз такое дело, то и мы в стороне не останемся. Это я тебе как названный атаман и донской казак говорю, — атаман решительно хлопнул ладонью по столу. — С людьми своими поговорю, все объясню, но приказывать им не стану, не тот случай.

— Ну а ты, что атаман скажешь? — Хворостинин вопросительно посмотрел на Байду, но тот только возмущенно повел плечами.

— А, что я должен тебе сказать? — зло молвил Байда, вперив в воеводу тяжелый, гневный взгляд. — Разговор у нас только за Козлов был. За то, что в Бахчисарае и Перекопе "сидеть" у нас договора не было!

— О сидении в Бахчисарае никто разговор не ведет. Остаться здесь — значит подписать себе смертный приговор. Рано или поздно татары придут в себя, помирятся, соберутся силами и задавят нас как курей. Стены здешние невысокие, да и место в целом неудачное для "сидения", не удержать его. "Садиться" надо только в Перекопе. Там стены крепкие и пушки с припасами имеются. Там есть всё для того, чтобы отбиться хоть от ногаев, хоть от татар, хоть от турок.

— В Козлове тоже, есть и стены и припасы для "сидения", — у атамана ватажников взыграла обида человека, что сумел не только захватить важный вражеский город, но и попытки неприятеля отбить его.

— Согласен, но только на Козлов и Перекоп у нас сил не хватит. За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь.

— Другого такого порта у татар нет — продолжал стоять на своем Кольцо.

— Зато Перекоп ворота в Крым.

— Хороши ворота, если их через задний ход взять смогли.

— То не ход, то лазейка.

— Это дело не меняет. Прошли через Чонгар вы, пройдут и другие, да Еничи с Арабатом мух не ловят.

— Перекоп — "ворота" не для них, Перекоп — "ворота" для нас. Войску новому легче будет через него пройти, чем через Еничи с Арабатом или Чонгар пробиваться. Или ты думаешь, что, обжегшись один раз, татары не будут умней в другой?

— Ничего я такого не думаю, только жалко Козлов просто так отдавать — честно признался атаман.

— Знаю, что жалко, но иного выхода у нас нет, — воевода на секунду замолчал, а потом заговорил как о решенном деле. — Чтобы нам лучше в Перекопе сиделось, надо туда все какие только можно припасы отсюда вывести, а город сжечь.

— Не дело ты говоришь воевода. Разорить — согласен, а сжечь — это лишнее. Если мы с тобой сидеть в Перекопе собираемся, то нет нужды лишний раз злить татар. Это сейчас они друг с другом врозь, а если сожжем Сарай, их зло и объединит — возразил Хворостинину Кольцо.

— Ладно, жечь не буду, а разорить разорю и ворота и дворец этот, — воевода повернулся к Юрьеву. — С тобой атаман все ясно. Ждем следующей весной с крепким войском, чтобы вместе татар пощипать. А, что ты скажешь? Ждать вас на будущий год или нет? — спросил Байду Хворостинин.

— Не знаю. Я за всех решать не могу. Скажет народ идти на татар с турками — пойдем, а если подвернется какое другое стоящее дело или у нового польского короля в нас потребность возникнет, то уж не взыщите — атаман попытался церемонно развести руками, но с его короткими и корявыми пальцами, привыкшими бить и рубить, это действие у него получилось плохо.

— С тобой, все ясно. Сейчас одна просьба, если кто-то из твоих людей захочет идти с нами, не препятствуй этому — попросил воевода.

— Мы люди свободные, — с показным пренебрежением бросил ему в ответ Байда. — Если человек захочет "сесть" — перечить не стану.

— Вот и славно, — молвил Хворостинин довольный тем, что получит свой кусок соломки с атамана гордых детей Днепра. — Пойдем тогда к твоим атаман людям. Обговорим "сидение" — воевода энергично поднялся и вместе с Кольцом.

Решение Хворостинина и Кольцо остаться на зиму в Перекопе в корне поменяло весь смысл деятельности русских в Бахчисарае. Теперь у них на уме было не просто лихо попить и погулять, как это во все времена обычно делали победители. Отныне главная задача царского полководца и его вновь обретенного союзника вывезти из столицы Крымского ханства максимум всего, что будет необходимо им в "сидении", а заодно ослабит возможности противника.

В первую очередь на коней и трофейных верблюдов, грузился тот скудный запас пороха, что был обнаружен в татарской столице. Несмотря на то, что огнестрельное оружие уверено, шагало по просторам Европы, Азии, Африки и недавно открытого Нового Света, крымские татары довольно ограниченно им пользовались, отдавая предпочтение лукам, копьям, саблям и стрелам. В качестве дорогой экзотики у беков и сотников имелись пистолеты, но вот ружья, совершенно не прижились в армии татар.

Когда Хворостинин осматривал захваченный арсенал Бахчисарая, он с удивлением для себя обнаружил там восемь легких пушек и запас ядер к ним. На расспросы, откуда взялись эти орудия и почему татары не использовали их для защиты Бахчисарая, пленные татары рассказали, что пушки — подарок крымскому хану от турецкого султана.

Желая расположить к себе Давлет Гирея, великий султан Сулейман Великолепный прислал крымскому хану свои военные трофеи, захваченные им у рыцарей-иоаннитов на Родосе. По началу пушек было ровно десять, но потом орудия, были отосланы Давлет Гиреем на Перекоп, турецкому гарнизону. Остальные восемь пушек, так и остались пылиться в стенах арсенала, поскольку у татар не было людей, которые могли из них стрелять, да и большой необходимости в этом хан не испытывал.

Вслед за оружием, что казаки и люди Хворостинина подчистую вывезли из стен арсенала, активно грузился всевозможный провиант. Мука, масло, вяленое мясо и даже сушеные дыни и виноград, все то, что позволило бы "сидельцам" не только выдержать грядущую зиму в окружении врагов, но и продержаться до прихода свежих сил, относительно которых у воеводы были определенные опасения.

Дело в том, что весь поход на Крым был затеян, как своеобразный ответ на набег татар на Москву. Тот факт, что Хворостинин взял Перекоп, в котором был турецкий гарнизон, позволял властителю Стамбула и Блистательной Порты считать действия русского воеводы как повод к началу войны Московскому царству. Давая добро на набег донцов на Крым, царь не ставил Хворостинину никаких ограничений, не подозревая, что дело зайдет так далеко. Предполагалось, что казаки только пощиплют приграничные татарские земли и земли их союзников ногаев. Ни о каком походе на Бахчисарай разговоров не было.

И если взятие крымской столицы и освобождение большого количества пленных из татарской неволи позволяли воеводе надеяться на то, что эти успехи смягчат царское сердце, по типу "за храбрость и удаль" не наказывают, то Перекоп и уж "сидение" в нем, было откровенно скольким вопросом.

Дмитрий Иванович совершенно не исключал того, что за эти действия он подвергнется опале со стороны государя и царь прикажет очистить Перекоп. И такое решение будет обусловлено отнюдь недальновидностью или откровенной глупостью царя Ивана. Находясь в состоянии войны с Польшей и Швецией за земли Ливонского ордена, государь не мог себе позволить ещё одну большую войну, для которой потребовалось много денег и воинских сил.

— Вот развяжем себе руки с Ливонией, выйдем к морю, вот тогда можно будет взяться за татар и держащего их руку турецкого султана, но никак не раньше — неоднократно говорил царь своим воеводам, предлагавшим полностью раздавить последний "золотоордынский" нарыв на русском теле.

Воевода Хворостинин все это прекрасно знал, но его душа никак не могла пройти мимо возможности, если не принести государю крымскую шапку, то хотя бы максимально ослабить татар и на десятки лет, избавить южные рубежи Руси от вражеских набегов.

Одним словом славный полководец надеялся, что из его действий выйдет что-либо путное и полезное Русскому государству, но человек предполагает, а Господь располагает.

Пробыв в Бахчисарае, в общей сложности пять дней, победители покинули ханскую столицу, двинувшись на север двумя колоннами. В первую, самую большую входили донские казаки, ватажники атамана Кольцо и отряд воеводы Хворостинина, в другую, Вольные люди атамана Байды.

Как и обещал атаману Кольцо воевода, он не стал полностью разрушать Бахчисарай, хотя руки у него очень и очень чесались. Огню был предан только один ханский дворец как месть за сожженную татарами Москву.

Настаивая на скорейшем отходе из Бахчисарая, Хворостинин благополучно избег опасности, что нависла над русскими войсками и их союзниками. Не прошло и трех дней, как к стенам Бахчисарая подошло сразу три войска, три больших отряда крымчаков.

Первый отряд возглавлял Пулад-мурза, вместе с молодым ханом Саадет Гиреем, что при поддержке начальника турецкого гарнизона в Балаклаве выступил против русских. Второй отряд возглавлял ещё один новоявленный хан Крыма Гази, за которым стоял бяклербек Кафы, давший царевичу часть своих солдат. Третьими были крымчаки из Арабата и Кырыма, собравшие войско для защиты своих земель от неверных.

Поддерживая связь между собой, они встретились у стен Бахчисарая, но там никого не оказалось. Казалось, самое время, собрав три войска в одно целое устремиться в погоню за врагом, который явно не успел уйти далеко. Тяжело нагруженные верблюды и лошади не позволяли русским совершат быстрые и дальние переходы. Однако, этого не произошло. Пулад-мурза с Саадетом принялись яростно спорить между собой за власть над страной, полностью позабыв про русских. Споры были столь яростными, что только присутствие на переговорах турок, не позволило претендентам на верховную власть в ханстве, обнажить друг против друга клинки. Проспорив три дня, каждая из сторон осталась при своем мнении. Пулад-мурза, объявил, что он намерен дожидаться возвращения с Кавказа старшего сына покойного хана Мехмеда Гиреея, тогда как Гази Гирей напрямую обратился за помощью к турецкому султану. Называя его родным отцом и спасителем Крыма от гяуров.

До возвращения Мехмеда или получения письма от турецкого султана, стороны поклялись воздерживаться от применения силы в вопросе престолонаследия, к огромной радости простых татар.

Тем временем, Хворостинин с атаманами Кольцом и Юрьевым благополучно достиг Перекопа, хотя спина у него явно горела. Оставив в крепости ватажников вместе с отрядом Матвея Фролова, наказав ему строго настрого не обижать ватажников и дождаться прихода нового войска, воевода вместе с донцами двинулся по Дикому полю, ведя с собой знатных татарских пленников и множество освобожденных из неволи людей, из-за которых произошла ужасная история.

После взятия Бахчисарая, выяснилось, что некоторая часть бывших пленных не хочет возвращаться на Родину. Многие из них приняли ислам, обрели новые профессии, которые позволяли им худо-бедно жить в Бахчисарае.

В общей сложности их набралось свыше пятисот человек, и они постоянно досаждали воеводе просьбами оставить их в Крыму. Когда об этом узнал Байда, то он пришел в сильное негодование, но не показал Хворостинину вида. Он попросил его отпустить этих людей с ним в Козлов, где при виде готовых к отплытию челнов, они переменят свое решение.

Ничего не подозревавший воевода охотно согласился с атаманом, совершенно не подозревая, чем все это обернется.

Верный данному Хворостинину слову, Байда привел бывших пленников к стенам Козлова и предложил им отплыть на Русь морем. Естественно, никто из пленных не изъявил такого желания, повторив атаману свою прежнюю аргументацию.

Байда, как и обещал воеводе, выслушал решение пленников и молча, отпустил их восвояси. Но не успели они скрыться за взгорком, как приказал своим людям рубить пленных.

После, когда все было кончено, атаман подошел к порубленным телам и, склонив голову, молвил скорбным голосом:

— Знаю, грешен, перед господом и людьми, но не мог я поступить иначе. Пошли бы они к себе домой, наплодили бы детей, и двинулось бы все это семя басурманское на нашу землю и наши головы. Так пусть лежат они здесь и никого не тревожат.

Так завершился этот поход на Крым, давший начало длительному русско-турецкому противостоянию.

* * *

Предчувствие воеводы Хворостинина о том, что его успехам в Крыму, царь государь не особенно будет рад, его не обмануло. К моменту его возвращения в Москву государь пребывал в скверном состоянии души. И дело тут было не только в возможной войне с крымскими татарами и турецким султаном при незавершенной войне за Ливонию. Царь Иван потерпел сокрушительное поражение в избрании его польским королем, казалось бы, в выигрышном положении.

Ради этого он подписал с поляками временное перемирие, добившись больших военных успехов. Ради этого отказался от царства, сделав Марию Стюарт правительницей Московии. Ради этого он широко распахнул двери своей казны, но, увы, поляки выбрали себе в короли французского принца Генриха, который не обладал и одной десятой возможностей Ивана Грозного.

Выбрали, несмотря на многочисленные заверения людей представлявших интересы русского царя в польском Сейме, активно бравших у него деньги и дарившие, оказалось бесплотные надежды. Выбрали с подавляющим перевесом голосов и тем самым нанесли оглушительную пощечину Московскому владыке.

Гнев, правителя, в эти дни многие из окружения царя испытали на себе в той или иной мере, заслуженно или не очень. Первым его испытал на себе гонец, принесший государю это печальное известие. Его царь сильно избил своим посохом, чем вызвал сильные пересуды среди своих приближенных, занимавшихся вопросом избрания.

Помня его гнев в отношении членов Ближней думы, они приготовились к самому худшему, но вопреки их ожиданиям, опалы не последовало и причиной тому, была Мария Стюарт. Нет, она не стала с умным видом объяснять государю причины, по которым поляки предпочли ему Генриха. Указывать ему на допущенные ошибки, и определять в них виновных, ничего этого она делать не стала. Едва ей донесли о постигшей государя неудаче, шотландка тотчас отправилась в царскую усадьбу и принялась его успокаивать и утешать.

Как много может сделать молодая женщина, если она точно знает, как можно быстро придать мужчине в себе былую уверенность и вернуть ему утраченные силы.

Царь отдал должное королевне, её умению выкладываться полностью и без остатка, но как оказалось — это была только первая фигура Марлезонского балета. Ибо свои задачи и предназначения Мария Яковлевна в возникшей проблеме видела гораздо дальше только одних альковных утех и услад.

В свободное от объятий время, она неторопливо и ненавязчиво стала доказывать государю, что в избрании поляками нового короля речи Посполитой, для Московского государства есть и некоторая положительная сторона.

Конечно то, что государь не стал польским королем — это, безусловно, большой минус. Сколько потрачено зря денег, времени, сколько было выстроено планов на будущее трудно себе представить, но если внимательно присмотреться в избрании королем Генриха Валуа, есть свои небольшие плюсы. Главный из которых, заключается в том, что он француз и польские интересы ему на данный момент совершенно чужды.

— Я хорошо помню Генриха по Парижу, ведь он родной брат моего покойного мужа, короля Франсуа. Генрих не политик и не государственный муж, что печется о благе своей страны, своего королевства. Больше всего на свете его интересует блеск своей собственной фигуры, блеск его окружения и двора. И хотя я никогда не бывала в Польше, могу смело заявить, что двор французского короля и двор польского монарха существенно различаются.

— Естественно, во Франции король сам себе назначает содержание, а в Польше только то, что ему назначает Сейм и плюс доходы от собственных королевских владений, которых не так много и они не особо богаты. Не сладко ему придется после блеска и уюта Лувра, — язвительно усмехнулся Грозный, — ох и не сладко.

— Вот и я говорю о том же. Двор скучен, доходов мало и Генрих не будет радеть о благе Польши.

— К чему ты все это ведешь, женщина? Говори яснее — потребовал царь от жены. Прежние супруги Ивана Грозного дальше распределения "теплых" мест своей родне и высказываний мыслей о том или ином приближенном великого государя разговоры не вели, и рассуждать о политики не смели. Не бабье это было дело лезть в государственные дела, однако особой статус новой государыни позволял ей высказать свои соображения.

К тому же, слова королевны не были пустой женской болтовней. Будь это так, Грозный давно бы окоротил свою супругу, но все её советы и действия, подобно лыку очень хорошо ложились в строку.

Царю, было интересно, что предложит королевна в этой непростой и сложной политической ситуации. Он с радостью был готов выслушать её, но помня наставления предка своего Владимира Мономаха, не давать воли своим женам над собой, держался с Марией подчеркнуто жестко.

— Я говорю о том, что с избранием Генриха королем поляков, у тебя появилась возможность заключить мир с Польшей и тем самым развязать себе руки в Ливонской войне.

— Нет, не думаю, что, не будучи поляком, Генрих решиться признать наши завоевания в Ливонии. Нет, поляки и Сейм, ему это никогда не позволят. Не будет прочного мира между нами — вздохнул государь.

— Так откажись от Ливонии ты, потребовав у Генриха в обмен другие земли короны — предложила королевна, чем вызвала у царя приступ ярости.

— Да как ты только посмела сказать мне это, женщина! Как у тебя язык после этого, не отсох, негодница! Поди прочь от меня, ведьма! — обрушил государь на шотландку град слов, которая к своему счастью их значение не понимала и только догадывалась об их сути. — Ливония — главная цель всей моей жизни! Моя сокровенная мечта, которую я ставлю выше Казани и Астрахани вместе взятых! Без портов на Балтике не сможет Русское царство торговать с Европой так, как ей выгодно и нужно и тем самым быть с её государями на равных!

В порыве гнева государь вскочил с ложа и собрался лично вывести за волосы королевну из своей опочивальни, как она упала перед ним на колени и вскинула к нему руки.

— Не вели казнить, великий государь, вели слово молвить! — выкрикнула Мария Яковлевна, и государь остановился, пораженный её видом. За все время совместной жизни, гордая и своенравная шотландка всего лишь второй раз становилась перед царем на колени.

— Говори! — коротко бросил Грозный, с трудом сдерживая бешено стучавшее в груди сердце.

— Знаю, что мои слова острым ножом режут тебе сердце, ибо только одной Ливонией ты живешь все эти годы. Потратив на неё столько сил и жизней людских, и даже мысль отказа от неё причиняет тебе сильную боль и страдания, но остановись, посмотри на это дело с иной стороны.

Ты побил поляков и заключил с ними перемирие в надежде, что тебя изберут их государем. А пока, суть да дело, ты начал войну с другим своим врагом, шведским королем, который также как и ты претендует на власть над Ливонией. Я знаю, что у тебя большое войско и храбрые полководцы, которые способны разбить любого врага, но воюя сразу против двух сильных врагов, ты не выстоишь, любимый мой государь. У тебя не хватит сил

— Пока у меня только один сильный враг, король шведский Юхан и дела его идут далеко неблестяще! Мои воеводы берут одну ливонскую крепость за другой, и вскоре весь север Ливонии будет моим! — уверенно воскликнул государь, но его слова не смогли переубедить шотландку.

— Погнавшись за одним, ты потеряешь другое, — процитировала королевна библейскую мудрость. — Пока ты будешь сражаться с Юханом, враги твои обязательно постараюсь ударить тебе в спину и неважно, кто это будет на этот раз: поляки, татары с ногаями или бояре. Они ударят, чтобы довершить то, что у них не получилось в прошлый раз, и ты это знаешь лучше, чем я.

— И ради этого нужно отдавать им Ливонию? Никогда — отчеканил Грозный, но опять его слова не напугали королевну и не заставили её отступить.

— Разве я говорила тебе, отдай Ливонию? Нет, я говорила, уступи её в обмен на другие земли польской короны. Заключи с Польшей мир и тем самым страви поляков со шведами. Сделай передышку, сохрани свои силы, как это делают сейчас поляки и когда оба твоих противника обескровят себя взаимной борьбой, ударь по ним и возьми то, что захочешь.

Охваченный возбуждением от спора с королевной, Иван Грозный не сразу уловил главный посыл её слов и собирался твердить, что оставление Ливонии невозможно, но затем резко замолчал и стал думать.

Не зная полностью положения дел в Московском государстве, шотландка попала в самую болезненную проблему русского царя. Экономика и армия устала от затяжных боевых действий в Ливонии, стране требовалась передышка, и предложения королевны представляли царю определенное пространство для маневра действий.

Не желая признавать правоту сказанных Марией слов, государь насупился, но спорить не стал.

— Своими речами ты искушаешь меня женщина, и я не хочу больше ничего слышать от тебя о Ливонии. Ясно?

— Ясно, государь мой. Но обвиняя меня в искушении, ты несправедлив ко мне, муж мой. Разве те, кто говорил с тобой о польском троне, не искушали тебя откровенно туманной мечтой? Разве не смущали они твою душу клятвенными заверениями, что католики обязательно согласятся признать над собой власть православного царя? Хотя все говорило об обратном, так как вопрос веры непреодолим — вопрошала королевна царя.

— К чему все это!? Зачем ты сыпешь, соль на мои незажившие раны? — вновь вспыхнул Грозный.

— Я только напоминаю, что эти люди, что в долгу перед тобой, мой государь и обязаны, так или иначе отработать взятые у тебя деньги — многозначительно пояснила государю шотландка.

— Опять ты о своем! Покинь меня. Мне нужно отдохнуть и собраться с мыслями — раздраженно молвил царь.

— Слушаюсь, государь, но прошу, разреши мне остаться возле тебя на время — смиренно попросила Мария, на что государь собрался ответить отказом, но в последний момент передумал. Вливание сил сыграло свою решающую роль.

Издавна, в народе говорится, что ночная кукушка всегда перекукует дневную кукушку. Не стал исключением и этот случай. Мария осталась у грозного царя и методично продолжала куковать о Ливонии. Вначале, как и следовало ожидать, государь и слышать ничего не хотел, но постепенно он приходил к мысли, что в словах Марии, есть определенный смысл.

Решающее слово в этом непростом и бурном споре сказало письмо, которое пришло в Москву из далекого Парижа от родственника королевны герцога де Гиза. Кроме столичных и семейных новостей, герцог писал, что о серьезных проблемах со здоровьем у французского короля Шарля. Они проявлялись в частых припадках судорог и медики не ручались, что он проживет больше двух лет.

Сообщение о слабом здоровье французского монарха было своеобразным отзвуком страстей, которые томили душу герцога де Гиза. Чье высокое происхождение, также как и происхождение короля, Навары позволяло претендовать ему на французскую корону. И если шансы гугенота Генриха были в этом деле минимальны, то права герцога де Гиза подтвердил своей тайной буллой Папа римский.

— А кто займет французский престол в случае смерти короля? — задал логичный вопрос государь, когда королевна сообщила ему полученные ею новости.

-Так как у Карла нет детей, то королем станет либо Генрих, либо его младший брат Франсуа.

— Значит, польский престол снова будет свободным? — радость от возможности исправить и переиграть совершенные ранее ошибки охватила Ивана Грозного. Уж слишком много личного у него было связано с Польшей, начиная от сватовства к польской королевне Анне Ягеллонке и кончая попыткой стать польским королем. Он весь засиял от замаячившей надежды, но шотландка безжалостно развеяла, всего одной лишь едкой фразой.

— Хочешь вновь наступить на, те же грабли? — смиренно поинтересовалась королевна, попутно щегольнув перед мужем знанием русских поговорок, чем сильно его изумила. Ибо сказала столь к месту, самым невинным голосом, без всякого укора и грозный царь сразу весь сник и опал и не стал кричать на шотландку, как сделал бы это, не задумываясь прежде.

— Больно надо, — огрызнулся государь, и разом обрубая все возможности своего участия в споре за польский престол, сварливо спросил Марию: — письмо написала?

— Конечно, государь, — откликнулась шотландка и ловким движением вытащила из рукава лист бумаги, исписанные аккуратным почерком, дьяка Пескова. Только он один из посторонних людей был посвящен в тайный замысел, который Мария Яковлевна предложила Ивану Грозному и тот, после непродолжительного колебания согласился.

Суть его заключалась в том, что разговор о возможности заключения мира с Польшей должна была начать не царь, а королевна, благо для этого были все предпосылки. Ведь именно она официально была правительницей Московии, а не Иван Грозный.

Сколько стоило королевне трудов и усилий, чтобы подвигнуть царя на этот шаг одному богу известно, но начало было положение. Здраво рассудив, что предложение к заключению мира — это только попытка, которая может, не удастся, государь дал свое согласие на этот шаг, в тайне надеясь, что в этом деле Марию постигнет неудача.

Специальный гонец правительницы, отправился в Варшаву, где передал королю Генриху предложение о заключение мира между польским королевством и Московским царством.

Особую пикантность этого процесса составляло то, что процесс установления мир между двумя славянским державами находился в руках знатных инородцев. Одного чистокровного француза и одной французской полукровки, воспитанной в чисто французском духе.

Предложение о подписании мира с русскими нашло отклик, как среди поляков, так и у самого короля Генриха. Во-первых, это повышало его статус, во-вторых, гораздо лучше царствовать в замиренном государстве, чем воюющей сразу с двумя сильными соседями державе. Самое главное, на каких условиях русские предложат королю заключить с ними мир.

Когда гонец доставил в Москву ответное послание Генриха Марии, дальнейший шаг королевны удивил всех. Едва прочитав письмо короля, правительница приказала боярину Федору Шелканову немедленно отбыть в Варшаву, что и было исполнено на следующий день.

Столь непривычная быстрота в начале переговоров вызвала бурную реакцию среди поляков и расколола Сейм на два лагеря. Одни видели в действиях русских слабость и объясняли их различными причинами, начиная от тяжелой болезни русского царя, до внутреннего конфликта между царем и его наследником царевичем Иваном. Другие, видели в действиях Москвы какую-то хитрость и призывали не доверять посланцу русской правителя ни на грош.

Все, включая короля, с большим нетерпением ждали приезда посольства боярина Федора Шелканова, а точнее, хотели узнать содержание полученного им от государыни предписания по переговорам.

Желая поддержать интригу на должном уровне, Шелканов не торопился вершить дела. Вдумчиво и обстоятельно он стал выяснять, кто будет вести переговоры, и очень обрадовался, когда главой комиссии, король назначил не поляка, а одного из своих свитских приближенных графа де Монтегю. По требованию Сейма в качестве представителя наблюдателя в комиссию был включен пан Понсевич, но он имел только совещательный голос при принятии окончательного решения.

Пан Понсевич надеялся, что Шелканов сразу выложит на стол переговоров свои карты, но зловредный боярин не торопился этого делать. Вопреки ожиданиям пана сенатора московит завел разговор о размене пленными, а также об уважении к титулам правительницы его пославшей. Боярин требовал, чтобы Мария именовалась королевой Шотландии и Англии, вдовствующей королевой Франции и государыней Московского царства и всех русских земель.

Желая сразу принизить статус правителя приславшего в Варшаву посольство, поляки отказывались признавать за Марией титул английской королевы и государыни всех русских земель, но по приказу графа де Монтегю, это препятствие было быстро устранено. Вставить шпильку своим конкурентам островитянам, для истинного француза каким являлся мсье де Монтегю, было делом чести, а что касается титула государя всех русских земель, то для графа это было пустым звуком. Тем более, что поляки признавали этот титул за Иваном Грозным, а королевна находилась с ним в официальном браке.

Уловив благоприятный посыл со стороны короля, Шелканов с удвоенной силой стал наседать на польскую сторону с предложением обмена пленных и в первую очередь дворян, по принципу всех на всех.

Когда господин де Монтегю узнал, какое количество польских дворян находится в русском плену, а русских в польском, он посчитал подобный обмен весьма выгодным для польской стороны. С ним был полностью согласен и сам король, когда граф довел до него предложение правительницы Московии.

