Тот, кто делает шаг

— Слушаюсь, господин лейтенант! — сияя, как начищенная золотая монета, ответил Мирт. — Так точно!

"Я об этом еще пожалею, — подумал Искьерда и тут же добавил про себя: — Но потом".

Ночь прошла спокойно. Мирт побаивался, что Сорче без родителей начнет плакать и помешает бойцам-сотоварищам отоспаться после тяжелого боя. Но пронесло — заявила о себе она только раз, уже под утро. Как раз такой случай припасены были и фляжка молоком, и сухая тряпица взамен пеленки. А сытая и чистая, девочка даже и не думала шуметь. Тихое лопотание и смех — разве ж это шум? Для тех-то, кто привык и под выстрелы засыпать?

Нет, конечно. Наоборот — почти колыбельная. Так и мерещится в полусне, что вернулся домой, где мир да покой, и бояться не надо, что спустит лаэтийский диверсант на отряд лавину.

Сорче еще повозилась немного, но потом разомлела в тепле у Мирта под одеялом и опять заснула. Так и просопела до самой побудки, а там уж все началось, как обычно — суета, солдатский хохот, попытки умыться снегом под шутки и прибаутки, и голос маленькой девчушки затерялся в гаме проснувшегося лагеря.

Все было, как обычно — но отчего-то экипажу "Пышки" военный паек показался сегодня вкуснее, чем когда-либо прежде.

Потом лейтенант Искьерда отозвал Мирта и строгим голосом приказал передать Сорче под опеку второму стрелку, который все равно без дела слонялся, и заняться наконец редуктором. Да и мотор себя вел в последнем бою прескверно. И, как Мирту не хотелось повозиться еще с девчонкой, которая стала ему уже как сестренка, а пришлось вернуться к прямым своим обязанностям.

— Что, погнал тебя господин лейтенант, а, Мирт? — понимающе причмокнул Ставр, завидев паренька. Тот с самым понурым видом вышагивал по натоптанной тропинке, изредка сшибая мыском тяжелого ботинка заледеневший край сугроба.

— Ну, погнал, — упрямо поджал губы Ньявис. — С редуктором что было?

— Что было, то и есть, — техник скривил рот. — Подь сюды. Шестерню видишь? А "червяка"? Вишь, косит, как баба завидущая. Тута что затягивай, что не затягивай — все одно, не поправишь. Ежели б тому, кто эту погань выдумал, руки от зада открутить и к плечам приставить, может, чтобы и вышло.

— Кривизна — она в голове, а не в руках, — с умным видом откликнулся Мирт, разглядывая механизм. — Тут лучше голову поменять. Дядька Ставр, лейтенант велел и мотор посмотреть. Говорит — стуки были, да и в гору машина плохо тянула.

— Мож, у него в ушах стучит, а? — проворчал Ставр. Однако ж спорить не стал и двигателем занялся. Мирта к такому серьезному делу не подпустил, только рядом усадил и велел запоминать, что к чему.

По скромному Миртовому мнению, дело было вовсе не в двигателе, а в подаче топлива. Из бака иногда приходилось вручную переливать, горы ведь, спуски подъемы нешуточные. Так что молчаливое внимание продлилось четверть часа, не больше, а потом паренек не выдержал, и завязалась беседа из тех, что от начала времен ведутся на войне.

— Дядька Ставр, а тебя домой-то не тянет? Все уж по три письма написали, а ты ни единой строчки своим не отправил.

— А чего отправлять-то? — буркнул в ответ Ставр. — Будто ждет там меня кто, как же. Сестра моя рада-радешенька, что пьяницу с рук сбыла. Здесь хоть пользу приношу, да вернусь, если солнце милует, не бедняк бедняком. А ежели не вернусь, так сестре пенсию обещали, вот. Все к добру — коли помру и коли не помру, — мрачно пошутил он. — А тебе что дома не сиделось? Мож, скажешь уже, чего таиться-то — все свои. Искьерда свадебку побогаче сыграть хочет, все надеется до ран-лейтенанта дослужиться. Немен дочери на приданное денюжку сундучит.

