Здесь я уже долгие три недели.
В первые дни все казалось, что буря, не разыгравшись, уляжется, и Галазийя, которую трясло словно в лихорадке, успокоится. Но бунт болотников, видевшийся сначала лишь ширмой для освобождения Милиена, разворошил, растревожил людей, разбудил их надежды, почти забытые под гнётом нищеты и унижений.
Однако империя не собиралась так просто расставаться со своими правами, с привычным раскладом сил, с принадлежавшими ей по старине рабами. И на смену убитому Иллиойзу пришёл его младший брат Арразо, которого спешно возвели на престол в ту же ночь, когда болотники и весь простой люд праздновали победу.
Ещё горели костры на площади, радостные люди распевали песни и обнимались со всеми встречными, сбивали и распиливали ошейники и браслеты и потрясали ими, поднимая унылый звон, и плакали от радости... когда шеренги ланваальдцев пошли зачищать серые в предрассветных сумерках улицы.
Уже в полдень закачались первые повешенные на расставленных в спешке виселицах вдоль дорог. В тюрьмах заплясал огонь, развязывая языки и спекая кровью губы непокорным. И вой обезумевших от горя женщин стоял над городом...
Тогда добравшийся до нас гонец-ивенг твердил только одно:
— Ивенога просит тебя остаться...
И протягивал заляпанный кровью, измятый лист жёсткой бумаги, на котором виднелось множество подписей, крестов, просто отпечатков пальцев.
— Они все... просят... Их больше никого нет в живых... — и, закрыв лицо ладонями, раскачивался, сидя в пыли на дороге...
Дьюри поднял его. Я видела почерневшее лицо Харзиена, глаза, уставившиеся зло в одну известную ему точку, и его слова, прозвучавшие накануне в кругу друзей, звучали сейчас во мне:
"...нельзя чужой народ заставить идти за собой, я всего лишь бродяга, изгнанный собственным народом... "
— Я же говорил вам, — шептал он теперь, — уходите из города, расходитесь по домам, чтобы не нашли никого... И многие ушли сюда... Один день, пусть самый яркий, не может заставить остановиться тех, кто веками привык пить кровь... Вам же хотелось лишь разрубить цепи...
Дьюри говорил, словно пытаясь оправдаться перед всеми, перед самим собой, и я уже понимала, что он взваливает сейчас на себя страшную, неподъёмную вину за всех этих людей, так неожиданно его поддержавших там, на площади, и погибших теперь...
Гонец исподлобья смотрел на него и почти не слушал. Зачем ему твои оправдания, дьюри? Ему нужна твоя помощь. Ему нужен твой вольный дух и бесстрашная ярость, которые смогут поднять и их с колен, смогут заставить поднять меч на своих хозяев.
Когда они успели собрать подписи? Этой страшной ночью у костра на городской площади, мечтая о свободе?.. Смеясь и вспоминая, как заставили бежать горилл-ланваальдцев, как опрокинули стервов?.. Славной ночью, которая закончилась кровавой бойней.
— Мне ведь некуда больше идти... — говорил дьюри, — у меня нет армии, и здесь я чужак. Я просто с вами, гонец, и вся моя с вами надежда на вас самих, ивенгов, уллов, сильный и большой народ, который может сам решать, как ему жить, с ярмом на шее или без... Вы сами — огромная сила, и для меня великая честь, что вы связываете свои надежды со мной!.. — и, обернувшись назад, где замерли, будто в ожидании приговора, Никитари, Милиен, я, проговорил, — вы были правы, тысячу раз правы, а я, я — слепой дурак... и пока жив и могу что-то изменить, я останусь здесь...
Уже к вечеру первого, самого страшного дня в городе всё стихло. Повешенные висели, чернея под палящим солнцем, живые затаились по щелям и норам. Даже ланваальдцы, прочёсывающие пустынные улицы, вздрагивали от этой тишины, звенящей обезумевшими цикадами, и втягивали головы в плечи. А сюда на болота потёк живой поток беженцев...
В те дни было особенно тяжело. Вооружить и поднять народ, потерявший всякую веру в себя, заставить его удержаться и не отступить в страхе...
