Четыре охваченные пламенем галеры сумели прорваться сквозь языки пламени и выбросились на берег, но не спасение они нашли там, а смерть. Правильно рассчитав, что некоторые из вражеских кораблей попытаются пристать к берегу, Байда вывел все свое воинство на морской берег. И когда дымящиеся галеры утыкались бортами и носом в острые камни бухты и с них гурьбой начинали сыпаться люди, запорожцы принялись нещадно разить их саблями и копьями.

Сможет ли оказать достойное сопротивление наспех одетый и насмерть перепуганный человек? Можно смело сказать, что это сделает не каждый и потому, победа во всех случаях доставалась вольным людям. Сколько людей они перебили этой ночью, сколько перетопили в волнах прибоя, сколько взяли в плен, трудно было сосчитать.

Из двенадцати галер Али-паши, что прибыли в Балаклавскую бухту, только две из них сумели благополучно вернуться в Кафу, вместе со своим, не сдержавшим данную клятву командиром.

Страх и ужас объял пашу Кафы, когда он увидел галеры Али-паши со следами языков пламени на бортах. Как часто бывает в этом случае, слухи один ужасней другого охватили столицу турецких владений в Крыму.

Пугая друг друга, люди говорили, что вслед за Балаклавой, атаман Байда обязательно придет в Кафу, чтобы вырезать дотла этот проклятый центр работорговли. Другие утверждали, что проклятые гяуры сначала возьмут Судак, а затем обрушатся всей своей мощью на Кафу. В каждом корабле, замеченном вблизи порта, турки видели разведчика атамана Байды. Крепость и порт ощетинились пушками готовыми дорого продать свои жизни. Охваченные паникой купцы поспешили покинуть "обреченный" город, распродав по дешевке свои товары, или и вовсе развернув так и не разгрузившиеся корабли.

Ещё больше страха и отчаяния породили сообщения о том, что русский воевода Хворостинин взял город Кырым находившийся на самой границы между турецкими владениями и землей крымского хана. Как и Карасу-базар, город был взят внезапным приступом, небольшим отрядом при помощи пушек.

Несчастным горожанам не помогло присутствие в городе Гази Гирея со своим войском, точнее сказать с его остатками. Застигнутые врасплох воины царевич не сумели оказать сопротивления русским и позорно бежали из города по направлению Керчи.

Напуганный до смерти паша Кафы нашел в себе силы направить к воеводе Хворостинину посла с требованием не пересекать границу турецких владений, грозя в противном случае войной. Принимавший посланца Хворостинин заверил турка, что он воюет только с татарами и граница с Турцией для него священна, однако тон и вид с которым воевода говорил эти слова, заставляли думать несчастного турка о явном коварстве.

— Он был подобен коту, что готовиться прыгнуть на мышь и застав врасплох удавить её, — жаловался посол паше. — Улыбается, клянется в вечной дружбе, а в глазах черти пляшут. Обманет, гяур проклятый, нападет, когда Байда на море покажется.

Слушая эти слова, паша охотно соглашался с мнением посла и в тот же день, в Стамбул ушла одна из галер Али-паши со скорбным письмом султану Мураду. Одновременно с этим, но теперь уже по суше, в Бахчисарай ускакал гонец к Пулад-мирзе, с требованием напасть на русское войско с тыла, пока Хворост-паша не напал на Кафу. Письмо подписал как назначенный султаном хан Ислам Гирей, так и паша Кафы, но бахчисарайский сиделец не торопился выступать против русского воеводы. Подчиниться требованиям Ислам Гирея означало признать его власть над собой и к тому же, находясь в обороне, татары имели больше шансов разбить Хворостинина, чем одолеть его в чистом поле.

В лучших традициях Востока, Пулад-мирза не ответил Ислам Гирею ни да, ни нет, начав с ним торговаться. Так прошла неделя, другая и в это время к паше Кафы пришла другая черная новость.

Пока турки ждали, что Байда и русские ударят по Кафе, русские атаковали Керчь и захватили её. При этом Хворостинин ни на йоту не совершил ничего, что могло бы привести к началу войны между Москвой и Стамбулом. По-прежнему находясь в Кырыму на границе турецких владений, он отправил в набег на Керчь ватагу Ивана Кольцо с донцами, ничем по большому счету не рискуя.

Потерпи Кольцо неудачу и воевода, подобно библейскому Понтию Пилату спокойно умывал бы руки. Возьми казаки Керчь, он вновь был в стороне, так как за действия ватажников и донцов он не нес никакой ответственности. Наемники, мать их за ногу, своевольничают, от успехов и добычи совсем потеряли голову.

Однако дистанцируясь от атаманов Кольцо и Степана Крыгина, Хворостинин сделал все, чтобы поход на Керчь закончился успехом. Щедро снабдив казаков и ватажников порохом, пулями и все остальным, что понадобилось им для взятия крепости.

Подступая к стенам Керчи, Кольцо и Крыгин энергично обсуждали, как им следует брать крепость. Донцы стояли за то, чтобы атаковать Керчь приступом, пока все внимание гарнизона приковано к морю. Керченский паша, как и паша Кафы, очень боялся атаки запорожских челнов, помня как в прошлом году, внезапным набегом они взяли Гезлев и Озю-кале.