— Надо, — хмуро отозвался Мирт.

Вспоминать про отца не хотелось. Сразу противно заныла правая рука, которую придавило тяжелой лавкой прошлой весной. Тогда Мирт крепко с отцом повздорил...

— "Надо"! — передразнил его Ставр. Не зло, но обидно как-то. — Куда тебе, мальцу такому, на войну? Смотри, оторвет тебе ногу, кому такой калека будет нужен?

— Я и так никому не нужен. Ничего, на пенсию проживу.

— А ежели девчонка какая глянется? — не отставал Ставр.

— Не глянется. Нужны они, эти девчонки...

Техник оторвался от ковыряния в моторе и вытер черные от грязи и масла руки тряпицей, вздохнул и только потом посмотрел на Мирта враз постаревшими глазами:

— Дурень ты молодой, Мирт. Я такой же был. Железки милее любых баб были. Что, хорошо живу теперь, а? Ты не молчи, говори, как есть. Не хочешь? То-то, сам скажу. Плохо я живу, Мирт. От хорошей жизни на войну не пойдешь.

Мирт сопел. Возразить на это было нечего. Да и с девчонками он приврал. Стал бы он капризного Юлле нянчить, если бы по-другому мог на соседкину дочь поглазеть? Сколько раз воображал себе, что вернется с войны герой героем — мундир новый, грудь в медалях, словом, красавец писаный и при деньгах к тому же. Тогда, небось, соседка сама дочь придет за него сватать.

"Прав Ставр, — вздохнул Мирт про себя, — От хорошей жизни на войну не пойдешь". А потом вспомнил Сорче, которая в пустом доме сиротой осталась, и представилось ему, что и деньги воображаемые, и мундир, и медали — все в липкой крови. Золотистой, остро пахнущей, какой она становится у лаэтийцев перед смертью. Картинка была такой живой, что Мирта передернуло, и он не удержал слова, рвущиеся из глубины сердца:

— Война — дрянное дело, — и сконфужено примолк. Но Ставр не стал ругать его, а вздохнул по-стариковски и рукой махнул:

— Дрянь-то она дрянь, конечно. Да ведь кому-то нужна, а, Мирт? Там, в столице, люди ведь дикими тысячами ворочают — кто-то и с войны и горя человечьего прибыль сделает. Только вот не нашего ума это дело... Лучше ключ мне подай. Агась, этот самый...

Даорский Союз, Аруд,

1431 год, весенний период, день 24

Ласо Кансадос

Четвертый переговорный зал, в котором обыкновенно заседал Промышленный Совет, был оформлен на редкость безвкусно. Денег Правительство не пожалело — чего стоили хотя бы портреты основателей на дальней стене, одинаково хмуробровых, тонкогубых. Вычурные темно-красные рамы "под старину", траурно-черные драпировки и — венец дурновкусия — зеркала на потолках, как в дорогих публичных домах.

Впрочем, здесь как раз и собрались те, кто уже четверть века торговал и собой, и своей страной. Называлось это гордо и торжественно — стремлением к прогрессу.

Господин Ласо Кансадос поморщился. Когда-то, в невероятной глубине времен, когда он был молод, ему тоже казалось, что негоция — дело не просто полезное, а даже почти героическое с непременным налетом благородства. Он крутился, как уж на сковороде, шел по головам, своего не упускал — отец бы мог им гордиться. Но теперь, когда Ласо отвоевал для своей фармацевтической компании монополию и постоянное кресло в Совете, в голове завелись, как мыши в дряхлой ветоши, странные мысли: а стоило ли это кресло мольберта художника?

— ...экономическая ситуация продолжает оставаться стабильной. Выступления на текстильной фабрике в Бенне были подавлены силами конной полиции. В целях предотвращения дальнейших волнений было принято решение о сокращении выплат...