Дьюри теперь оба пропадали целыми днями в городе под разными личинами, и вскоре ивенги установили высокую плату тому, кто доставит их живых или мёртвых.
И все-таки тот самый первый бунт, бунт болотников, как его все теперь называли, сыграл роль камня, брошенного в воду, круги от которого расходились всё дальше и дальше...
* * *
А третьего дня, когда стемнело, и высокие камыши лениво скребли по глиняной стене дома, будто просились переночевать, я услышала, как звякнула скоба двери. Высокая тень скользнула в дом. Да... я хотела испугаться, но...
— Боже мой, какие люди, — прошептала я, улыбаясь.
— Любимая...
— Я так скучаю, дьюри...
— Ты всё равно не умеешь скучать так, как я... — смеялся он тихо, почти беззвучно, зарываясь руками мне в волосы, целуя.
— Я ничего не умею делать так, как ты...
— Зато у тебя есть твои глаза... — шептал он. — Знаешь, какие у тебя глаза? Мягкие и лукавые цвета тёплого янтаря, потом они темнеют почти до черноты, и тогда мне кажется, что я совсем не знаю тебя, а потом...
Луна заглядывала в окно. Звёзды отстранённо и холодно светили нам.
— ...я вижу звезды в них и... — и наклонялся надо мной.
— дальше я знаю... — шептала я.
Не кончайся, ночь. Длись... Придёт день, и я опять буду тебя ждать, вспоминая мгновения, от которых становится жарко...
А потом мы долго сидели на пороге дома. Харзиен выуживал куски кролика из грибов и картошки и говорил, похрустывая косточками:
— В городе сейчас стало очень опасно. Ивенги сами слабы в магии, и Араззо принуждает уллов докладывать о тех, кто использует метаморфов. Сесилла рассказала...
— Как там она? Когда была резня в городе, ей удалось спрятаться? — спросила я, стараясь не выдать постоянное чувство опасности, которое жило теперь во мне и отступало лишь ненадолго вот в такие минуты.
— Да... — утвердительно мотнул головой дьюри, — Хулх, конечно, привёл туда наемников, но ты же знаешь её подпол, его никогда без неё не откроешь, хоть все перерой, — улыбнулся он, повернувшись.
Проведя пальцем по его щеке, я молчала. Захотелось взять и сказать:
"Бросим все и уйдём, сейчас же, куда глаза глядят...", но мужчина не женщина, у него нет задачи сохранить свою жизнь, у него есть цель пройти путь с честью.
— Страшно, когда погибают женщины и дети. Им не устоять в этой бойне, — проговорила я вслух.
— Страшно, когда насилуют женщин и детей, а ты не можешь ничего сделать, потому что у тебя ярмо на шее, — ответил жёстко дьюри, оставляя пустую чашку.
Но уже через мгновение, улыбнувшись, добавил:
— Ты боишься за меня и за Милиена. И боишься сказать об этом. Но если я уйду из Ивеноги сейчас, я никогда не прощу себе этого.
— Я знаю, дьюри, — прошептала я, — но что мне делать с глупыми мыслями, которые бьются, как птица в клетке, и ищут выход. Я буду тебя просто любить и ждать...
С первыми лучами солнца дьюри ушёл.
Лагерь просыпался. Люди разжигали костры, суетились перед входами домов, шатров, шалашей. Кто-то устроился спать прямо на земле, спасаясь от духоты жаркой ночи, и сейчас сонно следил за снующими перед ним ногами. Начинался день.
Скоро появятся первые вестники из города, понесут раненых. Попасть в эту деревню кому попало было непросто. Сразу за городом тянулись на многие километры зыбучие пески. Тропу по ним, замысловато петлявшую по опасным сухим топям, знали немногие. Дальше начинались болота — издавна подтопляемая морем через Бирюзовую лагуну низменность тянулась вплоть до реки Галы — границы с Северной Уллалией. Эти преграды до сих пор спасали жителей поселения от преследования. И сами жители часто погибали в этих угрюмых местах. Но им терять было нечего. Потому что это гиблое место было для беглых рабов их последним пристанищем.
