Корректировка

Усевшись на краю скамейки, я развернул газету.

Что там пишет профсоюзная пресса?

Не особенно вникая, пробежал глазами по заголовкам.

"Повышать культуру производства" — пространный текст на четверть полосы. "Механизация и автоматизация, — писал безвестный капитан-очевидность, — важный, но далеко не единственный показатель культуры производства. Успешное использование механизмов и автоматики немыслимо без образцового порядка на рабочем месте". Интересно, вот умели же писать таким суконно-посконным слогом, что начиная читать второе предложение уже забываешь, о чем было первое.

"Тебе пятилетка" — очередные достижения советской промышленности обещали обувным фабрикам Сибири сколько-то миллионов квадратных дециметров хромовой кожи.

"Рабочая высота", про знатного токаря-пекаря

"Вечная дружба" с братским, блять, чехословацким народом. Они друг другу-то оказались не братья, не то что нам.

"На полях страны" — яровым клином засеяна херова туча гектаров.

"Выступление Р. Никсона" — главгад из Вашингтона рассуждал о непростом выборе: вывести своих обосравшихся вояк из Вьетнама прямо сейчас или подождать пока им не наваляют еще побольше.

В рубрике "физкультура и спорт" сообщали, что Старшинов успел наколотить уже триста восемьдесят шайб и, наконец, "Последняя колонка" задавалась вопросом: "Сколько глетчеров в Казахстане?"

Глетчеры эти меня доконали, я свернул газету аккуратной трубкой и засунул в урну.

Тут кстати подкатил автобус — двадцать четвертый маршрут "микрорайон — вокзал". Он тоже изнывал от жары, о чем говорило несчастное выражение его квадратной морды и тяжелое дыхание перегретого мотора.

Старушки с подростком окинули автобус равнодушными взглядами — им было со мной не по пути. Девица из будки куда-то исчезла, видать просто приходила позвонить.

Я вошел через переднюю дверь, пытаясь вспомнить сколько стоит проезд. Вроде бы шесть копеек. Или пять? Ладно, мне не жалко, я бросил в прорезь кассы десятник и открутил билет. По привычке проверил не счастливый ли, и пройдя в конец пустого салона плюхнулся на свободное место. Зря я это сделал.

Кресло было раскалено, и моя рубаха тотчас стала мокрой, точно я посетил парилку. Гармошки дверей с грохотом распрямились, автобус взвыл трансмиссией и покатил неспешно ускоряясь. Сразу стало легче — все окна и люки были открыты настежь и во время движения салон неплохо продувался.

Итак, чем же примечателен семьдесят второй? Конечно же первым визитом Никсона в Москву и началом политики разрядки, будь она неладна. Еще? Еще конечно же злополучной Мюнхенской олимпиадой с захватом заложников и хоккейной суперсерией СССР-Канада окончившейся нашим проигрышем в одну шайбу. Семьдесят второй был годом авиакатастроф — по разным причинам разбилась куча самолетов. Из курьезного, вот прямо сейчас в июне будет принят указ по борьбе с пьянством и водку станут продавать с одиннадцати утра. И, наконец этот год станет последним относительно здоровым годом для Брежнева. Поскольку структура политической власти, предусматривает принятие решений по всем сколько-нибудь важным вопросам исключительно на самом высоком уровне — уровне первого лица, вместе с дряхлеющим генсеком будет деградировать вся страна.

Я ехал и от нечего делать глазел по сторонам. Непривычно пустой проспект катился нам навстречу. Он разительно отличался от того современного целлулоидно-яркого, сверкающего огнями и ядовитой расцветкой к которому я привык. Серые фасады домов, блеклые витрины магазинов, лаконичные черно-белые вывески: Хлеб, Бакалея, Парикмахерская, Сберкасса. Машин раз в десять меньше чем сейчас и те тусклых неброских цветов. Рекламные баннеры и растяжки заменяют редкие выцветшие на солнце красные полотнища с призывами неизвестно кому: "Решения XXIV съезда в жизнь" и "Девятой пятилетке ударный труд". Мы миновали неизменного гранитного Ленина у постамента которого угрюмо толпилась группа каменных истуканов изображавших революционных солдат и матросов и въехали на Вокзальную площадь.

