Да, наверное, ветер, а вовсе не обида... он же не обижен, что проиграл? И главное, кому?! Каким-то задротам-ашкам! Мафия, фу-ты ну-ты, курам на смех... И выиграли-то они нечестно, просто он, Миша, отвлекся на сисястую стерву Маринку, а Ариец, наверное, тоже отвлекся. А эти ботаны воспользовались!

Сволочи!

А Твердохлебов их поддержал! Не своих бойцов, — не зря ж класс "Б"! — а этих пижонов! Своим устроил выволочку, даже не попытался понять, что нельзя было иначе! Арийцу повезло, его Твердохлебов отпустил, а вот самому Мише и Коляну с Димоном влетело по полной. Дружить они должны с ашками! Вы вдумайтесь только, дружить! С этими... этими...

Тьфу!

От расстройства Миша даже за сигареты схватился.

Вот же... пригодились все-таки. На самом деле он не курил, среди бойцов это не поощрялось, посадишь дыхалку — и что с тебя толку? Но не взатяг — не считается, и потом, у ашек при виде сигарет становились такие морды!

Вот только спички не зажигались, и руки дрожали. Но это потому, что плечо вывихнуто!

С треском сломалась третья спичка. Пятая.

Миша скрипнул зубами, смял коробок в кулаке, на миг представив, что это пижон Горский.

Коробок хрустнул.

Отбросив его метким щелчком в урну, Миша хотел уже выплюнуть так и не зажженную сигарету, но внезапно осознал, что рядом кто-то есть. И не просто рядом, а на той же лавочке в Екатерининском парке, куда сам Миша спрятался... то есть отступил. На заранее подготовленные.

Блин.

Нет никаких заранее подготовленных! И тыла нет. Брат, как узнает о поражении, будет сначала ржать, а потом...

Рядом покашляли. И тут же перед Мишей оказалась зажигалка. Нормальная такая, потертая зипповская зажигалка. И держал ее нормальный мужик, не белоручка, сразу видно.

Миша молча прикурил. Так же молча вдохнул сухой горький дым. Потом только обернулся к мужику, протянул руку:

— Михаил.

— Ярослав, — ответил мужик, пожав руку. Крепко, с понятием.

Мужик был в возрасте, лет под сорок. Чернявый, с бородкой. В потрепанной косухе. Не хачик, точно — лицо не такое, и говорит по-русски без акцента. И по мозгам ездить не стал. Тоже закурил, по — настоящему, Мише даже стыдно стало, что он не затягивается.

Затянулся.

Обожгло легкие, запершило в горле, резь в глазах только усилилась.

Мужик посмотрел понимающе.

— Проблемы?

Миша пожал плечами, затянулся еще раз. Легче пошло, хоть все равно гадость редкая. И чего говорят, что сигареты успокаивают? Чушь. И на вкус говно.

А мужик хмыкнул, выбросил свою сигарету — щелчком, точно в центр урны — и поднялся.

— Поехали, пацан, покажу одно хорошее местечко. — Повертел на пальце ключи от байка, поглядел изучающе. — И не кури ты эту дрянь. Не поможет.

Подумалось: будет предлагать дурь? Или в притон повезет? Жаль, а на вид нормальный мужик...

— Никакая дрянь не поможет, пацан, — продолжил мужик. — Даже не пробуй. А вот переключиться полезно. Поехали.

Миша пожал плечами. Выбросил сигарету — все равно ни хрена не помогает, действительно.

Кивнул.

Почему бы и не поехать. Все равно делать нечего. Колян с Димоном ушли, Ариец, небось, дома отлеживается, а остальные... тьфу!

Не думать об остальных — трусах и предателях — отлично помог байк. Ярослав гнал так, что думать не получалось вовсе. Только держаться и жмуриться от встречного ветра.

Остановились только на полпути к Петергофу, под неоновой вывеской какого-то клуба. В первый момент Миша не понял, какого именно — с вывеской возились рабочие, что-то там меняли, так что видно было лишь первые три буквы: "Пар..."

Кольнуло нехорошее предчувствие. Вообще вся эта нечаянная встреча была какой-то слишком своевременной...