"Не поможет", — со злорадным удовольствием отметил про себя Ласо. А вслух, как пришло время, высказал полное одобрение действиям докладчика. Господин Эсмераес — второй голос в совете, лишняя ступенька, переступить которую постаревшему Ласо уже нелегко. Да и времени осталось с год, не больше. Врачи говорили — до осени, но он еще поборется.

Год на то, чтобы стать Председателем.

Год на то, чтобы изменить законы Даора.

Будь дело только в нем самом, Ласо давно бы уже махнул на грызню в совете рукой. Но ради умницы Ирид, ради Армати, этого беспутного мальчишки... Художника.

— Наступление в Лаэтэ проходит по намеченному плану. Двадцать второго числа сего периода шестой батальон под командованием ран-капитана Доронго овладел стратегически важной высотой Раним-Дар. Об успехах, правда, менее значительных, докладывает и генерал Рамман...

Обычно люди не запоминают момент истины, когда их мир переворачивается с ног на голову. Ласо помнил его прекрасно. Дождливая зима одна тысяча четыреста двадцать восьмого года, канун солнцестояния — самый короткий и тусклый день в году. Господин Кансадос тогда был сильно зол на Армати. Глупый мальчишка мало того, что окончательно забросил занятия в Университете, так еще и сбежал на четыре дня в дубраву к излучине Пьюры. Вернулся простуженный и счастливый, но вместо того, чтобы показаться на глаза встревоженному деду, заперся в студии. На стук не открывал. Охрана интересовалась — не взломать ли двери? Но Ласо было не до того, наступала самая отвратительная пора в году, подведение итогов. Когда он сумел вырваться из натопленных до духоты совещательных комнат, то сразу направился к непутевому внуку — ум-разум на место ставить.

На просьбу деда Армати дверь открыл сразу же — осунувшийся, бледный, с лихорадочно блестящими глазами. Ласо на мгновение перепугался до одури — подумал, что внук увлекся "соломкой", сладкой отравой, как и многие люди искусства... Но Армати не дал ему времени опомниться — непочтительно подхватил под локоть и потянул в светлую часть студии, с застекленным потолком и окном на половину стены. Завел — и подтолкнул к мольберту, улыбаясь до ушей.

На улице было пасмурно и сыпал мелкий снег. Вечерело.

А с картины в студию изливалось живое, настоящее солнце. Божественное, подумал тогда Ласо и потянулся к холсту с одним желанием — согреть озябшие пальцы. Армати что-то беззаботно тараторил — о вдохновении, о поиске новых впечатлений, о волшебных рассветах над бурной Пьюрой, о несбыточной мечте — поездке в прекрасную Лаэтэ.

Ласо слушал — и кивал потеряно. Конечно, он отпустит Армати в Лаэтэ, ведь там редкой красоты пейзажи. Конечно, о возвращении в Университет и речи нет. Все, что угодно — только не оставляй мольберт и кисти, Армати...

В тот вечер Ласо Кансадос вернулся домой с трясущимися руками, как у горького пьяницы. Уже у себя в кабинете он достал из ящика дорогую, отбеленную бумагу для переписки, неловко повертел угольный грифель — и впервые за много-много лет принялся осторожно делать набросок. Ничего особенного, девичий профиль... Но грифель крошился в непослушных пальцах и осыпался на лист черной пачкающей пылью. Профиль смазывался, нос выходил крючковатым, и с посеревшей бумаги на Ласо глядела не девушка, а злая старуха. То, что раньше получалось естественно, часто даже против воли, сейчас оказалось за пределом возможностей.

А ведь про молодого господина Кансадоса говорили когда-то — солнце его в руки расцеловало, очи светом приласкало. И куда все делось? Переплавилось на деньги, на кресло в совете?

С умопомрачительной ясностью Ласо осознал, что не хочет такой судьбы для Армати. Закон требовал, чтобы компания и место в совете перешли мужчине, сыну или внуку. Не женщине, будь она хоть трижды гениальна. Но для Армати это будет каторга, убийство. Деньги смывают с рук благословение дара.

— ... На этом заседание Совета объявляю закрытым. Благодарю вас, господа, за то, что почтили его своим присутствием.

