Когда вместо золотого обруча её голову украсил душистый венок, ещё хранивший тепло рук, которые его плели, она осторожно сняла с девушки фату и заменила её жемчужный венец своей короной. Снова набросив сверху прозрачную ткань, прижала пальцами губы Златоцветы, которая начала было:
«Что ты делаешь, государыня...»
«Теперь ты — моя госпожа», — сказала Лесияра, прижимая к себе её тоненькое и ломкое тело.
Губы Златоцветы доверчиво раскрылись навстречу второму в её жизни поцелую...
Её имя сократилось до Златы: чем нежнее чувства, тем оно короче на устах любящего. Прошёл месяц, прежде чем девушка сделала свои первые шаги; каждый день руки Лесияры вливали в неё тёплую силу Лалады, а яблоня вдруг начала выпускать свежие светло-зелёные побеги. Её крона росла и обновлялась, зажили трещины на коре, отсохли грибы, сошла плесень. Родители не могли нарадоваться на дочь: с каждым новым днём она становилась крепче, в доме чаще звенел её смех. Посаженная её руками яблоня весело шелестела разросшейся кроной, и пусть в этот год на ней завязалось не слишком много плодов, но по сравнению с предыдущим это была огромная перемена к лучшему.
«В прошлом году яблоки на ней по пальцам перечесть можно было! — восторгалась Златоцвета. — А теперь... Это чудо, государыня!»
Девушка походила на новорождённого жеребёнка, ещё не научившегося ловко бегать. Опираясь на руку Лесияры, она гуляла по саду немного хромой, шаткой и скачущей походкой, каждый шаг давался ей с усилием, и под конец прогулки она с измученным вздохом и блеском испарины на лбу осела в объятия княгини. Что до её ног, то их болезненная сухота ушла, они наливались силой, как яблоко — соком.
Насколько бедственно положение семьи, княгине стало ясно не сразу. Купец с супругой изо всех сил старались создать видимость благополучия, но, навещая свою суженую, Лесияра не могла не видеть, какая скудная, бедняцкая пища стояла на столе. От взгляда княгини не могло укрыться, как хозяин под полами прибережённого в сундуке доброго кафтана пытается спрятать заплатанные порты, а его жена вынуждена и дома носить расшитую золотыми галунами однорядку, чтоб не видно было старой рубашки. Разорённый купец погряз в долгах и давно не мог поправить свои дела, но из гордости ни словом не желал обмолвиться о своей беде. Пришлось Лесияре окольными путями разыскивать его заимодавцев и выкупать все его долговые расписки. Но, как говорится, дал мёд — дай и ложку, и, перед тем как забрать к себе совсем окрепшую Златоцвету, правительница дочерей Лалады оставила купцу сундук золота и зачарованный оберег для благосостояния и богатства — кулон в виде кошачьего глаза из зелёной яшмы на золотой цепочке.
Свадьба правительницы Белых гор прилетела на шелестящих крыльях листопада, в пламенном венце из рябиновых кистей. Была молодая супруга княгини низкоросла и тонка, как тростинка, но всякому, кто хоть раз окунался в ласковую дымчатую зелень её глаз, опускалось с небес на сердце сладкое ярмо преклонения. Чистоте белого покрова, окутавшего её голову и плечи, позавидовал бы первый снег, а в лёгкости движений с ней не мог бы потягаться даже ветерок. Ноги, когда-то безжизненные и сухие, теперь ступали по дорожкам сада вокруг княжеского дворца, и каждая травинка ласкалась к ним. Раскидистые щеголихи-яблони сами роняли в её руки румяные плоды, а она вздыхала по своей убогой и скромной любимице, оставленной дома. Лесияра говорила ей:
«Ты не пленница здесь, лада. Кольцо-то на что? Ты свободна бывать всюду, где захочешь... Только не покидай меня надолго: мне не жить без тебя, светлая моя».
