Тот, кто делает шаг

ТОТ, КТО ДЕЛАЕТ ШАГ

Дети солнца, лаэтийцы не сдавались захватчикам в плен.

Гордые, светловолосые, ясноглазые... За их спинами полыхали родные деревни и города — а они смеялись. Тяжелые солдатские сапоги в кашицу растирали нежные бутоны ледяных ирисов — а они смотрели на небо, как будто одним отрицанием могли уничтожить ужасы войны. Не морщились от запаха гари, не вжимали голову в плечи, когда подчиненные ран-капитана Ярви Доронго под барабанный бой сгоняли их в длинную колонну.

Слушали сладкие речи о счастливой жизни под рукой Даорского Союза.

Не прекословили.

Смеялись.

А потом кто-нибудь из этих ясноглазых и гордых кричал: "Ниэ, Лаэтэ!" — славься! — и в небо взмывал ворох искр, холодных и колючих.

И ран-капитан Ярви Доронго, прирожденный стратег, блестящий оратор и четырежды герой войны, ничего не мог с этим поделать.

Лаэтэ, 1431 год, весенний период, день 22

Ярви Доронго

Война накрыла разбросанные по горам принципады Лаэтэ, словно мутный селевой поток. Это началось ранней весной. Едва первые стрелки ирисов пробили рыхлый снег, едва распушились лиловатые почки на разлапистом придорожном кустарнике, как через границу, не таясь, потекли одетые в серо-коричневую форму солдаты Даора. Заставы смели за одну ночь, как бурная река в половодье сметает непрочную плотину. Лаэтийцы не ждали нападения, полагаясь на союзнический договор, но сопротивлялись яростно. Кажется, куда им, вооруженным только клинками и огнестрелами, идти против новеньких многозарядных "пчел" Даора, снабженных штыками; как с лошадьми и легкими передвижными пушками сопротивляться вторжению самоходных машин, изрыгающих дым и пламя?

Логика говорила — никак.

Однако в батальоне ран-капитана Доронго после столкновения с пограничниками каждого десятого пришлось отправлять на родину по кускам.

Даорскому Союзу не нужны были пустые, выжженные земли. Нет, Промышленный совет посылал войска за новыми гражданами, залежами металла у подножья гор и, главное, за безопасным проходом через Таорский хребет, чтобы можно было ударить следующей весной по Великой Империи Андарры и с севера, и с запада. Военная экспансия — штука затратная и затягивающая: начни ее, и остановиться, не развалив экономику, будет сложно.

Ран-капитан Доронго к своим тридцати шести прошел две войны и к концу этой рассчитывал получить под свое командование по меньшей мере второй батальон, а то и дослужиться до генерала. Он никак не думал, что надолго увязнет в зыбких снегах Лаэтэ и будет чувствовать себя не честным солдатом, а палачом.

Когда это случилось в первый раз, только военная выправка и железная внутренняя дисциплина позволили ему сохранить хладнокровие. Тогда, на пограничной заставе, Ярви Доронго приказал согнать на центральную улицу всех выживших защитников, от мала до велика — и еле держащихся на ногах бойцов, чьи мундиры пропитались золотой кровью, как водой; и равнодушных ко всему женщин; и детей, с глазами голубыми, как весеннее небо, и такими же ясными. По законам военного времени были оглашены условия вступления в гражданство Даора.

А потом над разрушенной заставой пронесся тот самый клич, как птичий крик — "Ниэ, Лаэтэ!" — и к небу полетели белесые искры.

Доронго, не моргнув глазом, приказал собрать оставшуюся на улице одежду и похоронить ее вместо тел. Разумеется, ран-капитан был человеком образованным и знал, что после смерти лаэтийцы "возвращаются к солнцу" — обращаются в холодный огонь и свет. Но он и предположить не мог, что они способны сделать это по доброй воле, лишь бы не покориться захватчикам.

Все, как один.

Ко второму разу он уже подготовился — провел беседы с командирами, выступил перед солдатами с подобающей речью, составил инструкцию на случай повторения инцидента. У следующей деревни условия капитуляции были оглашены заранее. От упрямых лаэтийцев только и требовалось, что пропустить дружественную армию к перевалу, снабдив ее пищей и медикаментами. Пусть это и было нарушением союзного договора — Даор обязывался не вводить войска в Лаэтэ ни под каким предлогом — но, на взгляд Доронго, местные жители ничего не теряли.

И вновь — яростное сопротивление в ответ и под занавес — белые сполохи, искры, искры, искры...

После четвертого подобного случая Доронго начал сомневаться в разуме лаэтийцев.

После десятого — в своем собственном.

Сегодня ран-капитан зачитывал пленным речь о вступлении в гражданство без всякой надежды на успех. Привычно умолк, давая паузу для раздумий, привычно закрыл на мгновение глаза, услышав смех и звонкое "Славься!".

Сырой, холодный ветер пробирался даже сквозь плотную ткань шинели. Хлюпала слякоть под ногами у адъютанта — нервного мальчишки, и минуты не способного простоять на одном месте. В горле першило — то ли от затянувшейся речи, то ли от промозглых горных туманов. В виски колотилась привычная уже боль. Лаэтийские лекарства пришлись бы очень кстати...

Когда искры отгорели и Ярви Доронго открыл глаза, то первым, что он увидел, была она.

Настоящая дочь солнца.

Гордая, светловолосая, юная, она стояла среди размешенного в ледяную кашу снега, выпрямив спину и не отводя взгляда от лица ран-капитана.

— Меня зовут Ланга, — тихо произнесла лаэтийка, но, кажется, голос ее услышал каждый из солдат, собравшихся на площади. — И мне не хочется умирать. Я принимаю гражданство Даора.

"Принимает, а не вступает в него, — машинально отметил про себя Доронго. — Настолько гордая или просто оговорилась?"

А вслух сказал только:

— Подготовьте документы.

Принятие в гражданство — процедура стандартная, рутинная, вязнущая на зубах, как холодная солдатская каша. Ярви вдоволь наелся и того, и другого, когда служил адъютантом при генерале Гормане, но сейчас наблюдал за военным консулом и сидящей напротив него девушкой с болезненным интересом.

— Ваше полное имя, пожалуйста.

— Ланга Куэрдо. К-У-Э-Р-Д-О, на конце "о".

— Число, период и год рождения, а также возраст.

— Возраст — двадцать пять лет. Год рождения — тысяча четыреста шестой от Катастрофы. Период и день запишите, какие хотите, у нас такие вещи не принято помнить.

— Хорошо, тогда запишем сегодняшнюю дату: двадцать второй день весеннего периода. Ваши родители?..

— Маму звали Варра Куэрдо, отца я не знала.

— Хорошо, ставим прочерк. Род занятий?

— Химик и практикующий врач...

"Врач... врач бы мне не помешал", — Ярви нажал пальцами на виски, словно пытался выдавить боль наружу, как дневной паёк из тюбика. Здесь, в полумраке штаба, размещенного в опустевшей школе, она поутихла, притаилась где-то под черепной коробкой, терпеливо выжидая своего часа. Столичные пилюли помогали мало. Иногда мелькала у измученного ран-капитана шальная мысль, что полковой доктор с козлиной бородкой просто издевается над ним и подсовывает пустышки, наполненные перцем и солью.

А много ли навоюет командир, который выть готов от мигрени?

-... цель вступления в гражданство Даорского Союза?

— Даже не знаю... "Хочу жить" — так же нельзя писать, наверное?

— Запишем "личные причины", — выкрутился консул. Этот ушлый парень отправился на войну с одной-единственной целью — сделать карьеру, потому что прекрасно понимал, что на гражданке без связей не пробьешься. Ярви считал, что ему самое место в правлении какого-нибудь треста, а не в штабе, но на просьбу заменить штатного консула из центрального штаба всегда приходил вежливый отказ с лаконичной пометкой: "Не имеем подходящей кандидатуры на замещение". — Теперь ставьте подпись здесь и здесь. Вы ведь владеет даорской грамотой?

— Да, вроде того... — Ланга перегнулась через стол и небрежно черканула по бумажке с таким видом, словно каждый день продавала свою верность новому правительству. — Это все?

Консул скосил глаза на памятку.

— Да, с вашей стороны — все. Процедура оформления займет около десяти дней, по истечении которых вы получите удостоверение гражданки Даора.

Спокойная прежде девица вздрогнула, как розгой огретая.

— Через десять дней? — переспросила она с недоверием. Напряженные плечи слегка расслабились, выпрямленная спина сгорбилась, и как-то сразу стало заметно, что край юбки обтрепанный, а платок весь в пятнах. — Но ведь к этому времени армия уже выступит дальше, так? Как же я тогда...

Ланга нервно стиснула пальцы и оглянулась по сторонам, словно ища помощи, но вскоре справилась с собой и вновь благовоспитанно сложила руки на коленях. Консул, изрядно уязвленный ее невозмутимостью во время процедуры, не упустил возможность отыграться за все мнимые грехи:

— Вам придется проследовать за армией, гражданка Куэрдо. Впрочем, если вас не устраивают условия, мы можем порвать анкету прямо сейчас, — консул с готовностью ухватился за аккуратно заполненные листочки. — Тогда вам останется только смириться с положением военнопленной... и всеми сопутствующими неприятностями, — глумливо ухмыльнулся он, не оставляя сомнений в том, какого характера будут эти неприятности.

Ланга поднялась так резко, что колченогий стул едва не опрокинулся. Щеки ее заливала густая краска, но судя по яростному блеску глаз — не от смущения, а от гнева.

— Вы еще поугрожайте мне, господин консул! Мало того, что по вашей вине погибли все, кто мне дорог? Мало того, что мой город теперь стал развалинами, где даже пресную воду днем с огнем не найдешь? Вы, безбожные торговцы!

— Если вы так ненавидите Даор в моем лице, так почему же не ушли со своими родичами? К солнцу, к предкам? — консул оперся руками на столешницу и подался вперед. — Почему решили присоединиться к нам, безбожным торговцам?

— Потому что хочу выжить — это грех? К слову, о грехах, — Ланга дерзко сузила глаза и сжала кулаки. — С каких это пор в Даоре перестали верить в божественность Лаэтэ? Разве мать не рассказывала вам, господин консул, что тот, кто поднимет руку на дитя солнца, будет навеки проклят, и внуки его, и правнуки и весь род до скончания веков?

Звук хлесткой пощечины произвел эффект, сравнимый разве что с выстрелом в воздух. Консул хватал ртом воздух, ошалевший от собственной смелости, и баюкал отбитую руку. Мгновенно утихли шепотки младших служащих, пришедших поглазеть на первую плененную лаэтийку под благородным предлогом помощи господину консулу.

Ланга недоверчиво коснулась пылающей щеки, обвела комнату пустым взглядом... и упала на колени, прижимая ладони к лицу. Хрупкие плечики вздрагивали под испятнанным платком. Толстая коса свесилась и подметала кончиком пыльный пол.

Головная боль ран-капитана Доронго, словно разбуженная эхом пощечины, довольно оскалилась и вновь принялась точить коготки о стенки черепа. "А вот и повод для отзыва консула", — усмехнулся про себя Ярви, поднимаясь со стула. Девушку и впрямь было жалко. Лаэтийка она или нет, божество или простая смертная, но не дело для мужчины — бить женщину.

— Не знаю, что там с проклятием до скончания рода, а вот вас, консул Матта, точно постигнет наказание. Вы отстраняетесь от дел. Запрос о замене я отправлю с первой же почтой, — добавил Ярви, чувствуя мстительное удовлетворение. — Гражданка Куэрдо, приношу вам извинения за действия моего подчиненного. Он превысил свои полномочия.

Ланга перестала вздрагивать и подняла на Ярви глаза — абсолютно сухие, но покрасневшие, словно в них песка насыпали.

— Как вас зовут? — спросила она надтреснутым голосом.

— Ран-капитан Ярви Доронго, — коротко, по-военному представился тот.

Ланга медленно встала, опираясь на стул, как на костыль, и ростом оказалась ровно на два пальца выше ран-капитана.

— Я запомню вас, обещаю, — кивнула лаэтийка с надменностью жрицы древнего культа. И впечатление это не мог испортить ни сбившийся на бок платок, ни грязная одежда. — Слово дочери солнца.

— Боюсь, вам придется привыкать к тому, что в Даоре ценятся не слова, а именные расписки. Офицер Сарман!

— Есть! — выступил на шаг вперед молодой мужчина со светлыми, как у северян, волосами и квадратным подбородком.

— Позаботьтесь о том, чтобы гражданку Куэрдо обеспечили всем необходимым. Если она пожелает забрать из дома личные вещи, окажите помощь, — "И присмотрите за тем, чтобы среди этих вещей не оказалось отравляющих веществ и оружия", — продолжил Ярви про себя, уверенный, впрочем, что офицер поймет все правильно.

— Слушаю! — щелкнул Сарман каблуками безукоризненно вычищенных сапог — это после штурма-то, по весенней жиже — и обернулся к Ланге: — Следуйте за мной, пожалуйста.

Та упрямо вздернула подбородок, сжала губы в тонкую линию и вышла за провожатым, слегка покачиваясь из стороны в сторону. "Ей в актерки надо было идти, а не в химики, — досадливо подумал Ярви, рассматривая лица молодых офицеров и любопытных канцелярских мальчишек. — Разлагает мне тут дисциплину".

В это самое мгновение Ланга поравнялась с прикрытыми ставнями. Луч, скупой и бледный, коснулся ее волос...

И — вспыхнуло слепящим золотом солнца на закате, растеклось по нервам жидким светом, а затем — угасло мягким сиянием янтаря, оставляя на языке привкус мёда и старой легенды.

Ярви инстинктивно отступил назад, шаря рукой по груди, в поисках запретного, ненужного символа отвергнутых богов. Медный кружок в ореоле огненных язычков. Лаэтэ. Солнце.

Адъютант в полушаге позади, за плечом, торопливо бормотал молитву: смилуйся, смилуйся, смилуйся хоть кто-нибудь, если ты есть... Шепотки дымным облаком поднимались над офицерскими головами, и Ярви нюхом бывалого командира уже чувствовал в них суеверный страх и опасное восхищение. Ланга давно переступила порог и скрылась в коридорах разрушенной школы, но ее образ все еще довлел над людскими умами. Этакое опасное зерно смуты, которому только дай взойти — и пожинать придется солдатские головы. Надо было что-то сказать, как-то перевести внимание на что-то безопасное, рутинное...

— Отставить! — гаркнул Ярви самым что ни есть солдафонским голосом, грубым и непохожим на свой обычный, богатый на обертоны. — Офицер Корренче, через час полный доклад о состоянии артиллерийских орудий и всех четырех "латников" должен быть у меня на столе! Офицер Эрмано, я уже двадцать минут ожидаю отчет об израсходовании медресурсов. Офицер Боске... — Ярви запнулся, лихорадочно подбирая в уме задание для последнего юнца, тайком обводящего на запястье шрам от вытравленной татуировки. Наверняка солнце было, такое многим в младенчестве бабки рисуют на счастье, а военной молодежи мучаться потом, сводить. — Офицер Боске, что с вашим мундиром? Почему верхняя пуговица расстегнута? Да еще в присутствии других офицеров! Хотите получить взыскание? Или, может, вам внимания не хватает по женской части, восполняете?

— Никак нет! — испуганно выдохнул юноша, возвращаясь с небес на грешную землю. Кадык у него судорожно дернулся. — Сию секунду исправлю, виноват, недоглядел!

— На первый раз оставим, — недобро сощурился Ярви, кожей чувствуя, как рассеивается, угасает, как одинокая искра над костром, светлый образ лаэтийки. Головная боль, устав скрестись в виски, медной гирей обосновалась в затылке. — Всем приступить к исполнению!

Уже не обращая внимание на уставное "Слушаю, ран-капитан!", Ярви кивнул адъютанту и вырвался наконец из душной комнаты. В коридоре под ногами хрустело стекло — при штурме городка снарядов не жалели. "Еще два-три таких штурма, и от батальона у меня останется половина, — мрачно подсчитал ран-капитан. — Лаэтийцы мрут тысячами, но и с собой забирают порядочно. От боевого духа скоро одно название будет, говори здесь речи, не говори... Да еще эти самоубийства... Сколько ни твердят ученые, что искры — результат распада какого-то вещества, иллюзия, но стоит случиться чему-то из ряда вон выходящему — и все хватаются за свои "солнышки". И это просвещенные люди, офицеры!".

— Азуль, что ты думаешь об этой лаэтийке? — неожиданно для себя самого спросил Ярви. Адъютантик вздрогнул, как всегда, словно удара ожидал.

— Что вы имеете в виду, ран-капитан? — осторожно уточнил он, нервным жестом заправляя за ухо рыжую прядь. — Как офицер или... — он замялся. — Или по-человечески?