Длинное здание вокзала, было построено еще до "эпохи исторического материализма" и имело антикварный вид. Его облезлый фасад в виде триумфальной арки с пилястрами украшали старинные часы и горделивая надпись "Обнорск — Главный", хотя никаких других вокзалов в Обнорске не имелось ни тогда, ни сейчас.

Посреди площади был разбит маленький сквер в центре которого стоял памятник женской голове. Вернее, конечно, не только голове, а всей революционерке Лесе Конкиной, но возможно скульптор не знал, как выглядела Леся, поэтому просто изваял трехметровую прямоугольную стелу на вершину которой водрузил эту самую голову с развевающимися волосами. Из одежды у головы имелся шейный платок, который по странной прихоти скульптора развевался в другую от волос сторону. Лесю кто-то замучил, то ли белогвардейцы, то ли черносотенцы, что, в общем-то не мудрено, ведь злые языки утверждали, что ее настоящее имя Лейша, а фамилия — Канцеленбоген.

На площади, которую я помнил всегда запруженной разнообразной публикой, толпами такси, маршруток и прочим общественным транспортом, ныне народу было раз-два и обчелся.

С левой стороны площади тянулась цепь лотков под тентами из грубой полосатой ткани. Тут продавали мороженое и пирожки, тот же квас, овощи и даже мороженную рыбу.

Женькино варенье давно и бесследно растворилось в недрах моего организма, поэтому я подошел к палатке с пирожками, которая как выяснилось, торговала от кулинарии N6 райпотребсоюза и приобрел беляш, отдав за жирное великолепие с кусочком мяса внутри, пятнадцать копеек.

Глава четвертая

Все-таки замечательная вещь визуальная память. Генкин дом я опознал почти сразу же, и пошел к нему через площадь, на ходу уминая беляш и стараясь при этом не обляпаться текущим из него горячим соком.

Дом у Генки сталинский, постройки сороковых годов. С огромными дверями и широкими лестничными маршами. Эту двушку им дали в шестидесятом, когда Генка учился во втором классе.

Я часто у них бывал и помнится отчаянно завидовал. Мы жили в хрущевке на подселении, а здесь две просторных комнаты, огромная прихожая, высокие потолки, раздельные ванная с туалетом, на полу паркет. А на кухне бабушка, которая не отходила от плиты, постоянно жарила и пекла всякие вкусняшки, одну из которых, яблочный пирог с кремом из сметаны, я запомнил на всю жизнь.

Бабушка и открыла мне дверь.

Как всегда, сразу настежь без всяких цепочек и спрашиваний: кто там?

Я совсем забыл ее лицо, но как увидел, сразу вспомнил. Сердце радостно заколотилось, ведь идя сюда, я очень сильно сомневался, проживают ли они тут до сей поры.

— К Генке что ли? — сварливо поинтересовалась она вместо приветствия. — Так нет его.

Тут только я сообразил, что напрочь забыл ее имя отчество. Да и не звали мы ее никогда по отчеству, бабушка, да бабушка.

— А вы меня не помните? — я был несколько смущен таким неласковым приемом, но отступать не собирался.

— Делать мне нечего, всех его дружков запоминать! Ходют и ходют... Сказано, нет его! Понял? Ну и иди с богом, мил человек.

Она уже приготовилась захлопнуть дверь перед моим носом, как вдруг в мозгу наступило просветление.

— Подождите, Вера э-э... Михайловна! — точно!

Дверь замедлила движение.

— Я Феликс!

— Какой еще Феликс? — голос старушки стал менее сварливым, а на морщинистом личике отразилась работа мысли, — А, Феликс...

— Ну, да... Феликс Неверов, — сомневаюсь, что она вообще знала мою фамилию, но имя-то редкое, должна вспомнить. — Я же у вас со второго класса тут терся. Мы с Генкой за одной партой сидели...