Поначалу Златоцвета боялась пользоваться кольцом — опасалась, что заблудится, но такого не случилось. Когда они вместе навестили её родителей, дела у тех заметно поправились. Отец понемногу достигал своих былых оборотов, удача снова повернулась к нему лицом, а мать повеселела и даже, казалось, помолодела. А спустя год у них родился мальчик — долгожданный наследник отцовского дела. Яблоньку тоже было не узнать: из кривенького, чахлого деревца она превратилась в высокую гордую красавицу, которая каждую весну буйно взрывалась цветением, а яблок давала без счёта — душистых, величиною с два хозяйских кулака, с холодным, светло-розовым румянцем. Правда, небольшая кривизна ствола у неё всё же осталась — как напоминание о бедственном прошлом, но это даже язык не поворачивался назвать изъяном... Точно так же, как нельзя было поставить в упрёк Златоцвете её сохранившуюся едва приметную хромоту.
Подпитываемая животворящей силой Лалады, супруга княгини расцвела, из юной хрупкой девушки превратившись в исполненную светлой, лебединой красоты женщину. Роста в ней не прибавилось, но с рождением трёх дочерей фигура налилась и созрела, так что Лесияре стало не боязно её обнимать.
Старшую дочь, наследницу престола, княгиня выкармливала сама. Незадолго до родов супруги у неё из набухшей и увеличившейся груди начало сочиться молоко — только успевай менять рубашки. Напасть эта приключалась в любое время, то и дело ставя Лесияру в неловкое положение; княгиня ворчала, а Златоцвета, поглаживая большой круглый живот под складками просторной одежды, только посмеивалась. Однажды прямо во время совета Старших Сестёр у Лесияры расплылись два мокрых пятна на груди, которые она еле успела прикрыть нарядным плащом с золотыми узорами. Прерываться на переодевание было неудобно, и пришлось придерживать его край до самого окончания совещания. Всем, конечно, было известно, что супруга у княгини — в положении, а потому Сёстры вежливо «не заметили» этого маленького происшествия. Однако после этого Лесияра стала носить под одеждой нагрудную повязку с прокладками из мягкого, хорошо впитывающего полотна.
Новорождённую княжну назвали Светоликой. Целых два года после её появления на свет княгиня не знала покоя: покушать дочь любила, а сцеженного молока не признавала — только из груди, тёплое и свежее. У Златоцветы молоко вскоре пропало само, а Лесияре приходилось туго: невозможно было никуда надолго отлучиться, и от дел отвлекало. Но вскоре она приспособилась: дочку стала постоянно носить за ней одна из охранниц. Несмотря на постоянную усталость, Лесияра не могла не чувствовать, как при одном взгляде на дитя ворочается и мурлычет под сердцем тёплый комочек нежности. Да, хлопотно, да, неудобно... Но не только ребёнку, но и самой Лесияре было необходимо это неразлучное единение. Глядя во время кормления в глаза своей крохи, она растворялась в светлом умиротворении и иногда даже проваливалась в уютные объятия дрёмы, но ненадолго: рука бдительной дружинницы касалась плеча. Не следовало допускать, чтобы округлившаяся грудь накрыла носик девочки и та задохнулась... Да мало ли, какая ещё беда!
Хоть Лесияра все эти два года спала по-кошачьи — урывками, всё-таки это было счастливое время. Когда Светолику отняли от груди, эти две мягкие выпуклости у княгини поджались и затвердели, вернувшись к прежнему размеру, и надобность в повязке отпала.
«Ну всё, готовься, — шутливо говорила она жене. — В следующий раз маяться будешь ты!»
Лаская Златоцвету ночами, Лесияра вливала в неё молодость. Родители состарились и умерли; вот уж младший брат принял отцовское дело и стал торговать, обзавёлся семьёй... А для Златоцветы время словно застыло: по-прежнему тепло сияли её глаза, а лицо оставалось по-девичьи нежным и гладким. По обычаю Белых гор, семье следовало воспитать не меньше двух дочерей, но редко кто останавливался на этом. Княжна Светолика стала женщиной-кошкой, её с детства учили военному и целительскому искусству, а также всем премудростям, обязательным для будущей правительницы; когда Златоцвета забеременела снова, ребёнка готовились воспитывать как белогорскую деву — хранительницу очага, хозяйку и мать. Теперь с грудным кормлением предстояло отдуваться Златоцвете, однако не тут-то было: родилась двойня, но у княжеской супруги с самых первых дней молока едва хватало только на одного ребёнка. Пришлось Лесияре опять надеть рубашку с двумя застёгивающимися прорезями для сосков и спать по-кошачьи... Девочек назвали Огнеславой и Лебедяной; первую выкармливала Лесияра, вторую — Златоцвета.
Вёсны следовали за зимами, метели сменялись звоном ручьёв и шорохом травы, листопады звали за собою морозы. Старшая княжна Светолика стала превосходным воином и правой рукой княгини; она обладала независимым и порой строптивым нравом, хотя родительницу чтила и во всём ей помогала. Среднюю, Огнеславу, Лесияра старалась воспитывать так же, как её старшую сестру, готовя из неё если не наследницу престола, то хотя бы деятеля, способного занимать высокое и ответственное положение. Однако с юных лет Огнеслава мечтала стать кузнецом-оружейником и овладеть искусством волшбы. Лесияра, сама когда-то учившаяся оружейному делу, разрешила ей постигать его под наставлением самых лучших мастериц. Без волшбы не обходилось не только изготовление оружия, но и украшений, а также каменотёсного, плотницкого и земляного инструмента. Да что там — даже иглы для чудесной вышивки делались этими умелицами-волшебницами. Одним словом, не было в Белых горах дела более нужного, уважаемого и почётного, чем кузнечно-оружейное, и приравнивалось оно не к простому ремеслу, а к великому искусству.
Лебедяна стала женой князя Искрена Невидовича, укрепив дружеские отношения Светлореченского княжества с Белыми горами ещё и родственными узами между их правителями. Целительским даром Лебедяна также владела, а потому могла продлевать жизнь своего мужа, избавляя его от недугов и делясь с ним силой Лалады.
Опадал яблоневый цвет в саду, спали вечным сном увенчанные снежными шапками двуглавый Ирмаэль, рассечённый Сугум и раненая Нярина. С прежним неувядающим наслаждением целовала Лесияра свою верную подругу Златоцвету, по-прежнему лебедиными крыльями простиралась над сердцем княгини нежная власть её серо-зелёных глаз... Безоблачный небосклон их любви не омрачался ничем, пока Лесияре вдруг однажды не приснились другие глаза, тёмные — пригрезились ни с того ни с сего, окружённые россыпью ягод голубики. Как порыв грозового ветра посреди ясного полуденного спокойствия, как снег летом, как солнце ночью, они нарушили покой княгини, бросили тень задумчивости на её светлый лоб, обрамлённый первой седой прядью... Может, просто пресловутый «бес в ребро»? Лесияра попыталась отмахнуться от видения, прогнать его и забыть в череде каждодневных дел. Зачем ей эти незнакомые карие глаза, если у неё есть родные, зелёные, которые уже много лет освещали ей путь и согревали? На какое-то время ей удалось избавиться от наваждения, но...
Княгиня обожала рыбу — наверно, даже больше, чем мясо. В конце каждого лета она отправлялась на рыбалку, а в последнее время облюбовала озеро Синий Яхонт: там водились отборнейшие осетры — по три-четыре пуда весом. Улов был богатый; пока дружинницы пекли рыбу по-походному, на костре, Лесияра отправилась побродить по окрестностям озера в звенящей тишине, нарушаемой лишь чистыми голосами птиц. В такие редкие мгновения полного уединения все заботы отступали за туманную дымку, и княгиню посещали думы о собственной жизни, о пройденном пути и о том, что ещё оставалось пройти. Не грешила ли она против закона Лалады, не оступалась ли, не сворачивала ли с единственно верной дороги света и любви? Кажется, ни в чём таком Лесияра не могла себя упрекнуть... И сосны, янтарные в лучах солнца, величаво и снисходительно соглашались, качая макушками: «Пожалуй, да».