— Вам, что не нужны ваши дворяне? — с удивлением спросил король пана Понсевича, когда тот стал говорить ему, что не следует торопиться в вопросе о пленных. — Не знаю как у вас в Польше, но у меня на родине король всегда в первую очередь заботиться о своих дворянах попавших в руки врагов.

Понсевич как мог, выкрутился из столь щекотливого положения, но уже на следующий день, по столице поползли разговоры, что Понсевич тормозит возвращения домой взятых в плен шляхтичей. К дому сенатора незамедлительно отправились представители семей тех, кто томился в русских тюрьмах и с ними у пана Понсевича произошел крайне неприятный разговор.

Не желая слушать голоса назойливых визитеров, сенатор приказал слугам гнать их из его дома палками. В ответ, просители закидали его дом камнями и повредили несколько окон. Разгневанный пан разрешил слугам в случае повторения открыть огонь из ружей, что вызвало новые недовольства и только вмешательство короля, объявившего, что соглашение по пленным будет подписано, положило конец этому противостоянию.

Во всем случившемся, Понсевич винил графа до Монтегю, который, по его мнению, сознательно допустил утечку информации, хотя на самом деле, француз не был причастен к этому ни сном, ни духом. Так как за всем случившимся стоял боярин Шелканов, напомнивший кое-кому из поляков об их долгах перед русским царем.

Следующим вопросом, стал обмен простых пленных и тут пан Понсевич встал насмерть, так как в этом деле, у поляков был определенный перевес. Польская гордость и интерес призывали к тому, чтобы противник как-то компенсировал этот перекос, но боярин Шелканов категорически отказался обсуждать эту возможность. Любезный и покладистый, он заявил, что не будет вести дальнейших переговоров, пока польская сторона не согласиться обменять простых пленных также по принципу всех на всех.

Категоричность, а также намек на то, что правительница готова сделать большие территориальные уступки Польше по Ливонии, сделали свое дело. Король вновь вызвал к себе Понсевича и вкрадчиво спросил, за чей счет идет содержание пленных.

Когда сенатор был вынужден признать, что содержание пленных идет за счет королевской казны, Генрих заявил, что не намерен нести расходы по содержанию пленных, раз появилась возможность с ними расстаться.

— Если, вам господин Понсевич вопрос с пленными так важен, что вы не хотите идти на разумный компромисс, то возьмите на себя расходы по содержанию русских солдат — предложил король сенатору.

— Это, невозможно, ваше величество. Сейм никогда не пойдет на это, так как содержание пленных — прерогатива короля.

— Короля? — тотчас уточнил Генрих.

— Да, короля и никого другого, ваше величество.

— И ничего нельзя с этим сделать? — невинно уточнил монарх.

— Ничего — подтвердил Понсевич и тут же получил мощный удар.

— Раз, содержание пленных сугубо королевская прерогатива, то я своей властью приказываю совершить обмен пленных.

— Это невозможно, ваше величество! — воскликнул сенатор. — Сейм не одобрит эти действия.

— Очень даже возможно, ибо такова моя королевская воля — отчеканил король и прекратил аудиенцию.

Говоря о том, что правительница Московии готова совершить серьезные территориальные уступки, Федор Шелканов ничуть не кривил душой. Поляки даже и не предполагали насколько серьезными они будут. Правительница Московии была готова заключить мир с королем Генрихом на следующих условиях. Московское царство в лице государыни Марии, было готово отказаться от претензий на земли Курляндии, Семгалии, Лифляндии и Эстляндии за исключением занятых русскими войсками городов Полоцка, Юрьева (Дерпт) и Нарвы с прилегающими к ним волостями.

По словам боярина, они являлись исконными русскими землями и по праву принадлежали Московскому царству. Также, в качестве компенсации за отказ от Ливонии, государыня Мария вернуть Русскому царству, город Переяславль и Киев с прилегающими к ним землями, которые были захвачены литовскими князьями и в последствие перешли во владения польской короны.

Сказать, что предложение вызвало негодование у поляков, значит не сказать ничего. Как и следовало ожидать, подобное предложение вызвало бурю негодования у поляков и полное непонимание со стороны графа де Монтегю и короля Генриха.

— Находятся ли Полоцк, Юрьев и Нарва в руках русских или там стоят польские войска? — спросил король пана Понсевича, когда тот буквально ворвался к нему, для обсуждения хода переговоров с посланцем русской королевны.

— Да, они заняты русскими, но это совершенно не означает, что Польша готова отказаться от этих городов. Это земли польской короны и мы готовы биться за них до последней капли крови — высокопарно заявил сенатор, гордо вскинув голову.

— Красиво сказано, — молви Генрих, когда ему перевели слова сенатора. — Есть ли у Польши войско и средства для того, чтобы мсье сенатора стали явью?

— Нет, — честно признался Понсевич, — но рано или поздно мы разгромим русских и вернем себе эти земли.

— Охотно верю и готов лично возглавить ваше войско. Когда Сейм подпишет указ о наборе войска?

— Ваше величество прекрасно знает, что Сейм не может этого сделать, из-за скудности государственного бюджета — выдавил из себя сенатор.

— Значит, в ближайшее время армии не будет или я что-то неправильно понимаю?

— Обычно польский король на содержание войск отдавал доходы со своих королевских владений — напомнил Понсевич, но Генрих пропустил его слова мимо ушей.

— Сколько крепостей в Ливонии, готовы оставить русские, в случае подписания нами этого договора? — спросил короля у де Монтегю.

— Семнадцать крепостей, ваше величество.

— Видите, господин сенатор, семнадцать крепостей перейдут в наши руки без единого выстрела, разве это не прекрасная экономия денежных средств и жизней моих любимых подданных?

— Отказываясь от Лифляндии и Эстляндии, русские хотят столкнуть нас лбами со шведами — возразил Понсевич.

— Разве мы сейчас воюем со Швецией?

— Нет, но шведы заявили о своих претензиях на земли Ливонии.

— Хочу напомнить вашему величеству, что шведы также претендуют на города Нарву и Юрьев и в первую очередь ударят именно по ним, а не пойдут в Лифляндию.

— Вот видите мсье сенатор, прежде чем воевать с Польшей, шведы ударят по русским. Тем более что между Швецией и Московией уже идет война или я немного ошибаюсь? — лукаво уточнил Генрих.

— Нет, ваше величество не ошибается. Русские и шведы действительно воюют друг с другом — был вынужден подтвердить Понсевич.

— Вот видите. Королева Мария предлагает нам раздел Ливонии, клянусь богом, на весьма и весьма выгодных для нас условиях. Разве у русских, а не у нас на данный момент нет армии? Разве они, а не мы потерпели серьезное военное поражение при моем предшественнике и были вынуждены заключить с русскими перемирие? Не понимаю, зачем зря гневить Судьбу и отказываться от того, что само идет к нам в руки без единого выстрела и всякого усилия с нашей стороны? Зачем отказываться от столь щедрого подарка и попытаться забрать эти земли силой? Это, что такие особенности польской государственной политики? Объясните мне, пожалуйста, мсье Понсевич.

— Предложение русских это хитрый и коварный ход. Это Троянский конь, который призван нанести ущерб польскому государству, ваше величество.

— По-моему, вы неудачно трактуете термин Троянского коня, мсье сенатор. Греки хитростью проникли в неприступную Трою и взяли её. Русские предлагают разумную сделку, которая обернется для королевства значительным приращением территорий. В чем тут скрытая угроза? Разве вам не нужны ливонские земли, чьи порты принесут польской казне горы золота? Не понимаю, совершенно не понимаю вас поляков! — в недоумение воскликнул Генрих.

— Возможно, ваше величество позабыло, но предлагая отдать нам Ливонию, русские требуют взамен Переяславль и Киев!

— Ну и что из этого? Во сколько раз превосходят земли Ливонии то, что просят отдать им русские?

— В четыре раз, ваше величество — сказал де Монтегю.

— Черт возьми, если бы мне предложили сделку, по итогам которой мое государство приобретало в два раза больше теряемой территории, я бы считал бы её более чем удачной!

— Не забывайте, ваше величество, что соглашаясь отдать русским Переяславль и Киев, вместе с ними вы отдаете земли, принадлежавшей польской шляхте — многозначительно предостерег сенатор, но у графа был готовый контраргумент.

— Насколько мне известно, большое количество земель, которые отойдут королеве Марии принадлежать православным подданным короны и они не пострадают от смены одного сюзерена на другого.

— Господин граф забывает, что там есть ещё и те, кто исповедует католическую веру. Они могут пострадать от рук схизматиков.

— Посол великой государыни, заверяет, что тем, кто останется в своих владениях, им будет предоставлена полная свобода вероисповедания и всякой кто посмеет оказать им притеснение, будет жестоко наказан. Государыня готова подписать соответствующий эдикт.

— И вы верите слову русского правителя!? — с негодованием воскликнул Понсевич, — лично я не верю ни единому его слову!

— Я верю, слову французской принцессы, вдовствующей королевы — с достоинством молвил де Монтегю.

— Ах, бросьте, она перестала быть принцессой согласившись раздвигать ноги перед русским царем! — презрительно бросил в пылу спора Понсевич, о чем потом очень сильно пожалел.

— Позвольте напомнить вам мсье, что я тоже французский принц и в моих жилах течет королевского рода Валуа. И если я согласился стать польским королем, я что, по-вашему, раздвигаю ноги перед Сеймом? — холодно осведомился Генрих у Понсевича и его металлический голос звучал в сто раз страшнее и ужаснее, чем, если бы он кричал во всю мощь своего горла.

— Простите, ваше величество, но вы меня не правильно поняли — начал оправдываться сенатор, но Генрих брезгливым движением руки прервал его.

— Господин де Монтегю, — властно произнес король, — правом данным мне богом и польским народом, я приказываю вам подписать мирный договор с королевой Марией на предложенных ею условиях. Они очень выгодны для польского королевства. Оно получает большое приращение территории при относительно малых потерях со своей стороны. Те из католиков, что останутся в своих владениях, получат мою королевскую защиту. Те кто не захотят перейти в подданство русской государыни получат новые земли в Лифляндии, Эстляндии и Семгалии. Такова моя королевская воля.

— Сейм никогда не утвердит этот договор! — гневно пискнул Понсевич и тут же сжался под властным взглядом Генриха.

— Тем хуже будет для Сейма. Пока я король Польши, его статьи будут непреложны к исполнению — пророкотал Генрих и, встав, величественно удалился, в сопровождении графа де Монтегю.

Стараясь доказать королю, что он ошибается, Понсевич принялся агитировать сенаторов Сейма против принятого королем Генрихом решения. Ему казалось, что поднять шляхту на очередное выступление против воли короля удастся легко и быстро, подобно тому как это было в предыдущие разы, времен правления короля Сигизмунда и тут он жестоко ошибся. В действие вступили те люди, которые брали деньги у русского царя и которых вежливые люди попросили нужным образом проголосовать за позицию короля Генриха и тем самым погасить свои долги.

Когда договор был представлен на утверждение парламента, разразился шумный скандал. Многие из сенаторов активно выступали против него во время обсуждения, но когда пришло время голосовать, пана Понсевича постиг жестокий удар в прямом и переносном смысле этого слова.

Когда секретарь комиссии стал зачитывать результат тайного голосования, Понсевич не поверил своим ушам. Оказалось, что с перевесом в четыре голоса Сейм утвердил результаты подписанного королем договор. Охваченный праведным гневом, сенатор потребовал пересчета бюллетеней, заподозрив секретаря в тайном сговоре в пользу короля. Дабы исключить подлог, Понсевич потребовал, чтобы пересчет голосов состоялся в его присутствии. Постоянно твердя: — они неправильно подсчитали, ваша честь, они допустили ошибку — Понсевич стоял рядом с секретарем и проверял каждую бумажку и чем больше он стоял, тем яснее ему становилось, что никакого подлого нет. Господин сенатор хорошо знал почерки сенаторов, благо много общался с ними посредством писем и записок.

Праведный гнев охватывал его, когда он узнавал руку тех, кто поддержал позицию короля, хотя клятвенно обещал Понсевичу голосовать против Генриха. Когда подсчет завершился и оглашенные ранее итоги голосования полностью подтвердились, у бедного сенатора от гнева затряслись руки и побелели губы. С громким криком: — Предатели! Предатели! — он захотел потребовать от главного сенатора публичного голосования, но от избытка чувств сенатор почувствовал себя плохо. Ноги его подкосились, и он рухнул прямо у ступеней трибуны, на которую он собирался подняться.

Срочно вызванные врачи с грустью констатировали, что у славного сына польской шляхты случился апоплексический удар. Понсевич полностью потерял речь, правая сторона была полностью парализована и ровно через сутки, пламенный сенатор отдал богу душу.

Был январь, когда подписанный Шелкановым договор от имени правительницы Московии с польским королем вступил в свою законную силу и русские стали очищать север Ливонии, а поляки южные рубежи своего королевства. К этому времени закончились и переговоры боярина Леонтий Шевргина со шведским полководцем Делагарди, по итогам, которых между Москвой и Стокгольмом было подписано перемирие сроком на три года.

* * *

Как бы далека не была холодная и заснеженная Московия от вечно Туманного Альбиона и как бы, не была занята английская королева своими насущными делами в виде войны с Испанией и борьбой с католической оппозицией, за судьбой бывшей шотландской королевы она очень внимательно следила.

Точнее сказать за ней следил тайные люди мистера Френсиса Уолсингема, и регулярно докладывали своему всемогущему шефу, а тот в свою очередь королеве.

Конечно, его доклады не были ежедневными на подобие тех, что касались внутренних дел и отношений с Мадридским двором, но королева прочно держала на контроле, столь неожиданно выпорхнувшую из-под её опеки шотландку.

Когда в Лондон пришли известия о том, что Мария принимала самое действенное участие в заключение мира между Московией и Польшей, они вызвали у Елизаветы сильнейшее недовольство. Английская королева получила довольно чувствительный укол своего самолюбия, от своей августейшей кузины, которую презрительно называла "глупой гусыней", способной лишь на то, чтобы удовлетворять различные мужские похоти.

— Она всегда была гладкой штучкой, на которую неизменно западал мужской ... глаз. Ради этого она бежала из страны, оставив в ней своего собственного сына. Какая она мать, если променяла своего ребенка, на ... глаза? — ерничала королева и двор с ближайшим окружением, охотно поддерживал мнение Её Величества о шотландской королеве.

Как говорится, в политике хороши все средства, даже столь грязные и откровенно пахнущие, однако поступавшие за последнее время из Московии новости, серьезно портили общую картину. Они безжалостно разрушали тот образ шотландской королевы, что Елизавета и сэр Уолсингем создавали всеми, доступными им способами.

В "гладкость" Марии Яковлевны можно было охотно поверить. Для этого было достаточно хотя бы раз в жизни увидеть её, что называется в "живую" или хотя бы, грамотно написанный её портрет.

Действительно, была в глазах королевны какая-то чертовщина, какая-то манка, которая заставляла мужчин обращать на неё внимание. Что было, то было, но никакая манка и прочие женские штучки, не помогли бы шотландке руководить большим числом мужчин и при этом делать это так, чтобы их действия приносили пользу государству.

Когда Елизавета услышала, что Мария стала правительницей Московии, рыжеволосая королева залилась веселым смехом.

— Видимо Господь лишил разума моего царственного брата Ивана, если он передал бразды правления государством в руки Марии. Представляя, как она там направит! — усмехалась Елизавета.

— По сведениям, которыми располагает моя служба, — многозначительно говорил Уолсингем, лишний раз, подчеркивая перед Елизаветой силу и значимость руководимой им разведки, — Господь не в полной мере лишил рассудка русского царя. Назначение Марии правительницей Московии — это не более чем хитрый политический ход, тайная игра, суть которой нам пока не совсем понятна. Но это по большому счету ничего не меняет. Хотя Мария и провозглашена правительницей, царь оставил возле неё своих верных людей. Они постоянно контролируют каждый её шаг. Каждое её действие и в случае несогласие с принятым ей решением доносят царю, который заставляет её отменить или изменить его. Одним словом, ваша августейшая кузина царствует, но не правит.

— Да, да, ни на что иное она, к сожалению не способна — неизменно говорила Елизавета, но вскоре, стали поступать сведения, которые говорили об ином.

Когда стало известно, что Мария занялась подготовкой похода народного ополчения на Крым, Елизавета откликнулась едкой цитатой, которую ей любезно нашел в анналах одного из римских авторов, Кристофер Марло, английского драматурга.

Оказывается, что когда парфянскому царю привезли отрубленную голову Марка Красса, тот сочувственно воскликнул, цитируя любимого им Еврипида: — И этот человек хотел быть кормчим, не познав прежде труда гребца на веслах!

Английская королева охотно приняла, этот пример, но веселье и смех её были бы куда меньшими, знай, она всю подоплеку событий, которые предшествовали образованию народного ополчения на Крым. Любовь, которую проявили москвичи к своей государыни в одночасье собрав нужную для похода сумму осталась за скобками доклада начальника тайной службы английской королевы.

В интерпретации Уолсингема, услышав многочисленные жалобы людей, Мария предложила им самим организовать свою собственную защиту и под это дело стала собирать с жителей столицы.

— Ах, да Мари! Ах да авантюристка! Собрать со своих подданных деньги на защиту от татар, смелое и дерзкое решение. Никогда не думала, что моя августейшая кузина пойдет на это! — восклицала королева и тут же ехидно уточняла. — Интересно, сколько денег прилипнет к её прекрасным ручкам, пока она будет снаряжать войско для похода? И как она будет объясняться с народом, когда этот поход закончиться ничем?

— Думаю, что большая часть денег пойдет в казну русского царя, чье финансовое положение оставляет желать лучшего, — незамедлительно отвечал ей Уолсингем. — А что касается объяснений, то у царя Ивана как у истинного восточного деспота всегда найдется человек, чьи нерасторопные действия привели к провалу похода.

— Да, действительно, у Ивана много таких людей — легко соглашалась Елизавета, вспоминая донесения английских шпионов о казнях, проведенных Грозным среди опричников.

Королева охотно приняла версию Уолсингема, ведь он говорил то, что она хотела услышать. Однако внутренний голос по-прежнему твердил ей, что пока Мария жива, она не полноправная английская королева и потому, она напомнила всесильному начальнику тайной службы о своем приказе, уничтожить строптивую претендентку.

— Все это хорошо, но я хотела бы знать, когда над моей августейшей кузиной будет совершен обряд? — так, для сохранения тайны своих намерений, королева и Уолсингем обозначали физическое устранение Стюарт.

— Крайне трудно найти священника, который бы согласился его провести, ваше величество. Толковые исполнители всегда были штучным товаром, — неторопливо начал Уолсингем, прекрасно зная, что его слова вызовут неудовольствие у королевы. — Но, слава, богу, мы смогли найти хорошего священника и вам нужно назвать время, которое как нельзя лучше подойдет для проведения обряда.

Начальник тайной полиции выжидающе смотрел на королеву, уверенный в том, что она, если и даст добро на убийство Марии то не сразу, но сильно ошибся. Ни один мускул не дрогнул на королевском лице, когда тонкие губы безжалостно произнесли приговор: — Чем скорее, тем лучше, милорд.

Когда по прошествию времени, Уолсингем доложил о провале проведения обряда, то королева уже не смеялась. Она, как и положено монарху, метала громы и молнии в адрес нерадивых исполнителей, однако делала это очень зло и едко, не опускаясь до уровня уличной торговки.

— Сколько стоил моей казне этот обряд, милорд?

— Сто десять гиней, моя королева — со скорбным лицом отвечал начальник тайной службы.

— Сто десять гиней! Так это целое состояние, милорд! На него можно купит небольшой английский город и ещё, что-то останется! — негодовала Елизавета. — И кто виноват в наших неудачах на этот раз? Позвольте, угадаю. Плохая подготовка агента, его трусость, а также непредвиденные обстоятельства, я угадала?

— Нет, моя королева. Причиной провала обряда стала тайная русская служба. В самый последний момент она, что-то заподозрила и заставила шотландку надеть панцирь и шлем. Он был скрыт шапкой и, пуская стрелу, агент был уверен, что бьет наверняка.

— У вас всегда есть нужные отговорки милорд. На чей счет прикажите списать сто десять гиней?

— Ваше величество, напрасно подозревает моих агентов в плохом исполнении порученного им дела. Смею напомнить, что из-за большого расстояния между Англией и Московией и отсутствия прочных связей, нам приходится действовать исключительно через третьи руки. Однако смею вас заверить, что операция была подготовлена очень хорошо. Исполнитель едва не убил шотландку, которая от удара стрелы упала и потеряла ребенка. Как доносят, наши осведомители, что в результате выкидыша королева сильно подорвала свое здоровье и детей у неё больше не будет — Уолсингем, вызывающе посмотрел на Елизавету, и та смутилась.

— То, что детей не будет это хорошо, но мне было бы гораздо спокойнее спать, зная, что она умерла.

— Подождите ваше величество, всему, свое время — стал успокаивать милорд.

— Хорошо, я подожду, благо, то время не может слишком долго не наступать. В противном случае, кто-то всегда бывает, виновен в нерасторопном исполнении приказов.

— Конечно, моя королева.

— Прекрасно милорд. Докладывайте мне об этом каждую неделю, — приказала Елизавета. — Что слышно о походе ополчения организованного Марией? Войско ещё не взбунтовалось?

— К сожалению, нет, моя королева, — сдержанно вздохнул Уолсингем. — Нанятые Марией вольные люди доплыли до Крыма и теперь борются с крымским ханом, который пообещал перебить их всех от малого до великого.

— Держите меня в курсе, милорд — холодно напомнила королева Уолсингема. Уже тогда, внутренний голос, шептал Елизавете, что не все так просто в отношении Марии. Что её охраняют высшие силы, но англичанка не хотела это слышать. Её покойный папенька король Генрих отлично доказал, что железная воля в союзе с железным топором, способны на очень многое, в условиях одного, большого острова.

Елизавета продолжала упрямо идти взятым ею курсом, но он не принес ей удачи. Собранное её противницей ополчение одерживало в Крыму одну победу за другой, а сама шотландка уже делала новые шаги на поприще государства, засунув свой нос в большую политику.

В это время в Европе, можно было по пальцам одной руки пересчитать представительниц женского пола, включая саму Елизавету, которые занимались этой тонкой и сложной игрой.

Когда Уолсингем доложил королеве, что Стюарт пытается влиять на политику русского царя, Елизавета возликовала и вознесла хвалу господу богу, что внушил Марии столь опасную мысль.

— Она сама себе роет могилу! — радостно воскликнула королева в предвкушении скорого крушения своей соперницы, — не будем мешать ей.

С каждой пройденной неделей, Елизавета с нетерпением ждала вестей из далекой Московии, но они не шли, а ползли, а когда приходили, то в них не было ничего из того, что желала услышать английская королева.

Когда же нужные новости все же пришли, то они принесли Елизавете сплошное разочарование. Вместо того, чтобы низвергнуть потерявшую мудрость и осторожность правительницу и заточить её в монастырь, русский царь прислушался к её советам.

С Польшей был заключен мир, на выгодных для поляков условиях, согласно которым им отошли почти все владения Ливонского ордена.

— Как это понимать, милорд?! — восклицала Елизавета, — не вы ли мне говорили, что Ливония яблоко раздора между Польшей, Московией, Швецией и Данией. Что они будут биться за неё, подобно псам, что грызутся смертным боем за мозговую кость и что теперь? Московия вышла из игры?

— По всей видимости, да, моя королева. Все указывает на то, что сражаясь на три фронта: с поляками, шведами и татарами, царь Иван надорвал свои силы и вынужден отступить. Что касается вашей августейшей кузины, то ей просто повезло. Она сказала царю именно то, что он хотел слышать и собирался делать.

— Не слишком ли часто ей везет!? Сначала в Вологде, потом в Москве и теперь в Александровской слободе. Нам это не нравиться, милорд.

— Мне тоже, моя королева. Мои люди не покладая рук работают над этим вопросом, и кажется, нашли неплохой выход.

— Снова за сто десять гиней наймем священника для обряда? Или на этот раз цены на услуги возросли, и он будет стоить все сто пятьдесят гиней!?

— Пытаться устранить правительницу, когда её жизнь тщательно охраняют, несусветная глупость, моя королева. К чему грудью бросаться на стену, когда можно поискать в ней калитку. Думаю, что на этот раз сумма не будет столь высокой, так как обряд будет исполнен руками самого мужа — доверительно, произнес Уолсингем.

— Ничего не понимаю, — призналась королева, — при таком успехе и обряд будет совершен руками мужа. Объясните подробнее.

— Охотно, ваше величество. По донесениям наших агентов, царь Иван уже в возрасте и его мужские силы угасают. Тогда как потребности вашей августейшей кузины растут — собеседник сделал многозначительную паузу, чем вызвал раздражение королевы, испытывающую такие же проблемы.

— Мария Стюарт занята созданием университета в Москве и ищет для него ученые кадры. Мы решили подвести к ней под видом секретаря молодого человека, чья задача стать её любовником или скомпрометировать правительницу в глазах царя. Грозный, как любой тиран очень ревнив и ему будет вполне достаточно даже не доказательств, а даже подозрений, но подозрений очень убедительных.

— Звучит неплохо, но зная, как вам фатально не везет в этом деле, я предпочла не ложить все яйца в одну коробку. Есть ли ещё, что-нибудь, что придумали ваши светлые головы против шотландки, на тот случай, если ваша "медовая ловушка" в очередной раз не сработает? — язвительно уточнила у Уолсингема королева. — Имеется ли у вас запасной вариант или это все?

— Конечно, имеется, ваше величество. Чтобы нейтрализовать любое посягательство на английскую корону вашей августейшей кузины, я осмелюсь предложить вам, довольно смелый и нестандартный ход.

— И в чем он заключается? Мне выйти замуж за сына Марии Стюарт Якова? — насмешливо бросила Елизавета, чем вызвала определенное замешательство у начальника тайной службы.

— Ваше величество, со свойственной вам прозорливостью угадала. Речь действительно пойдет о сыне Марии, Якове Стюарте, но вам необязательно выходить за него замуж, моя королева. Вполне достаточно будет объявить его вашим прямым наследником и только. По твердому убеждению наших лучших умов юрисдикции и права, этого вполне хватит для того, чтобы нейтрализовать всякое посягательство на верховную власть со стороны Стюарт. Ведь претендуя на английскую корону, шотландскую корону она вынуждена передать своему сыну. Вы же сможете одним решением соединить весь остров под одним скипетром, одной короной.

— Предложение, заманчиво, — задумчиво произнесла Елизавета, потрясенная открывшимся вариантом, — его нужно хорошенько обдумать и взвесить.

— Конечно, ваше величество. Великие решения не терпят суеты — поддакнул ей Уолсингем.

Вот такие страсти кипели на Туманном Альбионе, но в неменьшей степени кипели они на далеком от Острова Кавказе, в землях державы Сефевидов, в которой царствовал шах Мохаммад, откровенно слабый правитель, марионетка в руках кызылбашей, свергавших и возводивших шахов.

Именно откровенная слабость правителей державы Сефевидов и побуждала турок вторгаться в Закавказье и шаг за шагом прибирать владения соседей. Сначала они вытеснили персов из Армении, потом из Грузии, теперь настал черед каспийских земель Сефевидов.

После последнего большого похода султана Сулеймана в Европу, турки понесли большие потери, и для нового похода на Сефевидов султан был вынужден потребовать помощь у своего вассала крымского хана.

