— Ники, как же ты нас напугал! — улыбаясь, затрещала Бру, поправляя складки на своём пышном платье, которому она не изменяла даже в этих весьма суровых условиях, успевая подоткнуть выпавшую прядь из причёски, тут же пытаясь подхватить одного из ребятишек и чмокнуть в небритую щеку сурово-довольного Ники, — откуда их столько?
Никитари, похудевший, осунувшийся, тревожно пересчитывал глазами детей — все ли на месте. Но они толклись рядом с ним тут же, как птенцы, будто приклеенные к нему и друг к дружке до тех пор, пока успокоенный проводник не ударил легонько одного из них по руке. И ребятишки разошлись-рассыпались по поляне перед навесом, полусонно тычась в темноте. Четверо из них — семи-восьми лет, двое постарше — лет десяти, и один самый маленький — лет шести...
— Вроде бы все, — наконец, проговорил Никитари, — это детки казнённых, Бру...
Он глянул украдкой на детей — не слышат ли...
— ... тех, что постарше, уже записали в наложники... А этих продали бы на рынке во славу императора на плантации. Давайте, их всех спать, Бру... Ситту, — позвал Никитари самого маленького из них в драной туничке и сандалиях, которые ему были велики, безуспешно пытавшегося забраться на высокую лавку, — бросай ты это дело, друг, пошли спать, а?
— Бру, ты корми Никитари, — проговорила я, улыбнувшись, видя, как невозмутимый Ники, устало усевшись на лавку, между делом оглаживает нежно Бру по колену, — а я ребят напою молоком с хлебом и положу в лазарете, там места им всем хватит, а утром разберёмся... А это кто ещё с тобой? — озадаченно добавила я.
Темень стояла вокруг густая, чернильная. Однако глаза всё равно выделили какое-то движение там, откуда пришёл Никитари. И уже через мгновение стало видно, что от тропы, шатаясь, приближалась ещё одна тень... и ещё одна... Видя невозмутимое лицо Ники, мы ждали. Уже и гемма Лой, разбуженный шумом, подошёл к нам, и Сепутта, бывший наш раненый, а теперь добровольный охранник, с любопытством толокся рядом. И вот ещё пятеро вошли в пятно света, очерченное слабо покачивающейся лампой.
— Беженцы... — наконец, проговорил Никитари, снимая с подходивших людей с каждого поочередно заклятие идущего вслед, — беженцы в Уллалию.
Четверо, определённо, семья — двое изможденных взрослых, женщина и мужчина, и дети, один — на руках у отца, другая, девочка постарше, держалась за локоть матери... Уллы. Но вот пятый... Сев на землю на границе света и тени, он прислонился спиной к столбу навеса и откинул голову. Не знаю, не знаю... Ивенг. Это в Уллалию-то? Зачем? И я удивлённо взглянула на Никитари. Он кивнул головой:
— Этот пока побудет здесь...
Тут только я заметила на запястьях у ивенга браслеты. И злая, кривая усмешка зазмеилась на его губах. "Надменноликий ты мой, эк, тебя угораздило...", — усмехнулась я про себя...
— Как же они здесь одни управятся и с пленниками, и с детьми, если мы все сегодня уйдём в город, Ники? — послышался обстоятельный голос Сепутты, отличавшегося назойливой разговорчивостью и лезущего по нужде и без неё с советами.
Ну, Сепутта! Зачем же при пленнике говорить, что из охранников здесь будут только женщины?! Никитари с досадой поморщился и зло спросил:
— Почему одни? Куда же подевалась летучая сотня короля дьюри? Опять упились кукурузной водкой? — спросил он намеренно громко, подойдя вплотную к Сепутте и сунув ему кулак под нос, пользуясь тем, что пленник сидит спиной ко всем, заставив притихнуть ребятишек, продолжая зло выговаривать, — прохлаждаетесь здесь, а ваших друзей ивенги на дыбу в это время вздёргивают! Веди меня, друг мой Сепутта, в казарму...
Сепутта ошарашено попятился назад, в тень, под напором Никитари, я же видела, как пленник прикрыл глаза, словно ему показательное выступление Ники было скучно слушать...
А в следующее мгновение над его головой тускло что-то блеснуло. И ещё раз... Тело пленника безвольно сползло на землю.