— Точно! — хлопнула она себя по лбу. — А я думаю, чой-то лицо знакомое... А куды ж ты делся?

— Так мы, Вера Михайловна, переехали в другой город.

— Это в какой же?

— В Новосибирск.

— Ишь ты, — удивилась она, — это ж на севере где-то? Как же вас туды занесло? Раньше туды людей ссылали, а вы сами поперлись... Ой, а что это я дура старая тебя в дверях держу? Заходи Феликсушка, заходи дорогой.

От расстегаев с рыбой я вежливо отказался, райпотребсоюзовский беляш надежно заполнил желудок и организм теперь требовал лишь одного — какой-нибудь влаги. Предпочтительно, конечно, пива, но за неимением оного, бабка нацедила мне полный стакан коричневой чачи из банки с чайным грибом.

— А где же Геннадий-то? — поинтересовался я, потягивая кисло-сладкий, слегка пощипывающий язык напиток.

— Да к отцу ж пошел, в больницу. У Толика ж язва разыгралась, вот и положили его, а он ему еду носит. В больнице-то какая еда? А я бульончика куриного наварила, он и понес. Скоро вернуться должен.

Усевшись за стол напротив меня, старушка принялась рассказывать. Я почтительно внимал. Оказывается, Генкина мама Наталья Федоровна, в шестьдесят восьмом заболела "женской хворостью" (онкология, как я понял) и через год голубушка преставилась. Генка тогда в институте учился "в котором на учителей учат" (Пед, надо полагать).

— С горя учебу забросил, вино пить начал — жаловалась бабушка, — его из института выперли и сразу в армию забрили "на моря", на севере где-то, на военном пароходе служил, цельных три года! Весной только вернулся и как в загул ушел, так до сих пор не оклемался. Пьет да по девкам шляется. Дружков каких-то патлатых завел. Одни музыки у них на уме. Ходют и ходют. Я Толе-то говорю: ты б повлиял на него по отцовски-то! А он: пусть погуляет, мол, успеет еще, наработаться. И сам еще в больницу слег... От беда бедовая... горе горькое! Ой, а что я все сижу и сижу, надо же картошечку варить.

И она стала чистить картошку. Я смотрел, как из-под старенького сточенного ножичка ползет бесконечный серпантин кожуры, и мне было грустно. Ведь ее давным-давно на свете нет, и сына ее, Генкиного отца — нет, да что там отца, сам Генка уже дуба врезал. Год назад, случайно встретив одноклассницу, узнал от нее, что Скворцов в конце восьмидесятых стал сильно пить. Пропил отцовскую квартиру, бомжевал и зимой девяносто второго был найден в канализационном коллекторе истыканным ножами — говорят, малолетки пошалили. Так зачем я приперся сюда? Общаться с ожившими мертвецами?

От мыслей этих стало не по себе, и я уже было начал придумывать благовидный предлог, чтоб отвалить по-тихому, как тут пришел Генка.

Ну, как пришел — про Генку никогда нельзя сказать, что он просто пришел. Его появление всегда начинается с высокой ноты. Сперва на площадке грохнула дверь лифта, затем я услышал, как он ругается с соседкой, вредной теткой живущей этажом ниже. Генка не конфликтен, но как пионер всегда готов к любому спору. Ведь в столкновении интересов есть драматургия, а он всегда хотел стать артистом и даже в школе посещал театральный кружок. Затем он ворвался в квартиру и начал шумно возиться в коридоре.

— Ба, — заорал оттуда, — А чьи тут копыта лакированные? У нас гости? — и возник на пороге кухни, растрепанный и лохматый, живее всех живых. Несколько секунд недоуменно таращился на меня. Я встал и сделал шаг ему навстречу.

— Привет, Геша!

— Фелька, ты? — недоумение в его глазах сменилось радостью и через секунду мы уже тискали друг друга в объятиях.