Начавшийся ранним летом совместный поход османов и татар на земли Закавказья начался очень удачно. Соединившись на берегах Куры в одно единое войско, турки с татарами и ногаями вторглись в провинцию Ширван, одну из лучших жемчужин государства Сефевидов. Богатые земледельческие угодья, дававшие обильные урожаи, производство шелка и дорогих тканей, а также важное положение на торговых путях с востока на запад, делало Ширван лакомой целью для жадных османов.

Властитель Ширвана Арас-хан был захвачен врасплох вторжением армии Осман-паши и его союзников. Он не успел быстро собрать войско и оказать сопротивление врагу. Эмир заперся за стенами Шемахи, столицы Ширвана, успев отправить к шаху Мохаммаду тревожного гонца с вестями о нашествии осман.

Три дня, которые Арас-хан провел в Шемахе, глядя на вражеское войско плотным кольцом охватившее город, подорвали его душевные силы и он решил сдаться на милость победителей. Хотя в городе находился большой запас провизии, а крепкие стены Шемахи позволили бы ему просидеть в осаде минимум месяц.

Судьба трусов всегда во все времена была откровенно незавидной. Не стала исключение и судьба Арас-хана. Вместе со своим сыном он был казнен по приказу Мехмед Гирея, в лагере победителей. Вначале, татары всячески поносили пленников, а затем, поставив на колени, отрубили им головы, хвастаясь силой и остротой своих клинков.

Добыча, которую старший сын Давлет Гирея и его воины добыли в этом походе, была огромна. Давно крымским воинам так щедро не улыбалась удача. На своих быстрых и резвых конях они проскакали весь Ширван и, не встречая серьезного сопротивления, грабя и избивая беззащитное население. Золото и серебро широкой рекой лились в их кошельки. Дорогие ткани и домашняя утварь не уставали падать в их курджумы и переметные сумы. Из взятых в плен молодых красавиц и мужчин выстраивались целые вереницы, которые тут же продавались купцам перекупщика, что следовали вслед за войском Осман-паши.

Местные вина и продукты, которые не росли в Крыму, были приятным дополнением для царевича Мехмеда и его воинов. Их жизнь была прекрасна, и они спешили успеть насладиться ею, ибо у воинов живущих одним разбоем, жизнь была откровенно короткой.

В одной из набегов по землям Ширвана, Мехмед Гирей напал на лагерь одного из местных эмиров Эреш-хана и захватил его, наголову разбив находящихся в нем воинов. В качестве боевого трофея, татарам досталась вся казна Эреш-хана, 50 красавиц наложниц и вся семья эмира, в страхе бежавшего от татарских копий и сабель.

Одержанный успех сильно вскружил голову Мехмед Гирею. Желая захватить ещё больше добычи и тем самым возвыситься над своим отцом, царевич покинул находившуюся в Шемахе армию Осман-паши, несмотря на энергичные протесты аги. Шпионы донесли командиру турок, что против него выступил наследник шаха Мохаммада Хамза-мирза, который был полной противоположностью своему безвольному отцу. Смелый и отважный воин, он пользовался любовью и уважением у солдат, готовых идти за ним в огонь и в воду.

Целью набега Мехмед Гирея стал город Джават, находившийся на юге провинции Ширвана. Взятые в плен воины Арас-хана в один голос уверяли царевича, что Джават беззащитен перед войском крымчаков и Мехмед Гирей был уверен, что сумеет быстро захватить его и вернуться к стенам Шемахи до прихода вражеского войска.

Пленные царевичу не соврали. Солдат в гарнизоне Джавата было очень мало. В основном это была городская стража, привыкшая обирать путников на въезде в город и разгонять безоружных людей на улицах города.

Появление татар у стен города было для жителей Джавата подобно дурному сну. Налетев из ниоткуда подобно смертоносному вихрю, они с легкостью ворвались в город и принялись грабить его, безжалостно и беспощадно расправляясь со всеми, кто посмел оказать им сопротивление.

На несчастье для жителей Джавата, одна из стрел выпущенная в сторону татар смертельно ранила наставника Мехмед Гирея, батыра Едигея. Узнав о его смерти, обозленный царевич, приказал предать город огню, что было с превеликой охотой исполнено его воинами.

Несчастный город запылал, но дымом и пламенем, что было хорошо видно, расплатился со своим погубителем. Черные столбы дыма привлекли внимание разведчиков Хамзы-мирзы, о чем они немедленно сообщили принцу. Чья армия уже переправилась через Куру и направлялась к стенам Шемахи.

Узнав о том, что противник находится у него почти под боком, Хамза-мирза посла на разведку своих лучших людей под командованием Мирзы Салмана. Скрытно приблизившись к стану татар и благополучно вернувшись обратно, разведчики доложили шахзаде, что противник так усердно предается пьянству и веселью, что даже не выставил часовых.

Обрадованный Хамза-мирза приказал своим вонам атаковать лагерь татар с двух сторон, благо этому способствовало его расположение. Первыми на татар обрушились воины Мирзы Салмана, которые добились оглушительного успеха. Они не только сумели скрытно подойти к стану врага, но также без помех ворваться в него и даже дойти до шатра самого Мехмед Гирея.

Предводитель крымских татар в это время предавался любовным утехам и не сумел оказать врагу никакого сопротивления. К чести Гиреев, он успел натянуть на себя штаны и легкий доспех, взять в руки саблю и вскочить на коня, но на этом все его боевые действия закончились. На полном скаку к шатру подскакал персидский воин Баба Халиф и одним ударом копья сбросил Мехмед Гирея с коня. От сильного удара о землю, царевич лишился возможности говорить и не смог назвать себя, когда Баба Халиф нагнулся, чтобы добить его. Удар перса был точен, и голова татарского царевича покинула его бренное тело.

Судьба часто дарует успех в одном месте, и скупиться в другом. Если воинам Мирзы Салмана несказанно повезло, то самому Хамзе-мирзе пришлось с боем вырывать победу над врагом. Его воины встретили ожесточенное сопротивление со стороны татар и долго не могли сломить его. Обе стороны яростно бились между собой не на жизнь, а на смерть и только удар татарам в спину отряда Мурзы Салмана, склонил чашу победы в сторону персов, но не полностью.

Около трех сотен татар смогли вырваться из лагеря, но Хамза-мирза не стал их преследовать. К чему еще раз скрещивать клинки с теми, кто делом доказал свое умение сражаться и свою готовность умереть, тогда как захваченной в лагере добыче, позавидовал бы сам турецкий султан.

К тому же, Хамза-мирза имел ещё одну тайную цель, которая по прошествию нескольких дней была блестяще претворена в жизнь. Шахзаде очень надеялся, что известие о разгроме татар вызовет страх среди воинов Осман-паши, но реальности превзошли все его ожидания.

Узнав от беглецов о гибели царевича Мехмеда, турецкий паша решил скрыть эту новость, чтобы не деморализовать собственных солдат. По его приказу, ради якобы одержанной победы турки принялись палить из пушек и радоваться, но через два дня правда в виде насаженной на пику головы Мехмеда вылезла наружу.

Обман сыграл жестокую шутку с Осман-пашой. Узнав, что их командир попытался скрыть правду о разгроме татар, его солдаты посчитали, что паша страшно боится воинов Хамзы-мирзы, и, посчитав дело проигранным, принялись массово дезертировать из рядов турецкого войска. За три дня, это явление приняло столь необратимый характер, что паша посчитал за лучшее покинуть Шемаху, а заодно и весь Ширван.

В письме султану он слезно просил прислать подкрепление взамен дезертировавших солдат. остро нуждаясь в легкой кавалерии, Осман-паша предложил спасшимся татарам остаться у него, но те отказались и двинулись домой.

Так как дорого в Крым через Перекоп была закрыта, они проникли на свою родину через Арабатскую стрелку, привезя своему народу, что наступательная мощь крымского ханства погибла на долгие годы.

* * *

Всю зиму московский государь и турецкий султан занимались тем, что обменивались друг с другом посланиями. И если властитель Блистательной Порты пенял русскому царю за захват Перекопа, то в ответ получал оправдательные письма. Говоря, что на Перекоп напали вольные люди, и царский воевода только занял бесхозную крепость. Что от действий русского войска не пострадал ни один подданный великого султана Мурада.

На гневные упреки султана относительно того, что вольные люди, напавшие на Перекоп, были наняты Москвой, государь отвечал, что люди, о которых идет речь, к взятию Перекопа не имеют никакого отношения. Что они напали на Козлов и Бахчисарай, исключительно в отместку татарам за их набег на Москву.

Когда же великий султан стал требовать ухода русских войск из Перекопа, царь отвечал, что готов обсудить этот вопрос, но только после того, как в Крыму будет наведен порядок и будет один крымский хан, а не несколько.

Одним словом Иван Василевич каждым своим письмом, каждым своим ответом словом, пытался оттянуть надвигающийся конфликт с оттоманской империей, но при этом делал все, чтобы встретить грозного противника во всеоружии.

Не дожидаясь наступления весны, по зимним дорогам, государь приказал отправить донцам два обоза с порохом, свинцом, деньгами и прочими нужными казакам товарами. Корниле Юрьеву и остальной казачьей старшине, государь слал свою милость и обещал, если казаки выступят против татар и турок и смогут одержать победу, то они будут пожалованы производством в пограничное царское войско, с сохранением своих обычаев и традиций.

Последний пункт царского указа был особо важен и дорог казакам, которые как черт за грешную душу держались за правило, что "с Дона, выдачи нет".

Одновременно с этим, царь заслал послов к ногаям, энергично уговаривая их пойти под царскую руку, суля защиту и денежные "подарки". Посулы белого царя и раздор, и шатание в стане крымских татар, раскололи ногаев на две половины. Одни были готовы хоть сейчас признать над собой власть московского царя, другие отвечали отказом, уповая на то, что воинское счастье переменчиво и все ещё может измениться.

— Великий турецкий султан обещает следующей весной прислать янычар, которые закроют степь от края и до края. Пусть царь Иван докажет свою силу и разгромит янычар султана. Тогда мы, может быть, подумаем, стоит ли взять его руку — хитро щуря свои узкие глаза, невозмутимо отвечали вожди и старейшины ногаев.

Будь у послов с собой мешки, доверху набитые серебряными монетами, скорей всего они смогли бы добиться нужного для себя ответа, но государь не пожелал вкладывать большое количество денег в сомнительное предприятие. На примере казанских татар, он хорошо знал, как охотно дети Азии берут деньги и как легко могут отказаться от данного слова, если кто-то другой заплатит им большую сумму или соблазнит большими выгодами.

Также по зимнему пути были отправлены припасы и подкрепление гарнизону в Перекопе. Экспедиция была смелая и откровенно рискованная. Караван мог легко затеряться среди бескрайних просторов Дикой степи, его могли легко перехватить ногаи и живущие по ту сторону Сиваша татары, но господь не оставил своей милостью русских. Караван под предводительством стрелецкого головы Мефодия Пронина и ватажника Ерофея Званцева благополучно дошли до Перекопа, к огромной радости, сидевших в нем воинов.

— А мы и не ждали вас раньше весны, — честно признавался Званцеву атаман Кольцо. — Припасов хватает, пороху тоже. Татары иной раз тревожат, так это нормально. На то он и татарин, чтобы русак не дремал, — шутил ватажник, радостно обнимая названного товарища.

— Что же нам, разворачивать коней с оглоблями, раз мы вам особенно не нужны? — спрашивал Званцев. — Это мы можем. Это нам запросто. Передадим тебе государево благословление, шубу с царского плеча и обратно вернемся в Москву. Там братья Строговы большую ватагу на Сибирь собирают и нас крепко звали, но государь приказал нам в Крым идти. А раз мы не нужны, пойдем с Ермаком Тимофеевичем Кучумово царство рушить.

— Раз пришли — оставайтесь. Гостям мы всегда рады, что мы хуже татар? И для вас дело здесь найдется. Татары и ногаи нет-нет, да и шалят — атаман несколько кривил против истины. Сразу после ухода Хворостинина, ногай и татары под предводительством Туглу-бека попытались взять Перекоп приступом, однако им не повезло. Караульная служба у Ивана Кольцо, была хорошо поставлена и стоявшие на стенах ватажники вовремя заметили приближение, а поднятые по тревоге пушкари, смогли рассеять отряды врага, до того как они спустились в ров и попытались подняться на стены крепости.

В этот день привычно дувший со стороны степей ветер, за час до того как ногаи пошли на приступ сменился на юго-восточный ветер, который стал гнать в ров воду из Сиваша. Она пребывала с такой быстротой, что там, где ещё утром ров можно было пересечь, не замочив коленей, теперь, вода доходила до поясницы, а местами и выше.

Все это сильно мешало атакующим, сковывала их действия и мало кто из пошедших на приступ воинов, смог достичь внутренней стенки рва с неимоверно тяжелой штурмовой лестницей. Ватажники со стрельцами успешно отбили штурм и нанесли врагу серьезный урон, заставивший противника отказаться от идеи нового штурма.

Командующий стрельцами Матвей Фролов, также был рад приходу подкрепления, которое, привезло с собой легкие пушки. Их было не очень много, но и того, что было доставлено, с лихвой хватило, чтобы укрепить оборону Перекопа как с северной, так и южной стороны крепости.

Таковы были, действия царя Ивана Васильевича, но и султан Мурад не сидел на любимой софе и не ковырял пальцем в носу от безделья. За зиму, светлейший правитель решил вопрос кого из претендентов на ханский престол из числа сыновей Давлет Гирея он поддержит. Этим "счастливцем" оказался Ислам Гирей, вот уже много лет находился в монастыре дервишей под Бурсой.

Именно его, а не Гази и Саадет Гирея, решил поддержать султан Мурад, полагая, что назначенный им хан Крыма, будет ему безмерно благодарен за свое возвращение в Большую жизнь из опостылевших ему монастырских стен.

Для того чтобы никто из претендентов на ханский престол не посмел перечить воле светлейшего, вместе с Ислам Гиреем было решено отправить войско янычар под командованием Али-паши. Их, конечно, было не так много, чтобы закрыть горизонт от края до края, но этого вполне хватало, чтобы поддержать ставленника султана. Сплотить вокруг него остальных крымских татар и совместными усилиями отбить Перекоп из рук неверных.

Султан с большой радостью послал бы в Крым еще дополнительные войска, для удержания столь важного полуострова под своим контролем, но обострившееся противостояние с персами, не позволяло Мураду сделать это. В каждом своем письме, Осман-паша просил прислать ему солдат для удержания Закавказья под властью султана.

Не остались в стороне от грядущих событий на крымской земле и вольные люди атамана Байды. Строя свои планы на лето, царь Иван изначально не брал их в расчет, так как многие из них находились на службе у польского короля.

Слушая рассказы воеводы Хворостинина, царь не исключал того, что вольные люди атамана Байды могут напасть на русский гарнизон Перекопа. Звон монет и выгодное предложение с легкостью делали вчерашнего союзника в заклятого противника, но к счастью этого не случилось. Польский король Генрих грядущим летом не собирался вести военные действия. Заключив мир с Москвой, он окунулся в приятное время провождения в виде балов и охоты.

Желая сделать приятное польскому сенату, он приказал сократить число реестровых казаков ровно наполовину, ради экономии государственных денег. Подобные действия короля привели к тому, что ранней весной к царю явились делегаты от вольных людей Запорожья, с просьбой принять их на службу.

Не желая портить отношения с польским королем и турецким султаном, Иван Грозный воздержался от подобного шага, но полностью отказываться от клинков лихих людей не стал. Он заключил союз с атаманом Байдой и предложил ему вместе со своими людьми принять участие в новом походе на Крым, что было с радостью принято присланными депутатами. Ведь великий государь приглашал принять в нем участие всех, не делая различие между реестровыми и не реестровыми казаками.

Одним словом, обе стороны активно готовились к новой летней кампании, но при этом русский царь постоянно опережал своего противника на один шаг. Подобно опытному игроку в шахматы, он делал ход первым, заставляя турок реагировать на свои действия, сбивая и подавляя наступательную инициативу врага. Заставляя великого султана играть по своим правилам.

Грозный раньше султана двинул в поход донских казаков и запорожцев Байды. Вслед за ним двинулось большое войско, которое вели два воеводы. Младшим был Дмитрий Иванович Хворостинин, а старшим воеводой был "слуга и боярин" царя — Михаил Иванович Воротынский. Главный герой битвы на Молодях, с трудом оправился от навалившейся на него хворобы, но, несмотря на это, сам напросился идти в поход на татар и ногаев.

— Если суждено мне умереть, то хочу чтобы это случилось в походе, в чистом поле, а не дома, на полатях — говорил воевода, не зная того, что приготовила ему судьба.

Выступив рано, с таким расчетом, чтобы пересечь Дикое поле вместе с первой весенней травой, русское войско выступило в поход на Крым.

Если донцы шли к Перекопу налегке, не обремененные обозами, то в отличие от него, армия воеводы Воротынского шло медленнее. Развить большую скорость передвижения не позволяла артиллерия и гуляй-город, который везли на обозах. Помня, какую важную роль, сыграли защитные щиты в схватке с татарами, Воротынский приказал взять гуляй-город с собой, несмотря на предостережения Хворостинина.

Дмитрий Иванович был за то, чтобы как можно скорее пересечь открытой пространство между берегами реки Самары и реки Конской, чтобы изготовить гуляй-город, когда войско окажется по ту сторону Перекопа.

Были первые дни мая, когда обогнув верховье Самары, Воротынский двинулся по Муравской дороге по направлению к Перекопу. Воды и травы хватало для того чтобы прокормить лошадей и воеводы были уверены, что благополучно достигнут берегов моря. Единственная угроза исходила со стороны ногаев, один из предводителей которых Тулгу-бек, движимый звоном турецкого золота повел тридцать тысяч своих воинов на Перекоп.

Быстры были кони, но русское войско оказалось проворнее. Миновав реку Конскую, оно вступило на финальный отрезок пути, когда с фланга и тыла на него обрушились ногаи.

Михаил Иванович хорошо знал тактику и повадки ногаев и татар и потому, отрядил всю тяжелую дворянскую конницу в арьергард. Именно этим витязям пришлось первыми принять на себя стремительный удар врага, что появился на степных просторах, подобно черту из табакерки.

Только высокая выучка и умение позволили русским воинам выстоять в сражении с превосходящими силами противника. Полностью уверенные в том, что смогут сломить сопротивление царского войска за счет своего численного превосходства, ногаи и татары лезли на едва успевших развернуть свои боевые ряды русских с яростным остервенением.

Видя, как трудно приходится дворянской коннице, желая помочь и приободрить их, Воротынский устремился к ней на помощь с двести всадниками личного отряда, приказав окольничему Салтыкову разворачивать гуляй-город.

Увидев подошедшую подмогу кавалерия арьергарда принялась биться с удвоенной силой, а присутствие большого воеводы придавало им твердую уверенность в то, что они смогут одолеть врага и обратить его в бегство.

Появление Воротынского не только вселило силы во всадников князя Бориса Серебряного, его знамя словно магнит стало притягивать к себе врагов. И если пробиться к воеводе и скрестить с ним клинок никто из ногаев так и не смог, то забросать его стрелами, было проще пареной репы. Словно град небесный летели каленые стрелы в сторону Михаила Ивановича. Окружавшая его охрана только и успевала поднимать щиты, чтобы защитить воеводу от них, но полностью уберечь так и не смогли. Четыре вражеские стрелы угодили в князя Воротынского. Три из них отразил его верный доспех, а четвертая угодила ему в сапог и пробила ногу насквозь.

Хорошо зная, что его уход из боя придаст силы врагу и породит неуверенность среди воинов, Воротынский мужественно терпел боль, подбадривая громким голосом воинов и те, с радостью откликались на его призыв. Не одну сотню врагов побили в этот день их клинки, сражая как простых воинов, так и знатных воинов ногаев, беков и баев. Как не был силен и многочислен враг, он не смог обратить русскую конницу в бегство.

Уже потом, споря с воеводой Хворостининым об упущенной возможности подойти раньше ногаев к Перекопу, Воротынский отвечал кратко: — Так бог судил, — и, помедлив, добавлял, — не оттяни мы ногаев и татар на себя, неизвестно куда бы они пошли, за нами к Перекопу или на беззащитную Русь.

Храбро и отчаянно бился арьергард под командованием князя Воротынского, а тем временем, за его спиной выстраивался походный гуляй-город из телег, ибо сгрузить и установить тяжелые деревянные щиты самого гуляй-города, в скоротечном бою не было невозможно.

Ещё никогда прежде, стрельцы и ратники не сгружали и устанавливали свои пушки, заряжали свои пищали и ружья как в тот раз. Казалось цепи, которыми сковывали между собой телеги, пищали и пушки летали в руках у стрельцов, однако много воинов погибло, прежде чем старшему воеводе был дан сигнал, о завершении развертки.

Как только Воротынский услышал его, то тотчас отдал приказ к отступлению, которое по своему существу было не паническим бегство, а хитрым маневром. Суть его заключался, чтобы перенацелить удар ногаев и татар на телеги гуляй-город, а самим отойти и развернуться на его флангах.

Подобный маневр был отработан дворянской конницей до совершенства и когда изумленные ногаи бросились преследовать убегающего противника, они совершенно не заметили, как вдруг оказались лицом к лицу со странным сооружением из досок, а преследуемый ими противник, ловко ускакал куда-то в бок от него.

Мало кто из ногаев и татар собравшихся под знамена Туглу-бека знали, какую опасность представляет для них эти скованные между собой цепями телеги с пушками, в промежутках которых стояли вооруженные ружьями стрельцы.

Не останавливаясь ни на миг, часть из ногаев бросились штурмовать гуляй-город, а другие поскакали вдоль его стен, преследуя отступающего врага. С громкими криками скакали они, потрясая саблями, совершенно не подозревая, что эта атаку будет для многих из них последней. Ибо могучий залп из пищалей и пушек, прозвучавший сквозь бойницы и прорези гуляй-города, сразил многих из воинов Туглу-бека.

Произведенный с близкого расстояния, он либо убивал и ранил ногайских всадников, либо поражал и калечил их коней. Пороховой дым еще не развеялся, а на земле уже лежали тела бьющихся в агонии лошадей и погибших воинов.

Пока не привыкшие к огнестрельному оружию степняки приходили в себя, а потом бросились на штурм вражеских телег, русские воины успели перезарядить свои ружья и пушки и дали по ногаям второй залп. Одновременно с этим, в бой вступили подошедшие соединения под командованием Хворостинина. Быстро, без какой-либо заминки и топтания на месте, его воины ударили во фланг ногаям, стараясь прижать их к русскому вагенбургу, изготовившегося дать по врагу третий залп.

Именно после него, татары и ногаи дрогнули, смешались и обратились в бегство. Оставляя врагам своих раненых и убитых на поле боя. Согласно подсчетам победителей, около трех тысяч человек врагов осталось лежать на земле, но и сами они понесли серьезные потери. Свыше тысячи человек было убито и ранено в этом бою, в том числе и сам Михаил Воротынский.

Большая потеря крови, не позволила ему продолжить поход, и Хворостинин был вынужден расстаться с воеводой, отправив его и остальных раненных под надежно охраной сначала в Тулу, а оттуда в Москву.

Вместе с Воротынским ушла большая часть дворянской конницы, на которую возлагались большие надежды в наступающей кампании. Расставшись с раненым воеводой, Хворостинин двинулся к Перекопу, постоянно ожидая нового нападения татар и ногаев, но его не последовало. В сражении у русского вагенбурга, от шальной пули получил ранение Туглу-бек, пытавшийся подобно Воротынскому вселить храбрость в сердца и души своих воинов.

Само ранение было не особенно опасным, но сам факт его, подрывал веру ногаев в счастливый исход похода. Под тем или иным благовидным предлогом они отказывались от нападения на русское войско. Слушая убедительные отговорки своих соратников, Туглу-бек сильно гневался, ругался, грозился жестоко наказать, но время было упущено, и Хворостинин успешно достиг предела Перекопа.

Отправленное в Тулу войско благополучно добралось до своего места назначения но, увы, без воеводы Воротынского. Михаил Иванович умер от полученного в битве ранения, не доезжая до Курска.

Узнав о смерти своего "слуги и боярина" государь сильно опечалился. Опасаясь возможного нападения татар, он приказал воеводе Ивану Шереметеву собрать большое войско и заступить врагу дорогу на Изюмском шляхе. Все лето простояло войско на южных рубежах Московского царства в ожидании врага, но ногаи так и не появились.

Потеря старого товарища и части войска, не выбила из колеи или связала по рукам и ногам воеводу Хворостинина. Все это несколько меняло планы воеводы на эту кампанию, но совершенно не отменяло их.

В отличие от других царских воевод, Дмитрию Ивановичу предпочитал иметь под своим командованием небольшой, но подвижный и мобильный отряд. Что всегда был на шаг впереди своих врагов и наносил гораздо больший ущерб, чем многочисленное войско. По этой причине, он оставил в Перекопе все, что на его взгляд могло сковывать его продвижение вглубь Крыма, и вместе с ватажниками атамана Кольцо выступил в поход.

Вопреки ожиданиям татар, Хворостинин не пошел ни на Козлов, ни на Бахчисарай, где его ждали войска хана Саадака в лице Пулад-мирзы, так и не признавшего назначение султаном Мурадом правителем Крыма Ислам Гирея. Протеже покойного хана Адиля, после известия о смерти своего отца Мехмед Гирея считал себя полноправным наследником трона Гиреев и с оружием в руках был готов отстаивать свои права.

Следуя привычным для своего времени лекалам, Саадак отправил гонцов к ногаям, чтобы при их помощи устранить иных претендентов на верховную власть в Крыму, пообещав, как водилось взамен, деньги и свою милость.

Когда длинное ухо слухов донесло о новом появлении на полуострове русских, Саадак Гирей привел свои войска в полную боевую готовность, намериваясь защищать Бахчисарай до последней возможности, но оказалось, что в этом нет необходимости. Русские двинулись вдоль восточного побережья Крыма, держа путь на Арабат.

Об этом говорили беженцы, чьи кочевья оказались на пути русских войск. Об этом говорили всезнающие купцы, об этом докладывали ханские лазутчики, но никто не догадывался, что основным источником этой информации был воевода Хворостинин. Умело скрывая свои намерения от всех, Дмитрий Иванович вел войско к одной ему известной цели.

Арабат был крепким орешком, с турецким гарнизоном внутри и когда до коменданта крепости дошли слухи о намерении русских, он изготовился к обороне, затребовав из Керчи и Кафы подкрепления. Паша Кафы пообещал ему помощь сразу, как только прибудут галеры Али-паши с солдатами, а паша Керчи, отправил в Арабат Гази Гирея вместе с примкнувшими к нему татарами.

Признавший над собой власть Ислам Гирея, Гази покорно выполнил требование турок, подтвержденное решением прибывшего из Порты нового правителя. Он увел свое войско к стенам Арабата, намериваясь скрестить клинки с теми, кто разорил Бахчисарай, но так и не дождался врага.

Вместо Арабата, Хворостинин повел свое войско на Карасу-базар и приступом захватил этот город. Находившихся в нем воинов было недостаточно, чтобы противостоять вооруженным огнестрельным оружием стрельцам и ватажникам. Подкатив к воротам две пушки, русские вышибли городские ворота и ворвались внутрь крепости.

Находившиеся в Карасу-базаре люди посчитали, что в городе начнется резня, но к их удивлению этого не случилось. Стрельцы и ватажники ограничились подавлением вооруженного сопротивления. Тех, кто сложил оружие и сдался в плен, по приказу Ивана Кольцо, назначенного правителем города, были отпущены с миром по домам.