И тихий звон, будто кто-то в темноте вяжет на спицах, раздался в тишине...
* * *
Холодный ручеёк страха побежал промеж лопаток, заставляя меня вздрогнуть и оглянуться в поисках унылой фигуры и синюшного сонного лица крэббера, но зетка была велика, ростом с небольшую собаку, и рядом с ней никого... Я закричала:
— Бру, Ники, здесь пауки ошкуровские! Детей убирайте!
...отталкивая к лазарету испугавшегося моего вопля и заплакавшего Ситту.
Растерявшиеся уллы-беженцы ещё озирались вокруг, когда железный паук добрался до девочки, стоявшей ближе всего к замершему на земле пленнику-ивенгу. Тогда отец её очнулся и бросился к ней, заслонив... Удар спицы пришёлся ему в затылок, и брызнула кровь.
— Уходите! Все в лазарет! — кричал Никитари, — уводи их, Бру!
Его ладони сомкнулись, и огненный шар из рук плеснул жаром в темноте по тускло отсвечивавшей в мечущихся сполохах света от качавшейся лампы металлической твари. Оплавившиеся ноги-спицы подвернулись, и существо ткнулось безглазо в песок, продолжая наносить удары выжившими конечностями вокруг себя. Из лазарета послышался чей-то вскрик и, бросившись туда, я уже шептала:
— Визару, пауки! Визару, крэббер!
Но не знала, есть ли там крэбберы...
А перед глазами встала зетка, поднявшаяся на дыбы у окна, щупавшая механическими жвалами деревянную раму... Я чуяла паука отчётливо каким-то наитием через глиняную стену хибары лазарета, через темноту, и дрожавший от ярости меч опустился на неё. Слышно было, как древнее оружие лязгнуло металлом о металл, и наступила тишина... звенящая цикадами...
Стоя в темноте, за лазаретом, я вслушивалась в эту звенящую тишину, жаркое дыхание ночи сменялось налетавшим время от времени прохладным ветром с моря... и больше ничто не нарушало безмолвия.
— Похоже, они здесь без крэбберов, затерялись в пустошах этих, твари, — проговорил Никитари, пробродив вокруг по поселку, возвращаясь к нам и выпуская всех из лазарета. — Что вот теперь с этими бедолагами делать? — задумчиво проговорил он, присев возле уллы.
Женщина заплакала, бросившись к лежавшему на земле ничком мужу. Ни он, ни пленник-ивенг не шевелились, но ZET-351 не убивает... Нет, она лишь вытягивает твои мысли, и ты становишься нелюдем и переносчиком зеток. Вот и эти двое теперь против своей воли оказались в одной лодке, и подлая ошкуровская лодка уносила их вс дальше от родных берегов...
— Как же так-то... — шептала женщина, — как же так...
— Когда муж очнётся, держись от него подальше, хорошая моя, — тихо проговорил Никитари, погладив её по плечу, — и деток не пускай к бате, нет ему пути назад... А лучше, уходите отсюда, Саломея, без него уходите. Родные-то есть в Уллалии?
Женщина кивала головой, и слезы текли по её лицу.
— Вот и хорошо, что есть. С ней и пойдёте.
И обернулся ко мне. Со мной?!
— Пойдёшь с ними в Уллалию, Олие, — очень серьёзно сказал Никитари в ответ на мой насторожившийся взгляд, — мне уже сегодня надо быть в городе. И детей заберёшь. Не медли. Или здесь скоро будет жарко...
* * *
Я знала, что он прав. Знала, что ивенга и уллу придётся убить, или сейчас, или когда они очнутся, но тогда они уже будут с новенькими молоденькими зетками. Уллы не справляются с этой бедой и легко становятся крэбберами. Чужие мысли для них тогда, как наркотик — крэб. А зетки его достают из наших черепных коробок. Эх, люди, люди...