— По-человечески, Азуль. Ты же у нас на военного психолога учился, так? Вот и рассказывай, что у тебя за винтики в голове закрутились, как ее увидел. Я же вижу, что закрутились, — по-дружески, очень лично поинтересовался Ярви, поглядывая искоса на юношу. Тот вспыхнул — как и все рыжие, он краснел легко и часто, по поводу и без него. — Так как?

— Она милая такая, — вдруг признался Азуль, и ран-капитан, ожидавший чего угодно, кроме этих слов, оторопел. — Ее жалко. Другие лаэтийцы просто уходили, на искорки эти рассыпались, и было такое чувство, словно их и вовсе не было. Померещилось что-то. А эта, Ланга... она настоящая. Живая. Человечная. Но смотришь на нее — и хочется бабкины молитвы вспоминать. Ну, знаете — солнце, свет дарующее, прими...

— Знаю, — быстро прервал его Ярви.

Еще чего не хватало, молитвы читать. Промышленный Совет уже сорок лет пытался искоренить веру в детей солнца, но до сих пор каждый третий носил под рубахой запрещенный амулет на цепочке. Да и что там говорить, даже у ран-капитана Доронго, циника и материалиста, висел на шее такой до недавнего времени. Даорцев послали убивать прежних богов, но многие были к этому не готовы. Особенно старшее поколение. Поэтому и погнали в армию молодежь — такие вот холодные, забитые мертвой наукой головы.

— А ведь нам повезло, Азуль, — нарушил Ярви молчание. — Нам нужно было знамя, знак того, что мы не убийцы, а солдаты, а смерть лаэтийцев — это их личный выбор. И эта Ланга может стать таким знаменем. Легко умирать, когда все вокруг поступают так же, но если показать лаэтийцам, что выбор действительно есть... — ран-капитан многозначительно умолк. Пусть Азуль дальше сам раздумывает, он юноша смышленый, на психолога учился. Может, и до чего дельного додумается. — А еще нашу гостью можно приставить к награде хотя бы за то, что теперь мы можем прищемить хвост нашему консулу. "Уронил честь и достоинство армии Даора"... Как, Азуль, звучит?

— Звучит, — с мстительной радостью откликнулся адъютантик. У него с господином консулом были свои счеты, правда, какого рода, Азуль отказывался сознаваться даже собственному ран-капитану. — А давайте я прямо сейчас письмо напишу?

— Уж лучше я сам, впрочем, за предложение — спасибо, — улыбнулся мальчишке Ярви, чувствуя, как по сердцу разливается тепло. А ведь у него мог бы быть уже такой же сын... ну, не такой же, положим, а помладше, да и у черноволосого, черноглазого ран-капитана не бывать в сыновьях рыжику с голубыми по-лаэтийски глазами, вечно алеющему, как девица. Но все-таки пора бы уже семью, пора... — А ты бы лучше сбегал, попросил у врача какой-нибудь порошок от головной боли, а то хоть под топор ложись — мочи нет терпеть.

— Я мигом обернусь, ран-капитан! — радостно ухмыльнулся Азуль, все еще на подъеме от мысли, что начешут против шерсти ненавистного консула. — Вы где будете, в школе этой? — и, еле дождавшись кивка, бегом понесся по коридору.

Только стекло захрустело под армейскими сапогами тонким ледком.

— Офицер Сарман?

Негромкий, но уверенный оклик оказался неожиданностью, хотя уж кого-кого, а Неро Сармана нельзя было обвинить в невнимательности или небрежении служебным долгом. Если ран-капитан приказал "присмотреть" за лаэтийкой — значит, Сарман и глаз с нее не сведет. У северян дисциплина была разведена в крови пополам с педантичностью.

— Лучше "господин офицер" или "капитан Сарман", так принято. "Офицер Сарман" может звать меня только вышестоящий по званию. Слушаю вас, гражданка Куэрдо. Чем могу помочь?

Девушка перекинула через плечо длинную косу, словно задумавшись — а стоит ли спрашивать? На щеке до сих пор цвело алое пятно, след тяжелой консульской руки. Сарман нахмурился: аккуратный, всегда вежливый Матта до сих пор вызывал у него глубокую симпатию. И вот на тебе, сюрприз...

— Я хотела бы забрать некоторые лекарства и материалы из своей лаборатории, — наконец решилась Ланга. — Мне жалко оставлять свои исследования, да и потом, в Даоре, я не хочу работать судомойкой. Так у меня, по крайней мере, будет, что предложить Даорскому Союзу.

Сарман одобрительно кивнул. Практичность лаэтийки нравилась ему все больше.

— Конечно, мы заберем ваши лекарства. После согласования с военным врачом их можно будет включить в список личных вещей, — добавил он после секундного колебания. Осторожность еще никому не вредила. — Где находится ваша лаборатория? Надеюсь, в зоне, подконтрольной войскам Союза?

— Это здесь же, наверху, — торопливо ответила лаэтийка. — Могу я сейчас?..

— Разумеется.

Второй этаж дома оказался куда целее первого, как ни странно. Кое-где сохранились нетронутые стекла, меньше было отверстий от пуль в стенах... Сарман ожидал, что Ланга сразу же направится к лаборатории, но лаэтийка отчего-то вдруг уронила сумку и застыла, неотрывно глядя в одну точку. Там, на другом конце зала, занимающего большую часть этажа, висел небольшой портрет в тяжелой раме. Ланга качнулась вперед, сделала шаг, другой — словно внезапно ослепшая или потерявшая опору.

На портрете была женщина, похожая и непохожая на Лангу. Волосы светлее, и кожа, и глаза, но то же самое упрямое выражение и тот же вздернутый подбородок. Только вот без Лангиной уязвимости.

— Маэ... — пробормотала она и прижалась щекой к портрету, что-то беспрестанно шепча. Офицер Сарман деликатно отвернулся и принялся рассматривать какую-то статуэтку на полке — то ли летящая птица, то ли девушка в платье с широкими рукавами.

Солнечный свет потускнел.

"Как бы к вечеру бурана не было, — зябко дернул Сарман плечом. — Все дороги заметет. В горах сюрпризы до самого летнего периода случаются..."

Когда спустя вечность и одну минуту Ланга отступила от портрета, с болезненной ласковостью проведя на прощание рукой по медной раме, Сарман почти ненавидел собственную страну.

— Спасибо вам, — с тихим, необычным для себя смирением произнесла девушка, словно во сне наклоняясь за сумкой. — Лаборатория дальше... дальше, по коридору, в конце зала. Спасибо вам...

— Не стоит, — прервал ее офицер, скрывая охватившую его неловкость. — Лучше поторопитесь, гражданка Куэрдо.

Мама... вот и свиделись напоследок.

Ты не сердись на меня только. Пригляди там за Мириё, убаюкай девочку мою. Ей-то, наверное, одиноко было два года, а теперь есть кому колыбель качать...

Мама, мамочка, как же страшно здесь, надо сильной быть, а я не умею... И бояться нельзя, а у меня сердце колотится, хоть лекарства флаконами пей.

...и не понять ничего, я запуталась, что мошка в паутине. Что теперь смелость — умереть? Жить? Раньше, говорят, эти, из Даора, на нас смотрели, как на богов. А мы — люди. Нынче как на бессмысленных зверей смотрят... а мы - все одно - люди. Что мне делать теперь? Что подскажешь?

Молчишь...

...дождись меня. Дети солнца всегда к солнцу возвращаются...

Предгорья Лаэтэ, 1431 год, весенний период, день 22

Мирт Ньявис

Мирт Ньявис до слабости в коленках обожал машины и крепко недолюбливал людей. Ну, кроме экипажа "Пышки", конечно, но так там дело особое. А вот всех прочих — сочувствующих и бездеятельных соседей, врача из общественной больницы, стыдливо не замечающего кровавые синяки на спине и плечах, чиновников из рекрутской службы, недоверчиво рассматривающих слишком низенького и щуплого для заявленных девятнадцати мальчишку — он бы с удовольствием расстрелял из личного револьвера.

Больше всего Мирт ненавидел пьяницу-отца, пусть и испытывал к нему невольную благодарность за аттестат из механического училища. Как бы иначе попасть не в пехоту, где люди мерли, как мошки в дыму, а в экипаж "латника" — тяжелой бронированной машины, больше похожей на передвижную крепость?

Конечно, девятнадцати Мирту еще не было. Ему и семнадцать-то исполнялось только осенью. Но смышленым везде дорога, как матушка поговаривала, а потому командир экипажа закрыл глаза на слишком уж юный возраст способного техника. Да и почему бы не закрыть, если и сам он, лейтенант Ромил Искьерда, накинул себе когда-то год...

— Слухай сюда, Мирт, — тяжелая, пропахшая машинным маслом рука старшего техника опустилась мальчишке на плечо. — Ты б по развалинам пошарился, а? Этим-то уже все равно, кому их настоечки достанутся, а у меня без мутненькой скоро горло ажно высохнет, ну как колодец летом. Ты притащи чего-нибудь отхлебнуть, а я тебе с редуктором пособлю, а?

— Опять, дядька Ставр? — обреченно вздохнул Мирт. "Шариться" по развалинам ему было не по нраву, у мертвецов воровать припасы и "мутненькую" — стыдно, но как откажешь тому, кто тебе вместо отца родного стал? — С редуктором я и сам справлюсь, с твоим-то советом. Лучше придумай, что лейтенанту нашему врать будем, ежели он про меня спросит.

— А зачем ему врать? — удивленно задрал лохматые брови Ставр. — Лучше мутненькой ему поднесем — знаешь, какой он сразу добрый сделается?

— Агась, а утром голова заболит — и хоть под "шмеля" становись, — угрюмо поддакнул Мирт, поглядывая на солидные орудия "Пышки". — Ну, ладно, я побегу! Не поминай лихом, дядька Ставр!

— Я те дам лихо! — в шутку погрозился техник и разулыбался. Мирт просиял в ответ и, поддернув слишком широкие штаны, припустил в сторону темных пустующих домов.

На самом деле, выходить за сторожевую линию было запрещено. И не потому, что недальновидному смельчаку могли вменить в вину дезертирство или измену родине. Нет, все было проще: часовые в даорской армии не дремали и стреляли в темное время без предупреждения. Да и мародёрство ран-капитан Ярви Доронго ох как не одобрял — простым взысканием провинившийся бы не отделался. Но как простому солдату выжить на сухом пайке? Хочется ведь и поесть сладко, и выпить чего... Вот и посылали из отрядов на промысел парнишек, которые пошустрее будут.

Мирта, к примеру.

В темноте он видел, что дикий кот, нюхом чуял опасные места, да и удачей обделен не был. Поэтому топтаться он долго не стал — сжал под рубахой медное солнышко и шмыгнул к развалинам. Уже там, вдали от сторожевой линии, заозирался по сторонам, выбирая домик побогаче и поцелее. Хоромы с расписными стенами отбраковал сразу же — крыша провалилась, вход наверняка засыпало. Следующий дом, приземистый и унылый, не понравился ему сам по себе. Дальше темнели угрюмо развалины — прямое попадание снаряда, не иначе. Может, даже и из "Пышки", кто его знает... А потом за спиной у Мирта что-то шаркнуло, и он ужом скользнул через первую же попавшуюся щель в заборе.

Затаился.

Прислушался.

В густых сумерках все звуки разносились далеко, но подозрительный шорох больше не повторился. С минуту Мирт поглазел еще на пустую улицу через дырку от вывернутого столба, а потом успокоился. Двор, который послужил ему убежищем, оказался не так сильно засыпан обломками, как мерещилось с той стороны забора. Дверь в дом была распахнута настежь, оконные стекла осыпались на снег осколками — словно лед.

"Может, внутри глянуть? — посомневался Мирт, а потом решительно нахмурился: — А и гляну!"

Внутри оказалось темно, хоть глаз выколи. Что-то хрустело под ногами. Хорошо было бы запалить свечу или фонарь керосиновый, но попробуй — и сразу свои же забеспокоятся. Как потом через сторожевую линию идти, когда часовые-то растревоженные? Поэтому Мирт вздохнул тяжко и вытащил из-за ворота серо-коричневой шинели солнышко на шнурке. В середке у солнышка был круглый серый камешек. Если его отполировать шерстяным клочком или, скажем, о волосы, то он начинал светиться. Слабенько, но довольно, чтоб не провалиться сослепу в подпол.

Сейчас, конечно, шерсти под рукой не нашлось. Мирт стянул шапку и быстро потер камешек о собственные русые вихры. Тот поначалу ленился, а потом изнутри у него, как молоко, потекло теплое сияние.

Когда темнота чуть порассеялась, дело пошло на лад. Мирт сноровисто разыскал погреб. Там, кроме солидного окорока и бочки, из которой тянуло квашеным, поджидали своего часа и две бутыли. В одной из них, початой, напиток сильно отдавал на запах травами. "Видно, самодельное", — решил Мирт и припрятал находку в тряпичную сумку. Вторая бутыль была гораздо меньше, причудливой формы. Не разберешь, то ли лекарство, то ли Ставрова "мутненькая".

Однако сомнения сомнениями, но и бутылка, и кусок мяса также отправились вдогонку к первому трофею. А Мирт, нанюхавшись квашеного и перченого, вдруг страшно захотел перекусить. Да не чего-то, а сладкого: меду, варенья какого, а еще лучше — жженой карамельки.

— Пропадет ведь еда, — уговаривая совесть, шепнул парнишка. — И я не только себе, я и лейтенанту посмотрю. Уж он-то до сладкого точно охоч!

Камень в солнышке, словно осуждая, стал меркнуть. Мирт замер, как настороженный зверек. И в ту же секунду наверху, на втором этаже, кто-то замяукал. Или заплакал?

"Мертвецы сердятся", — обмирая от страха, подумал Мирт и тут же оборвал себя: какие мертвецы, бабкины сказки это. А вот котенок вполне мог остаться в разрушенном доме. Он-то не лаэтиец, искрами не обернется. И кормить его некому теперь...

Неизвестного, всеми забытого котенка стало жалко — аж до слез.

"Пойду, хоть окорока ему отломлю", — решил Мирт.

Сказано — сделано. Лестница из подвала отыскалась быстро, даже не понадобилось опять камешек засвечивать. Наверху звуки стали громче. Теперь они гораздо больше походили не на мяуканье, а на человеческий плач. Да только откуда взяться в покинутом доме людям?

На втором этаже ставни были плотно заперты. Комнату, видать, натопили жарко — до сих пор еще тепло не выветрилось. Пахло чем-то пряным, а в углу горел фонарь на ароматном масле — на такие Мирт уже насмотрелся и перестал им удивляться.

И вдруг оказалось, что нет никакого котенка. И даже кошки большой нет. Зато стоит у дальней стены, под белым пологом, маленькая кроватка.

Когда Мирт отдернул ткань в сторону, то плач разразился с новой силой. Потянуло неприятным, но весьма характерным запашком.

Мирт сглотнул.

В уютной теплой кроватке сидел ребенок. Маленький совсем, такие только ходить учатся, с золотистыми волосенками и покрасневшим зареванным лицом. Мирт шумно сглотнул и недоверчиво дотронулся до мягкой, мокрой щеки пальцем.

Малютка замолчал, а потом взял и цапнул палец. И хотя зубов было штук восемь, не больше, Мирт взвыл на всю комнату... и с ужасом понял, что ребенок настоящий.

Живой.

— Что же делать, что же делать, что же делать...

Мирт жмурился и непрестанно бубнил себе под нос одно и то же, только на разные лады. Ребенок оказался девочкой. Теперь она, вымытая, накормленная подогретым на фонаре молоком, переодетая в мягкую рубашечку, тихо лежала на коленях у перепуганного мальчишки и наверняка принимала его бормотание за странную колыбельную.

— Да что же теперь делать с тобой? — в отчаянии шептал Мирт, покачивая девочку. Та улыбалась и иногда принималась что-то лопотать — не речь, так, звукоподражание. Особенно малявке отчего-то приглянулось Миртово солнышко на шнурке. Камень в нем был мягкий, но гладкий, вроде застывшей смолы, янтаря — вот здорово зубки почесать. — Ведь здесь же не оставишь... И с собой не возьмешь. Как мимо часовых нести тебя, вдруг заплачешь, а, дуреха? Эх...

Младших братьев и сестер у Мирта не было. Мамка пообещала "в подарок" родить, к началу лета, но застудилась. Так ее кашель и съел, вместе с "подарком". Отец как начал поминать жену "мутненькой", да и не сумел закончить. Вот и приходилось Ньявису-младшему после училища отсиживаться по соседям и друзьям. Там-то он и научился приглядывать за мелкими — не такими, конечно, как эта, постарше. Но все-таки знал, чем накормить, чем занять, как успокоить, если разревется

— Чудо ты, слышь? Чудо золотое...