Атаман ватажников также стоял за приступ, но предлагал сделать это ночью, пока главные силы гарнизона спали.

— И как ты предлагаешь брать крепость ночью? Пока до стен ночью лестницы доволочешь, ноги все в этой темноте переломаешь. Нет, Керчь надо брать днем. Когда все видно, и ты сможешь спокойно добежать до стен — не соглашался с ним Крыгин.

— А сколько людей при этом положишь, прежде чем на стену взойдешь? Да и взойдешь ли?

— Бог не без милости, взойдем. При свете оно сподручнее татар бить, чем в темноте на стены лезть.

— А кто тебе сказал, что нужно будет лезть? — с невинным видом спросил казака ватажник.

— Что подкоп предлагаешь сделать?

— Зачем подкоп? Подложим под городские ворота большой заряд пороха, который нам воевода дал да, и бабахнем его к чертовой матери. Думаю мина, ничуть не хуже чем пушка будет — предложил Кольцо.

— Так тебе турки дадут мину под ворота подвести, перестреляют как кур и всех дел.

— Ночь безлунная, а моим людям не привыкать, подобно змеям ползать. Проверим, как турецкая стража спит.

— Раз ты хочешь это проверить, тебе и карты в руки, — после недолгого размышления согласился Крыгин. Донца очень устраивало, что идею Кольцо будут реализовывать ватажники, — только обидно будет, если твоя штука не сработает. Столько пороха понапрасну пропадет.

— Не бойся, сработает, — успокоил Крыгина ватажник. — Определенный опыт имеется, а насчет пороха не бойся. У керченского паши его много.

Идея подорвать крепостные ворота, пришлась по душе ватажникам, действительно имевшим, опыт подобного подрыва и с заметным опасением встречена донцами. Впрочем, он с радостью приняли участие в сооружении деревянного ларя, куда засыпали все бочки с порохом, который атаманы получили от Хворостинина.

Ночью, войско скрытно приблизилось к крепости и от него, отделилась небольшая группа людей одетых в черные одежды. Обернув ноги тряпичными опорками, постоянно рискуя быть обнаруженными, они смогли доставить мину к крепостным воротам Керчи.

Высокие, окованные листами железа, на массивных петлях, они представляли собой внушительное зрелище, но их вид ничуть не испугал Неждана Петрова, что командовал отрядом подрывников. Ватажник хорошо знал свое дело, и ему главное было доставить заряд к воротам и подорвать его.

В роге, что висел у него на поясе, Неждан нес тлеющие угольки в качестве запала и когда ларь занял свое место у ворот, он принялся раздувать угли, чтобы поджечь фитиль. Возможно возня возле ларя, возможно, что-то иное привлекло внимание задремавшего на посту стражника, но он высунулся в бойницу надвратной башни и, увидев подозрительные тени не нашел ничего лучшего как пальнуть по ним из ружья.

Выпущенная турком наугад пуля чиркнула по руке Неждана и, пробив крышку ларя, угодила в заряд пороха. Прогремел оглушительный взрыв, который разметал в стороны ватажников, а заодно и створки крепостных ворот. Не успел дым от взрыва ещё осесть, а казаки и ватажники уже устремились на приступ и ворвались в крепость.

Ночное нападение застало турок и татар врасплох, и они не оказали нападавшим никакого сопротивления. Среди тех, кого донцы и ватажники этой ночью пощадили и взяли в плен, был паша Керчи и царевич Гази Гирей.

Через день, оба пленника якобы по требованию Хворостинина были отправлены к нему в лагерь под Кырымом, где воевода поступил с ними согласно своему разумению. Паша с подобающими ему почестями и извинениями за действием нерадивых наемников был немедленно отпущен в Кафу. Что касается Гази Гирей, то царевич, под крепкой стражей, был отправлен в Перекоп как сын врага русского царя. Таким было это жаркое лето второго года необъявленной войны между Москвой и Стамбулом.

* * *

Находясь в Варшаве, король Генрих старался, как мог скрасить свой королевский досуг и паны, охотно ему в этом помогали. То устроят для венценосца знатный пир, то достойную монарха охоту. То представят соблазнительную красотку, которая была с королем ласковой подобно кошке, а её глаза горели подобно свечкам. Одним словом паны старались во всю, чтобы угодить своему королю, но душа Генриха по-прежнему находилась в Париже, который он покинул чуть больше года назад. Не было дня, чтобы он не вспоминал столицу Франции, а его сны были полностью связаны с Лувром и его обитателями.

Подобное настроение не могло укрыться от польского окружения короля, и оно внимательно следило за ним. Специальная служба пана Чеслава Матушкевича подглядывала, подслушивала разговоры короля с его французской свитой, а также тайно читала письма приходящие ему из Парижа от матушки Екатерины Медичи. Одним словом они пытались контролировать своего правителя, но могли ли сравниться пылкие дети северной Полонии, с пылкой итальянкой, выросшей на дрожжах тайной войны и заговоров.