Женщина, сидя на земле, уже не плакала. Она молча раскачивалась, никак не отзываясь на слова дочери, лишь держала крепко младшего сына за руку. Никитари не отходил от неё ни на шаг, напряжённо следя за лежавшими теперь рядом уллой и ивенгом. Их нельзя было оставлять ни на минуту. В любое мгновение они могли очнуться, и тогда их трудно будет остановить. Никитари лишь говорил:
— Бру, собери им одежду, в Уллалии теперь прохладно... А покушать есть чего-нибудь у вас, Брушенька? Живот подвело, кошечка моя, — и вглядывался в лица лежавших на земле, — и в дорогу собери поесть... Нет, Олие, ты посиди со мной, послушай, что я тебе скажу...
Гемма Лой, встрёпанный спросонья и расстроенный, лишь качал головой. Вокруг растерянно бегала Брукбузельда, то схватив одежду, то еду для Ники.
Сепутта же, выбравшись из укрытия, следил за ней вожделенным взглядом, и всё пытался оказаться рядом. Очень по всем приметам Бру ему нравилась. Говорить, судя по всему, ему было всё равно что, лишь бы обращаться к Бру, видеть её миловидное личико, как розовеют от возмущения её забавные ушки, а постоянное отсутствие Никитари, похоже, давало ему повод строить на неё какие-то там свои планы. И сейчас он по привычке обстоятельно выговаривал:
— Ты, женщина, для чего здесь находишься? Порядок навести, поесть сготовить... Хоть умри, а ужин мужу сготовь, ублажи, постирай...
Улла время от времени замолкал и опасливо оглядывался на Ники.
А Никитари продолжал невозмутимо наставлять меня, подсовывая нож, ивенговский короткий меч, верёвку:
— Бери, бери... А чтобы твои ходоки не расползлись по болотам и не растерялись, скрепи всех их заклятием идущего вслед, — и, взяв меня за руку, сказал, — леду йизере...
Руку мою враз пригвоздило к его руке, и Никитари ухмыльнулся:
— Чтобы снять заклятие, достаточно...
— Иду леду йизере, — буркнула я и, отдернув руку, рассмеялась, — ты бы мне рассказал, как ты в кота превращаешься, — и помрачнела, — хотя, зачем мне это теперь? Эта война... она, наверное, никогда не кончится... Научи меня, Никитари, лучше шар огненный бросать! Никак у меня с огнём не получается...
Никитари вздёрнул удивлённо брови и поставил ладони на небольшом расстоянии одна от другой, как если бы хотел скатать шар из глины. Приблизился ко мне и тихо заговорил:
— Отсюда, — одна рука вернулась в область сердца, — рождается огонь. Здесь, — рука его коснулась другой ладони, — и здесь, — рука его указала на ноги, — тонкий мир касается тебя, даже если ты не видишь его и даже если ты не находишься в нём. А тебя он точно касается, Олие. Не пойму только, почему ты ничего не помнишь, словно стёр твою память кто-то... Выдохни глубоко и скажи-пропой А Ши Хо... Вот именно так, запомни... — и он пропел эти три слога тихо и мягко, будто слова из какой-то незнакомой мне песни, — ах ты, мерин сивый! — и меж ладоней Никитари появился шар, который он, не задумываясь, запустил под ноги простаку Сепутте, когда тот погладил по спине Бру и тут же получил от неё затрещину.
Подскочив от неожиданности над шаром, тот оглянулся на Никитари.
— А что я? Я ничего! Я помогаю! — затараторил он, засунув руки в карманы широких шаровар, светлым пятном мелькающих в сумраке.
— А война кончится, Олие, — добавил Никитари, опять не обращая внимания на глупца Сепутту, его ставший задумчивым взгляд скользнул к Бру, которая торопливо собирала мне с моим отрядом поесть, и вернулся ко мне, — всё когда-нибудь кончается, ты, главное, береги себя... Береги себя, Олие.
Он словно хотел ещё что-то сказать, но передумал и отвернулся, проговорив мягко:
— Сепутта... Вот ты чего трёшься около моей жены, на грубость напрашиваешься что ли? Собирайся, Сепутта, со мной пойдёшь. Воин без боя, что лошадь без седла... Так ведь, Сепутта? — и опять мне шепотом, так тихо, что слышала только я, — уходи, Олие, уходи, шевелятся уже, не хочу я порешить их, пока жена и дети здесь...
Я же пыталась поднять засыпающих детей, тормошила их.
— Ничего, ничего, — бормотал гемма Лой, и давал каждому из них какие-то ягоды и детки оживали понемногу.
— Гемма Лой, что за волчью ягоду ты им даёшь? — улыбнулась я, когда девчушка, которую я не могла добудиться, проснулась.
— Это томилис, — ответил быстро гемма Лой, — ягоды его бодрят и прогоняют усталость и сон...
— Но ты всё же, Олие, через часок сделай привал, — посмеивался Никитари.
Я же, стоя в окружении своего отряда, грустно улыбнулась в ответ и спросила Лоя на прощанье:
— Что нужно для лазарета, гемма Лой? На обратном пути я пойду в Хез за вереском.
Гемма Лой пожевал в задумчивости губами и проговорил:
— Воска хезских пчёл три склянки, угрей люшандских бочонок, жир медвежий уллалийский, всё это ты найдешь в Уллалии у любого бродячего торговца, а вот за гамией и вереском — только в Хез...
— Детей в Уллалии оставляй сразу в приграничном Лиезе, там знают и ждут, и переправят их к дальним родственникам, — продолжал наставлять Никитари.
Значит, Уллалия, Лиез. Ещё раз обведя глазами деревню, смутно видневшуюся в предрассветных сумерках, лица людей, обращённых сейчас ко мне и ставших такими родными, я улыбнулась и тихо проговорила:
— Леду йизере...
Не касаясь рук детей, чтобы заклятие не мешало им свободно двигаться, притягивая друг к другу близко, а лишь заставляло следовать за мной след в след.
— Я пойду первой, а ты, Саломея, последней, так будет нам легче...
Но Саломея лишь подняла ладонь молча, в знак того, что она поняла и согласна.
Веди меня, Лессо, веди через болота, к приграничному Лиезу... Помоги обойти топи и омуты, помоги мне довести всех в целости и сохранности..
Но обращалась я к умершей красавице-тианайке уже скорее по привычке, чувствуя на себе доверчивые глаза тех, кто идет за мной. Дорога же уже звала меня, она тянула и словно вела сама. Глаза отмечали перед собой слабое свечение, оставленное теми, кто прошел здесь до меня.
Несколько длинных оструганных палок торчало в самом начале в помощь тем, кто пошёл через болота, и я машинально прихватила одну из них...
Но болота сейчас сухие, как говорил Никитари, и, если знать тропу, легко можно пройти до Уллалии за два дня, остановившись на небольшом сухом пятачке среди болот — островке...
Часть 3
* * *
Предрассветные сумерки разбавили черноту ночи жиденьким серым светом, который сочился будто сквозь приоткрытую к утру дверь на небе. Верхушки высоких камышей едва шевелились. Цикад было уже не слыхать. Но эта утренняя тишина продлится недолго. И уже к полдню неумолчный звон их, вновь рождённых, наполнит всё вокруг...
Я оглянулась. И встретила девять пар усталых, насторожившихся глаз. Я уже знала их всех наперечёт. Молчун Лонни, грустная Миши, злюка Пекка, вредина Гани, болтун Свиту, брат с сестрой Олу и Шита и заплаканная, завершающая Саломея. Ситту, десятый, сидел у меня на плечах и, похоже, клевал носом, свешиваясь вбок всё сильнее. Однако чудные ягодки томилис делали своё дело, и наш отряд продвигался довольно быстро.
Лишь иногда переругивались старшие дети, да покрикивала на них Саломея. Разбрестись они никуда не могли и, связанные заклятием, вынуждены были шагать за мной след в след.
Камышовый лес здесь был особенно высок. Голые, мясистые стволы, словно мачты затонувших кораблей, тянулись к небу из трясины, метёлки на концах их лениво шевелились во влажном, гнилостном воздухе. Почва под ногами неприятно прогибалась, охватывала своим мокрым ртом ноги и держала, с чваканьем, неохотно отпуская. Но отпускала. Это на тропе. Стоило Гани оступиться вправо на полшага в самом начале пути, захотев остановиться, как ноги его ушли в вязкое месиво по колено. Принявшись зло выдергивать ноги из болота, ещё через пару мгновений он увяз по пояс. Саломея была ближе всего к нему, и, оперевшись на её руку, он выбрался, дрожа всем худеньким телом от страха.