Выждав необходимое время, Ласо поднялся. Услужливый секретарь, все заседание простоявший за плечом и по первому кивку подносивший документы, подал ему трость.

— Прошу, господин Кансадос.

— Благодарю, Корнел. Оставайтесь пока здесь и получите мой экземпляр расшифровки стенограммы заседания, через час я пришлю за вами водителя.

— Слушаюсь, господин Кансадос.

С каждым разом все труднее было делать вид, что щегольская трость нужна не для создания эксцентричного образа, а чтобы ходить, не хромая. Счастье еще, что хмуро-сосредоточенное выражение лица любой собеседник Ласо, скорее, отнес бы на счет недоброго характера, а не боли в суставах.

Владельцу фармацевтической компании хворать не пристало.

Прихотливо извивались бесконечные коридоры, и везде все так же резал глаза помпезный темно-красный цвет, похожий на загустевшую кровь, бликовали негреющим светом золоченые карнизы. А паркет, кажется, и вовсе специально натирали чем-то скользким — идешь, как, бывало, в юности по льду на коньках едешь, но без всякого удовольствия. Под ребрами через некоторое время привычно закололо, и Ласо замедлил шаг. Нечего рисковать.

На улице стало получше. Весна, даже такая поздняя и холодная, как в Аруде, действовала живительно. На востоке в мутной пене туч изредка проблескивали кусочки ярко-голубого неба, и от этого необъяснимым образом было легче дышать. Ласо на секунду даже расхотелось садиться в дребезжащую, кисло пахнущую машину, но водитель уже предупредительно распахнул дверцу.

Машина, к слову, сошла с конвейеров завода Ираско, господина Председателя, и это был дополнительный повод недолюбливать ее.

— Домой, к набережной, — коротко приказал Кансадос, с облегчением откидываясь на сиденье. Здесь, в одиночестве — прислуга не считается — корчить из себя героя Усольской войны не было смысла. Тем более что Ласо и не воевал никогда, боги миловали. — Потом вернешься, заберешь Корнела, и до вечера свободен. И поезжай мимо парка, — добавил он. Можно же позволить себе маленькую слабость?

До вечера нужно многое сделать. Самое главное — спросить отчета у Ирид: как, справилась ли она с переговорами? Нынешний поставщик сырья — старик упрямый, а управляющие его и того хуже. Но если девчонка выторгует скидку, то можно считать, что испытание пройдено. Эх, да что там испытания — будь Ирид парнем, Ласо бы не сомневался и оставил компанию ей. Она в уме складывала такие числа, которые тот же Армати и представить себе не мог.

Зато Армати оценил бы красоту солнечных лучей, клинками взрезающих серую хмарь облаков над парком.

Тем временем автомобиль плавно выехал с дороги, тянущейся вдоль парка, на набережную. Свою неприступную цитадель Ласо Кансадос, подобно знатным предкам, возвел на берегу реки. Только если триста лет назад это был бы замок, еще более неприступный благодаря естественной защите быстрого течения, то сейчас пришлось ограничиться всего лишь солидным особняком в старинном стиле, с обязательным садом, кованой медной оградой и звериными мордами на водостоках. На белых стенах оседала жирная копоть из фабричных труб, и раз в период приходилось освежать фасад, но Ласо и думать не хотел о том, чтобы перекрасить дом в менее маркий цвет.

Ведь весной белый особняк, утопающий в зелени сада, между бледно-голубыми зеркалами реки и неба — это красиво.

— Приехали, господин Кансадос.

Машина, поскрипывая, затормозила у подъездной аллеи. Тут же медленно поехали в стороны створки ворот — это расторопный мальчишка из охраны поспешил открыть хозяину дорогу. Однако у Ласо были другие планы.

— Я выйду здесь, сам, не надо проезжать к дому, — произнес он, задумчиво пожевав губу. — А ты возвращайся за Корнелом.

Ни возражений, ни вопросов не последовало — Ласо умел подбирать прислугу, и главным критерием при устройстве на работу было беспрекословное подчинение нанимателю. И понятливость, разумеется.