Девочка ухватила белыми пальчиками солнышко и потянула его вниз, заставляя Мирта наклонить голову: мол, на меня смотри, а не на фонарь с тоской пялься.

Убивать ему, младшему технику, уже приходилось. Война все же, это тебе не в гости к тетке Оске сходить. Но одно дело — когда в корме, у радиатора обороняешь себя и соратников по экипажу неповоротливой "Пышки". Там или ты, или тебя, да не просто так, а со всеми товарищами. И совсем другое — оставлять на верную погибель такую вот малявку с улыбкой во все девять зубов. На гибель мучительную — от жажды, от голода, от холода.

Милосердней уж сразу подушкой в лицо да прижать покрепче... Да только не для Мирта это выход. Не сможет он так.

— Ох, и надает мне по шеям командир, — прошептал мальчишка, набираясь решимости. — Ох, и надает...

— Ям, — сказала вдруг девчушка по-лаэтийски и засмеялась. "Да", значит. Издевается как будто, понимает все.

Мирт рассмеялся и понял: не оставит он ее здесь, отнесет в отряд. А там уж пусть лейтенант Искьерда думает, что с ней делать. Он главный, пусть и решает.

Собирался в дорогу Мирт основательно, не то, что раньше. Бутылки, чтоб не звенели друг о друга, переложил детскими рубашками-пеленками. Молока нацедил в кожаную флягу и повесил на поясе сзади. А потом из теплого платка переноску соорудил на пузе — ну, вроде тех, что бродяжки делают, когда дитятко с собой по дорогам таскают.

Дальше все одно — на удачу оставалось положиться.

— Ай, слушай меня, — Мирт усадил перед собой девочку на топчан и заглянул ей в глаза. Голубые-голубые, как небо ясное. Малявка хихикать прекратила, словно поняла, что по-серьезному к ней обращаются. — Говорят, что в Лаэтэ не простые люди живут, а дети солнца. Хорошо б, так и было. Потому как иначе, чем по воле богов, мы с тобой не доберемся. Так что давай договоримся: пока до свету не доберемся, чур, молчок. Агась?

— Ям! — радостно ответила мелкая и опять потянулась к Миртову солнышку. Он вздохнул и быстро, пока не опомнилась, усадил ее в переноску.

Девочка опять забормотала что-то по-своему — то ли по-лаэтийски, то ли, как все малявки, бессмыслицу несла.

Поначалу Мирт все никак не мог привыкнуть наступать осторожно, тихо. Попробуй по щебню пройдись без шуму, когда у тебя не просто не простая ноша — живая. Она ногами сучит, за шнурок на шее дергает, пуговки на шинели ковыряет... А как приноровился, страшнее стало, что девчушка заплачет невовремя. Поди потом докажи часовым, что свой ты, за "мутненькой" для старшего товарища отошел.

Ох, будет ему "мутненькая"... Небось, заречется Мирта впредь посылать.

В разрушенном городке свила гнездо унылая тишина. Ни единой живой души на всю округу: псы, и те разбежались, видно, от грохота выстрелов. Попадались иногда и голубятни, и загоны для птицы, и конюшни — но везде было пусто. Пока Мирт возился с найденышем, вконец стемнело. Теперь, гляди не гляди, не отличишь целый дом от разваленного, а уж на сторожевую линию налететь — легче легкого. Часовых тоже не дурак расставлял. И если худенький, ловкий мальчишка сумел выбраться за черту, то никто не поручится, что он так же легко вернется обратно с тяжелой поклажей.

А если девчонка еще и разревется...

— Только молчи, — шептал Мирт тихо, прижимая к себе малявку. — Молчи.

Уже у самой сторожевой линии вывернулся из-под ноги скользкий камень, и потекли по развалинам ручейки мелкого щебня. Мирт взмахнул руками — и завалился на спину. Под шинель сразу набился сор, царапая кожу, бутыли глухо звякнули — как бы не разбились... Но мальчишка только стиснул свою живую, теплую ношу и взмолился всем на свете богам: пусть не заметят часовые, пусть в сторону глядят, пусть у них в ушах зашумит...

Малявка и не пикнула во время паденья. Только засопела тяжело, будто вот-вот расхнычется.

Мирт подрагивающими пальцами подцепил свое солнышко и быстро-быстро потер об волосы. Камень тускло замерцал. Девчушка сморщила носик — улыбнулась, значит.

И, конечно, солнышко в рот сразу потянула — даром, что оно медное, камешек-то вон какой интересный.

— Вот ведь дурёха... — выдохнул почти беззвучно Ньявис и на насыпь откинулся. Так и пролежал с четверть часа, пока сердце не перестало как бешеное колотиться, а ноги — подгибаться. Потом встал кое-как, погладил девчонку по голове — волосы мягонькие, как шелк — и дальше поковылял, в два раза осторожнее.

Когда он к дому вышел, где их командир поселил, то едва не сомлел, как девица — от облегчения.

Добрался.

И понял вдруг, что больше всего боялся не за себя, а за эту, маленькую, беспокойную, везучую.

— Сорче ты, — улыбнулся он широко и откинул верхний край платка. На него уставились любопытные глазищи, сейчас, в полумраке, кажущиеся черными, а не голубыми. — Везучая. Сорче, да?

— Ям! — согласилась малявка и рассмеялась — в первый раз с тех пор, как с Миртом покинула родной дом.

Собрать товарищей было делом нехитрым. Гораздо сложней — стоять перед ними, выпрямив спину, руки в карманы не прятать, глаза не отводить и не мямлить, отвечая на вопросы, а говорить твердо и уверенно.

— Что это, рядовой Ньявис?

— Ребенок, господин лейтенант.

— Я вижу, что ребенок, а не мина, — нахмурил Искьерда тонкие брови и потер переносицу. Очков ему сейчас не хватало, и не потому, что зрение подводило — нет, для солидности. К командиру четвертого, ран-лейтенанту Ишвину, наверное, детей не подкидывали. А все почему? А потому, что он и с виду-то лютый был, а кто с его характером поближе знакомился — и вовсе зарекался спорить или такие вот "сюрпризы" устраивать. — И мне интересно знать, откуда этот ребенок взялся в моем отряде. Извольте объясниться, рядовой Ньявис.

— Слушаюсь, господин лейтенант, — угрюмо буркнул Мирт, косясь на серое солдатское одеяло, на котором играла с солнышком Сорче. — Ребенок был обнаружен мною в пустом доме за сторожевой полосой. По уставу солдат должен оказывать помощь гражданам которые, это... идееподобны.

— Недееспособны, Ньявис.

— Так точно, господин лейтенант. Ну, девочка-то точно ни на что не способна, помрет ведь одна. Вот я ее и принес. Доклад окончен! — он с вызовом вскинул на командира глаза. Грязно-зеленые, как у пакостливых болотных тварей из бабкиных сказок. Как там их звали, бишь? Плутуны?

"Эх, этот-то точно плутун, — с досадой подумал Искьерда. — Только не от "плутать", а от "плут". Недоговаривает".

— Лаэтийцы к гражданам Даорского Союза не относятся, рядовой Ньявис, можете уставом не прикрываться. И объяснитесь, что вы делали за сторожевой линией, пересекать которую строжайше запрещено?

Мирт отвернулся и тяжело засопел, наблюдая за девчонкой. Возиться с солнышком ей наскучило, а вот меховая шапка старшего техника показалась, видно, занятной игрушкой. Одна беда — шапка лежала на проваленном диване, это надо целого лейтенанта Искьерду обойти, потом через котомку перелезть... Приключение настоящее, словом!

— А ничего не делал. Гулял. Виноват, больше не повторится...

— Брешет он, господин лейтенант! — встрял краснолицый от духоты Ставр. — Брешет, вам говорю! Это я, дурень старый, за бутылкой его отправил, печёнкой клянусь! А малец как со старшим спорить будет, а, господин лейтенант?

— У этого "мальца" своя голова на плечах должна быть, — отрезал Искьерда, опасливо отодвигая ногу: девчушка, вместо того, чтобы дальше ползти к вожделенной шапке, заинтересовалась вдруг опушкой на сапогах лейтенанта. — Устав он знает прекрасно — наизусть шпарит. Пусть и отвечает сам, нечего на других вину перекладывать.

— А я не перекладываю, господин лейтенант! — горячо откликнулся Мирт и залился румянцем. — Виноват, больше не повторится! Готов понести наказание, самое строгое!

— О наказаниях позже поговорим, — пообещал серьезно Искьерда, прекрасно понимая, что все мальчишке с рук спустит. Во-первых, потому, что за сторожевую линию много кто ходит, во-вторых, объясняться потом с начальством не хочется на предмет: как допустил, что у тебя солдаты везде шатаются сами по себе? Спрос-то все равно с командира, а не с плутунов этих молодых. — Скажите мне лучше, рядовой Ньявис, что вы с этим ребенком делать собрались?

Мирт сглотнул и уставился на командира в упор, не мигая даже.

— Ну... оставим? В первом, вон, Шимер кошку подобрал, ничего, живет.

— Оставим! — саркастически протянул Искьерда, плюнув уже на обращение по уставу и напускную строгость. — Это тебе не котенок и не щенок, Ньявис! Это человек, только маленький! Его нельзя для развлечения взять, а потом погнать, когда надоест!

— "Её", а не "его", господин лейтенант, — упрямо поправил мальчишка. — Это девчонка, господин лейтенант, и звать ее Сорче, потому что везучая. И ни за что б я ее не погнал. Я бы и кошку не погнал, господин лейтенант.

"Уже и имя подобрал", — лейтенанта захлестнула досада. Девчонка — Сорче, и впрямь имя подходит — с упоением дергала меховую опушку сапога, твердо стоя на ножках. Ступни у нее покраснели. "Замерзнет ведь", — подумал Искьерда с неожиданной нежностью и сам на себя разозлился. Куда все решимость подевалась? В голубых глазищах растворилась?

— Ребенку в отряде не место, — сухо произнес Искьерда, с трудом отведя взгляд от довольной девчачьей мордашки. Золотистые волосенки пушились, и казалось, что в затхлый, неуютный дом заглянуло солнце. Не то, холодное и безразличное, почти не греющее в этих сырых горах, а ласковое, теплое, на которое сонно жмурятся бездомные коты и от которого на лицах у людей появляются веснушки и улыбки. — Тем более такому маленькому. Здесь война, а не пикник. Завтра утром я доложу обо всем ран-капитану, и он примет решение.

— Да куда он ее денет-то? — тихо, но зло спросил Мирт. — Лаэтийцев-то всех тю-тю... В штабе, может, Сорче и безопасней будет, но кто там за ней ухаживать станет? Сам ран-капитан? Адъютант его рыжий, что ль? Или этот, как его... консул? Ну, у которого рожа противная, как у крысы.

— Рядовой Ньявис!

— А что рядовой Ньявис? — совсем расхрабрился мальчишка. — Что я, неправду говорю? Забросят ее там, как пить дать. Кому она нужна... А я за ней присмотрю, я умею! А если в бой идти — так она и одна полежит-поспит. Сорче умная, господин лейтенант! Пока я через сторожевую полосу шел, она не пикнула даже!

— Рядовой Ньявис...

— Господин лейтенант, я правда знаю, как с детьми сидеть! И что покушать дать, знаю! Я Мильку, Айнову сестру нянчил, и Юлле, младшенького у соседки нашей! Мне даже приплачивали, чтоб я с ними сидел, вот!

— Мирт, твою мать! — рявкнул Искьерда и с трудом удержался от того, чтоб мальчишке не отвесить оплеуху. — Война у нас, пойми! Некогда тебе с детьми возиться, ты бы лучше за "Пышкой" глядел в оба, а то встанет она посередине маневра, и все поляжем! А я, командир за вас отвечаю... что?

На той же ноте он повернулся к Сорче, которая тянула его за штанину. В ясных глазах не было ни капли страха.

— Пай, — пролепетала она, улыбаясь во весь рот. — Пай! — повторила уже уверенней и дернула за штанину.

— Отцом кличет, — охнул наводчик. — Дела...

— Видать, потому что голова светлая, — ухмыльнулся в усы Ставр. — Мы-то чернявые все, а командир у нас беленький. Слышьте, а ну как покормить ее, а? Мирт мутненькой притащил, так ее можно на молоко у интенданта сменять. Он выпить не дурак, ему многие несут.

— Так я взял молока, вон, фляга лежит, — оживился Мирт, сникший было после окрика командира. — Ну, надолго не хватит, а до завтра доживем... Можно еще мяска из пайка в кашицу растереть с хлебушком. А еще вроде можно овощей каких дать, тоже кашицей, или яблок там...

— О! У Носатого из седьмого отряда мешок яблок был! — влез со своими пятью медяками заряжающий, парень немногим старше Мирта, попавший в отряд прямиком из военного училища. — Я пригоню сейчас, обождите!

— Куда! — дернулся было Искьерда, но парень уже убежал.

Водитель с помощниками вытянулись, как на построении, но глазами старательно косили на лопочущую что-то и улыбающуюся девчушку. Ставр ухмылялся в усы и глядел в сторону, но вид имел самый что ни есть довольный. Мирт пялился на командира, не отрываясь — жалостливыми по-щенячьи глазами.

"Мальчишка", — подумал Искьерда обреченно.

Сорче ткнулась лицом в опушку сапога. Грязную, конечно — какой ей быть после дневного-то сражения? Лейтенант наклонился, подхватил девчонку под мышки и поднял на вытянутых руках. Малявка сначала недовольно заерзала, а потом успокоилась и уставилась на Искьерду в упор.

Искьерда, несмотря на фамилию, был северянином, и по внешности, и по характеру. Но теплое, ласковое южное солнце любил и скучал по нему.

— Ладно, — произнес он, стараясь удержать расползающуюся по губам улыбку и сохранить хотя бы внешнюю суровость. — Ран-капитану действительно некогда возиться с малышней. До следующего поселения пусть в отряде поживет, а потом, может, кто-нибудь из лаэтийцев примет гражданство, тогда им и отдадим.

— А что, бывает так? — удивился Ставр. — Они ж горят, как пакля.

— Одна отступница появилась, — Искьерда опустил малышку обратно на солдатское одеяло и потрепал ее по светлым волосам. Она захихикала. — Только не ясно, что с ней будет еще. Консул говорил, что с ней будут обращаться, как с военнопленной. До ребенка ли тогда... Отставить улыбку до ушей, рядовой Ньявис. Ребенок препоручается вам, под вашу ответственность. Чтоб заботился о своей Сорче, как о "Пышке", да и о самой "Пышке" не забывал.

— Слушаюсь, господин лейтенант! — сияя, как начищенная золотая монета, ответил Мирт. — Так точно!

"Я об этом еще пожалею, — подумал Искьерда и тут же добавил про себя: — Но потом".

Ночь прошла спокойно. Мирт побаивался, что Сорче без родителей начнет плакать и помешает бойцам-сотоварищам отоспаться после тяжелого боя. Но пронесло — заявила о себе она только раз, уже под утро. Как раз такой случай припасены были и фляжка молоком, и сухая тряпица взамен пеленки. А сытая и чистая, девочка даже и не думала шуметь. Тихое лопотание и смех — разве ж это шум? Для тех-то, кто привык и под выстрелы засыпать?

Нет, конечно. Наоборот — почти колыбельная. Так и мерещится в полусне, что вернулся домой, где мир да покой, и бояться не надо, что спустит лаэтийский диверсант на отряд лавину.

Сорче еще повозилась немного, но потом разомлела в тепле у Мирта под одеялом и опять заснула. Так и просопела до самой побудки, а там уж все началось, как обычно — суета, солдатский хохот, попытки умыться снегом под шутки и прибаутки, и голос маленькой девчушки затерялся в гаме проснувшегося лагеря.

Все было, как обычно — но отчего-то экипажу "Пышки" военный паек показался сегодня вкуснее, чем когда-либо прежде.

Потом лейтенант Искьерда отозвал Мирта и строгим голосом приказал передать Сорче под опеку второму стрелку, который все равно без дела слонялся, и заняться наконец редуктором. Да и мотор себя вел в последнем бою прескверно. И, как Мирту не хотелось повозиться еще с девчонкой, которая стала ему уже как сестренка, а пришлось вернуться к прямым своим обязанностям.

— Что, погнал тебя господин лейтенант, а, Мирт? — понимающе причмокнул Ставр, завидев паренька. Тот с самым понурым видом вышагивал по натоптанной тропинке, изредка сшибая мыском тяжелого ботинка заледеневший край сугроба.

— Ну, погнал, — упрямо поджал губы Ньявис. — С редуктором что было?

— Что было, то и есть, — техник скривил рот. — Подь сюды. Шестерню видишь? А "червяка"? Вишь, косит, как баба завидущая. Тута что затягивай, что не затягивай — все одно, не поправишь. Ежели б тому, кто эту погань выдумал, руки от зада открутить и к плечам приставить, может, чтобы и вышло.

— Кривизна — она в голове, а не в руках, — с умным видом откликнулся Мирт, разглядывая механизм. — Тут лучше голову поменять. Дядька Ставр, лейтенант велел и мотор посмотреть. Говорит — стуки были, да и в гору машина плохо тянула.

— Мож, у него в ушах стучит, а? — проворчал Ставр. Однако ж спорить не стал и двигателем занялся. Мирта к такому серьезному делу не подпустил, только рядом усадил и велел запоминать, что к чему.

По скромному Миртовому мнению, дело было вовсе не в двигателе, а в подаче топлива. Из бака иногда приходилось вручную переливать, горы ведь, спуски подъемы нешуточные. Так что молчаливое внимание продлилось четверть часа, не больше, а потом паренек не выдержал, и завязалась беседа из тех, что от начала времен ведутся на войне.

— Дядька Ставр, а тебя домой-то не тянет? Все уж по три письма написали, а ты ни единой строчки своим не отправил.

— А чего отправлять-то? — буркнул в ответ Ставр. — Будто ждет там меня кто, как же. Сестра моя рада-радешенька, что пьяницу с рук сбыла. Здесь хоть пользу приношу, да вернусь, если солнце милует, не бедняк бедняком. А ежели не вернусь, так сестре пенсию обещали, вот. Все к добру — коли помру и коли не помру, — мрачно пошутил он. — А тебе что дома не сиделось? Мож, скажешь уже, чего таиться-то — все свои. Искьерда свадебку побогаче сыграть хочет, все надеется до ран-лейтенанта дослужиться. Немен дочери на приданное денюжку сундучит.

— Надо, — хмуро отозвался Мирт.

Вспоминать про отца не хотелось. Сразу противно заныла правая рука, которую придавило тяжелой лавкой прошлой весной. Тогда Мирт крепко с отцом повздорил...

— "Надо"! — передразнил его Ставр. Не зло, но обидно как-то. — Куда тебе, мальцу такому, на войну? Смотри, оторвет тебе ногу, кому такой калека будет нужен?

— Я и так никому не нужен. Ничего, на пенсию проживу.

— А ежели девчонка какая глянется? — не отставал Ставр.

— Не глянется. Нужны они, эти девчонки...

Техник оторвался от ковыряния в моторе и вытер черные от грязи и масла руки тряпицей, вздохнул и только потом посмотрел на Мирта враз постаревшими глазами:

— Дурень ты молодой, Мирт. Я такой же был. Железки милее любых баб были. Что, хорошо живу теперь, а? Ты не молчи, говори, как есть. Не хочешь? То-то, сам скажу. Плохо я живу, Мирт. От хорошей жизни на войну не пойдешь.

Мирт сопел. Возразить на это было нечего. Да и с девчонками он приврал. Стал бы он капризного Юлле нянчить, если бы по-другому мог на соседкину дочь поглазеть? Сколько раз воображал себе, что вернется с войны герой героем — мундир новый, грудь в медалях, словом, красавец писаный и при деньгах к тому же. Тогда, небось, соседка сама дочь придет за него сватать.

"Прав Ставр, — вздохнул Мирт про себя, — От хорошей жизни на войну не пойдешь". А потом вспомнил Сорче, которая в пустом доме сиротой осталась, и представилось ему, что и деньги воображаемые, и мундир, и медали — все в липкой крови. Золотистой, остро пахнущей, какой она становится у лаэтийцев перед смертью. Картинка была такой живой, что Мирта передернуло, и он не удержал слова, рвущиеся из глубины сердца:

— Война — дрянное дело, — и сконфужено примолк. Но Ставр не стал ругать его, а вздохнул по-стариковски и рукой махнул:

— Дрянь-то она дрянь, конечно. Да ведь кому-то нужна, а, Мирт? Там, в столице, люди ведь дикими тысячами ворочают — кто-то и с войны и горя человечьего прибыль сделает. Только вот не нашего ума это дело... Лучше ключ мне подай. Агась, этот самый...

Даорский Союз, Аруд,

1431 год, весенний период, день 24

Ласо Кансадос

Четвертый переговорный зал, в котором обыкновенно заседал Промышленный Совет, был оформлен на редкость безвкусно. Денег Правительство не пожалело — чего стоили хотя бы портреты основателей на дальней стене, одинаково хмуробровых, тонкогубых. Вычурные темно-красные рамы "под старину", траурно-черные драпировки и — венец дурновкусия — зеркала на потолках, как в дорогих публичных домах.

Впрочем, здесь как раз и собрались те, кто уже четверть века торговал и собой, и своей страной. Называлось это гордо и торжественно — стремлением к прогрессу.

Господин Ласо Кансадос поморщился. Когда-то, в невероятной глубине времен, когда он был молод, ему тоже казалось, что негоция — дело не просто полезное, а даже почти героическое с непременным налетом благородства. Он крутился, как уж на сковороде, шел по головам, своего не упускал — отец бы мог им гордиться. Но теперь, когда Ласо отвоевал для своей фармацевтической компании монополию и постоянное кресло в Совете, в голове завелись, как мыши в дряхлой ветоши, странные мысли: а стоило ли это кресло мольберта художника?

— ...экономическая ситуация продолжает оставаться стабильной. Выступления на текстильной фабрике в Бенне были подавлены силами конной полиции. В целях предотвращения дальнейших волнений было принято решение о сокращении выплат...

"Не поможет", — со злорадным удовольствием отметил про себя Ласо. А вслух, как пришло время, высказал полное одобрение действиям докладчика. Господин Эсмераес — второй голос в совете, лишняя ступенька, переступить которую постаревшему Ласо уже нелегко. Да и времени осталось с год, не больше. Врачи говорили — до осени, но он еще поборется.

Год на то, чтобы стать Председателем.

Год на то, чтобы изменить законы Даора.

Будь дело только в нем самом, Ласо давно бы уже махнул на грызню в совете рукой. Но ради умницы Ирид, ради Армати, этого беспутного мальчишки... Художника.

— Наступление в Лаэтэ проходит по намеченному плану. Двадцать второго числа сего периода шестой батальон под командованием ран-капитана Доронго овладел стратегически важной высотой Раним-Дар. Об успехах, правда, менее значительных, докладывает и генерал Рамман...

Обычно люди не запоминают момент истины, когда их мир переворачивается с ног на голову. Ласо помнил его прекрасно. Дождливая зима одна тысяча четыреста двадцать восьмого года, канун солнцестояния — самый короткий и тусклый день в году. Господин Кансадос тогда был сильно зол на Армати. Глупый мальчишка мало того, что окончательно забросил занятия в Университете, так еще и сбежал на четыре дня в дубраву к излучине Пьюры. Вернулся простуженный и счастливый, но вместо того, чтобы показаться на глаза встревоженному деду, заперся в студии. На стук не открывал. Охрана интересовалась — не взломать ли двери? Но Ласо было не до того, наступала самая отвратительная пора в году, подведение итогов. Когда он сумел вырваться из натопленных до духоты совещательных комнат, то сразу направился к непутевому внуку — ум-разум на место ставить.

На просьбу деда Армати дверь открыл сразу же — осунувшийся, бледный, с лихорадочно блестящими глазами. Ласо на мгновение перепугался до одури — подумал, что внук увлекся "соломкой", сладкой отравой, как и многие люди искусства... Но Армати не дал ему времени опомниться — непочтительно подхватил под локоть и потянул в светлую часть студии, с застекленным потолком и окном на половину стены. Завел — и подтолкнул к мольберту, улыбаясь до ушей.

На улице было пасмурно и сыпал мелкий снег. Вечерело.

А с картины в студию изливалось живое, настоящее солнце. Божественное, подумал тогда Ласо и потянулся к холсту с одним желанием — согреть озябшие пальцы. Армати что-то беззаботно тараторил — о вдохновении, о поиске новых впечатлений, о волшебных рассветах над бурной Пьюрой, о несбыточной мечте — поездке в прекрасную Лаэтэ.

Ласо слушал — и кивал потеряно. Конечно, он отпустит Армати в Лаэтэ, ведь там редкой красоты пейзажи. Конечно, о возвращении в Университет и речи нет. Все, что угодно — только не оставляй мольберт и кисти, Армати...

В тот вечер Ласо Кансадос вернулся домой с трясущимися руками, как у горького пьяницы. Уже у себя в кабинете он достал из ящика дорогую, отбеленную бумагу для переписки, неловко повертел угольный грифель — и впервые за много-много лет принялся осторожно делать набросок. Ничего особенного, девичий профиль... Но грифель крошился в непослушных пальцах и осыпался на лист черной пачкающей пылью. Профиль смазывался, нос выходил крючковатым, и с посеревшей бумаги на Ласо глядела не девушка, а злая старуха. То, что раньше получалось естественно, часто даже против воли, сейчас оказалось за пределом возможностей.

А ведь про молодого господина Кансадоса говорили когда-то — солнце его в руки расцеловало, очи светом приласкало. И куда все делось? Переплавилось на деньги, на кресло в совете?

С умопомрачительной ясностью Ласо осознал, что не хочет такой судьбы для Армати. Закон требовал, чтобы компания и место в совете перешли мужчине, сыну или внуку. Не женщине, будь она хоть трижды гениальна. Но для Армати это будет каторга, убийство. Деньги смывают с рук благословение дара.

— ... На этом заседание Совета объявляю закрытым. Благодарю вас, господа, за то, что почтили его своим присутствием.

Выждав необходимое время, Ласо поднялся. Услужливый секретарь, все заседание простоявший за плечом и по первому кивку подносивший документы, подал ему трость.

— Прошу, господин Кансадос.

— Благодарю, Корнел. Оставайтесь пока здесь и получите мой экземпляр расшифровки стенограммы заседания, через час я пришлю за вами водителя.

— Слушаюсь, господин Кансадос.

С каждым разом все труднее было делать вид, что щегольская трость нужна не для создания эксцентричного образа, а чтобы ходить, не хромая. Счастье еще, что хмуро-сосредоточенное выражение лица любой собеседник Ласо, скорее, отнес бы на счет недоброго характера, а не боли в суставах.

Владельцу фармацевтической компании хворать не пристало.

Прихотливо извивались бесконечные коридоры, и везде все так же резал глаза помпезный темно-красный цвет, похожий на загустевшую кровь, бликовали негреющим светом золоченые карнизы. А паркет, кажется, и вовсе специально натирали чем-то скользким — идешь, как, бывало, в юности по льду на коньках едешь, но без всякого удовольствия. Под ребрами через некоторое время привычно закололо, и Ласо замедлил шаг. Нечего рисковать.

На улице стало получше. Весна, даже такая поздняя и холодная, как в Аруде, действовала живительно. На востоке в мутной пене туч изредка проблескивали кусочки ярко-голубого неба, и от этого необъяснимым образом было легче дышать. Ласо на секунду даже расхотелось садиться в дребезжащую, кисло пахнущую машину, но водитель уже предупредительно распахнул дверцу.

Машина, к слову, сошла с конвейеров завода Ираско, господина Председателя, и это был дополнительный повод недолюбливать ее.

— Домой, к набережной, — коротко приказал Кансадос, с облегчением откидываясь на сиденье. Здесь, в одиночестве — прислуга не считается — корчить из себя героя Усольской войны не было смысла. Тем более что Ласо и не воевал никогда, боги миловали. — Потом вернешься, заберешь Корнела, и до вечера свободен. И поезжай мимо парка, — добавил он. Можно же позволить себе маленькую слабость?

До вечера нужно многое сделать. Самое главное — спросить отчета у Ирид: как, справилась ли она с переговорами? Нынешний поставщик сырья — старик упрямый, а управляющие его и того хуже. Но если девчонка выторгует скидку, то можно считать, что испытание пройдено. Эх, да что там испытания — будь Ирид парнем, Ласо бы не сомневался и оставил компанию ей. Она в уме складывала такие числа, которые тот же Армати и представить себе не мог.

Зато Армати оценил бы красоту солнечных лучей, клинками взрезающих серую хмарь облаков над парком.

Тем временем автомобиль плавно выехал с дороги, тянущейся вдоль парка, на набережную. Свою неприступную цитадель Ласо Кансадос, подобно знатным предкам, возвел на берегу реки. Только если триста лет назад это был бы замок, еще более неприступный благодаря естественной защите быстрого течения, то сейчас пришлось ограничиться всего лишь солидным особняком в старинном стиле, с обязательным садом, кованой медной оградой и звериными мордами на водостоках. На белых стенах оседала жирная копоть из фабричных труб, и раз в период приходилось освежать фасад, но Ласо и думать не хотел о том, чтобы перекрасить дом в менее маркий цвет.

Ведь весной белый особняк, утопающий в зелени сада, между бледно-голубыми зеркалами реки и неба — это красиво.

— Приехали, господин Кансадос.

Машина, поскрипывая, затормозила у подъездной аллеи. Тут же медленно поехали в стороны створки ворот — это расторопный мальчишка из охраны поспешил открыть хозяину дорогу. Однако у Ласо были другие планы.

— Я выйду здесь, сам, не надо проезжать к дому, — произнес он, задумчиво пожевав губу. — А ты возвращайся за Корнелом.

Ни возражений, ни вопросов не последовало — Ласо умел подбирать прислугу, и главным критерием при устройстве на работу было беспрекословное подчинение нанимателю. И понятливость, разумеется.

Ирид уже дожидалась деда в кабинете. На столе, прижатые яшмовым прессом, лежали тонкие, плотно исписанные листы бумаги. И, судя по торжествующей улыбке на тонких женских губах, это было не просто письмо.

— Деловое обязательство, — довольно констатировал Ласо, не дожидаясь приветствий. — Скрутила продавца?

— В бараний рог, — с деланной небрежностью подтвердила Ирид и кивнула в такт своим мыслям, точь-в-точь, как делала ее бабка в молодости. Ирид вообще походила на нее необыкновенно — и волосом, и голосом, как говорится. Чернявая, узколицая, нос с горбинкой. Вроде и не красавица, но взгляд такой жгучий, что голову кружит не хуже вина. — Сначала не хотел уступать. Пришлось напомнить о том, что военный налог — штука суровая, а достопочтенный господин Ишин хоть и владеет целой плантацией, а платит как с деревенского огорода. То, что у Кансадоса кресло на совете рядом с креслом уважаемого министра военных дел стоит, он и сам вспомнил.

Ласо тяжело опустился в кресло, с удовольствием отставив надоевшую трость, и усмехнулся:

— А ты, никак, Ишина за олуха держишь?

— А кто он, если не олух? — пожала острыми плечиками Ирид. Даже в домашнем шерстяном платье бросалась в глаза ее болезненная худоба. — Был бы не олух, заплатил бы налог, а потом взвинтил цену на товар, дешевле бы вышло, а нам все равно деваться некуда. "Великаново дерево" мало где растет.

— Дело говоришь, — одобрительно кивнул старик Кансадос, и тут взгляд его упал на карту мира, вместо картины украшавшую дальнюю стену. — Послушай-ка, умница моя, — неожиданно даже для себя обратился Ласо к Ирид. — Если бы ты захотела завоевать Даор, то с чего бы начала?

Ирид подошла к вопросу серьезно. Примолкла, поразмыслила, и только потом ответила остро и дерзко:

— В первую очередь я бы заставила простой люд возненавидеть Промышленный Совет, а потом оседлала бы волну недовольства и бунтов и прямо на ней въехала бы в столицу. Помнишь, дед, как у нас королевскую династию с престола свели?

— Помню, я историю хорошо учил, — усмехнулся в бороду Ласо.

Значит, возненавидеть Промышленный Совет? Почему бы и нет. Благо повод имеется — имел же дурость господин Председатель отправить войска в Лаэтэ, убивать старых богов...

К слову, о богах.

— Ирид, что там из Лаэтэ слышно? Сегодня четный день, от нашего Свистуна радиограмма должна быть с докладом. Шифровальщики еще не приносили?

— Сию минуту проверю, — пружиной развернулась Ирид и, как солдатка, шаг чеканя, вышла из комнаты.

И впрямь, вся в бабку. Южный нрав, непоседливый. Только у черноокой Арраян все силы в строптивость уходили, а Ирид по-мужски деятельная оказалась: каждую минуту на пользу обратит. Ну, да и сам Ласо время терять не любил. Пока радиограммы дожидался, трижды перечитал деловое обязательство. Убедился, что составлено оно было чин по чину, каждая буква на своем месте. Никак Ирид лично над плечом у писца стояла и диктовала.

...Хороша была идея народ на Промышленный Совет спустить, но тогда бы и Кансадос пострадал. А с ним и внуки. Нет, действовать следовало тоньше, хоть без бунта и не обойтись. Самое трудное — сместить Председателя. У Эсмераеса и так не фабрика, а пороховая бочка: кинь спичку — и взорвется. А вот у господина Ираско позиции твердые. Машиностроительные заводы — ему принадлежат, оружейные он тоже под себя подгреб. Половина армии за его счет кормится и на него молится, ведь это Ираско придумал пенсии для военных семей. Такого с нахрапа не свергнешь...

Размышления Ласо оборвал стук в дверь.

— Вот расшифровки, — Ирид вошла, не дожидаясь разрешения, и Ласо едва успел спину выпрямить, чтоб перед внучкой не сутулиться. — Я сама не смотрела пока.

— После меня сразу и глянешь, — рассеяно откликнулся Ласо, пробегая глазами ровные машинописные строки.

"Свистун", его собственный соглядатай в армии и вечная головная боль. Командование как нюхом чуяло, что он двум хозяевам служит, и всячески пыталось его от военного дела отстранить. Если бы не знакомство Кансадоса с нынешним ран-генералом, упрямым стариком, знавшим еще его отца, то Свистун бы не дошел даже до границы с Лаэтэ.

И тогда недополучил бы сегодня Ласо прелюбопытнейшие вести.

— Слушай-ка, Ирид, — окликнул он внучку. — У нас тут первый пленный лаэтиец... то есть лаэтийка. И даже не пленная, а вступившая в гражданство.

— Наверное, какая-нибудь девчонка, которая умирать побоялась, — сморщилась Ирид. Ласо вчитался в доклад:

— Нет. Слушай-ка. Ланга Куэрдо, практикующий химик и врач. И теперь — гражданка Даора. Понимаешь, что это нам дает?

Ирид схватывала все на лету.

— Химик и врач, говоришь? Нам бы в компании она пригодилась. В Лаэтэ секретами, к сожалению, не торгуют. А химическая наука там на три-четыре поколения вперед нашей ушла. Если эта Куэрдо не откажется на нас поработать... что? — всполошилась Ирид, заметив, как стремительно побледнел Ласо, сползая в кресле. — Дед, врача позвать? Сердце?

— Оставь, — прохрипел Ласо, прикрывая глаза. — Оставь. Оклемаюсь и без врачей. И так знаю, что они скажут. Лучше порошок мой разведи в воде и принеси.

Ирид не стала спорить. Молча выдвинула ящик, откупорила склянку и принялась отмерять нужную дозу прямо в "дежурный" стакан — на глазок. Она, в отличие от Армати, Университет закончила, в один срок отслушав два курса — и медицину, и химию.

А Ласо так и цедил кисловатый воздух сквозь зубы. Только что благодаря этой лаэтийке — Лане, Ланге? — встал на место последний кусочек в схеме захвата Даора. Пока простой, без деталей, грубой и шаткой, но — законченной.

— Спасибо, Ирид, — сипло произнес Ласо, принимая из рук внучки стакан с лекарством. — Не хмурься, все хорошо, я еще повоюю, — нашел он в себе силы отшутиться, и губы Ирид тронула несмелая улыбка — редкая гостья. — Ты сегодня с дороги, устала, наверное. Иди сейчас отдохни, к делам вечером вернемся, когда стенограммы заседания привезут. А пока позови ко мне Шиочи. Мне с ним переговорить надо.

— Я не нужна?

— Ты мне всегда нужна, — Ласо глотком допил горькое лекарство и отставил стакан. Привычка подействовала быстрее, чем химия — сердце не так уже щемило, хотя порошок должен был помочь только через полчаса. — Но сейчас нам нужно мелочи обсудить, от которых одна морока, а толку чуть. Тебе не пригодятся потом, а утомят так, что стенограмму заседания читать не сможешь. Иди, не спорь. Отдохни лучше, на тебе лица нет.

— Кто бы говорил, дед, — только вздохнула Ирид, но послушно отправилась к двери. — Сам когда будешь отдыхать?

— Какой отдых? — притворно удивился Ласо. — Я же только с заседания. Два часа там проспал...

Ирид засмеялась, и хмурая складка между бровей у нее наконец разгладилась. Ласо позволил внучке забрать и стакан, и деловое обязательство, на котором уже красовалась размашистая виза "Кансадос". Оставалось только дождаться теперь Шиочи и с ним обсудить то, что Ирид знать не полагалось.

Пусть если уж и не выгорит дело, то полетит голова только у Ласо. Если Ирид ничего не знала, то какой с нее спрос?

— Хозяин, можно? — раздался тонкий, для мужчины так и вовсе писклявый голос.

— Входи, Шиочи.

Из-за этого вот голоска и малого роста Шиочи, пожалуй, можно было принять за юношу. Родители ему достались разных кровей. Мать — коренная даорка, белокожая и стройная, отчего-то прельстилась восточным эмигрантом, невысоким и узкоглазым. Впрочем, если умом Шиочи пошел в отца и болтать языком научился у него же, то Ласо не удивлялся такому раскладу. Хитростью этого прохиндея солнце не обделило, красноречием тоже. Уговорить он мог любого, даже самого неуступчивого человека. Единственным недостатком Шиочи была склонность к аферам. Это его и подвело. По юности он дважды попадал в тюрьму за мошенничество и, наконец, лишился гражданства.

А без гражданства о легальной работе в Даоре можно было забыть.

Тут-то и можно было бы подумать, что щедрый Ласо Кансадос сжалился над Шиочи, вытащил его из грязи в князи, обогрел и дал законную работу. Но Ласо не любил вкладывать деньги в сомнительные предприятия, поэтому никак не подходил на эту роль. Шиочи попал к нему в осведомители и помощники гораздо прозаичнее.

Перекупом.

Проще говоря, Ласо углядел у одного из конкурентов расторопного работника и заинтересовался его биографией. Затем рассудил, что если парень без гражданства сумел устроиться в серьезную компанию и даже удержаться там, то перспективы у него неплохие. Парень действительно оказался не промах — пользу от работы на Кансадоса просчитал сразу и за символическую взятку перешел в новую компанию... вместе с очень важными и ценными документами прежнего работодателя.

Ласо за неожиданный подарок пронырливого нелегала поблагодарил и сухо предупредил, что если тот надумает сыграть такую же шутку с ним, с Ласо, то по законам своей исторической родины лишится обеих рук. По локоть.

Шиочи предупреждению внял и за двенадцать лет не позволил пропасть ни единому документу. Даже стоимостью всего лишь в ноготь.

— Хочешь стать правой рукой в компании? По-настоящему, на должности, скажем, секретаря, — с места в карьер пустился Ласо. Шиочи застыл статуей и так широко распахнул глаза от изумления, что они вместо щелочек стали напоминать нормальные человеческие. Стало даже видно их цвет — светло-синий, от матери доставшийся.

Впрочем, изумление его длилось всего секунду, не больше.

— А как же гражданство? — разумно возразил Шиочи, по привычке закладывая большие пальцы за ремень. — Без гражданства нельзя на такую должность идти, в один миг донесут и из страны выставят. Хорошей же я буду рукой... по локоть.

Ласо подначку привычно пропустил мимо ушей.

— Не волнуйся за гражданство, все устрою, — посулил он. До того в бумажке с печатью и гербом Даора нужды не было, а теперь — самое время поднять кое-какие старые связи. — Получишь фамилию, документ и место в компании. Только не подле меня уже, а подле Ирид.

Лицо Шиочи стало непроницаемым — ни единой эмоции.

— Подле Ирид, значит... Вы, хозяин, решили ей компанию оставлять?

— Ей. Армати не справится, даже если просто для вида сидеть будет.

— А как же закон?

Ласо выпрямился в кресле. Лекарство наконец-то подействовало, и сосущая боль в сердце отступила, спряталась где-то в глубине. Змея ядовитая. Когда укусишь, через год? Или раньше сподобишься?

— А вот закон, Шиочи, нам и надо поменять. Как тебе такая работенка? Можешь отказаться, конечно, — словно бы в задумчивости, в сомнении постучал Ласо пальцами по столешнице, хотя, конечно, никаких сомнений у него не было. Отсомневался уже. — А можешь и рискнуть.

Шиочи колебался всего мгновение.

— У вас есть уже план? Или вы меня проверяете, господин Кансадос?

Ласо удовлетворенно улыбнулся. Если уж в ход пошли "господины Кансадосы" вместо привычного "хозяин", значит, разговор начался серьезный.

— Есть, Шиочи. Можешь мне поверить. В авантюры я не ввязываюсь, но тут шанс верный. Если, конечно, ты хорошо поработаешь. И будет тогда тебе и гражданство, и место помощника рядом с Ирид.

Сейчас Ласо блефовал, и причем вдвойне. Во-первых, план его был шаткий, основанный на удаче и милости солнца больше, чем на крепкой уверенности в победе. Во-вторых, совершенно сознательно в разговоре дважды была упомянута Ирид.

А за "место рядом с Ирид" Шиочи готов был побороться даже скорее, чем за должность секретаря.

— Я согласен.

— Прекрасно, — Ласо перевел дух. Если Шиочи с ним, то полдела сделано. — Что ж, начнем тогда сегодня. Ты внимательно читал доклады нашего Свистуна? Особенно те, в которых он живописал, как лаэтийцы к солнцу возвращаются?

— Конечно, господин Кансадос, — склонил голову Шиочи. Традиционная куцая косичка встопорщилась за спиной.

— Распространи эти сведения по столице — для начала, — распорядился Ласо уверенно. — Знаю, знаю, что они относятся к категории секретных. Тем лучше. Можно даже приукрасить, добавить описаниям торжественности и трагичности... понял?

— Понял, все сделаю наилучшим образом, — хитро улыбнулся Шиочи. Задание пришлось ему по вкусу.

— Это еще не все, — Ласо невольно оглянулся на окно. Над городом постепенно сгущались сумерки. — Найми... нет, лучше просто найди каких-нибудь сумасшедших кликуш. Внуши им мысль, что вскоре наш народ постигнет суровая кара за то, что мы покусились на детей богов и на священную Лаэтэ. Я хочу, чтобы уже завтра на всех площадях сумасшедшие кричали о грядущем конце света.

— Сделаю, хозяин, — Шиочи, как и другие обитатели дома Кансадос, не задавал лишних вопросов.

Когда он вышел, Ласо откинулся на спинку кресла. Сердце снова щемило, но это была не болезнь. Это было предчувствие.

Все получится. Просто не может не получиться...

Лаэтэ, 1431 год, весенний период, день 24

Ярви Доронго

Согласно размышлениям полководца древности Ёси Нуры, самая смертоносная армия быстра, как лошадь, гибка, как древесная змея и свирепа, как степной волк. Суждениям этим следовало доверять. О мудрости Нуры говорило не столько то, что он создал величайшую империю древности, простиравшуюся от моря до моря, сколько то, что империя пала под своей тяжестью лишь через девяносто шесть лет после его смерти. Ёси Нура оставил после себя девятерых разумных сыновей, сумевших не перессориться за власть, самый совершенный в то время управленческий аппарат и два тома сочинений — "О государстве" и "О воинстве". И если первый из них не раз переводили на цивилизованные наречия, то второй считался редкостью. Лишь немногие ценители могли позволить себе иметь хорошую копию.

Ярви Доронго не относил себя к ценителям, но свой экземпляр, старинный, еще рукописный, перечитывал не раз. Вот и сегодня, перед выступлением, рука сама потянулась к обтянутой черной кожей обложке.

"Быстра, как лошадь". Да, пожалуй, назвать армию Даора медленной не додумался бы даже самый рьяный противник. Но все же скорости не хватало. Тормозили передвижение самоходные машины, эти бронированные чудовища — "латники". Плелись, как похоронная процессия, обозы. Медицинский отряд... Всего не перечислить. Конечно, можно было бы попенять на сложные условия, на труднопроходимость горных перевалов — да мало ли на что еще! Но реальность бы это не изменило, а она была такова: армия Даора быстра недостаточно.

"Гибка, как древесная змея". Как же. Не змея, а кочерга какая-то кривая — залегла между двумя хребтами, и ни вправо вильнуть, ни влево. Того и гляди, появится враг — и в узел завяжет, как пожелает... Впрочем, нет. Кочергу согнуть — дело хитрое, силы требует недюжинной. В этом и спасение даорской армии.

"Свирепа, как степной волк". Нет, еще свирепей. Ни женщин, ни детей не щадит. А ведь в армии тоже люди. Когда сдадут нервы, когда ослабеет разум у тех, кто не войну делает — бойню?

Пока Даор побеждал. Давил численным перевесом, тяжелыми гусеницами "латников" — медленных, да, но мощных, бесстрашием молодых безбожников, не боящихся лаэтийских проклятий... Но долго ли это продлится? Ярви Доронго понимал, что нет. Всеми силами он старался укрепить сильные стороны своего батальона и подлатать дыры.

В западном крыле армии, под командованием генерала Раммана, потери составили почти пятую часть. У ран-капитана — едва ли каждый пятнадцатый, если считать и первую, самую тяжелую атаку. Отказ от ненадежных машин в пользу проверенных временем лошадей, досконально продуманные манёвры, бессонные ночи над сводками и планами...

Не скупился Ярви Доронго и на слова. Беседы с командирами отрядов, живое общение с солдатами и горячие речи с наспех сооруженных трибун — он не пренебрегал ничем. Но судьба, словно в насмешку, подбрасывала новые и новые трудности. Как сейчас, когда внезапное похолодание и буран заперли батальон в крайне неудобной позиции. Счастье еще, что лаэтийцы не спешили с ответным ударом — видимо, даже им, жителям гор, нелегко было воевать в условиях непроходимых дорог и плохой видимости.

— Азуль, принеси мне чего-нибудь горячего попить. Сбор какой-нибудь травяной, вроде того, что ты в прошлый раз нащипал с куста. Мне понравилось.

— Слушаюсь! — подскочил рыжий адъютант. Да так порывисто, что чернилами из пера попал и на стол, и себе на щеку. — Только... приношу извинения, ран-капитан, игольника раздобыть сейчас не могу — метель была, листья под снегом, — и закончил скороговоркой, словно боялся, что его погонят: — Если позволите, я бы сделал вам горячего вина со специями, в холод от него сплошная польза!

— Хорош я буду, если перед совещанием налакаюсь, — пробормотал себе под нос Ярви. Но горло и впрямь саднило, а головная боль стала уже дурной привычкой. Горячее вино могло помочь, особенно если его приготовит адъютант — военные навыки его сильно уступали знахарским. — Принеси, Азуль. И себе заодно.

— Будет сделано, ран-капитан, — заметно повеселев, откликнулся Азуль. Он тоже постоянно мерз, но не жаловался, брал пример с терпеливого командира. Ну да Ярви был толстокожим, а вот про мальчишку этого не скажешь.

Когда огненно-рыжий Азуль вышел, в комнате словно похолодало. И навалилась вдруг такая усталость — за все два дня вынужденного простоя, заполненного кипами, горами бумаг, за постоянный уже недосып, за вымораживающий кости холод... Самое время перечитать главу-другую из бессмертного "О воинстве", но ведь только недавно же устроил себе передышку.

Значит, надо заняться делом. Желательно таким, которое можно совместить с кружкой горячего вина. Ярви был стратегом даже в мелочах, поэтому выход нашел сразу.

— Азуль, как закончишь, приведи эту новенкую, Куэрдо. Хочу побеседовать, — распорядился он, когда в дверях, пыхтя от усердия, появился адъютант — со сложенным треножником-жаровней для обогрева, медным ковшом и сумкой через плечо, в которой что-то звякало. — И принеси еще одну кружку, для нее.

— О! Никак, агитацией будете заниматься? — весело спросил Азуль и, подумав, добавил для официальности: — Ран-капитан.

— Буду. А еще буду думать, как нам этот подарок судьбы разумно использовать, — усмехнулся Ярви. — И, кроме всего прочего, даже поговорить с красивой женщиной в военное время — большое дело, Азуль. А то так и одичать недолго. А ты как думаешь?

— Я? — адъютант вспыхнул так, что от него, кажется, тепла было больше, чем от разгорающейся жаровни. — Ну... Совершенно с вами согласен, ран-капитан, — закончил он уклончиво и нагнулся над жаровней.

Вскоре кабинет прогрелся достаточно, чтобы можно было слегка расслабиться, выпрямить спину и — была не была! — расстегнуть верхние пуговицы на мундире. Не по уставу, конечно. Но, может, Куэрдо так себя хоть не будет чувствовать, как на допросе. Если она действительно вступила в гражданство без всякой задней мысли, то это будет жестом доброй воли. А если нехорошие мысли есть...

Что ж, в такой обстановке — тепло, вино со специями, уютные желтые свечи и огонь в жаровне — легче сделать ошибку и выдать свои планы.

— Иди за гражданкой Куэрдо, Азуль. За вином я послежу, чтобы не выкипело и не остыло.

— Слушаюсь, ран-капитан!

Пользуясь свободной минутой, Ярви убрал с глаз долой несколько листов, заполненных аккуратным почерком офицера Сармана. Отчет о наблюдениях за Лангой Куэрдо. Все о ней с момента вступления в ряды граждан Даора — когда ела и что, сколько спала, с кем беседовала и на какие темы, какие вещи взяла с собой, как держится, когда думает, что ее не видят...

Факты, которые не говорят ни о чем.

— Добрый вечер, господин Доронго.

Ланга появилась на пороге совершенно бесшумно, на два шага обогнав недовольно сопящего адъютанта. По-прежнему прямая и гордая, как статуя древнего божества. Или даже настоящее божество, отчего-то сошедшее с неба и принявшее облик молодой женщины с резковатыми чертами лица и холодными глазами.

— Обращайтесь ко мне... — "ран-капитан", хотел он сказать, но почему-то произнес совсем иное: — Ярви. По крайней мере тогда, когда рядом нет других офицеров. В противном случае — ран-капитан, так будет правильно.

— Хорошо, Ярви, — согласилась она, не предлагая, однако, называть себя просто Лангой.

— Юношу, который проводил вас сюда, зовут Азуль, — продолжил ран-капитан, чувствуя странное желание растормошить Лангу и заставить ее сбросить маску гордости. Но осторожно сбросить — так, чтобы не разбить. — К нему вы можете обращаться, если вам что-то понадобится, а я буду занят.

— Он ваш адъютант? — Ланга стояла посередине кабинета совершенно спокойно. Словно готова была провести на ногах всю встречу, если Ярви не предложит сесть.

— Да, адъютант. Что ж... Прошу, — Ярви сделал приглашающий жест.

Ланга вежливо кивнула и проследовала к указанному месту. Но на середине пути вдруг замерла, обернулась — и шагнула назад, почти вплотную к ран-капитану. Азуль от неожиданности едва не выронил ковш с вином. А Ярви... На мгновение у него перехватило дыхание от горьковатого травяного запаха.

"Война, — промелькнуло в голове у ран-капитана. — Так недолго действительно одичать. Всего лишь женские духи, женские духи..."

И все равно захотелось податься вперед, вдохнуть поглубже и...

Прохладная, слишком жесткая для девушки рука легла ему на лоб.

— Да вы больны, Ярви, — с легким удивлением произнесла Ланга. — И серьезно больны. Дайте угадаю — головные боли, ощущение легкой простуды, головокружения?

— Головокружений нет, — отозвался Ярви отстраненно. Ланга смотрела ему в глаза, не отрываясь, и от этого происходящее подергивалось флером нереальности.

— Будут, — сухо констатировала Ланга. — Азуль, приведите сюда военного врача, немедленно.

— Не стоит.

— Стоит, Ярви, — губы у Ланги побелели. — Если вы не хотите поберечь себя, поберегите меня. Что будет со мной, если после нашей беседы вы сляжете? С моей-то репутацией химика и врача? Да ваш адъютант, этот "милый юноша", первым закричит, что я вас отравила. Так что не надо спорить. Азуль?

— Ран-капитан? — адъютант нервно переступил с ноги на ногу и вопросительно посмотрел на командира. Кажется.

Ланга упрямо поджала губы.

— Ярви.

— Хорошо, — сдался ран-капитан. К этому времени ему и впрямь началось казаться, что голова кружится. — Я действительно чувствую себя неважно. Пусть подойдет врач. Азуль, мигом — одна нога здесь, другая там.

— Слушаюсь, — встревоженно отозвался адъютант.

— Садитесь, не стойте, — когда Азуль покинул комнату, Ланга ненастойчиво подтолкнула Ярви к креслу. — Я бы предложила свою помощь, как врача, но, боюсь, доверия мне никакого. А жаль. Я хотела бы сразу вернуть долг.

— Какой?

Ран-капитан тяжело опустился в кресло. Натоплено в комнате было уже слишком сильно, и дышать становилось тяжеловато.

— Заступничество перед этим святотатцем. Матта. Помните такого?

— А, консул. Не стоит благодарности, — Ярви чувствовал себя неловко потому, что женщина стоит, а он сидит. — Что вы ищете, гражданка Куэрдо?

— Вам нужно горячее питье, — взгляд Ланги сделался цепким. — Молоко, чай, медовый напиток?

— В том ковше — горячее вино со специями, подойдет? — предложил Ярви, чувствуя себя актером в театральном представлении. Только суфлера, нашептывающего правильные слова, не хватало.

— Подойдет.

Ланга сноровисто перелила напиток в кружку, немного подержала ее в руках, глядя на жаровню. Ярви не отводил взгляда от судорожно выпрямленной спины.

— Держите, Ярви, — протянула наконец Ланга кружку. Голос был усталый и бесцветный, как будто только что женщина пережила сильное нервное потрясение. — Не помешает. А я могу?.. — она оглянулась на ковш.

— Пожалуйста, — кивнул Ярви, благодарно принимая напиток. — Это было приготовлено в том числе и для вас.

Ланга моргнула удивленно и вдруг рассмеялась — по-девчоночьи беззаботно. Коса мотнулась из стороны в сторону.

— Ох, Ярви... Свечи, вино, неформальный вид — что это значит, не подскажете?

— Хотел с вами побеседовать, — Ярви и бровью не повел. Вино было слишком терпким, наверное, из-за специй. По телу от него разливалась приятная нега. — Частью ради того, чтобы составить доклад, частью ради приятного общества.

— И какая часть больше?

Ланга умудрилась спросить это без доли кокетства и после пригубила вина. Немного, так, чтобы только губы обмочить.

— Разумеется, деловая.

— Это успокаивает, Ярви... — начала она и осеклась, чутко оборачиваясь к двери. — Идут. Четверо.

Ран-капитан поморщился. Головная боль слегка отступила, хотя мир будто подернулся пеленой; но все равно это было лучше, чем терпеть недомогание. Даже приход врача теперь казался лишним, что уж говорить о других незапланированных визитах.

"Отдохнуть бы день или два", — с сожалением отметил он, понимая, что не получится. Выступление, переход, отчеты...

— Наконец-то, — Ланга отставила недопитое вино и обернулась к вошедшим. Ярви сощурился — врач, его помощник, Азуль и зачем-то еще офицер Сарман. — Вы отвечаете за здоровье людей в этом батальоне? — она безошибочно выбрала из всех врача.

— Можно сказать и так. Эмерти Вартас, военный врач, — сухо представился он. Ланга скрестила руки на груди.

— Плохой же вы специалист, Эмерти Вартас, если проглядели у своего командира начальную стадию снежной лихорадки. Дайте угадаю — были жалобы на головную боль, вы выписывали препараты группы... ран-капитан? О, милосердное солнце, началось!

Ярви словно со стороны увидел, как разлетается на осколки кружка. Та, что он всего секунду назад держал в руках. Звуки доходили как через одеяло. Приятная истома в теле превратилась в болезненную слабость, а он и не заметил, как это произошло.

Военный врач побледнел, как полотно.

— Снежная лихорадка? Вы уверены?

— Абсолютно, — не колеблясь ответила Ланга. — В Лаэтэ это не редкость среди чужеземцев, мы болеем реже. Симптомы очень характерные. Смотрите на зрачки и на расширенные сосуды...

Ланга еще говорила и говорила, но ран-капитан не слышал. Он едва мог найти в себе силы, чтобы сидеть, не слишком заваливаясь на Азуля — когда, кстати, адъютант успел оказаться рядом?

"А ведь она оказалась права, — с легким удивлением констатировал Ярви. — Теперь голова кружится..."

Азуль пропустил момент, когда его командир окончательно обмяк. Но как только осознал — едва не задохнулся от суеверного страха. И — чувства вины. Ведь видел же, что ран-капитану все время плохо, но исправно бегал к медикам за обезболивающим. А теперь — снежная лихорадка.

Как приговор.

— Господин Вартас! — осипшим от волнения голосом крикнул Азуль. — Кажется, ран-капитан без сознания!

— Кажется или без сознания? — язвительно отозвался врач, по-козлиному дернув жиденькой бородкой. — В сторону, молодой человек, дайте мне взглянуть. Действительно, похоже на лихорадку — жар довольно сильный. Глаза... — он бесцеремонно оттянул Ярви веко. — Глаза пока чистые, сильной красноты и выделений нет

— И не будет пока, — жестко припечатала Ланга. — Лопнувшие сосуды — стадия финальная. Тогда уже лекарства искать поздно.

Азуль дернулся, как будто его поперек спины огрели хлыстом.

— А вы бы помолчали, гражданка, — Вартас ответил только после того, как замерил пульс. — Что ж, господа, берите вашего командира — и на кушетку его. Лучше в комнату офицеров, там и тепло, и угол отгородить можно. Если это и правда снежная лихорадка, то лечить мне нечего. Остается обильное питье, кислые фрукты и стимуляторы. Можно еще богам помолиться, — добавил он тише.

— В соседней комнате была кровать, — встрял Азуль. — Я видел. Может, не нести ран-капитана никуда, а ее сюда переставить? Здесь натоплено. И сквозняков нет — я фанерой окна забил.

— Дело говоришь, — одобрил врач и добавил: — Вы бы, господа офицеры, решили, кто командовать станет. Ран-капитан Доронго в ближайшее время будет недееспособен.

— А еще нужно допросить гражданку Куэрдо, — медленно произнес Сарман. — Все-таки присутствие лаэтийки в кабинете капитана Доронго в тот момент, когда самочувствие командира резко ухудшилось, вызывает некоторые подозрения. Поймите меня правильно, госпожа Куэрдо, — обратился он к Ланге с несвойственной ему мягкостью обратился он к Ланге. — Допрос будет, так или иначе. И только от вас зависит, пройдете ли вы его сейчас со мною, по горячим следам, в присутствии офицера Азуля, или позже. С другими офицерами, которые не будут так любезны.

— Я готова отвечать на любые вопросы, — без заминки откликнулась Ланга, но Азуль заметил, как она вцепилась в край своего неизменного платка. Уже через мгновение пальцы расслабились и отпустили измятую бахрому, но единственный момент слабости отчего-то въелся в сознание, как рисунок, вытравленный кислотой по металлу.

— Тогда присаживайтесь. Офицер Азуль, приготовьтесь записывать.

Процесс шел медленно, словно Сарман нарочно затягивал время. Говорил четко, раздельно, не пытаясь подловить острым и каверзным вопросом Лангу на лжи. Лаэтийка в свою очередь отвечала коротко и уверенно, не отводя взгляда и не запинаясь. Азуль даже успевал все записывать сразу начисто, а не стенограммой.

А в четырех шагах, на спешно перенесенной из комнаты отдыха кровати, хрипло и тяжело дышал ран-капитан. Черный его мундир был небрежно переброшен через спинку кресла. Золотая вышивка словно горела в тусклом красноватом свете — болезненно, лихорадочно. По виску у Азуля ползла капля пота. То ли от удушающей жары, то ли от волнения — не понять.

Ярви Доронго — и вдруг больной и беспомощный. Немыслимо. Невозможно.

Он, который мог сутками не спать над схемами и планами; который способен был после штурма засесть за отчет и надиктовать его Азулю без единой запинки; который умывался по утрам снегом, пока другие офицеры ждали, когда им подогреют воды, и...

— Конечно, это не мое дело, господин офицер, но я бы вам посоветовала расспросить командиров отрядов — нет ли еще больных. Это может вылиться в эпидемию. Снежная лихорадка распространяется через воду и пищу.

— Разумеется, я проверю. Вартас, вы слышали?

— Да, капитан Сарман. Если позволите, я составлю список мер по предотвращению эпидемии.

— Разумеется. Более того, я настаиваю на этом. Гражданка Куэрдо, вы свободны. Офицер Азуль проводит вас до места жительства.

— Слушаюсь, — по уставу, но как-то рассеянно ответил адъютант, невольно оглядываясь на лежащего в беспамятстве ран-капитана. В сознание тот так и не пришел, более того, ему, очевидно, становилось все хуже.

— Через пятнадцать минут извольте явиться на экстренное совещание в офицерскую комнату, — добавил Сарман, собирая листы с результатами допроса, заполненные аккуратной рукой Азуля. — Приступайте.

Коридоры словно вымерзли — ни звука, ни огонька, ни даже человеческого запаха в них не осталось. Ну, разве что гарью тянуло откуда-то, но ненавязчиво, омертвело. Ланга шла молча, зябко кутаясь в платок, и смотрела только себе под ноги, словно размышляла о чем-то напряженно. Азуль дисциплинированно довел ее до комнаты, которую она делила с двумя угрюмыми санитарками, единственными женщинами на весь батальон. Хотя на взгляд юного и придирчивого адъютанта их и женщинами-то сложно было назвать — немолодые, мужеподобные, с огрубевшими руками и лицами. Ланга рядом с такими соседками казалась девочкой.

Жалко было ее к ним отпускать.

— Азуль, постойте, — Ланга, словно подслушав мысли, ухватила его за рукав и потянула. — Постойте минуту. Мне нужно с вами поговорить.

— Хорошо, — сразу согласился адъютант. — Но мне потом надо на собрание, вы же слышали. Ран-капитан теперь... — он запнулся и неловко переступил с ноги на ногу. Лаэтийка цепко впилась пальцами в грубоватую ткань лейтенантского мундира.

— Об этом я и хотела с вами поговорить. О Ярви, — она произнесла его имя с запинкой, чуть виновато. — Ваш врач сказал, что будет лечить его только питьем, кислыми фруктами и тому подобным, но при снежной лихорадке этого мало, вы же понимаете. Даже самое крепкое здоровье она может сломить, как лавина — дерево. Скоро Ярви станет хуже. Может, и нет, конечно, но если это произойдет, добейтесь того, чтобы меня допустили к его лечению. Я очень хороший врач и ставила на ноги и не таких больных.

— И вы знаете лаэтийские лекарства, — полувопросительно сказал Азуль, машинально накрывая пальцы Ланги своими. Она не вздрогнула и руку не отдернула, как следовало ожидать, но хватку ослабила.

— Знаю. Но не могу просто передать их вашему врачу. Я должна удостовериться, что они будут применены правильно. Ведь если ваш врач что-то напутает, вся вина ляжет на мои плечи.

— Понимаю. Госпожа Куэрдо... Ланга, я обещаю, что добьюсь того, чтобы вас допустили к лечению, — серьезно пообещал Азуль, чувствуя, что готов одной своей решимостью обратить реки вспять, не то что какое-то офицерское предубеждение перед лаэтийкой. — Я не хочу, чтобы с ран-капитаном что-то случилось.

— И я, — Ланга грустно улыбнулась. — Ярви хороший человек.

Она оказалась права — ночью ран-капитану стало хуже, и значительно. Усилился жар, начался бред и галлюцинации. Выступление было отложено ровно на двое суток. Формально из-за непроходимости дорог и опасности схода лавин, а фактически ради того, чтобы дать шанс командиру. Условия походного госпиталя Ярви бы сейчас не перенес, это было ясно без диагноза врача.

Функции командования поделили между собой, согласно инструкции, капитаны Сарман и Корренче, как старшие офицеры. Азуля же оставили при командире сиделкой, все равно дела для него не было, да и допускать к больному снежной лихорадкой лишних людей — значит увеличивать вероятность того, что вспыхнет эпидемия.

Ближе к трем утра Ярви начал плакать и просить пить, постоянно. Жадно перехватывал несколько глотков сухими губами, на минуту затихал — а потом снова начинал, с приглушенным жалобным... нет, даже не нытьем — скулежом. Азулю было страшно. Когда Вартас, в очередной раз меняя ран-капитану холодный компресс на лбу, устало бросил: "Закипает твой командир, спиртом надо растирать и сбивать температуру", у него сдали нервы.

— Господин Вартас! Я считаю, что необходимо позвать гражданку Куэрдо!

— Зачем? Без нее обойдемся, — откликнулся он, как показалось Азулю, с долей ревности. Но упрямый адъютант и не думал сдаваться.

— Она врач, хороший врач...

— Я не хуже, — сварливо ответил Вартас и уставился на Азуля тяжелым взглядом. — Что есть у нее, чего нет у меня?

— Опыт. И лекарства! Она сказала, что...

— Послушайте меня, господин офицер, — едко, не скрывая уже раздражения прервал его Вартас. — Я тоже врач и, позвольте вас заверить, недурной специалист. Не лезьте в мое дело. Я же не учу вас, как воевать?

И в это мгновение Ярви опять застонал, но вместо привычной просьбы "Пить!" вдруг совершенно четко выговорил:

— Азуль, темно. Где солнце? Где солнце, Азуль? — прерывисто вздохнул и жалобно добавил: — И пить...

Солнце.

Лаэтэ.

Азуль не побледнел даже — посерел, как мертвец, поднялся и вышел из комнаты на деревянных ногах, не слыша, что говорит ему врач. Он и себя-то, в общем, не слышал — ни когда доказывал что-то часовому на входе в офицерскую "спальню", ни когда будил Неро Сармана и отчаянно объяснял ему все — про ран-капитана, про Лангу, про врача, опять про ран-капитана... Немного пришел в себя лишь тогда, когда в руки ему сунули кружку с холодной водой и заставили залпом осушить.

— Успокоились, офицер Азуль? — Сарман позволил себе успокаивающе положить ему руку на плечо. — Я так понял, что ран-капитан Доронго совсем плох? Что ж, полагаю, в такой ситуации мы просто обязаны использовать все человеческие ресурсы, какие у нас имеются. Разумеется, мы доверим лечение гражданке Куэрдо, но под присмотром Вартаса. Бумаги составлять некогда. Идите за нашей лаэтийкой, а я пока поставлю врача в известность относительно принятого решения. Выполнять!

— Слушаюсь! — Азуль подскочил, едва не роняя кружку.

Никогда еще он не исполнял приказы с такой радостью.

Ланга не спала. Она листала под лампой потрепанный альбом в коричневой обложке, будто знала заранее, что за ней придут, и терпеливо дожидалась этой минуты. Обе санитарки давным-давно задремали, умаявшись за день, хотя и получили от лично ран-капитана приказ — приглядывать за новой, покуда еще неблагонадежной гражданкой Даора.

— Уже? — спросила коротко Ланга, не дожидаясь, когда Азуль соберется с духом и заговорит. — Ведите, господин офицер, — и подхватила с пола сумку. — Я все уже приготовила.

— Спасибо, — только и сумел вымолвить Азуль непослушными губами. — Спасибо вам.

И — возможно, ему это всего лишь померещилось — Ланга на мгновение виновато нахмурила светлые брови, и глаза у нее сделались беспомощными. Азуль сморгнул — и иллюзия рассеялась без следа.

А наверху, в бывшем кабинете ран-капитана, превратившемся временно в лазарет, собралось уже порядочно народу. Недовольный вмешательством в свою работу врач звенел склянками. Его помощник, невзрачный юноша из породы тех людей, что быстро ссыхаются и стареют от корпения над книгами и зависти к чужим успехам, поил Ярви кислым травяным отваром. Половина, если не больше, наверняка проливалась на подушку, но обоим, и лекарю, и пациенту, похоже, было все равно. Капитан Сарман и еще какой-то офицер из младших, кажется, Искьерда, наблюдали за этим действом и тихо переговаривались.

— Доброй ночи, — чистый голос Ланги с легкостью перекрыл шум. — Будьте любезны, приготовьте пять литров теплой воды и какую-нибудь простыню.

— Не указывайте, вы здесь не у себя дома... — начал было сердито врач, но под холодным взглядом Сармана осекся, а после короткого подтверждения: "Исполнять", — вовсе съежился и угрюмо отправился выполнять поручение, дернув за рукав своего помощника.

Азуль замешкался посреди комнаты, но Ланга не позволила ему бесцельно переминаться с ноги на ногу:

— Вы, юноша, не стойте в стороне. Идите сюда, помогать будете. Раздевайте своего командира.

— Что, совсем? — оторопел Азуль. А лаэтийка только вздохнула устало и обернулась к Сарману:

— Господин офицер?

Тот не стал ничего отвечать, а молча подошел к кровати, где метался в бреду ран-капитан, и скупым, экономным движением избавил его сначала от легкого одеяла, потом от рубахи... Ланга же, не теряя времени, выставила на столе в ряд непрозрачные склянки, две миски, мерную ложку, две стеклянные палочки и еще множество вещей, названия которым Азуль не знал, хотя и считал, что разбирается в лекарском деле. Последним появился тот самый альбом в коричневой обложке. Раскрывать его и сверяться с записями лаэтийка не стала, словно он являлся неким мистическим талисманом, чье присутствие уже само по себе было целительным.

Вскоре вернулся врач с помощником, терпеливо тащившим целое ведро воды. Сам Вартас в руках держал только чайник с кипятком. Ланга, едва оглянувшись на пришедших, негромко приказала:

— Разведите и отойдите. А где простыня?

— Сейчас, — засуетился Азуль, не знающий, куда приткнуться и что сделать, чтобы унять нервную дрожь и прогнать уже это мерзкое чувство собственной бесполезности. — Сейчас принесу!

Простыню разбуженный интендант выдал без лишних вопросов, хотя и проворчал для порядка, что зачастили к нему со странными просьбами — то молока подайте среди ночи, то белье постельное, "которое, между прочим, только командирам положено".

— Так это и есть для командира! — выпалил Азуль, поставил закорючку в журнале и был таков.

За время отлучки в комнате произошли некоторые изменения. Тяжелый запах болезни перекрыло чем-то химическим, остро-едким. Ланга молча обтирала Ярви мокрой тряпицей. Искъерда меланхолично разминал что-то в ступке под ревнивым взглядом Вартаса и насвистывал немудреную песенку. Офицер Сарман сидел в кресле и не делал ничего, а помощника врача было не видать — он словно испарился.

— Азуль, вы вовремя, — окликнула лаэтийка адъютанта, замешкавшегося на пороге. — Проходите, не стойте. Простыню раздобыли? Замечательно. Намочите вон в том ведре, отжимать не надо.

— Госпожа Куэрдо... Тут вода коричневая.

— И что? Это не вода, это лекарство, жар сбивать. Оно через кожу впитывается. Ничего вашему ран-капитану не будет, отмоется потом. Азуль, действуйте или уходите, мне с вами нянькаться некогда. Вы же солдат, где ваша решительность?

— Я не солдат. Я офицер и военный психолог, — буркнул Азуль еле слышно, однако слова Ланги наконец-то развеяли странную пелену, из-за которой казалось, что все происходящее — не более чем кошмарный сон. Дело пошло на лад. Намочить простыню, слегка отряхнуть, чтобы лишняя вода стекла, с помощью Вартаса — обернуть командира. Дождаться, пока "лекарство" начнет сереть — и снова намочить простыню...

После четвертой смены жар начал спадать, а Ярви перестал метаться. Лихорадка перешла в глубокий сон. Ланга велела застелить кровать сухими одеялами и получше укутать ран-капитана, а после закапала ему в глаза прозрачным раствором, почему-то пахнущим ледяными ирисами и снегом.

— Пока это все, — объявила она. — Микстуру я ему дам, когда он проснется, а сейчас остается только ждать и каждый час капать в глаза "хрустальной водой", чтобы избежать осложнений — слепоты или частичной потери зрения. Лейтенант Искьерда, благодарю вас за содействие, у вас настоящий талант к перетиранию листьев шиммы, ни одной целой жилки не осталось. А из вас, Азуль, вышел бы неплохой помощник — вы схватываете все на лету.

Конечно, Ланга сильно польстила что Искьерде, что несчастному адъютанту — пользы от них было немного. Но каждый внезапно ощутил себя невероятно нужным, тем самым маленьким винтиком в механизме, без которого все остановится.

И хватило для этого всего лишь улыбки измученной лаэтийской женщины.

Чуть погодя ушел досыпать остаток ночи офицер Сарман. Измотанный ночным дежурством Вартас, прихватив помощника, удалился. Отправился в расположение своего отряда даже Искьерда, насвистывая все ту же песенку про переполох в сумасшедшем доме. А Азуль... что Азуль? Куда он денется от своего командира?

Конечно, Азуль остался присматривать за ним — и за Лангой за одно.

Но заснул...

Ланга тоже не стала себя мучить. Подвинув кресло поближе к изголовью кровати, она закуталась в плед и погрузилась в чуткую дрему, готовая очнуться в ту же секунду, как Ярви откроет глаза или хотя бы вздохнет иначе. Навык, доступный только опытным сиделкам — или тем, кто присматривает за очень дорогими сердцу людьми.

Совершенно измотанный переживаниями Азуль напротив погрузился в глубокий, беспробудный сон. Кажется, если сейчас протрубили сигнал к атаке, юноша бы этого не заметил. Поэтому ничего удивительного не было в том, что он продолжал спокойно спать, когда уже под утро ран-капитан беспокойно зашевелился. А Ланга сразу, будто и не засыпала, поднялась с кресла и уверенно подошла к кровати.

— Ярви?

Ран-капитан смотрел в потолок недоверчиво, будто ждал, что через секунду он покроется цветами, завертится каруселью, исчезнет или еще какую-нибудь подлость устроит.

— Вроде бы да. Но не уверен.

На губах у него запеклась белесая корка от болезни, под глазами залегли темные круги. Ланга вздохнула и осторожно коснулась его щеки, колючей от пробивающейся щетины.

— Хотите пить? Или... наоборот? Ведро у стены, если понадобится...

— Не уверен, что смогу сейчас стоять на ногах. Я и говорю-то с трудом, — Ярви усмехнулся, и в трещинке на губе показалась кровь. — Я сейчас ничего не хочу.

— Ничего не хотят только мертвые, — Ланга отвела взгляд, а потом и вовсе поднялась и отошла в сторону, чтобы вскоре вернуться с миской чистой воды, мягкой тряпицей и маленькой баночкой с плотно пригнанной крышкой.

Ярви ничего не сказал. Он снова прикрыл глаза, с упоением ощущая, как постепенно возвращается ясность мышления. Страшно было ночью, когда не получалось вспомнить даже собственное имя, а вместо лиц виделись бледные пятна. Сейчас Ярви с легкостью мог бы перечислить по именам весь офицерский состав своего батальона и значительную часть простых бойцов, просчитать маршрут передвижения или представить в мельчайших деталях карту местности с расположением всех секретных перевалов, разведочных пунктов и известных вражеских укреплений.

От этого накатывали волны оглушительного счастья. Почему-то невозможность владеть собственными мыслями пугала ран-капитана куда сильнее, чем неспособность дойти до "ведра у стенки".

— Как вы себя чувствуете, Ярви?

Ланга намочила тряпицу, тщательно отжала и принялась мягко, ласково обводить веки, крылья носа, резко очерченные скулы, осторожно снимая засохший пот и сероватые остатки лекарства от жара.

— Я себя чувствую, и это уже хорошо. А долго я находился в беспамятстве?

Влажная ткань бережно коснулась губ, то ли призывая к молчанию, то ли убирая болезненную корочку. Ярви замер, как ребенок, на ладонь которого опустилась бабочка.

— Не волнуйтесь. Всего одну ночь. Еще несколько дней будет ощущаться некоторая слабость, но потом все пройдет, — в голосе Ланги за спокойно-уверенными интонациями врача проскальзывали виноватые нотки. — Вам повезло, что "снежную лихорадку" обнаружили на ранней стадии, да и в целом болезнь протекала в облегченной форме. Я приготовила лекарство и укрепляющую микстуру. Думаю, через дюжину дней вы и думать забудете об этом происшествии.

— Если буду жив, — по привычке мрачно ответил Ярви, хотя ощущал необыкновенный душевный подъем.

Ланга тихо рассмеялась.

— Будете, что с вами станется. Железное у вас здоровье, Ярви. И удача вас любит. Мало кто из чужаков в Лаэтэ так легко переносит "снежную лихорадку". Лаэтэ — неласковая страна, особенно для тех, кто... — она внезапно умолкла, а нагревшаяся от телесного тепла тряпица замерла на губах. — Простите.

— За что? — Ярви открыл глаза и перепугался не на шутку, от страха позабыв все условности: — Ланга, вы что это... плачете?

— Нет!

— Если я могу что-то для вас сделать, то...

— Молчите, ран-капитан. Только попробуйте пожалеть меня, — глаза ее блеснули так яростно, что Ярви проглотил все слова утешения, готовые сорваться с языка.

Да и что говорить? "Простите, что отдаю приказы убивать ваших соотечественников"? "Простите, что уничтожил ваш родной город"? "Простите, что вам некуда теперь возвращаться"?

Булькнула тряпка, небрежно брошенная в миску с водой, и через мгновение губ Ярви коснулись прохладные пальцы, вымазанные в чем-то скользком и пахнущем мятой. Ран-капитан вздрогнул, и Ланга успокаивающе улыбнулась:

— Не бойтесь, это просто бальзам. Снимает боль и заживляет мелкие царапины.

— Зачем? — пересилив головокружение, Ярви поднялся на подушке. Простыни неприятно липли к грязному телу. — Зачем вы все это делаете, Ланга? Я понимаю, что сообщить о болезни вы обязаны были, чтобы никто не заподозрил вас в отравлении или чем-то подобном, но зачем остальное? Я так понимаю, что скорым излечением обязан вам?

— Вы не ошиблись, — тихо произнесла Ланга.

— Но зачем? — голос у ран-капитана окреп. — Зачем изображать сиделку, зачем выхаживать меня, словно родственника? Разве вы... не ненавидите Даор? И... меня?

Он выдохнул и, обессиленный эмоциональным всплеском, опустился на пропахшие кислым потом подушки. "Кажется, я погорячился, считая, что вернул себе ясность мышления, — отстраненно подумал Ярви. — Как мальчишка. Еще не хватает слезу пустить, для пущей театральности".

А Ланга вдруг улыбнулась — и холодным пальцем, перепачканным в мятном бальзаме, вдруг мазанула Ярви по носу.

— Конечно, я ненавижу вас, господин офицер. И Даор. И всю эту войну. Но если я дам этой ненависти дорогу, то уж наверняка не смогу ничего изменить и никого спасти. Поэтому я попробую... хотя бы попробую научиться вас понимать. Сочувствовать. Любить... Впрочем, последнее — вряд ли, — грустно пошутила она. — И еще... не примите это за слабость, прошу... но я хочу кому-нибудь верить здесь. Верить вам, Ярви. Если вы позволите.

— Я... да. Можете рассчитывать на меня, гражданка Куэрдо.

— Ланга. Раз уж мы перешли на имена, глупо возвращаться к сухости официальных обращений, — она отвела с его лица слипшуюся черную прядь волос. — Спасибо вам, Ярви. Кстати, вы точно не хотите пить или, гм, к ведру? Если стесняетесь, я могу разбудить Азуля, вон он, в кресле сторожит

— Сам справлюсь, — решительно отказался ран-капитан и попытался подняться, хотя в мышцах киселем разлилась мерзкая слабость.

— Разумеется, — дипломатично согласилась Ланга.

Будить Азуля все-таки пришлось. Не ради ведра, конечно, тут ран-капитан вполне справился и сам, что там — два шага. А вот отчет о причине задержки выступления, погодных условиях и последних донесениях разведки Ярви затребовал с удовольствием. Вартас пытался запретить ран-капитану "излишне напрягаться", но его не слушал ни сам ран-капитан, ни Азуль, ни даже осторожный Сарман.

Война. Некогда болеть.

Ланга же, оставив Азулю простые инструкции — "Это — капать в глаза каждые два часа, это — принимать по чайной ложке трижды в день" — ушла в комнату, отсыпаться. Но перед тем, как лечь, она долго-долго сидела, положив на колени коричневый альбом, и смотрела в никуда, шепча что-то по-лаэтийски.

Мама, мамочка... Я очень плохой человек. Будь ты жива, наверное, ты бы отказалась от такой дочери.

Сегодня — или уже вчера? — я едва не убила человека. То, чему ты меня учила, я использовала с коварством, во вред человеку... Наверное, отец мной бы гордился, но что сказала бы ты?

Не знаю...

Я... я подмешала Ярви в вино яд. Представила все так, как будто у него началась "снежная лихорадка". А потом... мамочка, милая, я сидела в этой каморке и тряслась, как будто меня саму лихорадило. Все боялась: вдруг меня не позовут? Что тогда делать? Сознаваться, что отравила? И что потом — на расстрел?

... так не хочу умирать. Но убивать, оказывается, еще страшнее...

Солнце миловало — и его, и меня. Я успела дать противоядие. Кажется, никто ничего так и не понял, только врач что-то почуял... Не знаю.

Зато теперь Ярви мне верит.

Я... нужна ему. Надеюсь.

Можно было стать нужной и по-другому. Все-таки я красивая женщина, а Ярви, он явно оказывает знаки... Не важно. Не смогу. Просто не смогу.

... и спасенная жизнь привязывает куда крепче постели...

Я хочу, чтобы он мне верил безоговорочно. Иначе все надежды, все чаяния мои будут тщетны, и...

...мама, мама, мамочка, как же я скучаю по тебе, как же мне плохо, плохо, плохо...

ПРОДОЛЖЕНИЕ 19.02.2011 г.

Лаэтэ, 1431 год, весенний период, день 24

Мирт Ньявис

С самого утра грызло Мирта недоброе предчувствие.

Конечно, можно было бы списать все на ноющую с недосыпа голову — вторая ночь у Сорче прошла куда как беспокойнее, четырежды приходилось подниматься и смотреть, почему девчушка крик подняла, а потом еще и плач ее унимать. Ставр, не открывая глаз, пробормотал: "Это у ней зубки режутся, пущай пожует мягонького". Но под рукой, конечно, ничего не оказалось, и малютку пришлось укачивать, тихонько уговаривая успокоиться, пока командир не разозлился.