Девичий плач вдалеке, достигнув острого слуха правительницы женщин-кошек, прервал её задумчивость. Диковинно переплетаясь с птичьим пересвистом, он странно оттенял его, выделяясь своим надрывно-горьким звучанием и вызывая в сердце Лесияры звонкий, острый отклик. Струнка сострадания натянулась, раня душу до крови, и княгиня, забыв обо всём, поспешила к плачущей девушке, чтобы помочь чем возможно, утешить, защитить.
Обхватив колени руками, та сидела у колодцеобразной каменной дыры, наполненной водой, а рядом на траве стояла корзинка с голубикой... Княгиня застыла столбом, а голову её словно накрыл звенящий колпак. Голубика. Сон-наваждение о тёмных глазах воскрес в памяти, поймав Лесияру, подобно кошке, играющей с мышью. Ненадолго отпустив, он снова настиг её... От накатившего чувства обречённости у княгини похолодело под коленями, но вместо того, чтобы бежать прочь, она шагнула вперёд, едва чувствуя под собою землю. Собственный голос, окликнувший девушку, прозвучал дико и незнакомо.
Сон огрел её, точно хлыст, встав перед ней во весь рост неумолимо и беспощадно. Глаза... Священное сердце Лалады! Это были они, бессовестные нарушители её покоя. Огромные и блестящие, цвета тёмного янтаря или гречишного мёда, они смотрели на Лесияру испуганно и загнанно, хлопая пушистыми ресницами и совсем не ведая, по-видимому, о тех безобразиях, которые успели натворить в душе княгини. Если несколькими шагами ранее бегство ещё было возможным, то сейчас Лесияре не оставалось ничего иного, как только сделать новый обречённый шаг — ещё на одну ступеньку к плахе.
А глаза вдруг закатились, веки задрожали, и девушка поникла увядшим цветком, распростёршись на земле. К Лесияре даже не сразу пришло понимание, и она несколько мгновений стояла, глупо гадая, что это было: то ли внезапно накативший сон, то ли смерть, то ли девушка просто не удержала равновесия... Точно оглушённая, Лесияра в немой неподвижности жарко впитывала взглядом образ молодой незнакомки, которую вдруг окружила переливчатая пелена света, словно солнечные зайчики сошли с ума и пустились в пляс вокруг неё. Что это? Что за щекочущее, пугающее чувство дохнуло в сердце княгини, когда она заглянула в покрытое мраморной бледностью лицо? Почему красота его тонких, изысканных черт показалась ей жуткой? И вместе с тем, отчего ей так хотелось прогнать легкомысленные солнечные блёстки, чтоб не давили, не беспокоили, не обжигали эту нежную кожу? Тёмная коса, свернувшись на груди девушки, атласно блестела, одежда была белогорской, но Лесияра не чувствовала в ней крови дочерей Лалады. Озадаченно хмурясь, княгиня постепенно приходила в себя, и острое беспокойство потребовало что-нибудь немедленно предпринять. Похоже, девушке просто стало дурно. Нет, это не мог быть тот самый судьбоносный обморок, когда встречаются две предназначенные друг другу души. Причину невозможности этого звали Златоцвета, и она уже давно прочно занимала своё место рядом с Лесиярой.
Но почему по жилам княгини заструился пьянящий жар, когда она бережно приподняла девушку? Тяжесть её тела, бесчувственно повисшего на руке Лесияры, была сладка и дурманна, приоткрытый рот словно просил поцелуя, а к сомкнутым ресницам хотелось приблизить губы и согреть их дыханием. Пригоршня холодной воды из малахитового колодезного горла — и глаза открылись... Тихая нежность расправила крылья в душе Лесияры и взметнулась выше сосен: будь что будет. Думая, что шагает к плахе, на самом деле она шагнула в озарённый солнцем сад, в безмятежной тиши которого стояла светлая дева с кубком мёда в руках... А в тишине её взгляда пряталось сердце, ждущее любви. Кто же удостоится этого кубка?