Все жители Карасу-базара были объявлены подданными русского царя и обложены налогом, вдвое меньше, чем они платили крымскому хану.

Пока новоявленные подданные обсуждали произошедшую с ними метаморфозу, Хворостинин встал лагерем рядом с городом, ожидая появления татар, которые в лице Гази Гирея незамедлили появиться.

Собрав под свое знамя всех кого только можно было собрать и, взяв пятьсот солдат у Керченского паши, он обрушился на лагерь Хворостинина, спеша как можно скорее лишить его возможности укрыться за стенами Карасу-базара.

В том, что Гази Гирей не был знаком с тактикой противника, в этом не было его вины. Покойный отец не взял его с собой в поход на Москву и царевич, плохо представлял всю ту трудность и опасность, что исходила от щитов гуляй-города. Собранные и поставленные на колеса в глубине лагеря, они остались вне внимания разведчиков Гази Гирея, считавших в первую очередь количество конных и пеших людей у русского воеводы, число пушек и место их дисклокации.

Поэтому, когда поднялась тревога и русские стали выкатывать в поле свои щиты, это ничего кроме смеха у татар не вызвало. С привычными криками и гиканьем бросились всадники Гази Гирея на противника, но очень скоро были вынуждены отступить. Укрывшись за толстыми досками от татарских стрел и копий, русские остро отвечали выстрелами из пищалей и пушек через специальные бойницы гуляй-города.

Напрасно татары пытались разбить и опрокинуть преградившие им дорогу деревянные укрепления. Копья и сабли не могли пробить стены гуляй-города, а колеса и специальные упоры, делали их непоколебимыми.

Также неудача постигла татар попытавшихся ворваться внутрь укрепления через просторы брешей, что были между щитами. Протянутые между мини цепи, не позволяли конному проехать между ними, а стоявшие по бокам стрельцы, убивали каждого пешего, кто пытался пролезть между цепей.

Яростной была схватка между русскими и татарами, но последние были вынуждены отступить, неся поражение от топоров и копий русских воинов, а также огня их ружей, пищалей и пушек.

Наступив на острую колючку, Гази Гирей быстро отказался от лобовой атаки и перегруппировав воинов, бросил их во фланговый обход.

— Русские не могли огородить деревянными стенами весь лагерь! — кричал царевич своим нукерам. — Атакуйте с боков! У них обязательно должно быть слабое место! Ищите!

Повинуясь приказу царевича, две конные лавы помчались в обход русского лагеря, который действительно не был полностью прикрыт щитами гуляй-города. Вместо них, Хворостинин установил привычные телеги, за которыми расположил стрелков с ружьями.

Их дружные, двух этапные залпы внесли сильную сумятицу в ряды нападавших, а когда она прошла, против них стояла с саблями в руках переброшенное воеводой подкрепление. Быстро прочитав замысел противника, Хворостинин быстро перебросил часть сил из центра, прочно и надежно прикрыв свои фланги.

Если во время первой атаки, татарам в хватке с врагами плохо были видны лица их противников, то теперь, враги встретились, что называется лицом к лицу.

В слепой ярости бились крымчаки, защищая от врага свои дома и юрты, свои земли и пастбища, своих родных и свой скот. Трудно было противостоять их силе и напору, но русские справились с напором противника. Укрываясь за своими повозками, они вели убийственный огонь по врагу и после каждого из их залпов, татары десятками валились на землю.

Два шустрых пушкаря подкатили к месту одной яростной схватки, многозарядное чудо итальянской техники и вскоре на татар обрушился град картечи, который косил и косил их воинов. попав под столь безжалостный и методичный огонь, воины Гирея дрогнули и отступили.

Трижды ещё татары штурмовали лагерь русского воеводы, но везде натыкались на копья, пушки и выстрелы пищалей. Не помогли даже турецкие солдаты, которых Гирей бросил на штурм лагеря Хворостинина в начале третьей атаки. несмотря на то, что они были вооружены ружьями, а многие из воинов несли с собой горящие факелы, они не смогли разрушить стены гуляй-города. Предупрежденные караульным о возникшей опасности, Хворостинин перебросил к тому месту, где вступил в бой турки, несколько пушек. Заряженные ядрами и картечью, они смогли расстроить плотные ряды турецких аскеров, а затем обратить их в бегство.

Неизвестно как долго бы пытался Гази Гирей испытывать свое воинское счастье. Возможно до последнего турецкого солдата, но судьба сулила царевичу иное. Заметив, что натиски противника на лагерь, стал ослабевать, внимательно наблюдавший за татарами воевода, приказал дать тайный знак, засевшему в городе Ивану Кольцо.

Все время схватки, атаман сидел тихо, строго выполняя приказ Хворостинина: — не ввязываться. Полностью уверенные в том, что в городе нет русских солдат, татары беззаботно подставили под удар ватажникам свои спин и в нужный момент они совершили вылазку.

Внезапное появление за спинами атакующих татар воинов Ивана Кольцо, вызвало откровенную панику среди джигитов Гази Гирея. Подобно лебедям, что попали под удар соколов, с горестными криками они обратились в повальное бегство. Напрасно, сотники и десятники пытались остановить своих воинов, что-то надломилось у них в душе и они бежали без оглядки, устилая поле боя своими телами.

Никогда прежде, татары не получали столь сокрушительное поражение на своей земле. Не отступали под ударами врага, не бежали прочь от места сражения, ища спасения за стенами городов.

И вновь слухи, один страшнее другого захлестнули поселения татар. Все в один голос говорили, что русские продолжат наступление, которое должно было привести к полному исчезновению крымского ханства с лица земли. В качестве следующей цели русского воеводы одни называли городок Крым, что находился неподалеку от Карасу-базара. Другие продолжали стоять за Арабат, третьи говорили о Керчи, где вновь нашел свое убежище Гази Гирей.

Все ждали нового хода со стороны Хворостинина, а он в свою очередь ждал вестей от атамана Байды. Желая как можно больнее уколоть турок и внести панику в ряды татар, Дмитрий Иванович настоял на том, чтобы запорожцы на своих челнах ударили по Балаклаве.

— Городок не большой, взять его будет не трудно. Пусть побузят, наведут страх на турок и татар, оттянут на себя хотя бы часть сил врага — говорил воевода главному переговорщику с запорожцами, Ерофею Корчану, совершенно не предполагая, во что выльется этот рядовой набег.

Выполняя порученное им дело, вольные люди атамана Байды на своих челнах вышли в открытое море и спустивших на юг вдоль западного побережья Крымского полуострова, напали на Балаклаву.

Как и предсказывал Хворостинин, люди Байды легко захватили крепость и в ожидании вестей от князя воеводы принялись гулять. Много всякого добра было захвачено ими в Балаклаве. Тут было немного злато с серебром, несколько тюков дорогого платья и тканей. Была парча, было шел и много-много бочек и кувшинов, но вместо ожидаемого вина, в них оказалось масло.

Обозленные неудачей, запорожцы быстро нашли выход. Следуя примеру Ивана Кольцо, они обложили все население Балаклавы налогом, который можно было заменить вином и едой. Опасаясь, что захватчики начнут вязать и брать в рабство с целью дальнейшей продажи жителей Балаклавы, налог был выплачен в течение суток к великой радости вольных людей. Не откладывая дело в долгий ящик, они принялись проверять качество выкупа, но смогли насладиться выпавшим им счастьем только один день. К средине второго дня у входа бухту появились галеры Али-паши с янычарами на борту.

Выполняя приказ султана, Али-паша привез на своих галерах в порт Кафы пять тысяч солдат для поддержки Ислам Гирея. Войдя в порт. Он принялся высаживать солдат, как неожиданно пришла весть о захвате запорожцами Балаклавы.

Узнав, что флот врага состоит из небольших лодок и челнов, Али-паша поклялся бородой пророка разгромить наглеца Байду и подвесить его на крюк за ребро. Оставив в Кафе около тысячи янычар, Али-паша поплыл к Балаклаве полностью уверенный в скорой победе. На его галерах имелись пушки, солдаты были вооружены ружьями и умели с ними обращаться. Все говорило о том, что паша выполнит данную им клятву и когда галеры подошли к захваченному запорожцами порту, он не стал сходу атаковать их.

Потом, паша возложит всю вину на беглецов из Балаклавы, рассказавших ему, что люди Байды пьют, гуляют и не помышляют о сопротивлении.

— Завтра, мы перетопим и перебьем этих христианских собак, — грозно вещал Али-паша, презрительно тыча рукой в черные казачьи челны, густым строем лежащих на морском берегу. — Пусть этим вечером они как следует, напьются, в последний раз перед скорой смертью. Такова моя милость к этим грязным гяурам.

Встав на якорь на выходе из бухты, турки принялись ждать дня, чтобы с первыми лучами солнца начать избиение противника, однако судьба сулила им иное.

Было уже далеко заполночь, когда внимание караульных привлек какой-то непонятный, едва разрешимый плеск воды. Он, то возникал, то пропадал и был совершенно не похож на привычный плеск от работы весел. Долго, вслушивались караульные во мрак ночи, пока одному из них это не надоело, и он решил выстрелить горящей стрелой, чтобы разогнать тьму. Взяв в руки лук, он уже был готов поджечь обернутую горючей паклей стрелу, как вдруг невыносимо яркий свет озарил все ночное пространство.

Испуганный этим явлением, караульный со страху уронил лук, глядя на то, как впереди него загорелось море. Языки пламени быстро и резво бежали по волнам по направлению к галерам и вскоре достигли их.

Каково было находившимся на галерах людям, когда они проснулись от криков и треска горящего дерева и увидели вокруг себя одно только море огня. Суеверный страх охватил турок, которые решили, что аллах обрушил на них свой гнев. Позабыв обо всем, они принимались либо молиться, либо попытались вплавь добраться до маячившего в ночи берега.

Некоторые из капитанов сумели совладать с поднявшейся паникой и заставили команду поднять якорь и на веслах двинуться к спасительному берегу. Однако были и такие галеры, на которых экипажи и находившиеся там солдаты потеряли от страха голову и они стали жертвой пламени, которое создали запорожцы.

Кому из них пришла идея вылить в море весь запас трофейного масла и поджечь его, с тем расчетом, что огонь перекинется на турецкие галеры, история умалчивает, но это и неважно. Гораздо важнее тот результат, который принес вольным людям столь необычный и нетривиальный ход. Шесть стоявших на якоре галер стали жертвами огненной стихии, которая поглотила все корабли вместе с экипажами и солдатами. В двух из них огонь проник в отсеки, где хранились запасы пороха для пушек и два оглушительных взрыва сотрясли пылающие воды моря.

Четыре охваченные пламенем галеры сумели прорваться сквозь языки пламени и выбросились на берег, но не спасение они нашли там, а смерть. Правильно рассчитав, что некоторые из вражеских кораблей попытаются пристать к берегу, Байда вывел все свое воинство на морской берег. И когда дымящиеся галеры утыкались бортами и носом в острые камни бухты и с них гурьбой начинали сыпаться люди, запорожцы принялись нещадно разить их саблями и копьями.

Сможет ли оказать достойное сопротивление наспех одетый и насмерть перепуганный человек? Можно смело сказать, что это сделает не каждый и потому, победа во всех случаях доставалась вольным людям. Сколько людей они перебили этой ночью, сколько перетопили в волнах прибоя, сколько взяли в плен, трудно было сосчитать.

Из двенадцати галер Али-паши, что прибыли в Балаклавскую бухту, только две из них сумели благополучно вернуться в Кафу, вместе со своим, не сдержавшим данную клятву командиром.

Страх и ужас объял пашу Кафы, когда он увидел галеры Али-паши со следами языков пламени на бортах. Как часто бывает в этом случае, слухи один ужасней другого охватили столицу турецких владений в Крыму.

Пугая друг друга, люди говорили, что вслед за Балаклавой, атаман Байда обязательно придет в Кафу, чтобы вырезать дотла этот проклятый центр работорговли. Другие утверждали, что проклятые гяуры сначала возьмут Судак, а затем обрушатся всей своей мощью на Кафу. В каждом корабле, замеченном вблизи порта, турки видели разведчика атамана Байды. Крепость и порт ощетинились пушками готовыми дорого продать свои жизни. Охваченные паникой купцы поспешили покинуть "обреченный" город, распродав по дешевке свои товары, или и вовсе развернув так и не разгрузившиеся корабли.

Ещё больше страха и отчаяния породили сообщения о том, что русский воевода Хворостинин взял город Кырым находившийся на самой границы между турецкими владениями и землей крымского хана. Как и Карасу-базар, город был взят внезапным приступом, небольшим отрядом при помощи пушек.

Несчастным горожанам не помогло присутствие в городе Гази Гирея со своим войском, точнее сказать с его остатками. Застигнутые врасплох воины царевич не сумели оказать сопротивления русским и позорно бежали из города по направлению Керчи.

Напуганный до смерти паша Кафы нашел в себе силы направить к воеводе Хворостинину посла с требованием не пересекать границу турецких владений, грозя в противном случае войной. Принимавший посланца Хворостинин заверил турка, что он воюет только с татарами и граница с Турцией для него священна, однако тон и вид с которым воевода говорил эти слова, заставляли думать несчастного турка о явном коварстве.

— Он был подобен коту, что готовиться прыгнуть на мышь и застав врасплох удавить её, — жаловался посол паше. — Улыбается, клянется в вечной дружбе, а в глазах черти пляшут. Обманет, гяур проклятый, нападет, когда Байда на море покажется.

Слушая эти слова, паша охотно соглашался с мнением посла и в тот же день, в Стамбул ушла одна из галер Али-паши со скорбным письмом султану Мураду. Одновременно с этим, но теперь уже по суше, в Бахчисарай ускакал гонец к Пулад-мирзе, с требованием напасть на русское войско с тыла, пока Хворост-паша не напал на Кафу. Письмо подписал как назначенный султаном хан Ислам Гирей, так и паша Кафы, но бахчисарайский сиделец не торопился выступать против русского воеводы. Подчиниться требованиям Ислам Гирея означало признать его власть над собой и к тому же, находясь в обороне, татары имели больше шансов разбить Хворостинина, чем одолеть его в чистом поле.

В лучших традициях Востока, Пулад-мирза не ответил Ислам Гирею ни да, ни нет, начав с ним торговаться. Так прошла неделя, другая и в это время к паше Кафы пришла другая черная новость.

Пока турки ждали, что Байда и русские ударят по Кафе, русские атаковали Керчь и захватили её. При этом Хворостинин ни на йоту не совершил ничего, что могло бы привести к началу войны между Москвой и Стамбулом. По-прежнему находясь в Кырыму на границе турецких владений, он отправил в набег на Керчь ватагу Ивана Кольцо с донцами, ничем по большому счету не рискуя.

Потерпи Кольцо неудачу и воевода, подобно библейскому Понтию Пилату спокойно умывал бы руки. Возьми казаки Керчь, он вновь был в стороне, так как за действия ватажников и донцов он не нес никакой ответственности. Наемники, мать их за ногу, своевольничают, от успехов и добычи совсем потеряли голову.

Однако дистанцируясь от атаманов Кольцо и Степана Крыгина, Хворостинин сделал все, чтобы поход на Керчь закончился успехом. Щедро снабдив казаков и ватажников порохом, пулями и все остальным, что понадобилось им для взятия крепости.

Подступая к стенам Керчи, Кольцо и Крыгин энергично обсуждали, как им следует брать крепость. Донцы стояли за то, чтобы атаковать Керчь приступом, пока все внимание гарнизона приковано к морю. Керченский паша, как и паша Кафы, очень боялся атаки запорожских челнов, помня как в прошлом году, внезапным набегом они взяли Гезлев и Озю-кале.

Атаман ватажников также стоял за приступ, но предлагал сделать это ночью, пока главные силы гарнизона спали.

— И как ты предлагаешь брать крепость ночью? Пока до стен ночью лестницы доволочешь, ноги все в этой темноте переломаешь. Нет, Керчь надо брать днем. Когда все видно, и ты сможешь спокойно добежать до стен — не соглашался с ним Крыгин.

— А сколько людей при этом положишь, прежде чем на стену взойдешь? Да и взойдешь ли?

— Бог не без милости, взойдем. При свете оно сподручнее татар бить, чем в темноте на стены лезть.

— А кто тебе сказал, что нужно будет лезть? — с невинным видом спросил казака ватажник.

— Что подкоп предлагаешь сделать?

— Зачем подкоп? Подложим под городские ворота большой заряд пороха, который нам воевода дал да, и бабахнем его к чертовой матери. Думаю мина, ничуть не хуже чем пушка будет — предложил Кольцо.

— Так тебе турки дадут мину под ворота подвести, перестреляют как кур и всех дел.

— Ночь безлунная, а моим людям не привыкать, подобно змеям ползать. Проверим, как турецкая стража спит.

— Раз ты хочешь это проверить, тебе и карты в руки, — после недолгого размышления согласился Крыгин. Донца очень устраивало, что идею Кольцо будут реализовывать ватажники, — только обидно будет, если твоя штука не сработает. Столько пороха понапрасну пропадет.

— Не бойся, сработает, — успокоил Крыгина ватажник. — Определенный опыт имеется, а насчет пороха не бойся. У керченского паши его много.

Идея подорвать крепостные ворота, пришлась по душе ватажникам, действительно имевшим, опыт подобного подрыва и с заметным опасением встречена донцами. Впрочем, он с радостью приняли участие в сооружении деревянного ларя, куда засыпали все бочки с порохом, который атаманы получили от Хворостинина.

Ночью, войско скрытно приблизилось к крепости и от него, отделилась небольшая группа людей одетых в черные одежды. Обернув ноги тряпичными опорками, постоянно рискуя быть обнаруженными, они смогли доставить мину к крепостным воротам Керчи.

Высокие, окованные листами железа, на массивных петлях, они представляли собой внушительное зрелище, но их вид ничуть не испугал Неждана Петрова, что командовал отрядом подрывников. Ватажник хорошо знал свое дело, и ему главное было доставить заряд к воротам и подорвать его.

В роге, что висел у него на поясе, Неждан нес тлеющие угольки в качестве запала и когда ларь занял свое место у ворот, он принялся раздувать угли, чтобы поджечь фитиль. Возможно возня возле ларя, возможно, что-то иное привлекло внимание задремавшего на посту стражника, но он высунулся в бойницу надвратной башни и, увидев подозрительные тени не нашел ничего лучшего как пальнуть по ним из ружья.

Выпущенная турком наугад пуля чиркнула по руке Неждана и, пробив крышку ларя, угодила в заряд пороха. Прогремел оглушительный взрыв, который разметал в стороны ватажников, а заодно и створки крепостных ворот. Не успел дым от взрыва ещё осесть, а казаки и ватажники уже устремились на приступ и ворвались в крепость.

Ночное нападение застало турок и татар врасплох, и они не оказали нападавшим никакого сопротивления. Среди тех, кого донцы и ватажники этой ночью пощадили и взяли в плен, был паша Керчи и царевич Гази Гирей.

Через день, оба пленника якобы по требованию Хворостинина были отправлены к нему в лагерь под Кырымом, где воевода поступил с ними согласно своему разумению. Паша с подобающими ему почестями и извинениями за действием нерадивых наемников был немедленно отпущен в Кафу. Что касается Гази Гирей, то царевич, под крепкой стражей, был отправлен в Перекоп как сын врага русского царя. Таким было это жаркое лето второго года необъявленной войны между Москвой и Стамбулом.

* * *

Находясь в Варшаве, король Генрих старался, как мог скрасить свой королевский досуг и паны, охотно ему в этом помогали. То устроят для венценосца знатный пир, то достойную монарха охоту. То представят соблазнительную красотку, которая была с королем ласковой подобно кошке, а её глаза горели подобно свечкам. Одним словом паны старались во всю, чтобы угодить своему королю, но душа Генриха по-прежнему находилась в Париже, который он покинул чуть больше года назад. Не было дня, чтобы он не вспоминал столицу Франции, а его сны были полностью связаны с Лувром и его обитателями.

Подобное настроение не могло укрыться от польского окружения короля, и оно внимательно следило за ним. Специальная служба пана Чеслава Матушкевича подглядывала, подслушивала разговоры короля с его французской свитой, а также тайно читала письма приходящие ему из Парижа от матушки Екатерины Медичи. Одним словом они пытались контролировать своего правителя, но могли ли сравниться пылкие дети северной Полонии, с пылкой итальянкой, выросшей на дрожжах тайной войны и заговоров.

Все письма, что писала королева мать своему любимому сыну были зашифрованы и прочесть их было очень трудно. Все дело в том, что для этого нужна была специальная решетка, что накладывалась на текст, закрывая лишние буквы и позволяя сложить слово и предложение из оставшихся букв.

Впрочем, решетка была только частью хитростей Екатерины Медичи. Иногда она писала специальными чернилами, и её письмена можно было прочесть либо нагрев письмо над огнем, либо обработав специальным раствором. Никто из людей пана Матушкевича и помыслить не мог о подобной тайнописи, но и это было не последним рубежом хитростей вдовствующей королевы.

Помня пословицу, что лучше всего спрятано то, что лежит у всех на виду, Екатерина Медичи договорилась с сыном о тайных словах, которые она может вставить в открытый текст. Их было немного, и носили они сугубо бытовые обозначения, но имели большое значение, самым важным из которых была смерть короля Карла.

Перед отъездом Генриха в Варшаву, мать договорилась с сыном, что в случае смерти его старшего брата, она постарается как можно дольше держать её в тайне. Одновременно с этим отправив к нему гонца с письмом, где будут слова "земляничный пирог". После этого король должен был покинуть Варшаву и приложить все усилия, чтобы оказаться во Франции.

Судьба причудливо тасует свои карты. Был июля месяц, когда король решил отправиться на большую охоту в краковские угодья коронного маршала Яна Фирлея. Он уже был на полпути, когда его свиту нагнал гонец с письмом от матери, в котором имелись слова "земляничный пирог".

Узнав о смерти своего брата, Генрих ничем не выдал охватившую его тревогу и волнение. Никто, включая его французской свиты ничего, не заподозрил. Король был учтив и вежлив. Мило шутил, спрашивая сопровождавшего его пана Матушкевича о его охотничьих подвигах и обещая со временем сравняться с ним по числу убитых оленей, лосей, зубров и медведей им убитых.

По прибытию в охотничий замок, король попросил коронного маршала устроить пир в честь предстоящей охоты, что было с радостью встречено поляками. Демонстрируя широту своей души, Ян Фирлей накрыл стол, за который было не стыдно усадить и императора Священной Римской империи Максимилиана Габсбурга.

Пока хозяин и его слуги занимались подготовкой пира, Генрих попросил свою состоящую из французов свиту не пить вина, так как им завтра предстоит большое дело, для которого нужна свежая голова.

Так как основным питьем, которое было выставлено на стол, являлось пиво, французы охотно последовали просьбе короля, к большой радости поляков. Весело поднимая кружки со словами: — что поляку хорошо, то французу смерть, — благо французы не понимали польского языка, они опустошали бочонки с пивом, выставленные на стол гостеприимным хозяином.

Особенно в этом деле преуспел пан Матушкевич. Словно предчувствуя, что больше никогда не увидит своего короля, он то и дело поднимал кружку за его здоровье, пока сон, крепко накрепко не смежил его веки.

К чести пана Матушкевича следует сказать, что заснул он за праздничным столом одним из последних. Крепок был королевский доглядатель, но обильное питье и отменная закуска сделали свое дело.

Когда пан Матушкевич проснулся, уже вовсю светило солнце и пели птицы, страшно болела голова и мучила жажда. Помня святое правило всех бражников мира, что подобное лечится подобным, он потребовал себе пива и вдоволь утолив жажду, и немного придя в себя, стал искать короля.

Каково было его удивление, когда слуги доложили ему, что его величество ещё ночью покинул замок и отправился на охотничью заимку, в сопровождении своей французской свиты.

— Как он мог туда поехать, если он туда дороги не знает? — удивился. Матушкевич и принялся снаряжать людей на поиски короля. Была уже вторая половина дня, когда во двор замка примчались на взмыленных конях посланные доглядателем люди. Они сообщили, что короля на заимки нет и, по всей видимости, никогда там не был.

Доклад гонцов, а также личные вещи оставленные королем и его свитой в их комнатах, наводили на мысль, что его величество могли захватить в плен или похитить. Учитывая нравы польской шляхты и малочисленность его свиты, меньше десяти человек, это вполне могло быть правдой.

Матушкевич немедленно обратился за помощью к коронному маршалу Фирлею, который разослал гонцов на поиски и освобождение короля Генриха. Сутки пан доглядатель просидел как на иголках в ожиданиях новостей, и только к вечеру второго дня стало ясно, что Генрих бежал.

К этой мысли приводил тот факт, что посланные Фирлеем люди не нашли подтверждения о задержания и похищения местными шляхтичами польского короля. Зная кичливость и спесивость польского дворянства, можно было не сомневаться, что они стали бы хвастать друг перед другом этим подвигом. Кроме того, никто не присылал к Фирлею гонцов с требования за освобождение похищенного короля.

Последнюю точку в этом деле поставил староста Сошан, Плинковский, который лично видел как королевская свита ехала по направлению к границе польского королевства. Было видно, что они торопились, но при этом явно не знали дороги и постоянно спрашивали её у всех встречных, в том числе и у пана Плинковского. Свои действия свитские объясняли тем, что на границе у короля должна состояться одна важная встреча, но по лицу графа де Монтегю было видно, что он врет.

Оставались неясными причины побудившие короля к подобным действиям, но для коронного маршала это было неважно. Придя в неописуемый гнев, он тотчас отправил погоню за беглецами, требуя привезти к нему Генриха, живого или мертвого.

— Ах, он прыщавый французишка! — гневно восклицал Фирлей, потрясая всклокоченной седой бородой. — Крашеная баба, с серьгой в ухе! Вертлявый хлыщ! Ведь знал же, что от этого слащавого парфюмера никакого толку не будет! Что не годится он нам в короли, нет, дал себя уговорить! Как же, французский принц, какая честь для Польши! Все, не будет больше у Польши иностранных королей!! Будут династия Пястов и точка!

Пока пан коронный маршал метал громы и молнии вперемешку с проклятиями в адрес Генриха, события развивались своим чередом.

Как верно заметил пан Плинковский, беглецы не знали дороги и это обстоятельство, неудержимо съедало фору, которую они имели между собой и погоней. Получив под задницу щедрую пригоршню горящих углей, порцию грозных приказов и посул за их выполнение, охотники не скакали, а летели и везде, им сопутствовала удача.

Где бы, они не останавливались, кого бы, они не спрашивали, все им отвечали, что видели беглецов и охотно указывали им направление, куда они поехали. Благодаря этому расстояние между ними и преследуемыми французами стремительно сокращалось. Ответы о том, что Генриха и его спутников видели вчера, быстро сменилось на несколько часов, а потом и подавно сократилось, до короткого и емкого определения — недавно.

Наконец счастье им улыбнулось в тридцать два зуба, и охотники увидели беглецов своими глазами. Небольшой кучкой, скакали они по дороге, то пропадая, то появляясь между небольшими лесочками. Радость охватила их сердца от предвкушения скорой мести, но два обстоятельства мешали им, насладится ею в полной мере. Во-первых, дорога, по которой скакали французы, вела к мосту, за которым владения польской короны заканчивались, а во-вторых, кони у беглецов были свежее, чем у тех, кто их преследовал.