* * *
Ветер сегодня дул весь день, налетая сильными порывами, мёл пыль и мусор, которым во все времена отличается человеческое стойбище. Красный закат разлился багровыми потеками по горизонту, обещая бурю на море. В Галазийе в порту теперь вытянуты на сушу лёгкие рыбацкие шиноки, по-хозяйски закреплены тросами кривобокие торговые баржи, и ни одно судно не выйдет из порта, пока не утихнет шторм.
Здесь же, на наших болотах, как говорят, почти пересохших теперь, перед сезоном дождей, приходилось лишь успевать следить, чтобы не унесло соломенную крышу с дома или не вырвало опоры навеса лазарета и кухни. В лагере сейчас оставался лишь раненый ивенг, которого со страшными ожогами принесли на носилках в самый первый день, я, Брукбузельда да гемма Лой. Было ещё пятеро легко раненных уллов, но они расползлись по округе в поисках местных пологоней, которых я называла кроликами, и хохлаток, небольших птиц, их множество водилось в камышах...
Растирая листья хезского вереска в порошок, я украдкой всё поглядывала на дорогу, которая отсюда из лазарета виделась мне вся, как на ладони. Дьюри не появлялся со вчерашнего дня, и унылые кошки скребли в моём сердце, не желая успокаиваться. Мысли здесь у всех были невесёлые, но ими никто не собирался делиться. Страшно было представить то, что творилось сейчас в городе, страшно было подумать о том, что части наемников императора могут появиться здесь в любую минуту. Сердце рвалось туда, к дьюри. Но от самодеятельных вылазок в город меня здесь, на болотах прочно удерживали слова Никитари, сказанные неделю назад:
— Больше чем когда-либо ты в эти дни можешь послужить наживкой...
И поэтому оставалось ждать. Все ждали. Сами не зная чего. Не ясно было, во что выльется это молчаливое противостояние — частые вылазки всё растущих отрядов болотников сопровождались кровавыми погромами ланваальдцев, показательными казнями. Беспорядочные яростные всплески неповиновения, которые только ослабляли силы повстанцев, дьюри пытался привести к единому большому восстанию, которое смело бы последнего императора с трона, но люди, оказавшись на свободе с оружием в руках, уже не могли остановиться, и часто всё сводилось к поджогу богатых поместий и мародёрству...
— Бру, ты думаешь, вереска хватит? — спросила я, продолжая тереть тяжёлым каменным пестиком в большой ступе бурую кашицу.
Я надеялась, что она ответит "нет", и мне надо будет отправиться за этим удивительным растением в мир Хезов или ещё куда-нибудь за чем-нибудь, лишь бы не думать...
Брукбузельда, завернув рукава лёгкого в мелкий рисунок платья, увязла руками по самый локоть в густой тёмной массе, называемой сулеёй, и, посмотрев на меня, хмыкнула, дунув на прядь волос, свесившуюся ей на глаза.
— Нет, но я заменю его здешней жигалкой, — ответила она, — жигалка тоже хорошо лечит рану...
— Ты не права, Брукбузельда, — сказал гемма Лой, неслышно подойдя к нам сзади, и присаживаясь в тени высохшей дикой урючины, щурясь от пыли и песка, носившихся в воздухе, — нельзя из старинных рецептов изъять ни единой его части, не потеряв при этом какое-нибудь из важных свойств. За каждым из этих составов кроется имя и дух целителя, которые в себе хранят тайну излечения...
Бру посмотрела на меня, отёрла руки о фартук и вздохнула:
— Тогда Олие опять придётся отправляться в Хез, а эти сопливые противные грибы — мурракали, за ними кто отправится, гемма Лой? Ведь их, как я слышала, можно отыскать лишь в Гурмавальде? Неужели и туда Олие должна пойти?
— Надо, и пойду, Бру, ты о чём? — сказала я, нахмурившись, — и с радостью...
Та же лишь махнула на меня рукой.
— Не-ет, Бру, — гемма решительно покачал головой, — туда я её не отпущу. Да и что такое мурракали, — рассмеялся он как-то уж больно весело, и я не поверила ему, — эта мерзость упоминается лишь в одном составе, используется он очень редко, к тому же запас его у меня имеется...
Ой, что-то мне с трудом в это верится. Похоже, гемма Лой хитрит. Но вслух я ничего не сказала, потому что было понятно, что старый улла не хочет отпускать меня туда. Здесь, в Вересии и Ивеноге, Гурмавальд с его ужасными туманами и мутантами был настоящей страшилкой и для детей, и для взрослых. С другой стороны, без моих уходов в эти миры запасы геммы уже давно бы закончились. И ведь именно это и заставило меня перестать бояться своей флейты...
— Бру, сулея требует именно столько яиц, сколько написано в рукописях Бертокка, — улла, кряхтя, достал корзинку с яйцами из-под стола, которую Брукбузельда старательно запихивала туда ногой, — Бертокк был лекарем при дворе обоих Агазейлов, на его плечи легли и Первая Уллалийская война, и Вторая. Уж, он-то знает толк в ранах, и говорит, что для ожогов яйца не заменимы и чем больше...
— Но ведь и вереска будет меньше, — невозмутимо отвечала Бру, — а мне яйца пригодятся к ужину.
— Брукбузельда, — строго проговорил гемма Лой и покачал головой.
— А что там, у Бертокка, — спросила я тихо, — говорится, гемма Лой, о болезни Оса?
Старый улла посмотрел на меня. Спрятанная глубоко ото всех боль его была и моей болью. Он знал это. Но сейчас отчего-то сильно смутился.
— Ничего, Олие. Просто ничего, — быстро ответил он. — Во времена Бертокка еще не было Гурмавальдских туманов. Бру, десять яиц, лапушка, десять...
Брукбузельда, улыбаясь, уже била яйца. В этом была вся Бру, милая и непосредственная, она умела выйти с улыбкой из любого конфликта, даже если перед этим из её забавных ушей шёл пар. Я же все не могла понять, что из этого разговора заставило меня спросить об Осе, но ещё больше меня удивил гемма Лой.
Часть 2
* * *
Ночь здесь, в Ивеноге, наступает быстро. Она словно огромным звёздным мешком накрывает землю, зажигает одинокий лунный фонарь, и страстный хор цикад до утра поёт в её славу оды... чтобы на рассвете осыпаться серыми трупиками на землю. "Как и все мы", — мрачно думалось мне...
Дьюри, ни старшего, ни младшего, не было вот уже неделю. Дело было к ночи, и мы, поужинав наскоро жиденькой ухой, все разбрелись к этому времени, кто куда. Наверное, смешно смотреть со стороны, как кучка взрослых людей степенно ужинают, моют посуду, ведут беседы и разбредаются в полупустом посёлке по своим домам-лачугам... когда тревога съедает их нутро, как ржа. Но где-то в глубине души мне казалось, что всё должно идти привычным ходом, обыденно до скукоты, и тогда... может быть, будет всё хорошо...
Брукбузельда ещё стояла у порога нашей с дьюри хибары, ей не хотелось идти к себе, когда на тёмной тропе от города появились первые неясные тени.
Как-то дьюри мне говорил, что с этой стороны чужой не придёт. Но... Вот так и он тогда мне сказал. Поэтому мы с Бру уставились в темноту, замолчав. Я видела, как Бру намертво вцепилась пальцами в створку открытой двери, и дверь противно заскрипела в душной тишине...
Однако уже в следующее мгновение раздалось тихое горловое бульканье сонной хохлатки, и Брукбузельда счастливо рассмеялась. Никитари как-то, подходя к деревне также ночью, мастерски подражая этой беспокойной птице, предупреждал нас о том, что идут свои.
И мы с Бру вприпрыжку понеслись к лазарету. Путники уже подошли туда, и в темноте стали слышны детские голоса.
Тут мне, наконец, удалось зажечь масляную лампу, висевшую под навесом. Ивенговское масло, словно подражая тем, кто его произвёл и терпеть не мог магию, плохо подчинялось моему "анц", и вспыхнуло лишь после третьей попытки. Лампа осветила всю площадку. На свет полетели стаи мотыльков, ветер трепал полотняный навес, тени плясали вокруг. И несколько пар детских глаз, беззащитно щурящихся на свет, уставились на нас.