Все письма, что писала королева мать своему любимому сыну были зашифрованы и прочесть их было очень трудно. Все дело в том, что для этого нужна была специальная решетка, что накладывалась на текст, закрывая лишние буквы и позволяя сложить слово и предложение из оставшихся букв.

Впрочем, решетка была только частью хитростей Екатерины Медичи. Иногда она писала специальными чернилами, и её письмена можно было прочесть либо нагрев письмо над огнем, либо обработав специальным раствором. Никто из людей пана Матушкевича и помыслить не мог о подобной тайнописи, но и это было не последним рубежом хитростей вдовствующей королевы.

Помня пословицу, что лучше всего спрятано то, что лежит у всех на виду, Екатерина Медичи договорилась с сыном о тайных словах, которые она может вставить в открытый текст. Их было немного, и носили они сугубо бытовые обозначения, но имели большое значение, самым важным из которых была смерть короля Карла.

Перед отъездом Генриха в Варшаву, мать договорилась с сыном, что в случае смерти его старшего брата, она постарается как можно дольше держать её в тайне. Одновременно с этим отправив к нему гонца с письмом, где будут слова "земляничный пирог". После этого король должен был покинуть Варшаву и приложить все усилия, чтобы оказаться во Франции.

Судьба причудливо тасует свои карты. Был июля месяц, когда король решил отправиться на большую охоту в краковские угодья коронного маршала Яна Фирлея. Он уже был на полпути, когда его свиту нагнал гонец с письмом от матери, в котором имелись слова "земляничный пирог".

Узнав о смерти своего брата, Генрих ничем не выдал охватившую его тревогу и волнение. Никто, включая его французской свиты ничего, не заподозрил. Король был учтив и вежлив. Мило шутил, спрашивая сопровождавшего его пана Матушкевича о его охотничьих подвигах и обещая со временем сравняться с ним по числу убитых оленей, лосей, зубров и медведей им убитых.

По прибытию в охотничий замок, король попросил коронного маршала устроить пир в честь предстоящей охоты, что было с радостью встречено поляками. Демонстрируя широту своей души, Ян Фирлей накрыл стол, за который было не стыдно усадить и императора Священной Римской империи Максимилиана Габсбурга.

Пока хозяин и его слуги занимались подготовкой пира, Генрих попросил свою состоящую из французов свиту не пить вина, так как им завтра предстоит большое дело, для которого нужна свежая голова.

Так как основным питьем, которое было выставлено на стол, являлось пиво, французы охотно последовали просьбе короля, к большой радости поляков. Весело поднимая кружки со словами: — что поляку хорошо, то французу смерть, — благо французы не понимали польского языка, они опустошали бочонки с пивом, выставленные на стол гостеприимным хозяином.

Особенно в этом деле преуспел пан Матушкевич. Словно предчувствуя, что больше никогда не увидит своего короля, он то и дело поднимал кружку за его здоровье, пока сон, крепко накрепко не смежил его веки.

К чести пана Матушкевича следует сказать, что заснул он за праздничным столом одним из последних. Крепок был королевский доглядатель, но обильное питье и отменная закуска сделали свое дело.

Когда пан Матушкевич проснулся, уже вовсю светило солнце и пели птицы, страшно болела голова и мучила жажда. Помня святое правило всех бражников мира, что подобное лечится подобным, он потребовал себе пива и вдоволь утолив жажду, и немного придя в себя, стал искать короля.

Каково было его удивление, когда слуги доложили ему, что его величество ещё ночью покинул замок и отправился на охотничью заимку, в сопровождении своей французской свиты.

— Как он мог туда поехать, если он туда дороги не знает? — удивился. Матушкевич и принялся снаряжать людей на поиски короля. Была уже вторая половина дня, когда во двор замка примчались на взмыленных конях посланные доглядателем люди. Они сообщили, что короля на заимки нет и, по всей видимости, никогда там не был.

Доклад гонцов, а также личные вещи оставленные королем и его свитой в их комнатах, наводили на мысль, что его величество могли захватить в плен или похитить. Учитывая нравы польской шляхты и малочисленность его свиты, меньше десяти человек, это вполне могло быть правдой.

Матушкевич немедленно обратился за помощью к коронному маршалу Фирлею, который разослал гонцов на поиски и освобождение короля Генриха. Сутки пан доглядатель просидел как на иголках в ожиданиях новостей, и только к вечеру второго дня стало ясно, что Генрих бежал.

К этой мысли приводил тот факт, что посланные Фирлеем люди не нашли подтверждения о задержания и похищения местными шляхтичами польского короля. Зная кичливость и спесивость польского дворянства, можно было не сомневаться, что они стали бы хвастать друг перед другом этим подвигом. Кроме того, никто не присылал к Фирлею гонцов с требования за освобождение похищенного короля.

Последнюю точку в этом деле поставил староста Сошан, Плинковский, который лично видел как королевская свита ехала по направлению к границе польского королевства. Было видно, что они торопились, но при этом явно не знали дороги и постоянно спрашивали её у всех встречных, в том числе и у пана Плинковского. Свои действия свитские объясняли тем, что на границе у короля должна состояться одна важная встреча, но по лицу графа де Монтегю было видно, что он врет.