Громкие крики охотников, привлекли внимание беглецов, которые стали пришпоривать коней. Началась отчаянная скачка, в которой у французов было небольшое, но преимущество.

Нещадно хлеща своих измученных коней, люди коронного маршала стали приближаться к французам, но не так быстро как им того хотелось. Их сердца холодели от страха, что добыча ускользнет от них, но неожиданно, Фортуна вновь им улыбнулась. Расстояние между поляками и беглым королем чудесным образом сократилась, и уже ничто не могло остановить их, даже граница.

Из последних сил беглецы пересекли мост и оказались на территории Священной Римской Империи, но этот факт нисколько не повлиял на решимость преследователей. В одно мгновение они пересекли мост и набросились на беглецов. Изрыгая проклятья, они подскочили к королю и попытались силой вернуть его на польскую территорию, но к их ужасу они обознались. Человек, на котором был королевский плащ и шляпа, который сидел на королевском скакуне, оказался графом де Монтегю.

— Подмена! Обман! — вскричали озлобленные преследователи, гневно потрясая оружием. — Где король!? Где Генрих!? — но французы их не понимали. Так продолжалось немного времени, пока кто-то из поляков не включили мозги и не высказал здравое предположение.

— О, черт, они наверняка разделились у развилки на Коровий брод! — это предположение полностью объясняло неожиданное сокращением между погоней и беглецами и полякам не оставалось ничего делать, как развернуть коней и попытаться вновь испытать свою удачу.

Правда перед тем, как расстаться с де Монтегю и его спутниками, поляки передали им прощальный привет, опустившись до банального грабежа. Испытывая сильный дефицит времени, они принялись срывать с французов плащи, цепи, кольца, срезать их поясные кошельки, а если те сопротивлялись, то безжалостно колотили их кулаками или рукоятками кнутов.

Как потом с гордостью говорил граф де Монтегю, своими кошельками и драгоценностями они спасли короля Генриха от позора и в этом, была доля истинны. Поменявшись по требованию с графом, конями, плащом и шляпой, Генрих в сопровождении своего верного телохранителя ля Мелье, благополучно достиг брода и переправился через реку. Когда погоня прибыла к броду, там уже никого не было. Охваченные гневом и яростью поляки, были готовы продолжить преследование на немецкой территории, но их подвели кони. Усталые животные едва передвигали ноги, и охотники были вынуждены отступить.

К коронному маршалу, они вернулись в качестве трофея с плащом короля Генриха, его большой шейной цепью ордена Святого Духа и главное, походным королевским венцом, что оказался в одном из мешков, отобранных погоней у французов.

Когда охотники предстали перед Яном Фирлеем, коронный маршал разразился ожидаемыми проклятьями, но они были недолгими. Видимо удовлетворившись возвращением венца, он милостиво отправил охотников к чертовой матери и приказал трубить сбор войска. С этим делом у Фирлея обстояло все хорошо и в тот же день, он двинулся на Вавель в составе двухтысячного отряда и пятью пушками.

Прибыв в королевский замок, коронный маршал нашел там Анну Ягеллонку, с которой имел короткую беседу. После чего, отвел её в тронный зал и, усадив на королевский трон, объявил её королевой Польши.

Одновременно с этим, Ян Фирлей заявил, что с мечом в руках готов отстаивать свое решение с любым несогласным шляхтичем, но этого не случилось. В виду бегства короля Генриха из Польши, никто из польских магнатов не решился подать протест в пользу оскорбившего страну французского принца.

Когда стало ясно, что протестов на провозглашение Анны королевой Польши не последует, коронный маршал собрал всепольский собор. На нем статус королевы был закреплен за Анной и был объявлен поиск достойных для неё мужей.

Так как Иван Грозный был православным и к тому же женат на шотландке Марии Стюарт, его кандидатура отпала в числе первых. Два других кандидата: эрцгерцог Эрнест Габсбург и Юхан Ваза были отклонены влиятельным польским магнатом Яном Замойским, по довольно веским причинам.

Так шведский король, несмотря на все усилия исповедовавшего протестантизм Фирлей не прошел отбор в мужья Анне Ягеллонке. Громкими словами и звоном монет, Замойский сумел перетянуть на свою сторону значительную часть дворян, которые вычеркнули Юхана Вазу из числа претендентов на руку и титул соправителя королевы Анны, по причине вероисповедания.

Что касается Эрнста Габсбурга, то он как эрцгерцог императора Максимилиана не мог покинуть пределы Вены и жить в Варшаве вместе с королевой. Остался семиградский князь Стефан Баторий, который согласился немедленно жениться на королеве Анне и подписал все листы кондиции с требованиями польской шляхты.

Была глубокая осень, когда семиградский жених прибыл в Вавель и был повенчан с королевой Анной, которая с большой охотой передала ему власть над польским королевством.

Что касается короля Генриха, то он смог благополучно добраться до границ Франции и приехать в Париж, где его уже ждала королева мать. Твердой рукой она исполняла обязанности регента до приезда её любимого сына Генриха.

Когда она увидела, в каком ужасном виде находится будущий король Франции, её сердце охватила печаль и горесть, ибо он больше походил на проигравшегося кутилу, чем на принца крови. Однако радость от осознания того, что Генрих вновь рядом с ней помогло Екатерине Медичи быстро утешиться. Позабыв обо всем, она приказала приготовить королю ванну, дабы он смог смыть с себя в ней все, что напоминало о его присутствие в Польше.

Пока развивались столь необычные события, вызвавшие активные пересуды по всей Европе, русский царь решил отправиться к южным рубежам своего царства, а точнее сказать, во вновь приобретенные им земли.

После того как посланный на юг Богдан Бельский доложил царю о положении дел в районе Переславля и Киева, Грозный, неожиданно объявил о своем желании посетить освобожденные от власти поляков русские города. Причина, по которой государь решил совершить столь необычный шаг, в ту пору правители довольно редко покидали свои столицы, за исключением войны или охоты, крылась отнюдь не во влиянии на него правительницы. "Ночная кукушка" к этому делу не имела никакого отношения. Просто государь испытывал угрызения совести относительно своего отказа от Ливонии и чтобы получить подтверждения о правильности принятого им решения, он решил воочию увидеть, на что он променял "свою мечту".

Оставив в Москве совет в составе Никиты Федоровича Романова, князя Ивана Петровича Шуйского и князя Ивана Мстиславского, вместе с наследником царевичем Иваном, царь покинул столицу в сопровождении малого войска.

Большая часть русских полков, была оставлена новоиспеченному триумвирату, на тот случай, если шведы или поляки нарушат подписанные договоренности. Зная пакостливый характер своих соседей, Иван Грозный не исключал того, что это может случиться, но по поступающим с границ донесениям, Варшаве и Стокгольму было не до русских.

Поляки энергично занимали вновь приобретенные земли, а шведы выражали на это решительные протесты, сидя в захваченном ими Ревеле. Король Швеции торжественно поклялся, что никогда не признает власть поляков над Ливонией и торопливо набирал войско для большого похода.

Двигаясь без большого обоза налегке, царь быстро достиг Смоленска, а затем Трубчевска. Откуда на ладьях дошел до Чернигова, а оттуда вновь пересев на лошадей, наконец, прибыл в Переславль, где его ждал воевода Иван Шереметев.

Необходимо сказать, что почти все это время государь находился в седле, что для него было серьезным испытанием. С недавних пор его стали беспокоить боли в коленях, но он ещё находил в себе силы самостоятельно садиться на лошадь и совершать дальние переходы.

В Переславле, государя встретил народный ход. Желающих увидеть живьем великого государя, было видимо невидимым. Грозному было приятно видеть толпы своих новых подданных, которые громко славили его, но в сто раз больше для него была важно встреча с Константином Вишневецким. Владения этого православного князя простирались как по левую сторону Днепра, так и по правую и царю было очень важно склонить его на свою сторону.

Дело в том, что согласно договоренности к Московскому царству отходили только районы Киева и Переславля. Земли Левобережья, находившиеся в личных владениях, не подпадали под действия этого договора и их владельцы должны были сами решать, в подданстве какого государя им оставаться.

Во владения князя Константина Ивановича на левом берегу находились города Лубно и Полтава, а на правом береге город Житомир и государю было очень важно заручиться поддержкой Вишневецкого.

Судьба благоволила русскому государю. Он ещё ничего не успел сказать, как князь Вишневецкий заявил о своем намерении перейти в подданство Ивана Грозного вместе со своими многочисленными владениями на левом берегу Днепра и житомирскими землями на правом берегу. Все свои волынские владения, князь передавал своему сыну Константину.

В ответ царь пожаловал Вишневецкому чин боярина и конюшенного, подарил триста рублей денег и шубу со своего плеча, а также клятвенно заверил, что тот останется полным властителем на всех своих землях.

Столь неожиданные действия со стороны всесильного старосты Житомирского и Лубненского были обусловлены отнюдь не горячим желанием стать подданным московского государя и уж тем более из-за симпатий к Ивану Грозному. Константин Вишневецкий прекрасно жил под скипетром польского короля, пользуясь всеми привилегиями польского дворянина.

Перейти в подданство московского государя, князя заставляла его православная вера, ярым приверженцем которой он являлся. После заключения Люблинской унии, на землях пяти русских воеводств, что перешли под управление польской короной, началось насильственное насаждение католической веры. Несмотря на заверения короля Сигизмунда православным князьям, иезуиты закрывали церкви "схизматиков" и обращали людей в иную веру. Князь неоднократно жаловался королю на произвол творимый слугами католической церкви, но всякий раз, монарх только разводил руками, ссылаясь на постановления Сейма.

Видя единственную возможность в сохранении веры отцов на своих землях в переходе в подданство московского государя, князь Вишневецкий, не задумываясь, пошел на этот шаг, горько сожалея о том, что его обширные волынские владения остались под польской короной.

Оставшись довольным тем, что большая часть земель Левобережье перешло под его руку, Иван Грозный переправился через Днепр и вступил в Киев, который представлял собой откровенно жалкое зрелище. Некогда стольный град Руси пребывал в таком провинциальном запустении и небрежении, что было себе трудно представить, что он некогда был центром Древней Руси, где правили Ярослав Мудрый и Владимир Мономах.

Единственное место, которое порадовало царя Ивана, был Киево-Печерский монастырь, куда государь направил свои стопы не заезжая в Киев. Величественный вид куполов церквей монастыря и её главного храма Успенского собора, смягчили сердце и душу самодержавца Руси. Пройдя по этим святым, намоленным не одним столетием местам, он отправился в знаменитые Ближние и Дальние монастырские пещеры и прошелся по ним в сопровождении монахов. С почтением останавливаясь возле ниши того или иного православного святого, крестясь и совершая им земной поклон.

Больше всего, он простоял у ниши, где лежали останки знаменитого богатыря Ильи Муромца. По его просьбе монахи открыли царю, лик святого, который выглядел как живой.

Сразу после завершения знакомства с древнерусскими святыми и выйдя на белый свет, царь приказал выдать монахом вклад в четыреста рублей и отписал город Васильков, к великой радости архимандрита.

Вместе с Иваном Грозным, монастырские катакомбы посетил и царевич Иван, сопровождавший отца в его поездке по южным рубежам царства. Подобно отцу он оставил богатый вклад в сто рублей прося молиться о прибавлении семейства. Перед отъездом, царь женил его на княжне Шереметевой и очень надеялся на внуков.

Судьба причудливо тасует свои карты. Не пройдет и двух лет как умрет князь Вишневецкий, который намеривался жить ещё много и много лет. Все его владения отойдут государю, так как Иван Грозный откажет в праве наследования Константину Вишневецкому, который примет католическую веру.

Не обойдет горькая судьба и самого царя. Через два года от тяжелой болезни скончается царевич Иван и Грозный царь так и не дождется внуков. Подозревая, что наследника отравили, царь учредит следствие, но оно ничего подозрительного, не обнаружит.

Но все это будет потом, а пока, царь все свое внимание сосредоточил на юге, где события развивались с неудержимой скоростью.

* * *

Известие о гибели галер Али-паши от рук "днепровских разбойников" атамана Байды, вызвали в Стамбуле сильный переполох. Вместо того, чтобы способствовать как можно скорейшему умиротворению в землях Крымского ханства, нерадивый Али-паша плеснул масло на пламя и породил сильный пожар.

Великого султана Мурада совершенно, не интерисовало сделал ли его слуга нарочно или по нерасторопности, шелковый шнурок был отослан Али-паши без всякого колебания и в тот же день он прекратил свое существование. Нужно было как можно быстрее исправлять положение, но обострившееся положение в Закавказье вынуждало султана отправить против персов основные свои силы.

Благодаря умелым действиям своих шпионов, султан Мурад сумел устранить персидского принца Хамза-мирзу. На деньги османов было поднято восстания кзылбашских племен шамлу и устаджлу, которое было жестоко подавлено Хамзой-мирзой. Желая установить прочный мир с эмирами покоренных племен, шахзаде торжественно принял их в своем шатре. Хамза-мирза намеривался подписать с ними мирный договор, но во время переговоров, один из слуг эмиров, коварно напал на шахзаде и заколол его тонким кинжалом, что был спрятан в рукаве.

Стража немедленно перебила как самого убийцу, так и его хозяев, но дело было сделано. Шахзаде Хамза-мирза отправился в иной мир, в ознаменовании чего, султан Мурад дал в своем дворце пышный пир. Правитель блистательной Порты открыто радовался смерти столь опасного для себя человека, но как показало время, радовался султан преждевременно.

Вместо Хамзы-мирзы титул шахзаде получил принц Аббас, который оказался куда опаснее своего погибшего брата. В двух сражениях он разгромил противостоящие ему турецкие войска, после чего вторгся в Армению, беря один город за другим.

Для противодействия ему султан был вынужден отправить армию под командованием великого визиря Мехмед-паши. Опытный воин и администратор, Мехмед-паша клятвенно заверил султана, что разобьет Аббаса и на цепи приведет его в Стамбул, на потеху Мураду. Зная силу и опытность великого визиря, султан нисколько не сомневался в его словах, но судьба сулила им иное.

Войско великого визиря уже было на подходе к занятым шахзаде Аббасом районам Армении, когда случилось несчастье. Вместе с османским войском двигалось много дервишей, что своими проповедями укрепляли дух османов, а своим танцами веселили их. Великий визирь Мехмед-паша также как и многие любил смотреть на танцы дервишей, находя их очень заманчивыми и интересными. Он часто приглашал дервишей продемонстрировать свое искусство и те, охотно это делали.

Во время одного из таких представлений, дервиш, чье имя осталось неизвестным, смертельно ранил великого визиря. Метнув в него во время танца свой посох, один конец которого имел железную основу. Посох был брошен с такой силой, что пробил грудь великого визиря насквозь и тот скончался от обильной кровопотери.

Дервиш был схвачен и подвергнут жестоким пыткам, но на все вопросы палачей, отвечал громким хохотом и радостными криками от содеянной мести.

Когда Мураду стало известно о смерти великого визиря, тот объявил траур и очень горевал по поводу своей утраты. Вместо Мехмед-паши визирем был назначен Синан паша. За его плечами тоже были великие военные подвиги, но пока он добирался до Армении, он сильно простыл в Анатолии и долго лечился, восстанавливая свое здоровье, чем не преминул воспользоваться Аббас. Пока турецкое войско стояло в ожидании великого визиря, он напал на земли Восточной Грузии и заставил местного князя признать себя данником Персии.

Каждый день войны, пожирал у Мурада огромные суммы денег, которые были необходимы для содержания армии. Как бы, не был богат турецкий султан, но набрать новое войско и двинуть его в Крым на помощь своему ставленнику, он не мог. Единственное, что мог сделать султан в тот момент, это послать в Кафу свой военный флот под командованием Сулеймана-паши. Шесть кораблей, оснащенных многочисленными пушками, должны были уничтожить обидчика Али-паши и поддержать пошатнувшееся положение турецкого султана в Крыму. Тайные люди доносили, что многие татары недовольны Блистательной Портой, которая не может защитить их от мечей и сабель наемников русского царя.

Султан вызвал к себе Сулейман пашу и приказал отправиться в Кафу и силой и мощью своих пушек поддержать имя владыки османов у берегов Тавриды. Нагнать страх на гяуров, что посмели выступить против воли правителя Порты и если на то будет воля Аллаха, найти и уничтожить тех, кто сжег галеры Али-паши.

— Не изволь беспокоиться, о, блистательный владыка двух святынь, — заверил моряк властителя. — Если эти собаки еще не покинули воды Крыма, их ждет страшная судьба. Тех, кто попадет в мои руки, я прикажу изжарить на масле, а их главаря Байду, привезу к тебе, в цепях, светлейший владыка.

Мурад хотел предостеречь Сулейман пашу от подобных клятв, что слово в слово повторяли клятвы Али-паши. Однако помня о суеверии среди моряков, не стал говорить об этом вслух. Кто знает, может Сулейман, паша окажется счастливее Али-паши и с честью выполнит все свои клятвы данные султану. У каждого человека свой рок, своя судьба, своя Фортуна.

Корабли, которые отправились под командованием Сулейман паши к берегам Крыма, были красой и гордостью флота турецкого султана. Да и как им не быть, если под командованием капудан-паши находилось три двухпалубные каравеллы вооруженные 12-фунтовыми орудиями общей численностью по сорок орудий на корабле. Также в состав флота Сулейман паши входили два галеона с двадцатью 24-фунтовыми пушками и недавно построенный "Файзеле-Аллах", вооруженный кроме двадцати 12-фунтовыми пушками ещё десятью 24-фунтовыми и десятью 48-фунтовыми пушками.

Как завистливо утверждали посланцы Мадрида и Парижа, подобного по силе корабля не было не только ни у испанского и французского короля, но даже и у португальцев и англичан. С большим интересом осматривая построенный турками корабль, они с восхищением поднимали вверх большой палец, приводя сердце султана в законный восторг, не поскупившегося на создание столь могучего ударного корабля, главной особенностью которого было наличие трех орудийных палуб.

Именно столько палуб захотел иметь на своем главном корабле османской империи султан Мурад и подневольные корабелы не посмели ослушаться воли своего повелителя. В качестве металла для отливки пушек "Файзеле-Аллах", султан приказал использовать колокола, снятые с христианских колоколен со всех просторов своей империи.

Об этом специальным указом было доведено до сведения европейских послов, но, ни один из них не отказался посмотреть на корабль, когда султан специально пригласил их на берег Пронтиды.

— Колосс! Голиаф! Левиафан! Счастлив тот правитель, что имеет в своем распоряжении столь великий корабль — громко наперебой восхваляли послы "Файзеле-Аллах" и неизменно тихо добавляли, — и глубоко несчастен, тот, кто его потеряет.

"Файзеле-Аллах", действительно был красивым и статным кораблей. Корабельщики султана постарались на славу. Трехмачтовый парусник грозно ощетинился жерлами своих орудий, что ровной линейкой торчали из орудийных портов.

Единственным отличием от европейских кораблей этого класса был вид кормы и носа "Файзеле-Аллах". Вместо привычных резных деревянных статуй, в той или иной мере олицетворявших название корабля, под бушпритом турецкого фрегата красовалась огромная доска с изречениями из Корана.

Примерно в том же стиле была украшена и корма корабля. Там красовался огромный герб османского султана, составленный из различных пород дерева и раскрашенных разными красками.

Одним словом своим видом "Файзеле-Аллах" потряс иностранных послов за исключением посланника московского царя Федора Колчина.

— Мне его и из окна хорошо видно. Славный кораблик — коротко ответил он секретарю великого визиря, когда тот принес ему приглашение на осмотр "Файзеле-Аллах". Как глубоко верующему человеку, Колчину было сильно обидно за переплавленные колокола. Впрочем, это ему не помешало, отправить государю описание турецкого фрегата, полученное от нужных людей, чей разум и душа бессильна перед звоном злата.

Совершая переход из тихой и мирной Пронтиды в Черное море, Сулейман-паша очень волновался, что налетевший шторм может повредить его кораблям, но господь был милостив к капудан-паше. Все корабли его флота сначала благополучно достигли берегов Кафы, а затем двинулись к Балаклавской бухте.

Появление флота султана в Кафе, вызвало огромную радость у татар и небывалый подъем гордости у турок. Да и как было не радоваться и гордиться, когда одного залпа султанского флота хватало, чтобы сжечь и перетопить все челны казаков-разбойников, не успевших покинуть Балаклаву.

— Аллах великий и всемилостивый услышал наши молитвы и прислал того, кто отомстит за сожженные галеры Али-паши и заставит русских отступить из Крыма — с уверенность говорили турки и татары, живущие в Кафе. — Теперь уже ничто не поможет бандиту Байде избежать цепей и смерти в Стамбуле.

— Не завидую, я этим разбойника, — важно говорил паша Кафы Ислам Гирею. — Аллах явно помутил им рассудок гордостью и бахвальством и подставляет их шей под наши сабли. Я бы на их месте сразу бы убрался из Балаклавы, а они сидят, там как приклеенные. Не пойму этих дикарей!

— Скорее всего, они выполняют приказ московского государя, деньги которого привели этих разбойников в Балаклаву. Сейчас только начало августа и царь Иван приказал им уходить с осенними штормами.

— Жадность и глупость, два главных порока человека, что заставляют его совершать ошибки. Вот за это мы их и накажем! — радостно восклицал паша, чьи нервы за этот год изрядно расшатались. Шутка ли сказать иметь под боком врагов, которые удачно действую как на суше, так и на море.

— Всей душой разделяю ваши надежды, достопочтимый паша и молю Аллаха, чтобы он их услышал — откликнулся Ислам Гирей и осторожность, с которой были сказаны эти слова, насторожила пашу.

— Вы, что не верите, в то, что досточтимый Сулейман паша перетопит разбойников Байды как котят?!

— Я только об этом и мечтаю. Тогда ничто не помешает нам выбить казаков из Керчи и русских из Перекопа. Перед пушками таких кораблей, как корабли султана Мурада ни устоит, ни одна крепость мира.

— Однако я слышу, некоторые нотки сомнения в вашем голосе, достопочтимый Ислам Гирей.

— Вам это показалось, досточтимый паша — отнекивался царевич. Ему было совершенно не с руки говорить собеседнику, что недавно он был у гадалки и та, нагадала ему на бараньей лопатке большие неприятности.

— Будь осторожен, господин. Злой дух смотрит на тебя и дышит тебе в затылок, — гнусавым голосом нараспев вещала старуха, — и придет он к тебе с моря. Бойся его, господин.

Очень может быть, что никакой опасности для царевича не было и гадалка, всего лишь ловко пугала Ислам Гирея. Грамотно ориентируясь в последних событиях, она умело облегчала его кошелек. Все могло быть, но её слова очень хорошо ложились в строку.

Так или иначе, но Гирей с нетерпением и опаской ждал, когда Сулейман-паша поведет свои корабли в Балаклаву, все ещё занятую разбойниками гяурами.

Прибытие кораблей капудан-паши не осталось незамеченным запорожцами. Находясь в тайном сношении с воеводой Хворостининым, атаман вольных людей вынашивал планы захвата Кафы. Байда ждал момента, когда ватажники и казаки начнут штурм крепости с суши, а он ударит с моря.

Многим, казакам безвылазное сидение в Балаклаве начинало надоедать и среди них нет-нет, да и начинались разговоры о возвращении на Днепр, но атаман твердой рукой их пресекал. Не изменил своему решению Байда и тогда, когда к нему в шатер вбежал Барабаш и с плохо скрываемым страхом закричал:

— Беда батька! Турки кораблей нагнали видимо невидимо! Да все высокие, да с пушками, беда! Уходить надо как можно скорее батька, пока они нас в бухте не заперли!

Вместе с Барабашем к атаману вбежало ещё с десяток молодцов, которыми дружными криками поддержали струсившего помощника Байды. Все они ожидали, что узнав о приближении врага, атаман встрепенется и, собрав казаков, отдаст приказ спускать на воду челны и уносить ноги, но к их удивлению этого не произошло.

Атаман как лежал на тяжелом персидском ковре, так и остался лежать, неторопливо покуривая трубку. Подобное поведение Байды очень не понравилось Барабашу, он подошел к нему поближе и возбужденно заговорил:

— Турки приплыли батька, кораблей видимо...— начал помощник, но Байда неторопливо выпустив чубук трубки, коротко молвил. — Говорил уже.

— Так я говорю тикать надо, пока они нас тут как курей не передавили — помолчав немного, попытался продолжить Барабаш, но атаман вновь перебил его. — И это уже говорил.

— Так, что ещё говорить батька? — удивился помощник.

— Корабли сам видел?

— Нет, то греки, что на фелюге рыбу ловили, видели как они на Кафу шли. Говорят большие, страсть. Никогда таких больших кораблей не видели. Все с парусами и пушками, а пушек много целый борт. Сегодня в Кафу пришли, а завтра к нам пожалуют. Это к бабке не ходи.

— Так сколько кораблей было? — продолжал невозмутимо спрашивать атаман, отчего Барабаш одновременно злился и робел. Злился от того, что атаман по его разумению терял драгоценное время, а робел, потому что самих греков в глаза не видел и говорил со слов Филимона, который как раз и разговаривал с греками.

— Сколько? — Барабаш изобразил на лице раздумье, а затем решительным голосом крикнул: — Филимон! Иди сюда! Скажи батьке, сколько кораблей греки видели!? Да смотри не ври!

— Шесть кораблей батька, — ответил Филимон, почтительно кланяясь Байде. — Один страсть как большой, два поменьше, а три ещё меньше, но все под парусами. У всех по три мачты и пушек страсть как много.

— В Кафу шли?

— Точно, в Кафу, батька. Больше им идти некуда — решительно заявил Филимон.

— А может на Керчь идут? Чтобы Ваньку Кольцо с Крыгиным из крепости выбить — возразил ему атаман.

— Да, нет, батька. Георгий Стилиди видел, как они в Кафу зашли.

— Ну, раз зашли, значит — зашли — флегматично констатировал атаман и принялся раскуривать погасшую трубку.

— Так уходить надо батька. Завтра поздно будет — вступил в разговор Барабаш.

— Так уже поздно — спокойно ответил Байда, выпустив голубой клуб дыма.

— Что поздно?

— Уходить, поздно. Парусов много, нагонят в море и перетопят как котят.

— Так и здесь нас тоже перетопят, батька!

— Здесь тоже перетопят, если ты будешь кудахтать как курица, а не будешь настоящим мужиком! — зло бросил ему Байда.

— Так объясни, что делать будем, и не води вокруг да около! — подал голос Наум Головня, побратим Ивана Кольцо.

Что делать будем? Здесь драться будем — коротко ответил атаман. — Или, что, кишка тонка?

— Кишка не тонка, да только верно говорит Барабаш, потопят здесь турки своими пушками наши челны.

— Значит, рано тебе Наум в атаманы метить, если толковой пакости турку придумать не можешь. Ох, и рано — едко произнес атаман запорожцев, в адрес Головни. За два года крымских походов авторитет Наума сравнялся с авторитетом Байды и тот не мог не уколоть дышащего в затылок конкурента.

— Пакости? — переспросил Наум, у которого данное слово ассоциировало с военной хитростью. — На них всегда готов, да только масло уже все кончилось и не полезет турок дважды в одну ловушку.

— Битый, точно не полезет, так против нас не битый турок пришел, которого не грех и поучить.

— Не тяни кота за хвост, а говори свою пакость.

— Ладно. Садитесь и слушайте, что я замыслил против турка — важно ответил казакам атаман, дольный тем, что последнее слово осталось за ним.

Задумка Байды как все гениальное была проста и одновременно сложна в исполнении, так как он намеривался ни много ни мало сжечь турецкие корабли при помощи брандеров.

В качестве которых, он собирался использовать собственные казацкие челны.

— У турок корабли большие и тяжелые и они обязательно встанут на якорь, тогда как наши челны быстры и проворны и под покровом ночи легко смогут подойти к туркам незаметно и сжечь их.

— Подойти, подойдем, а жечь чем будем? Масла нет! — возразил ему, Охрим Шмель, но атаман только презрительно усмехнулся в ответ.

— Нет, чтобы море зажечь, а на шесть челнов груженых всякой горючей всячиной найдется, — решительно заявил атаман, — я уже проверял.

— Подойти и зажечь челн можно, — согласился с Байдой Головня, — но как сделать так, чтобы огонь на турок перекинулся? Легки наши челны, чтобы пробить борт у турка и застрять в нем. Отнесет волной или оттолкнут турки шестами наши челны, и пропала вся затея.

— Баграми нужно сцепить челны и корабли турок. Тогда точно, ни волна, не отнесет, ни турок не оттолкнет — уверенно заявил Шмель.

— Багром можно, но только опасно — поспешил вставить свое слово Барабаш.

— А я вольный казак, а не курица и не собираюсь у бабы под подолом сидеть, когда с врагом воевать надо. Я сам поведу челн на турка, сцеплюсь с ним багром и подожгу его — решительно произнес Головня, и казаки тотчас его поддержали, одобрительными возгласами.

— Верно, говоришь Наум! Турка бить надо, а не кудахтать! Мы с тобой пойдем, а Барабаш пусть на берегу остается, да богу молится.

— Опять про меня забыли! — гневно воскликнул атаман. — Я это дело придумал и значит мне первому челн на турка вести! А все остальные за мной пойдут. Записывайся! — приказал Байда и казаки с радостью принялись выполнять его приказ. Не прошло и пяти минут, как экипажи шестерых челнов были составлены и определены их командиры.

Первым, как и было заявлено, шел сам атаман. Вторым Наум Головня, третьим Охрим Шмель, четвертым и пятым челном командовали Петр Кравец и Фрол Моргун. Шестой челн получил командиром Адама Бегунка, человека опытного и славного, за плечами которого был татарский плен, турецкие галеры и удачный побег с них.

Однако больше всего насмешил и позабавил седьмой челн, командовать которым Байда назначил Барабаша. Тот все надеялся, что ночная атака обойдется без него, но атаман не забыл о своем помощнике.

— Шестеро нас героев, что решили сыграть с огнем и со смертью, но нужен тот кто, в случае чего сможет заменить нас и этот герой — Барабаш. Подменишь нас Барабаш? — с хитринкой спросил Байда. От его слов лицо Барабаша сначала побледнело, затем покрылась пятнами, после чего, он с большой задержкой ответил: — Конечно, батька — чем вызвал смех среди остальных казаков.

— Вот и отлично, иди, набирай себе команду, а потом доложишь, кого взял — приказал атаман и Барабаша как ветром сдуло.

— Чувствую, толку от него большого не будет — покачал головой Шмель.

— Зато будет занят делом, и лишний раз кудахтать не будет — резонно заметил Байда, и казаки с ним согласились. Лишние разговоры о том, что все пропало, были вредны как никогда.

Сулейман паша сделал все точно также как сделал его предшественник. Он привел свои корабли ко входу в бухту и встав на якорь, намертво перекрыл из неё выход. Возможно из-за того, что уже был вечер и паша решил отложить на завтра, столь завлекательное и захватывающее действие под название — уничтожение гяуров. Возможно, у него не было лоцманов, и он попросту не решился рисковать понапрасну своими чудными кораблями, так или иначе, но паша подарил казакам ночь, о чем потом горько пожалел.

Как назло, в эту ночь тучи затянули все небо, наглухо закрыв свет звезд и Луны. Зная о несчастливой судьбе Али-паши, Сулейман приказал выставить на каждом кораблей усиленные караулы, но поднявшийся с берега ветер, своим холодом заставлял легко одетых часовых нет-нет, да и покидать свои посты, чтобы погреться.

Стоит ли удивляться, что при таком несении службы, караульные не заметили одинокие челны, что неслышно приблизились к турецким кораблям под покровом ночи. Часовые заподозрили что-то неладное только тогда, когда запорожские челны ударялись борт о борт с кораблями турок и казаки принялись вгонять в них свои багры. Намертво сцепляя челны с каравеллами и галеонами османов.

Встревоженные непонятными звуками, они сначала стали перекрикиваться между собой, а затем, схватив фонари, караульные попытались рассмотреть, что происходит у них за бортом. Много ли они смогли рассмотреть в мельканиях ночных теней в те минуты, что отвела им судьба, пока в непроглядной тьме один за другим вспыхнули яркие огни.

Как завороженные смотрели они в первые минуты этого непонятного явления, но когда языки пламени начали лизать борта их кораблей, разразились истошными криками, созывая на палубу команду.

Когда разбуженные их криками матросы выбежали на палубу кораблей, то огонь у их бортов уже играл и резвился, с каждой минутой набирая и набирая свою губительную мощь. От столь апокалипсического зрелища паника охватывала турок, но палки и кулаки капитана и боцманов немного привели их в чувство. Вскоре за борт полетели ведра, чтобы с помощью воды сбить языки снующего пламени, а несколько человек бросилось за помпой и шестами, чтобы попытаться оттолкнуть горящий брандер от корабля.

Возможно, туркам удалось бы погасить огонь или хотя бы окатить водой борта своих кораблей, сделав их недоступными для языков пламени, но едва только они начали лить воду, как по ним раздались выстрелы. Большая часть казаков вышла в море на своих челнах, чтобы подобрать команду брандеров. Видя, что османы пытаются сбить пламя водой, казаки, не сговариваясь, открыли по ним огонь.

Насколько точен был этот огонь трудно сказать, но эффективность от него была. Едва только пули запорожцев засвистели над головами турецких моряков, многие побросали ведра и шесты, несмотря на грозные крики своих боцманов. С большим трудом, туркам удалось продолжить борьбу с огнем, но толку от этого было мало.

По приказу некоторых капитанов, канониры двух кораблей открыли по противнику огонь, но нанесли больше ущерба себе, чем казакам. Стрельба, изъяла из команды столь нужные в этот момент руки, для борьбы с огнем. Когда они осознали это, было уже поздно. Преодолев сопротивление команды, огонь достиг палубы и перекинулся на такелаж. С удивительной легкостью мачты одной из каравелл Сулеймана паши, загорелись друг от друга, превратив корабль в огромный плавучий костер.

Совсем иная судьба была у галеона, который атаковал, Охрим Шмель. По счастливой случайности казаки направили свой брандер в то место, где располагалась пороховая камера. Как не пытались турки сбить пламя, его языки смогли проникнуть внутрь и поджечь порох.

Оглушительный взрыв потряс акваторию бухты, разметав в разные стороны обломки корабля. Одним из таких обломков, кусок мачты с парусами, угодил в челн, на котором находился герой этого подвига, Охрим Шмель. Подобно огромному мечу, он сначала разбил челн на части, а затем, накрыв его обломки парусиной, утащил на дно.

С огромным трудом удалось Сулейман паше отстоять свой фрегат. Во-первых, он находился дальше всех от берега, и казаки зажгли его самым последним, а во-вторых, имея большое число матросов, капудан-паша сумел сбить пламя. Не позволив ему подняться до уровня палубы и проникнуть внутрь корабля. Османы смогли отстоять "Файзеле-Аллах", но какой ценой.

Весь левый борт корабля представлял собой огромную черную язву, из которой продолжал подниматься дым, несмотря на то, что матросы продолжали поливать борт водой из помпы. Именно благодаря ей, турки смогли справиться с огнем, который услужливо зажег атаман Байда.

Ничуть не лучше положение было у оставшихся кораблей османов. Борта двух каравелл очень сильно пострадали от огня, а второй галеон лишился большей части своего такелажа и не мог самостоятельно двигаться. С большим трудом его удалось взять на буксир и отвести в Кафу.

Когда Сулейман паша привел свои корабли в порт, все население Кафы охватила тоска и уныние. Сразу пошли разговоры о том, что казакам помогает огненный шайтан и бороться с ними бесполезно. Ещё больше стало число тех, кто стал сомневаться в силе султана Мурада как покровителя правоверного Крыма.

Прекрасно понимая, что никакой помощи в ремонте и восстановление "Файзеле-Аллах" он здесь не получит, Сулейман паша решил без промедления вести фрегат в Стамбул. Оставив в Кафе один из фрегатов и обгорелый галеон, капудан-паша двинулся в обратный путь, который оказался для него билетом в один конец.

По дороге он попал в шторм и в днище фрегата, открылась течь. Как не пытался экипаж остановить поступление забортной воды, все было бесполезно. Уровень воды, несмотря на безостановочную работу помпы, неотвратимо поднимался все выше и "Файзеле-Аллах", затонул.

Шедшая рядом с фрегатом каравелла сумела снять с тонущего корабля большую часть команды вместе с капудан-пашой, для которого лучше бы было погибнуть в морской пучине.

Когда султан узнал о том, что он лишился почти всего своего парусного флота, его охватил справедливый гнев. Проклиная проделки шайтана, он приказал бросить Сулейман пашу в темницу, чтобы потом совершить над ним праведный суд.

Надо сказать, что у капудан-паши было много влиятельных знакомых, а кроме того было много золота. И то, что султан не приказал сразу казнить Сулейман пашу, давало определенные надежды на то, что со временем его величество смирит свой гнев и позволит опальному вельможе, в той или иной мере реабилитировать себя.

Каждый прожитый день давал надежду капудан-паше и его высоким покровителям, но судьба его была решена. Не прошло и двух недель, как из Крыма пришло новое горькое известие. Казаки атамана Байды и ватажники Ивана Кольцо внезапным двойным ударом с моря и суши взяли Кафу и перебили в ней много народа.

Среди тех, кто погиб под ударами их сабель был царевич Ислам Гирей, назначенный султаном новым правителем Крыма. Властелин двух святынь мужественно перенес новый удар судьбы, демонстрируя своим подданным стойкость и духовную силу, но его не смог перенести опальный Сулейман паша, которому в тот, же день был отправлен шелковый шнурок.

* * *

Своему ученому секретарю Сержу Папюсу королевна Мария не могла нарадоваться. Скромный и ответственный молодой человек мог не толь грамотно и четко вести дела связанные с постройкой и созданием Московского университета, но и оказался кладезем различной полезной информации. Мало того, что помимо родного французского языка он знал немецкий и латынь, он неплохо разбирался в юриспруденции, архитектуре и живописи, а также имел определенные познания в литературе и философии. Читал Платона и Аристотеля, знал Софокла и Еврипида, Петрарку и Данте Алигьери и поэзию вагантов.

Знай, королевна, что всю эту литературу мсье Папюс изучил по приказу, нанявшего его милорда Уолсингема, она бы наверняка бы пришла в ужас и уныние. Однако все это было скрыто от шотландки, что откровенно радовалась каждой новой встрече со своим секретарем. Чей облик, сильно напоминал Марии её первого мужа Франсуа.

Стены будущего университета уже были возведены, и дело оставалось за малым, наполнить их ученым содержанием.

С самого начала было решено, что обучение в университете будет проводиться только на русском языке, перед Марией стала задача не только найти европейских учителей, что будут согласны поехать в далекую Тартарию, но ещё бы и знали русский язык. Германия отпадала из-за того, что Польша прочно закрыла все границы не позволяя проехать через свои земли немецким мастерам в Московское царство.

Подобную позицию заняли города Ганзейского союза, что по требованию Польши отказались перевозить аптекарей, оружейников и знатоков горного дела, нанятых в немецких землях царем Иваном. Казалось, что круг замкнулся, но мсье Папюс заявил, что сможет пригласить двух-трех профессоров из Сорбонны в Москву. Все они исповедовали протестантизм и потому подвергались всяческим притеснениям со стороны французской короны и церкви.

Зная, что царь Иван терпимо относится к представителям иной веры, мсье Папюс предложил через надежного человека отправить профессорам письма и в случае их согласия, помочь перебраться.

Возможность заполучить в университет сразу нескольких профессоров из почти родной Франции, прочно вскружило голову королевне, и увлекла её в сторону распахнутых дверей медовой ловушки. Не проходило и дня, чтобы она не обсуждала с Папюсом шансы согласия профессоров на переезд в Москву, не строились планы какие им отойдут факультеты и как быстро они выучат русский язык.

При этом между Марией и её секретарем установилась, едва заметная, личная связь. Сначала их руки как бы случайно встретились во время подачи и подписания бумаг и счетов касающихся нужд университета. Затем королевна уловила восторженный взгляд Папюса, когда она решала с дьяком Фрумкиным вопрос, сколько следует отпустить денег на нужды университета. А когда она читала ему шотландскую поэму, то восторг плавно перетек в откровенную влюбленность.

Помня несчастную судьбу своего прежнего секретаря Давида Риччо, Марии стоило взять себя в руки и остановиться. Однако отсутствие в столице царя и ясные и чистые глаза Папюса, неудержимо влекли Марию в омут пагубных страстей.

Несмотря на свою молодость, мсье Папюс был опытным ловеласом и, зацепив свою жертву, уверенно подтягивал её все ближе и ближе к себе. Двигаясь по спирали, их пагубные отношения наматывали один виток за другим и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы в дело не встряла Марфа Собакина.

Она легко прочитала влюбленность на лице королевны и ужаснулась. В отличие от Марии, ей хорошо было известно, как карали московские государи своих неверных жен и она, поспешила принять экстренные меры. Не медля ни дня, она отправилась к своей подруге, гадалке и попросила её погадать на королевну.

— Что-то сердце у меня за Машку беспокоится. Будь добра, поворожи, а за мной дело не станет — царская кастелянша, как она теперь гордостно именовалась, выразительно забренчала кошелем.

— Раз надо, то надо. Отчего не помочь нужным людям — без лишних вопросов отозвалась гадалка и достала горшочек с бобами. Долго ли коротко шло гадание, но вердикт ворожеи подтвердил самые худшие предположения Марфы.

— Даже не знаю как тебе, и сказать — притворно вздохнула гадалка.

— Говори, не тяни — приказал Марфа, внутренне напрягшись как струна.

— Мужик чужой у королевны появился и ведет он её в монастырь.

— В монастырь — это понятно. Голову рубить царь батюшка побоится, а в монастырь упечь, легко, — пробормотала Собакина. Ты скажи, подруга, как далеко у них дело зашло и что это за мужик, и откуда он взялся.

— Что за мужик и откуда взялся это тебе лучше знать. Так как он постоянно вокруг неё ходит, власть держит и не отпускает. А как далеко дело зашло, не знаю, но могу помочь узнать.

— Ну, так помоги, в накладе не останешься — Собакина решительно швырнула кошель на стол, не пытаясь разделить находящиеся в нем деньги.

— За веру, спасибо, но надо мне королевну увидеть и поговорить с ней — поставила условие гадалка.

— Поговорить? Это можно. После обеда государыне спать изволят, тогда и поговорим — решительно заявила Собакина. — К двенадцати часам подойдешь к Тайницким воротам, я буду тебя ждать.

Утро следующего дня, Марфа не спускала глаз с королевны, пытаясь по её лицу вычислить таинственного ухажера, и все указывало на секретаря Папюса. Уж слишком ласкова была с ним королевна, и её цветущий взгляд выдавал её с головой.

С большим нетерпением дождалась Собакина обеда, сообщив, королевне, что одна общая знакомая хочет её видеть для приватной беседы.

Слова кастелянши заинтриговали и одновременно встревожили шотландку. Как и все люди того времени, она страсть как любила все тайное и необычное, но одновременно нежданный визит гадалки насторожил королевну. С большой осторожностью она согласилась на встречу, не подозревая, какие горести она ей принесет.

Если бы королевна только догадывалась бы, она бы заперлась, крепко накрепко и велела приставить к дверям усиленную стражу, но, увы. Тихой сапой вползла в королевские покои гадалка и началось.

Вначале все было чинно и благородно. Гадалка почтительно поклонилась королевне в пояс и шотландка подумала, что та пришла её о чем-то просить. Подобных ходоков к "матушке государыни" было видимо невидимо и Мария, несколько успокоилась. Удобно сев в кресло, она приготовилась выслушать просьбу гадалки, но та почему-то молчала.

Вместо того чтобы начать говорить, она близко подошла к королевне и, оглядев с ног до головы, резко потянула носом воздух. Затем, не проронив ни звука, она уставилась за спину Марии, как будто пытаясь там разглядеть, что-то невидимое.

Озадаченная королевна посмотрела сначала на гадалку, потом на Марфу, как бы спрашивая, что собственно говоря, происходит, но вид лица кастелянши страшно её напугал. Обычно доброе и приветливое, лицо Собакиной было совершенно неузнаваемым. Пылающим взором она смотрела на гадалку, словно ожидая от неё чего-то страшно нехорошего.

— Ну, говори! — потребовала Марфа и от этих слов, Марии стало плохо, ибо она моментально вспомнила своего мужа, Грозного царя.

— Так и есть, измена, — жестким и безапелляционным тоном произнесла гадалка, — изменяет она государю нашему с чужим мужиком.

От этих слов, кровь отхлынула от лица королевны, а в горле встал комок, который пропихнуть не было сил и возможностей.

— Говори! — продолжала требовать от гадалки Собакина гневным голосом прокурора обвинителя.

— По пояс, она нашему государю неверна — изрекла гадалка, и было трудно понять, неверна королевна выше пояса или ниже. Любой здравомыслящий человек немедленно бы уточнил этот момент, но схваченной на "горячем" королевне было не до этого. Залившись густой краской, она вжалась в кресло под торжествующие взгляды двух фурий.

Всего этого, было достаточно для того, чтобы Собакина подскочила к шотландке и решительной рукой вырвала её из кресла и яростно затрясла.

— Ты, что же делаешь, кошка драная,!!? Ты знаешь, сучка рыжая, в какое ты дерьмо влезла!!? Ты головой своей садовой подумала, прежде чем на чужого мужика рот раскрывать!!? — оскорбление градом сыпались на Марию и с каждым брошенным в её адрес упреком, королевна всю сутулилась и съеживалась.

В любой другой момент, шотландка бы сумела постоять за себя, но пойманная на непристойном поступке она испуганно жалась, но вскоре древняя гордость дала о себе знать. Она попыталась отстраниться от Собакиной, но так крепко держала королевну за руку и уверенно вела свою партию.

— О себе не подумала, черт с тобой. Захотела ноги раздвинуть и сладкий корешок получить, твое дело, но о детях подумать не хочешь!? Знаешь, что будет, когда государь про твою измену узнает!? Тебя к четырем коням привяжут и на части разорвут, а детей твоих в темницу! На хлеб и воду, к крысам! Такую судьбу ты дочери своей Анне хочешь!? Шлюха! — гневно выпалила Марфа и что было сил, вкатила королевне звонкую оплеуху, что стало своеобразным сигналом к действию. К ошарашено и изумленной королевне подскочила гадалка и две разъяренные фурии в мгновения ока швырнули свою жертву на кровать и принялись лупцевать её специально припасенными для этого дела детскими валенками.

Скатанные из овечьей шерсти, они были прочны и крепки, а главное хорошо ложились на руку и не оставляли на теле синяков. Словно заправские мастера заплечных дел, Марфа и гадалка в две руки энергично прошлись по всему королевскому телу, сверху, вниз, наискосок, начиная от плеч до самой попы и при этом, умудрялись крепко держать свою трепыхающуюся жертву за ноги и голову.

За все время экзекуции своды палаты не раз сотрясали глухие вскрикивания, всхлипывания, стоны, рыдания и плачь, но ничто это не вылетело за толстые двери царской спальни.

Закончив вразумлять королевну телесно, Собакина и гадалка принялись вразумлять её словами. Умело смешивая правду с ложью, пугая шотландку карами и незавидной судьбой её детей, они довели Марию от слез злости и бессилия, до слез раскаяния и покаяния. Вместе поплакав, затем умыв несчастную женщину, они выпили на мировую крепкую наливку, от которой Мария сразу погрузилась в длительный сон, а на утро у неё случилось расстройство стула.

Естественно, при диком урчании в кишках и постоянных спазмах, в прелестной головке королевны были совсем иные мысли, чем прежде. Совершенно не подозревая, что её болезнь рукотворное явление, Мария каялась, просила у господа и своего мужа прощение за греховные мысли и регулярно бегала на горшок.

Мучения королевны продолжалось ровно три дня, после которых наступило благополучное излечение. Все это время мсье Папюс был лишен возможности лицезреть предмет своего коварного вожделения. Вставшая как цербер на пороге царской опочивальни Марфа, решительной рукой забирала все принесенные секретарем бумаги и захлопнув у него перед носом дверь уходила. По прошествию определенного времени, двери опочивальни открывались, и секретарь получал из рук кастелянши, одобренные или отказанные правительницей бумаги.

Все три дня мсье Папюс мужественно ждал момента, когда он сможет лично засвидетельствовать королевне свое почтение и радость по поводу её излечения, но на четвертый день секретарь сам почувствовал серьезное недомогание в виде колики и спазмы своего организма. Подобно королевне его стал беспокоить понос и теперь, у самого господина секретаря не было время не только для греховных действий, но даже для греховных мыслей.

Было это связанно с банальным нарушением правил санитарной гигиены или тоже являлся результатом действий Марфы и гадалки, сказать трудно. Однако на этом его трудности не кончились. Не успел он избавиться от поноса, как его стали мучить кошмарные сновидения. Ночи не проходило, чтобы к нему во сне не являлись страшные клыкастые монстры, жаждавшие крови господина секретаря. Всю ночь, они ходили кругами вокруг бедного Папюса, который отгородился от них белым меловым кругом.

Только истовые молитвы и настойка корня мандрагоры, помогли коварному обольстителю справиться с этой неизвестно откуда взявшейся напастью.

Стоит ли удивляться, что все это привело к выраженной слабости мужского достоинства господина секретаря и о продолжении романа с правительницей не могло быть и речи. Стремясь получить обещанную Уолсингемом круглую сумму, мсье Папюс приложил максимум усилий, чтобы вернуть себе свой прежний вид. С этой целью он обратился за помощью к аптекарю Бенсингейлу и тот помог секретарю справиться с обрушившейся на него напастью. Общими стараниями достоинство его возродилось, но к этому моменту в столицу с юга вернулся государь, полный планов и надежд.

Причем приехал не один, а в сопровождении знатного "цесарца", доктора и богослова Лотара Майера. Подданный австрийского императора Рудольфа Габсбурга он повстречался с русским царем в Житомире, где он находился по приглашению князя Вишневецкого, пытавшегося выпустить печатный вариант Библии на русском языке. Грамотный и много знающий выпускник Пражского университета сразу понравился Ивану Грозному и тот пригласил его посетить Московию и посмотреть, как идет строительство столичного университета.

Господин Майер охотно согласился и нисколько не пожалел, ибо сразу понял, что Московский университет — это непаханая целина возможностей. Будучи человеком неглупым, он первым делом попытался наладить отношения с королевной, являвшейся куратором этого проекта. При этом он не советовал Марии, что нужно делать, не пытался давить на неё авторитетом или действовать через государя. Майер всего лишь задавал вопросы, но задавал их так, чтобы правительница сама приходила к нужным ему выводам. А чтобы она не ошиблась, богослов предлагал ей на выбор несколько вариантов.

Мастерство общения Майера проявилось, когда королевна заявила, что ключевые посты университета заняты профессорами Сорбонны. Услышав это — доктор богословия и медицины не стал спорить, полностью признавая нерушимость сделанного Марией выбора. Однако ссылаясь, на дальнюю дорогу и явное незнание профессорами русского языка, предложил в качестве альтернативного варианта, пригласить нескольких преподавателей из Праги. В основном по рудному делу и металлургии, медицине, географии и словесности. Мария обещала подумать, но Майер точно знал, что она согласиться.

Определяя эти направления преподавания в Московском университете, хитрый богослов руководился тем, что государю были нужны специалисты именно по озвученным профессиям. Получить из Германии готовых металлургов, аптекарей, оружейников у русского царя не получилось и ему оставалось создать их самому.

На резонный вопрос государя пропустят ли поляки через свою территорию чешских профессоров, как они не пропустили немецких мастеров, Лотар Майер ответил утвердительно.

— Набранные Вами немецкие мастера были либо из мелких княжеств, либо из вольных городов, которые по своей сути большой политической силы не представляют. Профессора, подданные императора Священной Римской империи Рудольфа и поляки, побоятся их задирать. Кроме того, отследить большую группу мастеров и специалистов, легче, чем нескольких человек.

— Так-то оно так, но и их могут задержать. Поляки народ злой и зловредный, и несколько человек могут арестовать, узнав, что они едут в Москву — возразил царь.

— Можно оформить им въезд в Польшу по приглашению князя Константина на Волынь, а затем переправить их в житомирские владения.

— И то верно — согласился Грозный и дал добро на приглашение чешских профессоров. Так была заложена основа будущего университета, но не только дела научные приносили радость государю. Известие о том, что запорожцы сожгли флот султана и взяли Кафу, обрадовало сердце государя. В письмах к Хворостинину он хвалил запорожцев и казаков, жаловал их деньгами и милостями, но вместе с тем царя волновал вопрос, что делать дальше. Как не крути, ни верти, крымские татары были вассалами турецкого султана, и он от них просто так отступать не собирался.

— Распотрошили они татар знатно, что и говорить. Отплатили им за Москву, полной мерой, хорошо, но взять Крым под свою руку у нас не получится. Турки не дадут, войной на нас пойдут подобно Мамаю и Батыю. Что посоветуешь? — спрашивал царь Ивана Петровича Шуйского.

— Взять под свою руку Крым, нам конечно турки не позволят, однозначно. Прикажет султан и двинется на нас османское войско по суше и дойдет до Москвы — это тоже факт. Поэтому мыслю так, что отступать нам, надобно из Крыма. Пошалили, отомстили, и хватит, меру знать надо.

— Глупости говоришь, князь Иван Петрович, — не согласился с ним князь Иван Мстиславский. — Не можем мы никак из Крыма уходить. Перекоп взяли, Керчь взяли и все это за просто так отдать? Неправильно — это, не по государственному закону это.

— Не удержать нам Крым! Не хватит сил у нас с турецким султаном воевать. Ты не гляди на то, что он конфуз с персами терпит. У него людей и денег для войны хватит, а не хватит, заключит с персами мир и на нас свои полчища несметные двинет и тогда не рад будешь ни Перекопу, ни Керчи, ни Крыму. Все отдашь, лишь бы мир наступил.

— Ну, начал Лазаря петь, кути не евши, — презрительно фыркнул Мстиславский. — С тем, что турок силен и могуч никто не спорит. Однако с любым султаном можно договориться, да и у Мурада закрома не бездонные. Считает свои султан деньги, ох и считает. Вон у Сулейман-паши, денег и родственников было несчесть, а все равно, удавили по приказу султана, за то, что флот потерял. Убыток ему своими действиями нанес колоссальный.

— Ты все это к чему говоришь?

— К тому, что договариваться с султаном надо, торговаться. Принудим донцов Керчь и Кафу вернуть, а взамен вы нам Перекоп отдайте, и будет у нас любовь и согласие.

