— Вот я олень... — прошептал, растерянно улыбнувшись, мальчишка, смешно покрутив лопоухой головой.
И мы все рассмеялись с облегчением оттого, что всё обошлось. Даже Саломея улыбалась.
— Теперь ты настоящий болотник, — крикнул с моих плеч Ситту, свесившись азартно вперёд.
И младшие притихли, почти с завистью оглядываясь на Гани, который пытался отчистить быстро подсыхающую грязь с одежды. Потом сдёрнул рубаху, оставшись в штанах, и повесил её на палку, приготовившись идти. Радуясь короткой передышке, все теперь толклись на маленьком пятачке посреди трясины и посмеивались, переговаривались... Но уже через несколько минут я сказала:
— Поднимай отряд, Ситту...
И зажмурилась. Мальчишка, наклонившись вперёд, завопил мне прямо в ухо:
— Болотники, вперёд!
Опять послышался смех. Кто-то толкался и кричал:
— Ситту, что командуешь?! Малявка!
Обернулась. Кричал такой же малявка. Ну, на год, может быть, постарше Ситту... Свиту.
— Свиту, если бы болотники только и делали, что разбирались, кто из них главный, то вы бы были уже на плантации, — сказала я ему.
Мальчишка настырно зыркнул на меня и засмеялся. Но вскоре всё смолкло. И лишь усталое сопение слышалось за спиной. Надо было идти. Где-то впереди должен быть островок побольше. Там есть шалаш, и сухо — можно развести огонь. Знаю это со слов Никитари. Несколько раз, возвращаясь назад, он упоминал про островок на болотах.
А тропа опять ползла между камышами-деревьями. Неприметно, отмечаясь для меня лишь слабым тёплым свечением людей, прошедших здесь до меня. Я видела это свечение даже теперь, при свете дня, и благодарила за всё это лишь Лессо.
Но сомнение иногда заставляло меня задуматься, только ли Лессо... Вот и Никитари удивился, что я многого не помню, и Бакару заставил увидеть то, чего в моей памяти не было и следа...
Камыши вдруг расступились, и немного расширилась тропа. Виднелись пеньки деревьев, кто-то делал здесь уже привал и позаботился о других. Это не тот островок, шалаша здесь нет, однако ненадолго, на перекус и короткий отдых, остановиться можно. Но проверить не мешает...
— Передай всем, Ситту, привал, — сказала я, тыкая палкой в мшистую полянку.
Совсем немного, шагов десять в длину и шага два-три в ширину. Ага... всё... дальше хлюпает болото. Но остановка необходима. Отряд мой выбился из сил, и если не встать часа на два хотя бы, то к островку мы не доберёмся сегодня, и ночевать придется под открытым небом. А кто знает, какие твари здесь, на болотах, водятся...
— Привал! — заегозился на плечах мальчишка.
Тело налилось тяжестью. Спустив маленького уллу на землю, я повела плечами, покрутила шеей. Худенький, а какой тяжёлый... Я села на землю, облокотившись на согнутые в коленях ноги...
— А отпустите меня, — робко попросила Миши, — мне ненадолго...
— Миши, отойти одной нельзя ни на шаг, моя хорошая, — с сочувствием посмотрела я на девочку, выглядывая на неё из-за вихрастых голов Пекки и Свиту, — иди с Саломеей, Миши, по тропе назад... Кому лепешку? Есть лепёшки с луком и яйцом, и сладкие — с курагой...
Удивлённые глаза уставились на меня. А-а! Они же не знают, что такое курага.
— С абрикосом! — рассмеялась я.
— Мне с курАгой!
— И мне!
— А мне — с яйцом!
Передавая лепешки, сложенные Бру конвертиком, я лихорадочно следила за ребятнёй, лишь бы не оступились, лишь бы не проглядеть... И видела настороженный взгляд Саломеи, которая, держа своих Олу и Шиту рядышком, не упускала из виду и остальных. На лице её застыла вымученная улыбка...
— Вода у меня, — проговорила я Шиту, который дёргал за рукав мать и просил пить.
Она же, отрешённо уставившись перед собой, теперь замерла, сидя на вещевом мешке, и молчала, ничего не слыша и не видя.
Передав мешок с водой вперёд в потянувшиеся ко мне чумазые лохматые с тыльной стороны ручки, я улыбнулась, встретившись с глазами Миши:
— Устала, Миши? Клади голову мне на колени, усни, — поманила я её рукой, боясь разбудить Ситту, уснувшего с лепешкой в руке и навалившегося на меня сбоку.
Миши лишь отрицательно повела головой и сидела, скрестив ноги по-турецки. Серые её глаза смотрели строго и словно в себя. Лепешка лежала на коленях нетронутой.
— Миши, ты не будешь лепешку? — спросил Гани.
И, не дождавшись ответа, он вытянул из её рук лепешку. Я же осторожно дотронулась до её головы, до спутанных густых волос, стянутых туго в хвост, и спросила тихо:
— Кто у тебя в Уллалии, Миши?
Девочка послушно ответила:
— Сестра мамы, родственники папы... — голос её дрогнул, но быстро выправился.
— Ты их когда-нибудь видела раньше?
— Нет, — так же послушно, словно должна была отвечать непременно, проговорила она, и посмотрела на меня, вымученно ожидая следующего вопроса.
— Ты можешь не отвечать на мои вопросы, — прошептала я ей, — только не уходи в свои мысли так далеко, там можно заблудиться, — и улыбнулась, — как маленькая Линноелле...
Миши озадаченно смотрела на меня некоторое время и нерешительно тоже улыбнулась, когда поняла, что продолжать я не собираюсь:
— Как это?
Её глазенки словно оттаяли. Измученные, но всё-таки любопытные, они теперь уставились на меня. Я же немного растерялась. Придумав на ходу маленькую Линноелле, я не ожидала, что девчушка заинтересуется ею. Ну, не про Аленький цветочек ей в самом деле рассказывать... Страшное горе стояло мрачной тенью в этих глазах. Если и рассказывать что-то, глядя в такие глаза, то только правду...
— Маленькая Линноелле живёт в другом мире, Миши. В Асдагальде. Я её встречала, когда случайно оказалась там...
— А в Асдагальде живут злые духи, которые создали тёмных дэвов Ошкура, — проговорил сонно, сыто икнув, Гани.
Эти двое были старше остальных детей, и Гани заметно старался держаться поближе к Миши, словно оберегая её. Вот и сейчас он пристроился со своим небольшим мешком рядом и сонно клевал носом.
— Да, но это произойдёт потом, в далеком будущем Асдагальда. А пока маленькая Линноелле живёт и ничего не знает об этом. У неё есть мама и папа. Она ходит в школу, а после уроков бежит в бассейн плавать наперегонки с друзьями... — эти воспоминания отчего-то сейчас потекли легко, измученный взгляд Миши позволил мне коснуться собственной боли, запечатанной семью печатями с надписью: "Не вскрывать — очень больно".
— Не понятно... — рассудительно проговорил Гани, — если бы я пошёл поплавать в море с друзьями, вместо того, чтобы чистить палубы барж и каравелл на пристани, меня бы отец выпорол, а отец у меня был добрый человек. Свет ему... Он никогда не поднимал на нас руку просто так... И что такое ассейн и шола?
— Не перебивай, Гани, — строго сказала Миши, — Олие всё расскажет, правда, Олие?
— Правда, Миши, — улыбнулась я, — но лучше вы меня спрашивайте то, что вам интересно, и я вам буду об этом рассказывать. Маленькая Линноелле в школе училась писать и считать, как все дети в Асдагальде, а бассейн, Гани, это как маленькое несоленое море в большом и светлом доме. Люди делают такие бассейны, потому что в той стране мало солнечных дней, а в остальные дни лежит снег и очень холодно...
— Кто такой снег, и почему он лежит? — пожал плечами Гани, — видно плохо работают уборщики. Надо убрать этот холодный снег, и будет тепло!
— Если ты уберёшь снег, то назавтра выпадет другой, но даже если снега не будет совсем, то всё равно очень холодно. И дождь, решивший пойти в Асдагальде в это время года, застывает в колючие снежинки и тогда идёт снег. Это очень красиво... И маленькая Линноелле любила снег, и каталась на санках с горки и играла в снежки. Санки ей сделал отец. Они были деревянные и лёгкие, далеко катили её с ледяных горок. Ей было весело, и холодный снег щекотал смешно её румяные щечки. Но однажды всё изменилось в жизни маленькой Линноелле. И её родителей не стало...
Тут я замолчала. Просто перед глазами встал тот серый зимний день перед самым Новым Годом, когда отец с матерью перевернулись на машине, возвращаясь из деревни от бабушки. Я болела тогда, и меня не взяли с собой, оставив с колючим шарфом на шее и толстым Барсиком дома...
— Линноелле была дома одна весь день. К вечеру должны были вернуться родители. И она сидела, и ждала их. Толстый кот Барсик лежал у неё на коленях и мурлыкал ей свои кошачьи песенки. Тихо говорил телевизор, который сделали люди, чтобы передавать друг другу новости о себе, и рассказывать о том, что происходит в мире. И телевизор тихонько бормотал о том, что на улице метель и на дорогах гололёд. В метель снег сыплет так, что ничего не видать из-за него. Представь, Гани, что бы было, если бы сильный дождь застыл от холода в мелкую крупу и дул бы сильный ветер, бросая эту крупу пригоршнями тебе в лицо?.. — мальчишка во все глаза смотрел на меня и молчал. — А телевизор тем временем вдруг заговорил о том, что на дороге произошло несчастье и погибли люди. И маленькая Линноелле зажмурилась от страха, когда увидела маленького зайца, болтавшегося на переднем стекле разбитой машины. Это была их машина и её заяц... Машину тоже придумали люди, Гани, чтобы быстрее добираться куда-нибудь далеко. Люди все любят делать быстрее, выше, любят побеждать слабые, данные им природой, ноги и руки. И множество машин снуют по дорогам Асдагальда, перевозя людей, куда им захочется, с огромной скоростью, как если бы в обычную повозку впрягли бы сто лошадей... У родителей Линноелле тоже была такая машина, и теперь Линноелле видела её разбитую на дороге. Это про её родителей говорили, что они погибли, это в её, Линноелле, жизни больше не будет папы и мамы. И Линноелле лишь шептала тихо: "Не может быть... Не может быть..." А кот Барсик всё мурлыкал и мурлыкал, словно пытался успокоить девочку. За окном шёл снег. А папа с мамой так и не вернулись в тот день. Прошла ночь, а Линноелле всё сидела...
Миши по-прежнему молчала, и Гани перестал задавать вопросы. Я же была уже не рада, что начала. Воспоминания того дня давались мне всё тяжелее...
— На следующий день, когда в дом пришли чужие люди, стали ходить по их с папой и мамой комнатам, перебирать их вещи, от девочки не смогли добиться ни слова. Маленькая Линноелле перестала разговаривать. И её отдали в детский дом. Там много детей, и ни у кого из них нет родителей. Девочка осталась совсем одна. Нет, вокруг неё были люди, некоторые были добры к ней, но она лишь ждала всё время свою маму, и та иногда приходила к ней. Ночью она рассказывала маленькой Линноелле сказки, и та засыпала с улыбкой на лице. И люди удивлялись, что эта грустная и молчаливая девочка умеет улыбаться. А девочка таяла на глазах... И однажды она сильно заболела. Зима была очень холодная в тот год. Детский дом был старый, и страшные сквозняки гуляли в нём. Маленькая Линноелле металась в жару и звала свою маму. Врач лишь качал головой и говорил: "Слишком слаба..." и колол, колол уколы. Девочке же было хорошо. В бреду её мама всё время была с ней. И Линноелле хотелось тоже умереть. И смерть уже радостно потирала руки и смеялась, широко разевая беззубый рот, видя, что Линноелле сама идёт к ней. Но мама всё время заставляла девочку вернуться, и изо всех сил прогоняла смерть от неё... Но в один из таких дней в детский дом пришла бабушка Линноелле, и забрала её. Она стала поить девочку тёплым молоком с мёдом и травами, и рассказывать, как долго искала её. Как потеряла уже надежду найти её, когда добрые люди подсказали старой женщине, где искать внучку. Маленькая Линноелле слушала её и оживала. И однажды сказала бабушке: "Как хорошо, что ты нашла меня, баб Маша". И выздоровела. Так они и стали жить-поживать — маленькая Линноелле, бабушка Маша и дед Иван...
Едва справившись со слезами и голосом, я замолчала. Тихо. Шелестят камыши, и душно. Гани, засыпая, ещё бубнил рассудительно:
— Напридумают машин всяких, потом дети мучайся...
А Миши тихонько сползла и, устраиваясь на моей тощей коленке поудобнее, проговорила:
— Я не буду звать к себе смерть, Олие, мама очень хотела перед казнью, чтобы я была счастливою...
— Ты будешь счастливой, Миши, обязательно будешь... — шептала я.
Привалившись к тёплому стволу камыша, я закрыла глаза. Душно, и тянет гнилью с трясины. Ещё часок пусть поспят, и подъём. Потом ещё день пути, Улаллия, Хез, и быстрее назад... Туда, где тысячи таких, как Миши, Гани, Пекка, и делается страшно от того, что помочь им всем кажется чем-то непосильным. Туда, где горстка людей пытается противостоять злу, туда, где ты, дьюри...
Часть 4
* * *
Дело уже было к вечеру. Стаи длинноногих, мохнатых комаров звенели возле лица, норовя всадить своё жало во что попало. И чем становилось темнее, тем агрессивнее становились насекомые. Зная, как быстро в этих местах наступает темнота, я спешила и торопила остальных. Встречая, обернувшись, встревоженный взгляд Саломеи, я лишь ободряюще улыбалась в ответ, но сама озабоченно поглядывала на темнеющее небо и опять на тропу. Где же этот островок? Где я устрою на ночь столько детей? Но тропа тянулась и тянулась. За одним поворотом открывался следующий. Тени сгущались под кронами камышей. Дети шли молча, и даже Гани перестал задавать вопросы. Ситту на плечах становился, кажется, всё тяжелее. Я оступалась и шептала про себя: "Иди... Нечего тут..."
— Гани, — не оборачиваясь, говорила громко, — сейчас бы снежку пригоршню, он тает в руке и водичка сладкая, холодная! Вот ты чего молчишь?
Некоторое время тишина, хмыкание.
— Снежок, — хрипловато говорит Гани, стараясь сказать громче, он идёт пятым, впереди маленькие, — оно хорошо, конечно, но откуда ему здесь взяться?..
И замолчал. Устал. Все устали. А, черт... Ногой ушла в грязную, вонючую жижу... Если придётся идти ещё хотя бы час, будет совсем темно.
— Вода кому нужна? — спрашиваю бодро и громко, — скоро придём, не вешать нос! Скоро островок...
Хихиканье...
— Ситту, ты чего нос повесил? Голову Олие проткнёшь, — бурчит в спину неугомонный Свитту.
Уже хохот. Ситту молчит.
— Так, Свитту, — оборачиваюсь, малышня затихла, напирая друг на друга, — от меня тебе бан...
— Ха, что это за бан!? Ерунда какх... кх... — он поперхнулся, рот мальчишки открывался и закрывался, как у рыбы, попавшей на сушу.
Он замахал руками возмущённо на меня. Но вымолвить ни слова не мог. "Заклятие немоты, помахав лишь руками, не снимешь", — усмехнулась я про себя и добавила: — Это бан на пять минут.
— Не будешь мелких обижать! — проговорил с досадой по-взрослому Гани и влепил Свитту затрещину, дотянувшись до него через пригнувшего голову Лонни.
— Ещё раз, Гани, и тебе будет бан, — хмыкнула я, видя, что Свитту уже хохочет беззвучно, толкая соседа, зря боялась, что обидится, — кому воду? — повторяю вопрос.
Свитту первым задрал руку кверху.
Передаю воду назад. Улыбаются. В сумерках вижу их смеющиеся лица, и становится будто легче.
Под тяжестью небольшого, худенького Ситту сгибаюсь всё больше. "Дохлятина ты", — шепчу себе. В сумерках уже еле видно тропу, только свечение. Плохо. Нельзя больше идти. Опасно. "А-а-а! Не могу больше!" — кричу про себя. Немного снимает напряжение. Но ненадолго. Лонни толкает в спину. Беру назад мешок с тёплой, противно перекатывающейся водой... А это что?