Можно было попенять на буран — мол, нудит уныло, заметает дороги, все дома уже выстудил, спасу от него нет.

Можно было бы... эх, да что там, постараешься — объясненье всегда найдешь. Вот только Мирт чуял нутром, что случится скоро что-то гадкое, и все тут. И буран с недосыпом были тут ну совсем ни при чем.

Поэтому-то Ньявис и постарался с отладкой "латника" разобраться поскорей, хоть и ворчал Ставр: "Куда поспешаешь, а, торопыга? А как попортишь чего? Эй-ей, не крути так сильно, болт свернешь..." Ничего, конечно, с болтом не сталось, железка она и есть железка, но осадок неприятный остался. Вроде бы и виноват в чем-то, а в чем — понять не можешь.

Из "латника" в расположение экипажа Мирт пробирался, натянув воротник по самый нос — метель с каждым часом все злее становилась. Хорошо еще, что мальчишке "взрослая" шинель была великовата, и потому под нее можно было и платок завязать, и лишнюю рубаху натянуть. А ширококостный Ставр — тот все время мерз и спасался только своей мутненькой. Да и почти у каждого по такой погоде стыли ноги, плохо пальцы гнулись от холода, а в носу начинало свербеть. Поэтому во временное свое прибежище Мирт спешил, как домой — там было хотя бы тепло.

Обычно в это время, в середину дня, бывало очень шумно. Кто-то перебирал оружие, напевая себе под нос, кто-то рубился в строго-настрого запрещенные фишки, азартно переругиваясь, пока другие трепались о том о сем... Но сегодня в грязной комнатушке за забитыми окнами было на редкость скучно и тихо. Только спал, накрывшись двумя одеялами, прихворнувший стрелок, да черкал что-то грифелем в записной книжке Искьерда. Не сразу понял Мирт, что в этой мирной картине не так, но когда осознал, то сердце у него ушло в пятки.

— Где Сорче? — свистящим от испуга шепотом спросил он, снова и снова обводя комнату глазами. Девять вещмешков, сохнущие на веревке у очага запасные Ставровы штаны, ободранные стены с темными пятнами там, где раньше были картины... — Куда пропала Сорче?

Искьерда поднял взгляд от своих записей непонятливо моргнул.

— Что значит "где", Ньявис? Уж не ты ли отвечаешь за ребенка, не с тебя ли в таком случае спрашивать?

Страх мгновенно переплавился в злость — так быстро и необратимо, что впору опять пугаться, только уже самого себя. Мирт внезапно возненавидел своего лейтенанта, от мысков его начищенных сапог до светлых, слегка вьющихся волос, выглядывающих из-под берета. Нашел время для выговора!

— Я "латника" отлаживал, господин лейтенант, — тихо сказал Мирт, покачиваясь на пятках. Кулаки он сжимал так, что пальцы болели. — А Сорче здесь спала. Эсчик сказал, что за ней присмотрит. И вообще, все были на месте. Кто ж знал...

Договорить он не сумел — воздух в груди закончился, а вместе с ним словно вышла и злость. Осталось какое-то странное чувство опустошенности, как будто все чувства умолкли. И в этой тишине неожиданно громким оказался обычно тоненький голосок совести. "Сам виноват, — покаянно шмыгнул носом Ньявис. — Если бы смотрел получше, то теперь бы знал, где она. А так понадеялся на других — вот и пожинай плоды".

— Я... извиняюсь, господин лейтенант. Пойду пока... — Мирт попятился к двери, не глядя на лейтенанта, но тот окрикнул его:

— Стоять, рядовой! Вы куда это отправились? — Искьерда поднялся, опираясь руками на стол. — Развернуться. Смирно! В глаза смотреть, не косить в угол, нет там Сорче. А теперь разбираться будем, — он сдвинул светлые брови к переносице, но порицание изобразить все равно не получилось. Уж слишком искренняя тревога была у лейтенанта в глазах. — Рядовой Ньявис, вернувшись с задания, вы не нашли на месте свою подопечную, а обнаружили что? Ну-ка, доложите по форме.

Мирт ошалел, но привычка, выработанная долгой муштрой, взяла верх, и с языка сама собой слетела бодрая скороговорка:

— По прибытии расположение отряда я осмотрел помещение. В комнате находились младший стрелок Ольос и лейтенант Искьерда. Доверенная мне подопечная...

— Достаточно, — лейтенант перебил мальчишку прежде, чем у того сорвался голос. — Прибыли, девочку не нашли. Меня как допросили, а дальше что? Куда вы идти намеревались, если у нас тут еще целый свидетель лежит неопрошенный, — он ткнул грифелем в сторону стрелка.

Мирт разом забыл про стойку смирно и кинулся тормошить Ольоса. Тот вяло отбивался — болезнь, "лечебная настойка" Ставра, усталость... но потом все-таки соизволил открыть глаза.

— А? Выступаем? — спросил он, болезненно щурясь и почти сразу же расслабился: — Нет, горна вроде не было... Чего случилось, Мирт? Помочь чем надо?

— Надо, — твердо ответил Мирт. — Скажи, ты видел, куда пошел Эсчик? Он взял Сорче с собой?

— Какую такую Сорче? А-а, девочку... — Ольос уткнулся лицом в сложенную вчетверо шинель. — Не видел. Я спал, Мирт. А Эсчик говорил, что пойдет сегодня к Альсе заглянет. Ну, к санитарке. Может, и Сорче прихватил... Мирт, будь человеком, дай поспать. Завтра ведь выступаем...

Сказал — и заснул. Почти мгновенно, как умеют только на войне, когда приходится вырывать драгоценные минуты отдыха между боями. А на плечо Мирту легла жесткая ладонь командира.

— Ну что, рядовой, так мы идем искать Сорче?

— Мы? А разве вы не сказали, ну, мне самому разбираться?

Мирт изумленно посмотрел на командира, но тот не только не смутился, а еще и лихо подмигнул.

— В воспитательных целях, конечно, следовало бы, Ньявис. Но воспитывать тебя за счет девочки, которая не виновата ни в чем, я не хочу, это во-первых. Во-вторых, о Сорче я еще наверх не докладывал, и укрывательством мне точно боком выйдет, — признался лейтенант. — Так что я лучше сам прослежу, чтобы девочку нашли без лишних скандалов. Тогда, возможно, мы сумеем сохранить в тайне ее существование. Но ты же понимаешь, что это до первого боя, Мирт? — он словно засомневался на мгновение, а потом все же потянулся и растрепал уверенной рукой волосы мальчишки. От этого теплого прикосновения, даже не отеческого, а братского, на душе у Мирта стало светлее. Он подумал, что обязательно найдет Сорче. Куда ей деваться в военном лагере? Да Эсчик, что бы про него не говорили, боевой товарищ, а это вам не сосед по двору. Война такими узами вяжет, которые попрочнее кровных будут.

Если Эсчик обещал за Сорче проследить — он проследит.

А вот что потом будет... не время об этом судить.

— Все понимаю, господин лейтенант. Пойдемте искать уже. Метель.

— Да, метель, — согласился Искьерда. — Поэтому для начала шапку надень, Ньявис, а то уши отморозишь. И как ты без нее ходишь? Правда, наверное, что молодых дураков боги берегут, — необидно поддел он мальчишку.

— Так и хожу, — буркнул Мирт, по привычке иглами ощетиниваясь. — В "латнике" тепло, там мотор, а на улице можно шарф на голову намотать. А вам-то, господин лейтенант, в вашей беретке не холодно? От нее же тьфу — одно название.

— Зато на парадах красиво выглядит, — досадливо отозвался Искьерда, сдвигая набок злополучный берет. — Тот, кто их придумал, видимо, только по парадам и ходит, да и там за всем с трибуны наблюдает. Тебе хорошо, Ньявис, ты можешь хоть в три слоя тряпками обмотаться, а офицер должен соответствовать. Хорошо еще, что лейтенантам плащ на меху полагается. Парадный, чтоб его...

В тепле, конечно, Мирт на ворчание своего лейтенанта только улыбнуться мог, но на улице стало не до веселья. Со вчерашнего дня метель немного поутихла, ветер уже не сбивал с ног, в облаках кое-где появились льдисто-голубые просветы — будто оконца в небо. Но и воздух сделался заметно холоднее. Армия Даора вошла в принципады Лаэтэ весной, когда снежный покров на горных склонах сделался облезлым, как заячья шкура с окончанием холодов, а на проталинах уже появились первые белесые стебельки ирисов. Но потом зима — злая, не чета равнинной — отчего-то решила вернуться. Не иначе, захватчиков покарать.

Вот тогда-то и помянули солдаты недобрым словом далекое начальство.

Давно, целых две войны тому назад, до того, как слово "Усоль" стало читаться как "горе", до почти бескровных побед в Маурраве, до клятой военной реформы наёмники в армии одежду и снаряжение себе покупали сами. Все, кроме оружия. Единые требования по цвету, конечно, были, но что надевает солдат в походе, легкий плащ или меховой тулуп, командование не интересовало.

До того момента, как господин Эсмераес подгреб под себя все ткацкие фабрики и швейные мастерские — и стал вторым голосом в Промышленном Совете. Предприимчивый делец быстро смекнул, что государство — самый надежный и выгодный покупатель. И не просто государство, а его армия.

Так Эсмераес додумался до обязательной формы для солдат.

Искьерда был прав — лучше всего она смотрелась на парадах. Серо-коричневые солдатские шинели, мундиры изысканного пепельного цвета для младших офицеров, роскошные угольно-черные, расшитые золотом мундиры командующих рангом от ран-капитана и выше... Романтического вида береты, светлые перчатки (пережиток еще Имперской армии), высокие сапоги — все красивое, но, на приземленный взгляд Мирта, не особенно-то практичное. В тепле еще ничего, но вот зимой... Рядовые надевали под шинель платки и рубахи, а офицеры вспоминали про подбитые мехом плащи, носить которые предписывалось только "в особых случаях".

"Ничего, — подумал Мирт, глядя, как зябко кутается в свой плащ Искьерда. — Мы Сорче ищем — случай так точно необыкновенный".

Временный лазарет, как и штаб, обустроили в здании школы. Оно меньше других пострадало от военных действий, пространство вокруг просматривалось на две сотни шагов, многие комнаты отапливались — подарок судьбы, хоть зазимуй там. Но пока Мирт по такому холоду добрался до этого "подарка", то успел мысленно перебрать все ругательства, которые знал. Досталось и Промышленному Совету, развязавшему войну ранней весной, и командирам, которые завели армию в горы, и неласковой лаэтийской погоде... В сердцах Мирт помянул и самих лаэтийцев, но тут же суеверно прижал руку к груди, где под шинелью на шнурке болтался амулет. Не то чтобы перепугался, просто почувствовал вдруг себя поганым святотатцем. Накрепко засело в голове с самого детства: лаэтийцы — дети солнца. Их в ругательствах поминать нельзя.

"А убивать?" — сам себя спросил Мирт и упрямо сжал зубы. Чушь несусветная. Какие там дети богов? Так же ребятишек в школах учат, так же младенцев нянчат, так же от пуль помирают... Чего тут божественного? А что на искры рассыпаются, так то не чудо вовсе. Вон, в книжке про морское зверье картинка была со "жгучим зонтиком". У этого зонтика купол студенистый, из-под него плети торчат; выбросишь такую пакость на берег, под солнце — так к вечеру останется от нее один лоскуток, как пленка молочная, остальное ссохнется. Вот и лаэтийцы, небось...

Так говорил Промышленный Совет.

А Мирт, хоть и слушал внимательно все объяснения, стрелял из личного револьвера в светловолосых и светлоглазых врагов, но так и не разучился в них верить. Даже после того, как стирал Сорче пеленки, все равно утром первым делом хватался за "солнышко" и бормотал сонно: "Сохрани, Лаэтэ".

Сохрани и позволь себя уничтожить.

Мирт потряс головой. Нутром он чуял, что задумываться о таких вещах нельзя, это будет для него погибель. Но совсем отогнать дурные мысли не мог.

— Пришли, — Искьерда загодя откинул капюшон, чтобы часовой узнал "своего". Здесь, за сторожевой линией, проверяли не так строго, как снаружи. — Проходи, Ньявис, поищем нашу санитарку, к которой хотел наведаться Эсчик. Как там ее, Айса?

— Альса, — улыбнулся Мирт. Конечно, лейтенант имя запомнил — он мог сходу пересказать текст наизусть, лишь разок пробежав его глазами. Видать, подбодрить решил мальчишку, позволить ему почувствовать себя полезным. — А хотите, я сам спрошу?

— Конечно, а как же еще поступить? — Искьерда вздернул брови. Смотрелось это презабавно, потому что на них от дыхания образовался иней. Как белой краской маханули — по бровям и по ресницам... — Я так, для солидности за плечом постою. А ты подумай, что и как спросить, чтобы подозрений не вызвать, если Эсчик свою Альсу в нашу тайну не посвятил.

Но санитарки в лазарете не оказалось. Ее хмурая напарница сообщила, что Альса с утра осталась присматривать за пленной лаэтийкой и до сих пор не спускалась.

— Сдалась вам эта Альса, целый день ее ищут, — добавила под конец она ворчливо.

Мирт насторожился.

— А кто еще искал? Уж не Эсчик ли, наш водитель? Ну, такой высокий, с бородой?

— Он заходил, кому ж еще? — ответила санитарка нелюбезно и поджала тонкие губы. — И что в нем Альса нашла, не красавец вроде... Чего-нибудь еще надо? У меня тут работа, никто ее за меня не сделает, — заключила она, неприязненно поглядывая на мальчишку. Тот насупился.

— Мы уже уходим, — вмешался Искьерда, успокаивающе положив руку Мирту на плечо. — Скажите, а Эсчик один был?

— Один, а что? — сощурилась подозрительно санитарка.

— Ничего, — тепло и как-то по-кошачьи обаятельно улыбнулся лейтенант. — А он не говорил, куда пойдет? Мне бы его найти.

— А вы кто будете? — уже поприветливей спросила женщина, оттаяв под взглядом Искьерды. — Друг его, что ли?

— Командир. Лейтенант Искьерда, командир экипажа второго "латника".

— Ох... — растерялась санитарка и по-военному вытянулась, расправляя плечи. Едва ли не по стойке "смирно". — Нет, не говорил, господин офицер. Но раз в отряд пока не вернулся, так поищите его у Шиммы, у интенданта, — произнесла она негромко, глядя в сторону. — Точно ли — не могу знать. Предполагаю.

— Конечно, — подхватил игру Искьерда и понимающе подмигнул ей. — Я сам узнал. Командир все про своих подчиненных знает... спасибо вам, гражданка, э-э...

— Рона Эстило.

— Спасибо вам, гражданка Эстило. Ньявис, идем.

Когда они отошли от штаба шагов на двадцать, Мирт не выдержал и дернул Искьерду за рукав. Почему-то сейчас вот так, немного панибратски, вести себя с собственным лейтенантом было совершенно правильно — и без колебаний утолить любопытство:

— Господин лейтенант, а почему эта Рона так странно говорила, ну, в конце? Про "не могу знать"?

— А ты как думаешь? — весело спросил Искьерда, прикрывая рукой глаза от ветра. — Да потому, что у нее личная честь с честью военной в конфликт вступила, — Мирт непонимающе головой тряхнул, и лейтенант вздохнул: — Если проще объяснять, то дела такие. Эсчик отправился к своей Альсе, чтобы она его "прикрыла". Ну, как оно бывает: если я, скажем, подойду и Эсчика вызову, она за ним отправится, якобы позвать из комнаты. Но Эсчика там на самом деле не будет, он в это время у Шиммы находится. Альса за ним сбегает к Шимме, я поворчу, что ждал долго, но приличия соблюдены будут. Эсчик вернется "от подруги", а не от интенданта, где ему находиться не положено.

— А почему не положено? — резонно поинтересовался Мирт. Искьерда скривился:

— Потому что у интенданта Шиммы из-под полы торгуют разными вещами, для продажи не предназначенными, а еще на деньги в фишки играют. Притон, в общем. Я знаю, еще некоторые младшие офицеры из неболтливых знают — и молчат, потому что Шимма пока тихо себя ведет. Но если прознают старшие офицеры, капитан Сарман или сам ран-капитан... Вот тогда головы полетят, Ньявис, потому что игровому притону и контрабанде в армии не место. Дисциплину, понимаешь ли, разлагает.

А Мирт вдруг представил, что его Сорче, его солнышко — да в этом, Как его... притоне. С разложенной по самое не хочу дисциплиной...

Ну, уж нет. А если Эсчик притащил туда девочку, то он узнает, как опасно злить младшего техника Ньявиса!

Продолжение следует...