— Как же, отдадут они тебе Перекоп! Дулю с маслом! — выкрикнул Шуйский.

— С маслом или без масла, не важно. Важно турок уговорить, а для этого нужно повернуть дело так, что турки вообще Крым потерять могут. И чтобы не потерять все, они согласятся на потерю части.

— Да как ты турок принуждать собрался? У них армия, у них флот! Подумай!

— Давно, подумал. Наде еще раз татар на их земле разбить и сильного страху нагнать, тогда турки сговорчивее будут.

— Разбить татар — это хорошо. Это просто замечательно, да только перебросит Мурад в Крым своих янычар и все. Теми силами, что у Хворостинина, мы их не осилим. Ей богу — не осилим, государь — обратился к царю Шуйский, но тот его не поддержал.

— Мамая осилили, литовцев осилили, казанского хана осилили, а вот Крым — не осилим. Осилить надо!

— Ты, государь, не серчай понапрасну, — подал голос Никита Романович Захарьин. — Ты сам говоришь, что дело сложное и трудное и его быстро решать не стоит. Больших дров можно наломать по торопливости. Я думаю, что надо дождаться возвращения из Крыма Хворостинина. Глядишь, он что-нибудь другое тебе да присоветует. Там в Крыму, все может быть совсем по-иному, обстоит, чем нам тут, в Москве, видеться.

— И то верно, — поддержал Захарьина князь Мстиславский, — подождем воеводу, вместе с ним все и обговорим. Время ещё есть.

Царь охотно согласился с мнение своей Малой думы и стал вызывать Хворостинина к себе, но воевода не торопился покидать Крым. Опытный воитель, он душой чувствовал, что, несмотря на одержанные в Кафе и Керчи победы и бездействие Пулад-мирзы, нельзя почивать на лаврах. Дмитрий Иванович ждал подвоха и дождался.

Посчитав, что опьяненные успехом, русские воины, не ожидают нападения, паша турецкого гарнизона Арабата Ибрагим-мирза, решил совершить вылазку из крепости и напасть на лагерь Хворостинина. Шпионы Ибрагим-мирзы, точно донесли паше, количество воинов у русского воеводы и то, что пришедшие вместе с ним казаки и ватажники, покинули его лагерь. Часть их находилась в Керчи, другая в Кафе и быстро прийти на помощь стоявшему у стен Кырыма воеводе, они не смогут.

Единственное, чего они не доложили — это о пушках и гуляй городе, что были надежно укрыты от посторонних глаз. И когда караульные на взмыленных конях прискакали к Хворостинину и доложили, что на него идут татары вместе турецкими солдатами, эта новость не вызвала сильного переполоха в русском лагере.

Быстро, под руководством самого Дмитрия Ивановича, солдаты развернули вокруг лагеря гуляй-город и успели забить ядра в столы пушек и запалить фитили. Ничего не подозревавший Ибрагим-мурза, атаковал лагерь Хворостинина, именно там, где тот его и ожидал. Не мудрствуя лукаво, татары попытались прорвать дощатое сооружение русских, и с удивлением для себя были вынуждены отступить, понеся серьезные потери.

Засев за стенами гуляй-города, Хворостинин сумел не только отбить нападение сначала татарской конницы, а потом и турецкой пехоты, но и внезапным фланговым ударом, обратил противника в бегство.

Прекрасно помня, что недорубленный лес вырастает, Хворостинин приказал преследовать бегущего противника и на протяжении десяти верст, непрерывно его атаковал, нещадно рубя турок и татар направо и налево.

Как результат этого сражения, гарнизон Арабата столь существенно сократился, что атаковавший его по приказу воеводы, атаман Иван Кольцо, сумел с легкостью захватить стены Арабата, чем ещё больше приумножил печаль турецкого султана Мурада.

Только после этого, договорившись с донцами и казаками о том, что они останутся зимовать в Керчи и Кафе, так как атаман Байда, несмотря ни на какие уговоры собрался идти к себе на Днепр с захваченной добычей. Оставив часть своих войск в захваченном Арабате, Хворостинин покинул Крым и предстал перед грозными очами русского самодержавца.

Зная, что своей задержкой несколько прогневил царя, Хворостинин первым делом выставил перед государем, богатые трофей. Они состояли частично из даров и подношений Ивану Грозному от донских казаков и частично из личной доли добычи воеводы.

Отдав должное подаркам и расспросив подробно о судьбе и успехах отправившихся воевать с ханом ватажников, царь, обведя взглядом сложенное у его ног добро, наполовину в шутку, наполовину в серьез спросил воеводу:

— А где обещанная мне Ивашкой Кольцом шапка крымская? Что-то я её не вижу среди этих трофеев.

— Твоя, правда, государь, нет здесь шапки крымской, — признался Хворостинин. — Не сумел Кольцо её для тебя достать.

— По что так? Мало каши ел? — усмехнулся царь. — А когда передо мной стоял, то таким сильным казался, что Луну был готов с неба достать, лишь бы только я ему поверил.

— Каши он, государь, исправно съел и тому порука татарские головы, что он порубил в Крыму за эти два года. А что касается крымской шапки, то не все так просто. Шапку он достанет, да только сила ему нужна, ничуть не меньшая, чем та, что Казань и Астрахань взяла.

— А ты что, Дмитрий Иванович, разве не сила, которую я ему послал и которая одну победу за другой одерживает? — удивился Грозный.

— Я конечно сила, да только сейчас атаману Кольцо иная сила требуется.

— Какая иная сила, говори точнее — потребовал царь, у которого начали ныть колени. длительное путешествие не прошло даром.

— Татар разгромили, турок остановили, но это только половина дела. Чтобы окончательно татар замирить нужно на ханский трон нужного человека, посадить, который тебе в рот смотреть будет, и на турок никакого внимания обращать не будет.

— Где же нам такого человека найти!? — удивился государь, — да такого в жизни никогда не будет. Ибо мы далеко, а турки под боком, обязательно в крымские дела влезть попытаются.

— Можно найти, — заверил Грозного воевода, — только перед этим, надо всех детей Давлет Гирея, либо в плен захватить, либо жизни лишить и при этом, себе кровных врагов не нажить.

— Это как же?

— Силу мы уже показали, теперь пришла пора денег. Ногаев надо нанять, государь, чтобы они за нас всю черную работу сделали.

— Ногаев, — протянул Грозный. — Ногаи — это палка о двух концах. Могут сделать, а могут и предать. Сколько раз они меня в верности заверяли, и что вышло? Сколько раз они вместе с татарами на нас нападали! Пальцев на руках не хватит, чтобы пересчитать!

— Согласен с тобой государь, да только на этот раз все по-другому выходит. Перекоп наш, в Кафе и Керчи Кольцо с донцами сидит. Если денег хорошо ханам отсыпать, согласятся на татар напасть.

— Согласятся? Не уверен. Деньги возьмут, а потом на нас нападут. Не уверен.

— Денег можно не очень много дать, но зато пообещать в добычу весь Крым. Всех татар, за исключением тех, кто тебе государь присягнет.

— Хитро стелешь, Дмитрий Иванович, хитро стелешь, да жестко спать. Подумать надо, время пока еще есть.

— Подумать надо, — согласился воевода, — да только к ногаям послов в январе засылать надо.

— Поживем, увидим, — неопределенно молвил государь. Уж слишком необычно было для него предложение Хворостинина, но с ним полностью согласилась королевна, когда узнала о предложении воеводы.

— Ослабить врага своего руками другого врага — правильное решение, государь. Так всегда делали римские Цезари и Августы на благо своей империи. Так рекомендует делать Николо Макиавелли в своем трактате "Государь" — твердила "ночная кукушка", вновь оказавшаяся в интересном положении.

— Посмотрим — отвечал ей Грозный, но королевна была настойчива и в январе наступившего года, послы к ногаям были отправлены.

* * *

Много хлопот и неожиданностей принес новый год для атамана Ивана Кольцо, вторую зиму встречавшего на крымской земле. С одной стороны ватажника распирала гордость от того, что он находится в проклятой Кафе, на рынке которой было продано в рабство так много русских пленников. С другой стороны, эта зимовка рачительно отличалась от той, что была в Перекопе. Тогда татары и ногаи редко беспокоили ватажников и русских воинов своими набегами. Теперь, атаману приходилось держать ухо востро. Каждый день к нему приходили известия о том, что Пулад-мирза вместе ханом Саадаком активно прибирают к рукам наследство Дауд Гирея. Что они прочно укрепились в Бахчисарае, что заняли Кыри-Ер, Акмессджит и Гезлев. Что медленно, но верно подбираются к Карасу-базару и Кырыму, угрожая смертью всем тем, кто согласился признать над собой власть русского царя.

Неспокойно было и в самой Кафе. Нет-нет, да и пропадали под покровом ночи в городе, одинокие загулявшие ватажники или донцы. По этой же причине Кольцо больше двух раз в одном доме не ночевал, опасаясь заговора или пожара.

Также, часто напоминали о себе и турки. В декабре паша Судака организовал вылазку против ватажников и казаков, в надежде на то, что они плохо несут караульную службу, но жестоко просчитался. Согласившись остаться зимовать в Кафе, Кольцо перво-наперво обратил внимание на караульную службу, видя в ней залог успеха зимовки во враждебном окружении.

Атаман сам лично обходил караулы, вырабатывая среди ватажников и казаков убежденность, что в любой момент может их проверить. В одну из таких проверок, турки и попытались проникнуть в крепость, и были жестоко биты. Чем очень сильно подняли авторитет атамана Кольцо как среди своих, так и среди врагов и убедили казаков и ватажников в необходимости, правильного несения караула.

Так, они просуществовали декабрь, январь и февраль, после чего наступил март, когда в Крыму все зацвело и запахло. Вместе с природой пришел в действие и турецкий султан Мурад. Не имея возможность двинуть в Крым свою многотысячную армию, прочно завязшую в Закавказье, он решил пойти иным путем. Во-первых, он признал Саадака Гирея ханом Крыма, что должно было прекратить всякие шатания среди татар, а во-вторых, решил отправить к берегам Тавриды новый флот.

Флот был своеобразной навязчивой идеей султана, уже дважды ставившего на него в борьбе за Крым. Не отказался Мурад от идеи послать в третий раз турецкие корабли к его берегам, но на этот раз, султан решил действовать несколько иначе.

Объявив атаман запорожцев Байду разбойником, он решил выпустить против него тоже разбойника, да ещё какого. Выбор султана пал на пирата южных морей — "Льва Берберии". Под ударами его кораблей погибло много испанских, итальянских и французских галер и каравелл, что оказались в алжирских водах, где этот могучий "Лев" и промышлял. Никто не мог устоять перед его натиском. Едва завидев вымпелы его кораблей, капитаны в страхе обращались в бегство, или пытались укрыться в портах, не думая оказать какого-либо сопротивления. "Лев Берберии" держал в ужасе все Западное побережье Средиземного моря, включая как христианские земли, так и магометанское побережье.

Дважды потерпев фиаско в водах Крыма, Мурад считал своим первейшим долгом как можно скорее вернуть себе лицо перед местными татарам и ногаями. Вызвав к себе во дворец "Льва", султан осыпал его всеми милостями, начиная от титулов капудан-паши и санджаков до дождя из золотых монет. Оба участника встречи остались довольны. Мурада очень впечатлил облик легендарного пирата усилено красившего свою роскошную бороду хной. "Лев Берберии" очень обрадовался деньгам от султана, но больше всего титулам, которые возвышали его над всеми остальными пиратами Алжира.

В порыве охватившей его гордости, пират поклялся привезти султану его заклятого врага Байду в железной клетке, если тот в третий раз явиться в Крым. Помня несчастную участь Али-паши и Сулеймана паши Мурад попытался предостеречь "Льва" от подобных заявлений, но тот гордо повторил свое обещание слово в слово и султан не стал с ним спорить. У каждого своя судьба.

Готовясь к новому походу на Крым, Иван Грозный очень рассчитывал на помощь запорожцев Байды, но не сложилось. Новый король Польши Стефан Баторий был деятельным человеком и, начав войну со шведами за Ливонию, не забыл о реестровых казаках. Ещё до наступления нового года Байде и его старшинам было приказано явиться в Варшаву к королю, но атаман не спешил ехать, зная, что к нему обязательно приедут посланники Ивана Грозного.

Посланники действительно явились и тут Байда начал торговаться, откровенно заламывая цену, за свое участие в новом походе. Конечно, слава победителя двух турецких пашей подняла его значимость в глазах русских и поляков, но так как себя повел атаман реестровых казаков с боярином Захаровым, переходило все разумные границы.

Позабыв приличие, Байда потребовал от посланника царя двойное жалование против того, что ему было положено от польского короля. Петр Захаров подобными полномочиями не обладал и потому, встреча закончилась безрезультатно. Боярин отбыл к царю за дальнейшими указаниями, оставив атамана в приподнятом настроении.

— Вот увидишь, приедет и привезет согласие царя на двойное жалование для реестра — хвастливо говорил Байда, Барабашу.

— А вдруг откажет? Уж слишком прижимист Грозный царь. Не ровен час осерчает, на такое требование.

— Осерчает, говоришь?— недобро усмехнулся атаман. — Царь государь может, но только тогда пусть не взыщет, если мы от турецкого султана тройное жалование получим.

— А это разве возможно? — испуганно переспросил Барабаш.

— Чем черт не шутит, когда господь спит. Поживем, увидим.

Слова атамана моментально стали известны казакам и моментально разделили их на две неравные части. Большая часть вместе с Наумом Головней резко осудила атамана, равно как и тех, что согласились с возможностью взять деньги у турок.

Среди запорожцев наметился серьезный раскол, и Байда был вынужден отыграть, заявив на сходе, что дурак Барабаш неправильно его понял.

— Я сказал, что если царь Иван не согласиться дать денег, то мы сами их добудем, навестив султана Мурада в его дворце. А то, что Барабаш вам тут с пьяных глаз наплел, то простите его братцы, черт попутал. Верно, я говорю Барабаш?

— Верно, батька. Не так я тебя понял, пьян был, бес попутал — испуганно затараторил помощник атамана и на этом сход разошелся.

Когда Захаров доложил царю, требование Байды, Грозный, естественно, рассердился. Рассердился от тех требований, что выдвигал атаман и от того, что рушились планы похода. Малая дума начала ломать голову, где взять деньги для выплаты казакам, но воевода Хворостинин отговорил царя от этого шага.

— Не хочет Байда со своими казаками в поход на татар идти и не надо. Плакать не будем, значит не судьба. Пусть с польским королем против шведов идет воевать. Пусть там, свои сребреники отрабатывает. Без него вместе с донцами и ватажниками с татарами управимся. Нам главное ногаев под себя подгрести, тогда все дело сладится.

— Уж больно ты в этих ногаях уверен Дмитрий Иванович. А вдруг они откажутся идти на своих единоверцев, и останемся мы бобах. Что делать будем? — цедил государь недовольным тоном.

— Пойдут государь, — убежденно отвечал Хворостинин. — Уж больно ты им хороший барыш пообещал. А что касается единоверцев своих резать, так это у них за милую душу, этого их вера им не запрещает. В рабство продавать единоверцев нельзя, это верно, а все остальное, можно.

— Ну а донцы с ватажниками? Вдруг подобно ... Байде выгнутся и в поход идти откажутся? — не унимался Грозный.

— Да что ты, государь! После того как ты донцам свое уважение и милость выказал в пограничное войско записал и содержание определили, да они за тебя в огонь и в воду.

— А если, пользуясь, случаем, денег с подарками дополнительно будут требовать?

— Нет, государь, не потребуют. Донцы в отличие от вольных людей и ватажников на земле сидят, хозяйство имеют и каждую копейку считают, а не в гульбе проматывают. Нет, они хорошо знают, где остановиться. Так чтобы и честь соблюсти и капитал приобрести, разумные люди.

— Ну, ну, разумные люди. Посмотрим, что у тебя получится — продолжал бурчать царь, но уже скорее из вредности, чем из-за несогласия. Хворостинин не спорил, а делал и у него получилось.

Отправленный к ногаям Федор Устьянцев вместе с Корнеем Юрьевым, сумели договориться с вождями ногайских родов, пообещав им царскую добычу на полях Крыма. Когда наступил апрель, ногаи привели к стенам Перекопа двадцать тысяч воинов, готовых попытать счастье по его иную сторону.

Существовала серьезная опасность, что в самый последний момент ногаи изменят свое решение и попытаются захватить Перекоп силой, благо численный перевес был на их стороне. Чтобы этого не случилось, Хворостинин заранее привел в Перекоп всю дворянскую конницу, общей численностью в пятнадцать тысяч всадников. Возглавлял их князь Алексей Иванович Мстиславский.

Прибыв за полторы недели до появления ногаев, князь Мстиславский разместил, свою конницу за стенами Перекопа, что избавило ногаев от соблазна ударить в спину гарнизону Кузьмы Петрищева, назначенного по личному приказу царя.

Два дня приходили ногаи через укрепления Перекопа. Первые десять тысяч под командованием Шейбани мурзы мирно прошли крепость и встали лагерем рядом с лагерем князя Мстиславского. Вторым перешло войско Аблай хана и в тот же день, объединенная армия выступила в поход.

Отправляя вместе с ногаями всю дворянскую конницу, Дмитрий Иванович сильно переживал в правильности этого шага. Хорошо изучивший тактику татар, воевода был полностью уверен, что русское войско под прикрытием гуляй-города, если не разобьет противника, то точно не будет бита. А что касалось чистой кавалерии, то Хворостинина терзали сомнения, сумеют ли кавалеристы князя Алексея найти общий язык с ногаями.

Будь воля Хворостинина, он обязательно бы взял с собой пехоту, но она тормозила бы продвижение союзного войска, а нужно было спешить. Разведка доносила, что Пулад-мирза в самом скором времени собирался двинуть свои войска па Перекоп.

В реальности дело обстояло несколько иначе. Войско хана Саадака Гирея под командованием Пулад-мирзы действительно собиралось напасть на Перекоп, но перед этим, воитель решил укрепить и очистить свои тылы. С первым теплом и свежей травой, Пулад-мирза покинув Бахчисарай, двинулся на Карасу-базар и Кырым.

Совершив стремительный переход, Пулад-мирза захватил оба городка и жестоко покарал тех, кто по требованию атамана Кольцо согласился принять русское подданство. Дабы полностью искоренить предателей в своем отечестве, Пулад-мирза объявил на них настоящую охоту, пообещав доносителю половину имущества выявленного изменника.

Стоит ли говорить, что доносы посыпались как из рога изобилия и ханские палачи только и успевали, что арестовывать врагов ислама, проводить ускоренное следствие и вершить справедливый суд. За пять дней, в обоих городках были уничтожены около двенадцати тысяч человек, за что хан Саадак пожаловал Пулад-мирзе титул эмира.

Появление на землях Крыма конницы ногаев сильно встревожило крымского хана и его воителя. Обычно крымчаки использовали ногаев как средство, при помощи которого тот или иной претендент на власть в Бахчисарае пытался устранить своего противника. Логично предположить, что раз Саадак Гирей не нанимал их, то, следовательно, их нанял кто-то другой, скорее всего турецкий султан Мурад. После гибели в Кафе Ислам Гирея, которого смогли опознать только по дорогим башмакам, правитель османов назначил нового властителя трона Гиреев, Нуреддина Гирея. Он должен был прибыть в Судак вместе с флотом "Льва Берберии" и Саадак должен был торопиться.

Едва в мир и спокойствие в Кырыму и Карасу-базаре были установлены, как Пулад-эмир повел свою армию навстречу ногаям, в полной уверенности, что сможет одержать победу. Под его знаменами было тридцать тысяч воинов, ровно столь оставалось в Крыму воинов, которым предстояло защищать свою родину, свои дома и свои семьи.

Любой прижатый к стене человек может проявить чудеса героизма и мужества, и крымчаки не были позорным исключением. Гордые и смелые, они были готовы биться с любым врагом, что пришел к ним, за их жизнями и жизнями их близких людей. Полные уверенности они рвались в бой, и даже появление среди бунчуков ногаев русских знамен их не остановило. Все как один они отважно ринулись на врага, не помышляя об отходе.

Битва что разыгралась на степных просторах Крыма, была жестокой и бескомпромиссной. Татары бились с яростью обреченных на смерть людей, которым было нечего терять в этой жизни и руководило ими одно желание, если не победить, то, как можно дороже продать свою жизнь противнику. Пять часов длилась эта упорная сеча. Несмотря на численный перевес со стороны противника, татары сначала выдержали удар ногайской конницы, а затем, переломив сражение, стали сами теснить её.

Казалось, что ещё немного, ещё чуть-чуть, и они сломят строй ногаев, обратят их в бегство, но этого не случилось. Исход битвы решила дворянская конница князя Мстиславского. Князь только частично задействовал свои полки в сражении, держа основные силы в резерве, и когда заметил, что ногаи стали пятиться под напором татар, ввел их в сражение.

Внезапный удар во фланг, моментально нарушил построение кавалерии Пулад-эмира. Нет ничего опаснее в скоротечном лихом бою, чем удар в спину, который в один момент все переворачивает с ног на голову и тот, кто ещё минуту назад праздновал победу, был вынужден бежать с поля боя.

Когда ты начинаешь теснить врага, силы твои удваиваются, утраиваются, а когда появляется страх окружения, руки сами собой опускаются, и нет уже сил, держать в них оружие.

Яростно наседавшие на ногаев татары не выдержали удара русской кавалерии и обратились в бегство. Весь оставшийся день, преследовали ногаи беглецов, нещадно рубя им головы, а потом потроша висевшие на поясах кошельки или срывая дорогой доспех с поверженного тела.

Видя, что битва проиграна и не желая пасть от руки ногаев, Саадак Гирей и Пулад-эмир поспешили сдаться всадникам князя Мстиславского, хорошо зная, что русские никогда не убивали своих пленников. Подобный расчет татарских вождей оправдался, но только на половину. Русские оттеснили рвущихся к хану Саадаку ищущих поживу ногайских воинов, но не всем из пленников была сохранена жизнь.

Как и ожидалось, Саадак Гирей был отправлен под усиленной охраной в Москву, а вот Пулад-эмира, воевода Хворостинин отдал на расправу родственникам тех, кто был казнен им в Кырыму и Карасу-базаре.

Весть о разгроме войска Саадак Гирея потрясло Крым. Черные крылья печали накрыли земли ещё недавно благополучного Крымского ханства, чьи земли были полностью отданы на разграбление ногаям. Царские воеводы полностью выполняли данные царем обещание ногайским вождям и не мешали им грабить побежденных, но при этом защищали тех, кто принимал русское подданство.

Так, когда жители Акмесджита прибыли в лагерь Хворостинина с просьбой защитить их, тот без раздумья пошел им навстречу и ввел в Акмесджит гарнизон. Когда же ногаи выразили недовольство и стали упрекать воеводу, тот ловко нашел выход. Хворостинин затребовал от жителей города откуп и когда деньги были собраны, отдал их ногаям.

Узнав о заступничестве русского воеводы, в подданство к белому царю обратились жители Козлова и Ак-мечети. Делегации от них упали в ноги Хворостинину, прося заступничества от произвола ногаев, и оно было им даровано, и на этот раз без откупа в пользу ногаев.

— Хорошего, помаленьку — сказал Дмитрий Иванович вождю ногаев Аблай-хану, когда тот завел разговор о деньгах и тот не посмел с ним спорить. Во-первых, о защите татар перешедших в русское подданство было говорено заранее, а во-вторых, в сражении с татарами ногаи понесли заметные потери и воевать в этот момент с русскими, им было не с руки. Занеся Хворостинина в список своих врагов, Аблай-хан повел свое войско на юг, где было много легкой и богатой добычи.

Казалось, что победа над давним врагом одержана полностью и бесповоротно, но борьба за крымскую шапку только начиналась. Победители только приступили к дележу трофеев, когда в Балаклаву прибыл флот грозного "Льва Берберии". Узнав, что казаков в Балаклаве нет, капудан-паша изменил свой первоначальный план и вместо Судака, направил свои корабли в Балаклаву. Четырнадцать галер и три каравеллы привел непобедимый алжирский пират к берегам Крыма.

Зная о печальной участи своих предшественников, рыжебородый пират специально направил свои корабли в столь несчастную для турок бухту, стремясь подчеркнуть свою особенность над ними. Расчет "Льва Берберии" был прост и понятен, и даже, если бы в Балаклаве находились бы казаки, сжечь и уничтожить столь огромное количество кораблей, при помощи челнов было невозможно. Казалось, что капудан-паша сделал все правильно, но в его расчеты вмешались высшие, небесные силы.

Не успели алжирские корабли войти в Балаклавскую бухту и встать на якорь, как неожиданно разыгрался шторм. По уверениям местных рыбаков подобного шторма не было сто, а может и все двести лет. Налетевшие неизвестно откуда морские вихри закрутили, сорвали с якорей и разбросали в разные стороны галеры и каравеллы как пригоршню гнилой соломы.

Ни один корабль, ни одно судно "Льва Берберии" не пережило этого страшного разгула стихии, часть из них поглотила морская пучина, другие были выброшены на берег и из грозного и могучего оружия превратились в груды бесполезного хлама. Вместе со своими кораблями погиб и сам непобедимый "Лев Берберии" и вновь назначенный крымским ханом Нуреддин Гирей.

Когда стало известно о гибели алжирской армады, у крымских татар полностью опустились руки.

— Аллах отвернул от нас свой лик, лишил нас своей милости и отдал в руки гяуров — причитали те, кто ещё совсем недавно совершал набеги на русские земли, хвастливо называя себя "бичом Аллаха" против иноверцев. Однако стеная в отношении притеснения гяуров, крымчаки сильно лукавили, так как притесняли и грабили их в основном ногаи.

Узнав о гибели флота султана, они быстро смекнули, что помощь со стороны султана Мурада появиться, не скоро и потому перестали торопиться покинуть крымские степи. Обосновавшись под стенами Бахчисарая и Кырк-ер, ногаи принялись неторопливо грабить и вырезать своих вчерашних союзников. Различия в вере, не помешала воинам хана Шейбани вместе с ватажниками Ивана Кольцо и донскими казаками взять и разграбить дотла последний оплот турецкого султана на крымской земле порт Судак.

Стон и плач стоял над Крымом и турецкий султан ничем не мог помочь своим вассалам. Все его силы, все его ресурсы были брошены против персидского шаха Аббаса, чье имя турки произносили со страхом и ненавистью.

В смятении от известий о гибели "Льва Берберии" и падения Судака, Мурад приказал собрать диван, чтобы на совете решить, как помочь Крыму. Предполагалось отправить войско паши из Янина, но не успел диван собраться как новая — старая напасть в лице атамана Байды обрушилась на султана.

Рассорившись с московским государем, предводитель запорожцев рассорился с королем Стефаном Баторием. Ограниченный в деньгах, польский король потратил большую часть выделенных на войну со шведами средств на приглашение под свои знамена венгерских и немецких наемников, из-за чего был вынужден сократить выплату реестровым казакам, которых считал откровенно вспомогательным войском.

Напрасно Байда, грозно потрясая очами, говорил о своих победах над турками и требовал увеличить денежное содержание своим людям. Король был неумолим, и атаман вернулся из Варшавы не солоно хлебавши.

Ссора с московским царем, неудачные переговоры с Баторием и сокращение выплат реестру, все это обернулось против атамана. Обозленные запорожцы, не стесняясь, высказывали ему, свое неудовольствие и чтобы удержать власть в своих руках, Байда заявил, что намерен совершить поход на Стамбул.

— Я говорил, что турецкий султан нам заплатит, вот и пошли к нему в гости — хвастливо говорил атаман, не ведая того, что ждет его в этом походе.

Челноки у казаков были всегда наготове и потому сборы в дальний поход у них не заняли много времени. Быстро заскользили быстроходные челны запорожцев сначала по водам Днепра, а потом по Черному морю, ища себе славы и удачи, неся врагу, горе и печаль.

Тихо как мыши под лавкой вели себя турки в Озю-кале, искренне радуясь тому, что эти гяур Байда увел своих аспидов дальше в море. Что не остановились они у стен Озю-кале и не взяли её приступом как это сделали два года назад, разграбив и разорив крепость.

Никто из турок не рискнул покинуть Озю-кале даже после того как паруса казацких челнов скрылись за горизонтом. Только на следующий день быстроходная фелюга помчалась в Стамбул с донесением о появлении в водах Черного моря казаков. Умчалась и пропала, так как на следующий день наткнулась на казацкие челны, стоявшие в засаде в районе Ак-кермена, и была уничтожена. Хитрый Байда специально оставил казаков на случай появления гонца из Озю-кале и оказался прав. Фелюга была потоплена, а весь её экипаж отправился в гости к господу богу.

А главные силы запорожцев тем временем двигались вперед, оставляя позади себя устье Дуная, берега Добруджии и Болгарии. Высаживаясь на берег, они обрушивались на голову туркам как гром среди ясного неба, брали провиант, воду и уходили также внезапно, как и появлялись. Ещё дважды, перехватывали казаки тревожных гонцов от паши Измаила и Варны и благодаря этому, Стамбул находился в неведении о приближающейся к нему опасности.

Возле берегов Фракии казакам повстречались два торговых судна, которые были ими, остановлены и чтобы, не поднимать раньше, времени тревоги, были потоплены вместе с загнанными в трюм экипажами.

Подобно ястребам, что нападают на стаи лебедей, обрушились казаки на прибрежные земли в районе Босфора, безжалостно грабя и разоряя богатые виллы и поселения в пригороде турецкой столицы. Толпы беглецов ринулись в Стамбул с рассказами о страшных казаках, проливающих направо и налево кровь правоверных мусульман.

Столь звонкий щелчок по лбу, султан никак не мог оставить без ответа. Собрав всех кого можно было и кого нельзя, Мурад бросил своих верных янычар на исчадье ада атамана Байду, приказав живым или мертвым привезти его во дворец.

Страшен был султан в своем праведном гневе, сам беклярбек Румелии Ибрагим паша повел воинов исполнять приказ султана, но когда ведомое им войско вышло к морю, казаков там не было. Точно рассчитав время и действия султана Мурада, Байда умело привлек к себе внимание противника и перед самым приходом паши ушел в море.

Зная, что у него в запасе только одна ночь, атаман сумел обогнуть турецкие сторожевые укрепления на Босфоре и проникнуть в пролив со стороны азиатского берега. Скрытно спустившись до Перу, казаки переплыли пролив, и подошли к стенам султанского дворца

Топкапы.

Пользуясь тем, что все силы были брошены в район их прежней высадки, атаман Байда вместе со своими товарищами сумел достичь стен дворца и вырезав караул проникнуть во дворец. Подобно неслышным теням пересекли казаки дворцовый парк и напали на стражу, что охраняла двери султанской сокровищницы.

Крепки были её двери, и сильна была её стража, но против казацкой удали и пороховой мины они не смогли устоять. Быстро перебив стражу и взорвав двери, ворвались люди атамана Байды в сокровищницу султана и принялись набивать мешки монетами и прочим добром, до которого успевали дотянуться. Сам атаман в это время оставался снаружи, зорко следя, за действиями стражи дворца.

Помня сколько людей, сгубила жадность, атаман с самого начала приказал, чтобы казаки уходили по его первому крику, несмотря на то, какие сокровища они там бы не нашли. Казаки крепко уважали Байду и выполнили его приказ.

Страх и переполох, поднявшийся во дворце, быстро прошел, стражники быстро пришли в себя, и казакам пришлось с боем пробиваться к своим челнам под прикрытием атамана с товарищами. Он, верно, прикрывал отход казаков в дворцовом парке. Храбро бился у наружных стен дворца, когда на перехват нежданных гостей сбежалась вся настенная стража. Отчаянно рубился с врагом, давая возможность казакам, сесть в их челны и был вместе с ними, когда груженые добычей они двинулись в обратный путь. Все это время он был храбр и весел, но когда челны миновали Босфор, он обессилено рухнул и испустил дух от множества ран полученных в схватке с врагом.

После, когда казаки осматривали тело своего атамана, они дивились как он не упал и не умер раньше, так как очень серьезны и опасны они были. Чтобы не дать возможность врагу глумиться над телом своего вожака, казаки решили похоронить его в море. Одев в самую лучшую одежду, что взяли они в сокровищнице султана, заткнув за пояс атамана, его верную саблю и пистолет. Отдав должное погибшему, они опустили его тело в море и поплыли восвояси, славя славного атамана Байду, что всегда держал данное казакам слово. Пообещал, что добудет для них у самого турецкого султана золотые червонцы и сдержал слово, несмотря на то, что за это заплатил своей жизнью. Славный был человек, пусть новый атаман Наум Головня помнит его и старается быть на него похожим.

* * *

В ярости был повелитель османов султан Мурад, когда ему доложили о той причине, что прервала его сон в эту ночь. Топая ногами и потрясая руками, он приказал изловить и доставить наглеца Байду, а заодно бросить в темницу русского посланника, так как за всем за этим, по твердому убеждению султана стоял московский царь Иван Грозный.

— Наверняка русский царь нанял разбойника Байду, чтобы он напал на меня и убил! — гневно восклицал султан. — Он мне за это головой ответит, а пока его нет, мне ответит его слуга!

Так кричал султан Мурад, но начальник стражи принес ему иные вести. Стражники схватили в сокровищнице двух казаков, которые не послушали атамана и продолжали набивать мешки золотыми монетами. Подвергнутые жестоким пыткам, они в один голос твердили, что Байду с казаками в этот набег послал не русский царь Иван Грозный, а польский король Стефан Баторий.

— И ты им веришь!? — гневно вскричал Мурад не желавший снимать вины с царя московитов. — Продолжайте пытать и добудьте мне правду.

— Это и есть правда, государь. Потому глядя на то, какие муки они перенесли, трудно представить, что они врут — заверил его начальник стражи.

— Тогда повести их на крюки перед дворцом и пусть весь Стамбул видит мучения наглецов, которые посмели напасть на дворец султана.

Приказ повелителя османов был исполнен, а тем временем, Мурад вновь собрал диван, где заговорил о своем намерении начать войну против Московии.

— Русские привели в Крым ногаев, русские наняли казаков и прочих разбойников, что захватили все наши крепости и владения в Крыму. Я не намерен смотреть, как убивают наших вассалов крымских татар, и собираюсь начать против русского царя войну!

Видя негативный настрой своего государя к правителю Московии, члены дивана не рискнули перечить его воли. Они полностью поддержали намерения султана, но упросили Мурада воздержаться от немедленного объявления войны и отправления против русских войска.

— Пока наши главные силы воюют с шахом Аббасом, мы не можем позволить себе такую роскошь как ведения сразу две больших войны, — говорил беклярбек Румелии Ибрагим паша, временно замещавший великого визиря, что воевал с персами. — Воинов паши Янины хватит, чтобы выгнать ногаев из Крыма, но их мало для того, чтобы начать большую войну с русскими. Сейчас нам нельзя попусту распылять силы.

— И что ты предлагаешь мне делать!? Сидеть и ждать когда русские полностью перережут всех крымских татар, возьмут себе Крым, а потом натравят всех своих наемных собак в поход на Стамбул!? — взвился Мурад.

— Я предлагаю отправить к русскому воеводе в Крыму посла с требованием немедленно прекратить войну на земле твоего вассала Крымского ханства и убрать с полуострова всех разбойников, что нанял московский царь, а в случае отказа пригрозить большой войной.

— Ты считаешь, что это правильное решение? — обратился Мурад к верховному муфтию Азиль-бею, с мнением которого он всегда считался.

— Я думаю, что Ибрагим паша говорит дело, повелитель. Во-первых, увидев твоего посланника, крымские татары воспрянут духом, от того, что ты помнишь о них и намерен всеми силами защищать их. Во-вторых, русские не готовы к большой войне. Все это время они больше воевали против нас чужими руками и старались не дать тебе повода объявить им войну.

— А если нет? Если они захотят съесть Крым, также как раньше съели Казань и Астрахань!? Что тогда!?

— Любые переговоры дают выигрыш во времени, мой повелитель. Пока твой посланник будет вести переговоры с русскими, мы сумеем собрать новую армию, которая вместе с армией паши Янина можно будет послать в большой поход против московитов — ответил верховный муфтий и этот ответ понравился султану. Он несколько успокоил его разгоряченное сердце и возбужденный ум.

— Хорошо, — молвил Мурад, после недолгого своего раздумья. — Я услышал ваши слова и вот мое вам решение. Раз Ибрагим паша предложил послать посланника к русскому воеводе в Крыму, значит, ему туда и ехать. Отправляйся немедленно. Заставь русских покинуть Крым и без этого не смей появляться перед моими очами. В противном случае иначе получишь в подарок шелковый шнурок — жестко пригрозил паше султан и покинул зал заседания дивана.

Охая и проклиная в глубине души своего вспыльчивого повелителя, покоряясь его воле, Ибрагим паша на следующий день покинул Стамбул и на посольской галере, в сопровождении двух кораблей охраны, он отправился к берегам Крыма.

Испытывая сильный мистический страх перед водами Балаклавы, ставшими проклятым местом для турецких кораблей, паша приказал кораблям идти к Гезлеву. Там стоял небольшой русский гарнизон, и можно было не опасаться, что тебя сожгут или ограбят лихие люди, состоявшие на службе у русского царя.

В Гезлеве действительно, никто не напал и не ограбил посланника великого султана, но все же паша испытывал большую настороженность, когда покидал борт галеры. Ему куда было приятней, если бы на берегу его ждал почетный караул ханской стражи во главе с его старшим сыном или самим повелителем Крыма, чем десяток стрельцов с бердышами на изготовке.

Все-то время, пока он шел по сходням и подходил к караулу, Ибрагим паша дрожал как осиновый лист, но все его опасения оказались напрасными. Сотник Гаврила Свиблов с почтением принял высокого гостя, и когда узнал цель его визита, тот час, без всякого промедления отправил пашу прямо в лагерь воеводы Хворостинина, что находился неподалеку от Гезлева.

Узнав о появлении в Крыму личного посланника турецкого султана, Дмитрий Иванович несколько занервничал, но когда стали известны требования, с которыми приехал к нему Ибрагим паша, сразу повеселел.

Выказав должное почтение к высокому гостю, и усадив его на трофейные мягкие подушки, Хворостинин степенно заявил, что великому султану нисколько не стоит беспокоиться относительно затянувшегося присутствия его армии в Крыму. Русское войско полностью выполнило поставленные перед ним московским государем задачи и уже начало готовиться к возвращению домой, что господин посланник великого султана сможет увидеть собственными глазами.

Русские воины полностью покидают земли Крыма за исключением городов, Гезлев, Ак-Мечеть и Арабат, жители которых изъявили страстное желание стать подданными русского царя и чему есть письменное подтверждение. Если досточтимый Ибрагим паша хочет его увидеть, воевода Хворостинин с радостью его покажет.

Также, воевода брал на себя обязательство, что земли Крымского ханства покинут и пришедшие сюда вместе с русскими войсками ногаи, ханов Шейбани и Аблая. Зная о тех распрях, что вспыхнули между ногаями и татарами, Хворостинин обещал лично проследить за тем, чтобы ногайские ханы как можно быстрее покинули полуостров, а если понадобится, то и применит к ним силу.

Что касается донских казаков и ватажников, захвативших Керчь, Кафу и Судак, то они вольные люди и ему не подчиняются и отвечать или влиять на них Дмитрий Иванович никак не может. Равно как не может ничего сказать посланнику султана относительно русского гарнизона, что стоит на Перекопе. Подобные вопросы способен решить только великий царь и если посланник султана Мурада согласен, то он может любезно проводить его в Москву, к русскому государю для переговоров.

Услышав слова воеводы, Ибрагим паша задумался, что ему делать. Ведь все основные требования, с которыми послал его сюда султан, русский воевода был готов выполнить. Ловко открестившись от донцов и ватажников, а также прикинувшись глухим на одно ухо, когда речь зашла относительно Перекопа. Учитывая, далеко не блестящее положение дел османской армии, Ибрагим паша рискнул предложить великому султану продолжить переговоры, о чем он подробно написал в своем письме.

Полторы недели ушло на то, чтобы галера отвезла его в Стамбул и вернулась обратно. В своем фирмане, султан Мурад писал паше, что доволен его действиями и разрешал ему отправиться в Москву на переговоры с русским царем, подтвердив все прежние свои требования относительно Крыма.

Только к октябрю, Ибрагим паша смог увидеть московский Кремль, соборы и церкви русской столицы, её Белый и Земляной город. Перед самой Москвой пашу встретил царский гонец. Он передал посланнику султану теплую шубу, которую государь ему подарил, а также шапку и варежки, чему Ибрагим паша был несказанно рад.

Остановившись со своей свитой на посольском подворье, паша сгорал от нетерпения увидеть московского государя и начать с ним переговоры, но русские тянули время. К огромному удивлению турка, его приняла правительница Московии — Мария Яковлевна, по заверению боярина Трошкина, являвшаяся государыней московского царства.

В том, что Мария — номинальный правитель Руси, паша определил быстро и без особого труда. Ему было довольно пересечься взглядами с князем Шуйским и Милославским, что постоянно присутствовали на его встречах с царицей. Однако при этом, паша был вынужден признать, что Мария была отнюдь не простой пешкой в большой игре, а крепкой самостоятельной фигурой. То, как она держалась, как вела речь и как отдавала приказы и требовала их исполнения, говорило о том, что с королевной считались. Её уважали и даже побаивались.

Столь необычное положение женщины в большой политике, сильно сбивало пашу с толку, не давало ему возможность сосредоточиться, на что, собственно говоря, и сделан был расчет царя Ивана. Оставаясь в стороне и наблюдая за ходом переговоров через потайное окошко, грозный царь оставался доволен и своей задумкой и рыжеволосой красавицей женой, на которую паша нет-нет, да и бросал аппетитные взгляды, несмотря на её интересное положение.

Перед каждым выходом к паше, Мария надевала новое платье, делала прическу, красилась и подводила брови. Одним словом встречала посла в "полной боевой раскраске". Если учесть то, что при этом королевна была живым человеком, который не только соблазнительно красив, но мог свободно держаться и говорить не только о политике, но и на разные иные темы.

Так Марию очень волновал вопрос разведение роз и тюльпанов, которыми издревле славилась Турция. Также она могла поговорить об особенностях восточной кухни, сравнивая её с французской и русской кухней, но при этом твердо и четко вела свою линию в переговорах относительно судьбе Крыма.

Конечно, королевна все в точности выполняла все приказы и требования озвученные ей

государем, но делала это столь убедительно, грамотно и достоверно, что трудно было заподозрить её в том, что она является рупором чей-то воли. Настолько убедительной она была, и говорили собеседнику.

Около месяца заняли все эти переговоры, но Ибрагим паша так и не увидал русского царя. Нет, он, конечно, видел царя Ивана, когда тот присутствовал на молебнах больших церковных праздников или когда тот проводил парады стрелковых полков или кулачные бои, до которых государь был большой охотник.

Результатами переговоров паши с Марией, стал своеобразный раздел земель Крымского ханства, удержать которые у татар не было сил и возможностей. Так русские безоговорочно соглашались на то, чтобы донские казаки с ватажниками покидали турецкие владения на Крымском полуострове, крепости — Керчь, Кафа и Судак, а также Балаклаву. Вместе с этим, они соглашались, что устья Днепра и Дона становились собственностью султана Мурада и в устье каждой из перечисленных рек, турки собирались построить крепости.

Также, русские соглашались на то, что крымским ханом становился дальний родственник рода Гиреев Абумазан Кашаф. Фигура абсолютно слабая и безвольная, но в связи с тем, что главная ветвь потомков Гирея была либо в плену, либо убита, либо пропала без вести, Абумазан получил шанс выбраться из политического небытия.

Под его власть отходили все крымские земли за исключением, Арабата, Гезлева, Ак-Мечети и Перекопа. Первые три по той причине, что его жители присягнули Грозному царю, а Перекоп как важный пункт всей обороны полуострова и уступать её туркам, Иван категорически не желал.

Кроме приобретений на полуострове, под руку русского царя отходили земли ногаев от турецких владений в виде Азова и до Перекопа. После того зла, что нанесли они крымским татарам, между этим двумя народами пролегла кровавая пропасть вражды и Ибрагим паша очень надеялся отомстить ногаям руками кабардинцев и их соплеменников малых ногаев.

Специальным пунктом, шло обсуждение набегов донских казаков и ватажников на земли турецкого хана и его вассала хана Абумазана. В связи с тем, что донское казачество получило статус пограничной стражи, царь признавал свою ответственность за их действия и клятвенно заверял, что приложит все усилия, чтобы не допустить набегов донцов на земли султана.

Что касалось ватажников, то хотя они были вольными людьми, государь обещал не давать им прохода в Крым через свои земли и земли своих союзников ногаев. Ибрагим паша специально настаивал на этом и к его удивлению правительница Московии голосом Ивана Грозного легко на это согласилась. Паша был бы очень огорчен, если бы узнал, что подвигла на это московского царя не боязнь большой войны с турками, а его планы относительно новой войны с другим татарским ханством, на этот раз с Сибирским ханством.

Торжественно приняв атамана Кольцо и получив из его рук символичную Крымскую шапку, царь без раскачки перенацелил его на поход, на восток, против хана Кучума. Щедро снабдив ватажников ружьями, огневым припасом и все прочим, для победы над врагом.

Когда же Ибрагим паша завел разговор о запорожских вольных людях, чтобы государь гарантировал их не нападение на земли турок, то встретил вежливый, но твердый отпор. Паше было заявлено, что запорожцы входят в число реестровых казаков польского короля Батория.

— Вот, если бы они получали жалование от московского государя, тогда разговор бы имел смысл, а так все претензии к польской стороне — нагло парировал слова паши боярин Трошкин, чем сильно его обидел. Желая как можно больнее уколоть обидчика, паша заметил, что-то жемчужное перо, то дивно украшает голову правительницы Московии, не так давно находился в сокровищнице Гиреев в Бахчисарае. Оно принадлежало одной из жен Давлет Гирея, и было похищено разбойниками атамана Байды.

Сказав это — паша буквально впился глазами в лицо Марии, но к его изумлению ничего не произошло. Королевна сделала удивленное лицо и доверительно, сообщила, что в мире есть много похожих друг на друга вещей. Что касается жемчужного пера, то господин паша ошибается. Её перо сделано и привезено из Индии, армянским купцом Абу-надиром. Королевна купила его сама, год назад, заплатив за этот драгоценный предмет, триста рублей. Если высокий гость хочет, то королевна охотно покажет ему соотвествующие бумаги.

Зима уже перевалила через свою средину, когда специально назначенное русским царем посольство, вместе с Ибрагим-пашой выехало в Стамбул, чтобы получить согласие султана Мурада на подписание составленных в Москве протоколов договора. Ехали специальным санным поездом сначала по русским землям, потом по теперь уже бывшим землям крымского хана, делая большой крюк ради того, чтобы не заехать на территорию польской короны.

Сделано это было из-за того, что нынешний польский король Стефан Баторий вел себя крайне агрессивно в отношении Московского царства. Сразу после того как только польский Сейм утвердил его королем Речи Посполитой, Баторий крайне негативно высказался по поводу того, что земли князя Вишневецкого отошли Московскому царству.

— У меня бы, русские никогда бы не получили ни пяди исконной польской земли — заявил Баторий Сейму, чем вызвал бурные аплодисменты. Идти дальше и объявлять о денонсации заключенный его предшественником договор с московитами, король не стал. От этого шага корона больше теряла, чем приобретала, но поставить под сомнение деяния короля Генриха и тем самым заставить соседа нервничать, было для Батория, сколько милым столько и привычным делом.

Не претендуй шведский король на ливонские земли, Баторий попытался бы вернуть короне Полоцк и Дерпт, но конфликт со Стокгольмом вынуждал отложить военные действия против русских. Желая не допустить захват Риги шведами, король стал в спешке набирать по всей Европе наемников, зачастую вкладывая в создание армии собственные, семиградские средства.

Известие о намерении царя Ивана заключить мирный договор с турками, вызвало у Батория сильное раздражение. Во-первых, Польша сама претендовала на устье Днепра, Днестра и Буга, лелея мечты раздвинуть свои границы от моря до моря. Во-вторых, мирный договор по Крыму, развязывал руки московитам в вопросе возобновления процесса Реконкисты русских земель, начатого дедом нынешнего царя. Именно татарские набеги остановили процесс объединения русских земель вокруг Москвы и теперь, ничто не мешало царю продолжить прерванное дело. И наконец, в-третьих, Баторий был резко против того, что Москва и Стамбул решают столь важный вопрос без присутствия Варшавы.

По этой причине, король отдал приказ перехватить санный поезд русского посольства, если он будет проезжать по польским землям и препроводить в Варшаву для дальнейших разбирательств. Задумка Батория, несмотря на откровенную прямоту, была довольно эффективным средством давления на опасного соседа, но благодаря тайным людям царя Ивана, о намерениях польского короля стало известно Москве. Санный поезд был взят под усиленную охрану, а маршрут был проложен так, чтобы у поляков не было соблазна попытать удачу на большой дороге.

К большой радости русских и разочарованию Батория, посольство благополучно добралось до устья Дуная, где начинались турецкие земли. Сменив сани, на повозки, посольство двинулось дальше и вскоре достигло стен Стамбула, где их уже с нетерпением ждал султан.

Повелитель османов, также не горел особым желанием заключать этот мирный договор с русским царем, но его на это толкало два обстоятельства. В борьбе с персидским шахом Аббасом, великий визирь никак не мог одержать решительную победу и отбросить врага к Тебризу. Для этого ему как воздух была нужна армия паши Янина, появление которой в Закавказье, сняло бы все имеющиеся там проблемы.

Другим обстоятельством, которое вынуждало султана Мурада поставить свою подпись под проектом договора, было то ужасное положение, которое на данный момент испытывало Крымское ханство. Нашествие ногаев столь мощным катком прошлось по города и весям Крыма, что его население сократилось буквально наполовину. Ибрагим паша лично видевшие последствия погрома, совершенного ногаями, писал султану, что еще одно такое нашествие и султан полностью лишиться своих татарских вассалов.

Соблюдая этикет и восточные тонкости, султан не торопился подписывать договор, хотя текст его ему был хорошо известен, так как почти каждая статья были с ним согласованы. Начав тянуть время, Мурад хотел одновременно показать русским свое величие, и надеялся заставить их нервничать и идти на уступки. Одним словом, султан затеял хитрую игру, схожую по своей сути с детскими "гляделками". К чести царских послов они с готовностью принялись обсуждать различные статьи и пункты договора, но при этом, не отступая, ни на шаг, от полученных от царя указаний.

Топтание на месте заняло около месяца. Русские делали вид, что они никуда не торопятся и первым "моргнул" султан. Шах Аббас начал новое наступление, и великий визирь умолял султана как можно скорее прислать новых воинов и Мурад пошел ему навстречу.

Вспомнив старую поговорку гласившую, что турки подерутся, потом отдохнут, потом снова подерутся, Мурад подписал договор, дав себе торжественную клятву, по прошествию времени, непременно выкинуть русских из Крыма.

Узнав, что вместо русского государя переговоры с турками вела Мария, и она же подписала все его статьи, королева Елизавета, вновь пришла в ярость.

— Мне надоело слышать, что моя родственница управляет государством, рожает детей и попутно принимает активное участие в большой политике! — злилась королева на Уолсингема. — Где ваша хваленая "медовая ловушка"!? Почему она до сих пор не сработала!?

— Увы, ваше величество, не все получается сразу и в полной мере, как нам всем того хочется. В большой игре случаются и неудачи — ответствовал начальник тайной полиции Англии.

— В отношении этой француженки, у вас неудачи идут одна за другой. Не находит ли милорд, что вам просто фатально не везет со Стюарт. Все, что вы затевали против неё, все оканчивается провалом. Что ваши славные агенты перестали хорошо работать?

— Если ваше величество желает, я готов немедленно уйти в отставку — Уолсингем, почтительно склонил голову перед королевой, заранее зная, что та откажется её принимать. Слишком много врагов было у британской короны и Елизавета не могло отправить в отставку человека, который знал слишком многое из её тайной жизни.

— Мне угодно, чтобы ваша служба вернула себе былую славу и работала на благо короля и Парламента.

— Мои люди работают, над тем, чтобы отправить Марию Стюарт в политическое небытие, моя королева — принялся защищать честь мундира Уолсингем, но не особенно удачно.

— Не уверена, что смогу увидеть это собственными глазами, — зло фыркнула Елизавета, — покажите мне, хоть что-нибудь конкретное, а не одни только досужие разговоры.

— Ваше величество хочет что-либо конкретное? Пожалуйста. Чтобы лишить Марию претензий на английскую корону, мои люди предлагают следующий вариант. Учитывая, что у вас нет официального наследника, — начальник тайной полиции как можно мягче обозначил болезненную для королевы тему, — им следует назначить сына Марии, Якова Стюарта. Этим самым мы убьем сразу три зайца. Отсечем всякие поползновения шотландки на английский престол, поскольку издревле претендент мужского пола на корону имеет больше прав, чем женщина. Снимем всякие вопросы относительно вашего официального наследника и получим возможность, бескровным путем объединить в одно государство Англию и Шотландию.

Вопрос о наследнике английской короны стоял столь остро. Королева столь бурно на него реагировала, что Уолсингем, при всей своей силе и степени влияния на королеву, не решался проявлять инициативу к его обсуждению. Случай удачливо развязал ему руки, и теперь выбор был за Елизаветой.

Кровь прихлынула к её лицу, когда кончив загибать пальцы, Уолсингем выжидающе посмотрел на королеву, в ожидании её ответа. Назначить сына своей заклятой родственницы своим наследником — был смелый и откровенно неожиданный ход. Он мог разом развязать все обозначенные Уолсингемом вопросы, а мог обернуться полным крахом всех жизненных планов, надежд и ожиданий. Все зависело от того, как будет воспитан мальчик? Что вложат ему в голову и предпочтение, к какой вере он отдаст, шагнет назад в лоно католической церкви или в сторону реформаторства.

— Умеете вы господин Уолсингем преподносить сюрпризы, на ночь, глядя, — неторопливо заговорил Елизавета, явно выигрывая время. — В том, что вы сказали, несомненно, есть здравая мысль, но её следует хорошенько обдумать и обсудить. Мы будем работать над этим.

Королева величественно склонила голову, давая знак Уолсингему об окончание аудиенции, и тот поспешил покинуть Елизавету.

Предложение сделать Якова Стюарта наследником английской королевы, ставило точку одной истории и давало начало другой, переводя противостояние двух королев в совершенно иную плоскость.

Конец второй части.