* * *

Через пятнадцать минут мы сидели с ним в сквере возле Леси Конкиной, глазели на легко одетых девушек и решали сложную задачу: встречу старых друзей необходимо было отметить, а всей наличности у меня оставалось семьдесят копеек, а у Генки и вовсе полтинник. Этого хватило бы максимум на поллитровку бормотухи с плавленым сырком, что сами понимаете, для такого выдающегося повода не вариант. Один за другим были отвергнуты следующие идеи. Занять — мне, понятное дело не у кого, а Генка уже и так всем своим знакомым был должен. Упасть кому-нибудь на хвост — та же причина. Сдать стеклотару — суеты много, а выхлопа на копейку. Отец бы конечно денег дал, — рассуждал Генка, — но он в больнице, а у бабки внучек только вчера выцыганил пятерку и, зная ее бережливый характер, ближайшие несколько дней подкатывать к ней с этой целью уже не имело смысла. Да я и сам не хотел этого делать по этическим соображениям.

Оставалось только продать что-нибудь ненужное. Генка предложил сдать книги в Букинист, отец-архитектор собрал довольно-таки неплохую библиотеку. Например, четырехтомник Даля — за него четверной, не меньше можно выручить.

— Нет, — твердо возразил я, — мародерства не допущу, есть у меня идея получше!

И сунул ему под нос свой липовый "Ориент".

— Хорошие котлы! — одобрительно поцокал языком Геша, — у нас у командира боевой части такие были. Не жалко разве?

— С вещами надо расставаться легко. Не знаешь, кому можно толкнуть?

Генка на несколько секунд задумался.

— Есть тут один тип... Только гнилой он, нормальную цену не даст.

— Пошли! — решительно махнул я рукой.

* * *

На стеклянных дверях ресторана "Золотая долина" при гостинице с одноименным названием, расположенной прямо напротив вокзала, висела табличка: "Свободных мест нет". Генка постучал в стекло костяшками пальцев. К нам не спеша приблизился швейцар, толстый высокомерный и значительный, как кастрированный кот.

— Во, бля, — сказал мне Генка, — глянь плывет как важно, словно не швейцар, а целый адмирал.

— Что молодые люди, читать не умеем? — поинтересовался швейцар, глядя на Генку, как на дохлую мышь.

— Да мы бать, не по этому поводу. Яша работает сегодня?

И будучи удостоен снисходительного кивка, добавил:

— Можно его позвать? Дело важное.

Швейцар на несколько секунд замер в неподвижности, словно размышляя не послать ли нас подальше, но не послал и молча удалился.

— Что за Яша? — поинтересовался я.

— Деловой, — объяснил Генка. — Вождь халдейский. Типа, метрдотель. Он тут фарцой заправляет.

— А ты его откуда знаешь?

— Да... — Генка неопределенно махнул рукой, — так, дальний родственник.

Спустя минут десять ожидания в вестибюль спустился хлыщеватый мужчина неопределенного возраста, с порочным лицом. Он был одет в форменный костюм и выглядел еще величественней швейцара. Во взгляде его круглых глаз застыло презрение к окружающим. Хотя, наверное, на дорогих гостей он смотрел иначе, а презрение относилось только к нам, поскольку одеты мы были так себе и выглядели несерьезно.

— Здорово, Яша! — радостно заорал Генка.

— Здоровей видали, — метрдотелю было досадно от такой фамильярности. — Чо надо, босота?

— Тут дело такое... товарищу деньги понадобились. Часы не возьмешь? Покаж Феля.

Я отогнул рукав и продемонстрировал запястье, на котором хрусталем и золотом солидно мерцало изделие китайского ширпотреба. Что-то мелькнуло в бесцветных халдейских глазах. Какое-то подобие интереса.

— Японские, "Ориент", с самоподзаводом, хрустальное стекло, противоударные, водонепроницаемые, — вдохновенно перечислял я действительные и мнимые достоинства своего аппарата, — корпус и браслет с износостойким покрытием.

Официант небрежно протянул холеную руку, и я аккуратно вложил в нее часы.

Он несколько минут крутил их и так и этак, разглядывая со всех сторон, потом поделился сомнениями: