Цр: Идущая

Тшадоно встал и завозился с кубками на маленьком столике. (Для этого ему пришлось повернуться к императрице спиной, но правила этикета в Старой Империи писали люди практичные и осторожные: спиной к правителю поворачиваться можно, это у него за спиной нельзя стоять никому, кроме телохранителей) Возвращаясь к столу с кубками, он повернул голову вправо: Реда пристально смотрела на него. Впрочем, может быть, это только показалось — в следующее мгновение она уже со скучающим видом перевела взгляд к окну. Тем не менее, Тшадоно вздрогнул — едва заметно, но пряжка на его рукаве громко звякнула об один из кубков.

— Садитесь, — сказала Реда. — Расскажите лучше о поэзии, это я послушаю с куда большим удовольствием.

И Тшадоно рассказал. Он понимал и любил поэзию, кроме того, он её знал, и говорить на эту тему мог часами. И рассказывал он вдохновенно: если бы в этот момент из-под стола выполз огнедышащий дракон, Тшадоно ничего не заметил бы. Реда слушала внимательно, время от времени отправляя в рот какую-нибудь мелочь с блюда. К вину она не притронулась.

Вернись Тшадоно ненадолго с небес на землю, и ему нестерпимо захотелось бы забраться под стол, даже если бы огнедышащий дракон действительно там уже сидел: изумрудные глаза императрицы просвечивали ученого насквозь. Но он был слишком увлечен, и его взгляд приобрел осмысленное выражение только по завершении пламенного монолога.

С полминуты они молчали, а потом Реда вдруг заговорила безо всякой видимой связи.

— Вы ведь неглупый человек, Тшадоно. Вы, что я куда больше ценю, отличный поэт. Более того, вы один из тех редчайший людей, с кем мне приятно беседовать. Я даже закрывала глаза на ваши посиделки в доме на Жёлтой улице... Вы плохо владеете своим лицом. Ну разумеется, я знала, неужели я похожа на полную идиотку? Это было даже забавно: пятеро мальчишек и один старик так искренне надеются свергнуть жестокую тиранию... А седьмой внимательно всё слушает и раз в десять дней подробно докладывает. Я вполне могла позволить себе смотреть на это сквозь пальцы из уважения к вашему таланту. Но скажите, Кеила ради, ну на кой бес вам понадобилось меня травить? — она легонько постучала короткими ухоженными ногтями по хрусталю кубка.

Тшадоно на мгновение вскинул глаза на императрицу.

— Отравить? — глухо спросил он, но следующие слова звучали уже вполне обыденно:

— Какая странная мысль! Но это очень просто опровергнуть, я сам отопью из вашего кубка... Позвольте...

— Не позволю, — жёстко сказала Реда, жестом останавливая протянувшуюся руку. — Я хочу знать: зачем? Неужели, из-за вашего сына? Я думала, вы уже успокоились.

Тшадоно поднял глаза от нервно теребивших манжет пальцев.

— Мальчик ни в чем не был виноват перед Вашим Величеством. Он даже не знал о моей связи с подпольщиками. Он не заслуживал такой смерти! — его голос на мгновение дрогнул. — Но, как вы справедливо заметили, я действительно уже... успокоился.

— Так в чем же дело? — спросила Реда, глядя густое красное вино на свет.

— Скажу я, скажу, — сердито огрызнулся ученый. Помолчал. — Вы — лучшая моя ученица, хотя я не знаю, чем вы чувствуете поэзию, если у вас нет сердца! Одна только логика, холодная и равнодушная, как ваши глаза. Вы — чудовище! — почти выкрикнул он и зашелся в сухом кашле.

— Выпейте, — посоветовала Реда. — Из своего, своего бокала, — добавила она, усмехнувшись. Тшадоно сверкнул глазами, сквозь выступившие слезы, но послушался. — Как много интересного о себе можно услышать от человека, решившего, что ему нечего терять, — ехидно протянула Реда. — Вам не по душе моя логика? По её законам строится этот мир. По законам логики, а не эмоций или, тем более, морали. А я не хочу переворачивать мир. И сворачивать себе шею не хочу. И пока... Разве логика меня подводила? Разве Империя потеряла от моей логики? Вы мудрый человек и умеете быть беспристрастным: скажите, сильнее или слабее стала страна при мне?

— Сильнее, — выдавил он, с ненавистью глядя на императрицу.

— И я так думаю, — кивнула Реда. — А вот где ваша логика? Как вы себе представляете человека вашего возраста в пыточной камере?

— Да, я уже стар, и хотел сделать доброе дело! — заявил он. — А потом... Мне всё равно скоро умирать!

— И всё равно, как умирать? — язвительно прищурилась Реда. — То-то вы так жадно смотрите на мой кубок! Вы ведь хорошо помните, что полагается за покушение на императрицу!

— Чудовище! — убежденно повторил старик, исподлобья глядя на неё.

— Ха! — скривила губы Реда. — А мне вот только что пришло в голову... Помните наш прошлый спор: что важнее, говорящий или сказанное? А ведь выиграла я: если я сейчас позову стражу и скажу увести вас в подвалы, они послушаются, не задавая даже вопросов. А если то же самое попросите вы... — она снова усмехнулась. — Важнее кто говорит, а не что сказано. Выпейте ещё, вы слишком бледны. Я могла бы оставить вам жизнь, вы слишком хороший поэт. Но вы чересчур упрямы, и будете повторять свои идиотские попытки раз за разом, раз за разом тупо пытаясь меня убить или переделать, и в конце концов мне это надоест, и всё равно придется избавиться от вас. Так что лучше не тянуть, как вы думаете?

Она замолчала, давая поэту время на последнее слово, наблюдая за ним со сдержанным интересом исследователя. Как ни странно, Тшадоно был уже совершенно спокоен, и когда он заговорил, то заговорил уверенно и ровно, хотя и не скрывая сквозящей горечи.

— Я шёл сюда с уверенностью, что это — мой последний урок, и мой последний день — неважно, удалось бы мне выполнить задуманное или нет... Я ещё не совсем выжил из ума, и понимал, что обречён в любом случае, что из этой комнаты мне уже не выйти живым. Я должен был убить вас, потому что ваши методы не оправдать никакой целью, потому что средства определяют результат, и если они недостойны цели, то и результат окажется вовсе не тем, о чём мечталось. Не только, чтобы остановить вас, но чтобы доказать: таким путём невозможно добиться чего-то стоящего! Конечно, глупо бороться со злом его же методами, но другого выхода я не видел. И не мог не попытаться. И получил подтверждение собственной теории: убийством не принесёшь пользы. Но одно я могу вам сказать точно: вы плохо кончите. Вы уже прокляты, и однажды вам придётся платить за все, и это будет нелёгкая плата. А я... Что ж, я готов сполна платить и за свои убеждения и за свои ошибки.

Реда встала налить себе вина в чистый кубок, а кубок с ядом взяла в другую руку.

— Очень героически и трогательно, поэт, — усмехнулась она. — Не беспокойтесь о моей, как принято считать, отсутствующей душе. Я сумею расплатиться за всё — когда-нибудь. За готовность платить по счетам! — объявила она, протягивая отравленное вино. Тшадоно принял кубок, и они выпили одновременно.

Реда с холодным любопытством наблюдала. Золотой с хрусталем тяжёлый кубок зазвенел, ударившись о стол, и с глухим стуком упал на пол, Тшадоно с перекошенным лицом схватился за шею, разрывая воротник, но не издал ни звука: похоже, горло свело судорогой, — только беззвучно хватал ртом воздух, выпучив глаза. Через минуту он затих. Реда отставила свой кубок и хлопнула в ладоши. В дверях замаячили двое стражей.

— Уберите это. И пусть мне приготовят ванну.

III

А что тут думать, прыгать надо!

Старый глупый анекдот

Заперев дверь, Вика первым делом тщательно обыскала помещение на предмет потайных глазков и прочих средств слежения, которые легко обнаружить под большей частью глянцевых обложек и едва ли возможно, даже при их наличии, отыскать в действительности — на то они и потайные! Как бы то ни было, Вика обыском удовлетворилась (а что, спрашивается, ей ещё оставалось?) и принялась за переодевание. В любом случае, брюки да блузка тут не приживутся: вряд ли здешние достаточно терпимы к подобной эксцентричности в вопросах моды. Минут десять наблюдения за окном и такой же продолжительности копание в сундуке дали следующие результаты: узкие кожаные штаны (своё бельё, разумеется, она оставила при себе из обыкновенной брезгливости), полотняная рубашка, что-то шерстяное и вязаное неопределённо-балахонистого фасона, а поверх — туникообразная куртка, как и штаны, кожаная, на коротком меху. Из обуви Вика выбрала мягкие полуботинки, удобные, как хорошие кроссовки. После чего вплотную занялась сборами, благо в её распоряжении имелся огромный сундук с тряпьем и целый оружейный склад на стене. Процесс так её увлек, что если бы минут сорок спустя кто-то заглянул в чёрно-серебряную комнату, он не сразу обнаружил бы девушку: комната походила на полигон для ядерных испытаний, а виновница всего этого безобразия стояла перед огромной кучей одежды и оружия, глядя то на пол, то на стену и прикидывая, стоит ли взять лук со стрелами ещё и для себя. Стрелять она, разумеется, не умела, она вообще никаким оружием не умела пользоваться, кроме, разве что, газового баллончика, на который в этом мире едва ли стоило рассчитывать. Но с другой стороны, она прекрасно понимала, что научиться быстро бегать, хорошо прятаться и хоть как-то защищаться (а лучше и то, и другое, и третье) придётся, если она хочет дойти хоть куда-нибудь (и не в качестве чьего-то движимого имущества).

Себе она меча не выбирала, подумав, что возьмёт тот, в роли рычага за дверью. По совести, она не могла знать, что это меч, так как на рычаг не смотрела. Но это соображение не пришло ей в голову.

Упаковав, наконец, свою "добычу" в сумку, Вика окинула развороченную комнату взглядом, несколько удивлённо покачала головой и усмехнулась: "Ну надо же, прямо как дома!" Потом в ней вдруг взыграла чистоплотность, и девушка взялась за уборку, так что минут через пятнадцать комната выглядела уже вполне прилично, а сумка с отобранным в дорогу благополучно уместилась под кроватью. После чего Вика поняла, что устала. Часы во дворе недавно пробили три раза, значит до полуночи ещё три часа. "Посплю немножечко, а потом хоть на край света..." — подумала Вика. Размышляя логически, спать ей не стоило, потому как будильника она, не трудно догадаться, не захватила, а проспать назначенное время побега было бы слишком глупо, чтобы это можно было счесть смешным. Но мыслить логически Вике не хотелось, ей хотелось спать. "Я совсем чуть-чуть вздремну..." — пообещала она совести и логике, устраиваясь поудобнее. "Всего часик", — добавила она, поворачиваясь на бок, клубочком. Рука по давней, детской ещё привычке потянулась к крестику, но нащупала только обрывок цепочки. От неожиданности сон слетел, виновато махнув хвостом. Вика села в кровати, растерянно шаря у основания шеи, потом вскочила, перетряхнула покрывало, всю постель, обыскала комнату. Крестика не было. Даже если он потерялся уже в этом мире, то идти обыскивать замок все равно бессмысленно. И тогда Вика вдруг села, где стояла, на ковер, обняла колени руками и заплакала. Не то чтобы она была так уж религиозна. Просто крестик вдруг представился символом дома, её мира, и порвалась не цепочка, а последняя ниточка, её с домом связывавшая. И Вике стало так одиноко и страшно, и жалко себя, и так глупо и бессмысленно всё, и больно из-за абсолютной своей ненужности никому в этом мире, и ясно вдруг — слишком ясно, что она влипла всерьёз и надолго, если не навсегда, тем более, если уже умерла там, на дороге... Слёзы текли сами собой, беззвучно, и Вика легко отдалась сомнительному, но всегда привлекательному удовольствию жалеть себя. А потом слёзы как-то вдруг кончились, и она просто сидела без мыслей и эмоций: странное состояние, когда голова пуста совершенно, и времени словно нет. Оно не останавливается, оно просто перестаёт иметь значение, течёт, не задевая тебя.

Вика вдруг шевельнулась, словно просыпаясь. Послышался второй удар часов... третий... шестой. Надо же! её "вневременной транс" оказался прекрасным средством быстро отдохнуть: девушка чувствовала себя бодрой и прекрасно выспавшейся. Она выудила из-под кровати свою сумку, вышла на середину комнаты, огляделась, вернулась за прицепленным на спинку кровати медальоном — ну даю, чуть ключ не забыла! — ещё раз напоследок огляделась и... И принялась в одиночестве изучать книжные полки: остальные до явочной комнаты ещё не добрались. Минут через пятнадцать в дверном проеме нарисовался Ликт, радостно с Викой поздоровавшийся, а следом за ним ещё один человек. Одного возраста с Шегдаром, кажется (лет двадцати семи-тридцати), высокий, с лицом того типа, который принято называть "нордическим" — разве что чуть поуже, — и с совершенно неподходящими к нордическому лицу тёмными глазами и волосами.

— Раир, это Виктория; Виктория, это Раир, — скороговоркой сообщил Ликт. Вика с некоторым усилием вернула подпрыгнувшие брови на место. — Слушай, как он глуханул охрану — это ж песня! Я одного отвлёк, он второго — по темечку, мой услышал, стал отворачиваться — и тоже...

Раир особой радости от знакомства не выказал.

— Это она выведет нас из замка? — холодно спросил он, дождавшись паузы в излияниях Ликта. — Вот уж не думал, что когда-нибудь мне случится довериться Реде.

— Реда уже триста лет как мертва! А я к ней ни малейшего отношения не имею! — вызывающе сказала Вика.

— Заметно, — Раир окинул её взглядом.

Вика вспыхнула, почувствовала, что вспыхнула, и разозлилась на себя за это.

— Что, за столько лет не мог родиться никто похожий на неё? Разве не бывает случайностей? Я-то тут при чём!

— Возможно. Но причин не верить вам у меня куда больше, чем поводов верить.

— Ну и отлично. В конце концов, это была не моя идея, — сказала Вика, бросая косой взгляд на Ликта. — Если бы я не согласилась подождать, я бы уже далеко была от этого чёртова замка!

— Может и была бы, — согласился Ликт. — И что бы ты делала в чужой стране без карты, оружия, еды и огня? Далеко бы ушла?

— Ну ладно. Я же всё-таки согласилась.

— О! А ты где переодеться успела? — попытался сменить тему Ликт.

— Тут, — пожала плечами Вика. — Вон, сундук...

Раир подумал, что сейчас она выгладит девчонкой, немногим старше Ликта, и уж на Реду действительно ничуть не похожа.

Ликт повернулся к нему.

— Она не Реда, уж поверь мне!

— Почему бы? — спросил Раир, но улыбнулся, и ясно было, что он уже почти согласен.

— Потому, что иначе у тебя останется одно из двух: возвратиться в камеру самому или подождать, пока тебя вернут туда силой.

— Просто, — невозмутимо сказал Раир, — мне хотелось бы достоверно знать, что ни один из моих спутников не подарит мне нож в спину.

— Некоторые и такого подарка не заслуживают! — с готовностью отозвалась Вика.

— Во имя Хофо, до чего жестоки Вечные, — философски изрек Раир, — наделить человека таким характером!

— Ну знаешь ли, — сказала Вика тоном выше, — пока на мой характер никто не жаловался!

— Я отнюдь не ставлю этого под сомнение! — заверил Раир. — Согласно дошедшим сведениям, там, где проходила Реда, не оставалось никого, достаточно живого, чтобы жаловаться.

— Если бы я была Редой, — в полный голос начала она, — кое-кто тут уже точно был бы "недостаточно живой"!