Но Ярослав обернулся, стянул шлем и улыбнулся так понимающе, что Миша вмиг почувствовал себя трусливым пижоном. Улыбнулся в ответ, слез с байка и, разумеется, пошел в клуб. В конце концов, ему давно уже не десять, чтобы рассказывать старшему брату, где он пил лимонад и какую девчонку дергал за косичку.

Название на двери оказалось знакомым. "Парадиз". В этот клуб брат велел не соваться никогда и ни за что. Не только в этот, еще в десяток по Питеру.

А пошел он со своими тайнами и воспитанием! Лупить почем зря — это за ним не заржавеет, а объяснить толком, в чем засада с клубами — хрен вам. Вот и на хрен тебя, брат.

Ничего особенного в этом клубе не было. Обыкновенная недорогая пивнушка с бильярдом, Розенбаум в динамиках. Мало чем отличается от брательниковой штаб-квартиры, разве что освещение странноватое, синее какое-то. Так что лица словно мертвые.

Миша подавил невольную дрожь, когда Ярослав обернулся к нему.

В этом хреновом свете показалось, что на него глядит упырь. Мучнисто-серый, морщинистый, с красными глазами.

Тьфу, говно!

Ярослав махнул рукой куда-то в глубину зала и что-то сказал. Странно, вроде ж не особенно и громкая музыка. А что сказал — не слышно.

Да и хрен с ним. Надо мотать отсюда, пока не поздно. Пока не съели. Прав был брат, не для нас ихние Парадизы!..

Очень кстати Ярослав отвернулся и вообще пошел к стойке. Привез, показал, и спасибо тебе, мужик. Пора мне.

У самого выхода Мишу окликнули.

Девчонка окликнула. Звонко, задорно.

— Эй, не твое, парень? Уронил!

Обернувшись, Миша сначала увидел свой берет в чьих-то руках — он светился ярко-голубым так, что глаза резало. И потом только разглядел ее.

И едва не удрал к криком ужаса.

Остановило только упрямство — что он, пацан зассанный, бежать от чудищ из-под кровати? Подумаешь, страшная тетка. Ну, бритая. Ну, старая. Ну, намазюканная под воблу вокзальную. Что он, теток не видел?

Пока он стоял и думал, что этой мымре от него надо, мымра подошла. Улыбнулась. Даже странно, все зубы были на месте. Да и вблизи она уже казалась не такой уж старой и страшной. Просто тетка в возрасте.

— Ты берет уронил. На, возьми.

Он взял протянутый берет, ненароком коснувшись ее пальцев. Теплых и сухих.

— Э... спасибо.

Он собрался было надеть берет и смотаться, но тетка взяла его за руку. Ничего так, нормально взяла, не нагло. И улыбнулась хорошо, с интересом.

— Да не обращай ты внимания на этот свет. Сергеич — придурок, что-то намудрил а-ля Америка, сегодня весь день то синие все, то зеленые. Ты тоже. — Она засмеялась и показала на зеркало. — Глянь, сам-то!

От монстра в зеркале Миша отшатнулся, едва не упал — под ноги попался стул. И заржал.

Вот же! Перетрусил, как малявка в "Очень Страшном Замке" со светящимся скелетом на ниточках!

А все эти пижоны виноваты. И Твердохлебов. И брат. И Ариец.

Сволочи. Предатели.

Лохи.

В его руках сама собой оказалась бутылка пива, под задницей стул — а напротив она.

— Анна Шапочкина. Можно просто Анаша. — Она подмигнула. — Расслабься, красавчик. Просто выпей со мной. И расскажи, почему ты такой злой?

Мелькнула мысль: что-то тут не то. Подвох.

Мелькнула — и пропала. В конце концов, не будет вреда, если он просто поговорит с Анашой. Расскажет о сволочах и предателях. Выпьет с ней пивка. Может даже трахнет. А почему бы и нет? Опытная женщина — это вам не дура Маринка, она видит, кто чего стоит.

Да и не такая уж она старая. Это все свет виноват.

А в другой раз, может, тут и нормально будет. Сказали ж — это только сегодня так. И вообще — сейчас пивка, и нормально станет.

Миша поморщился от странно-затхлого запаха от бутылки, зажмурился и сделал первый глоток.

Глава 3, в которой выясняется, что благородное происхождение — вовсе не гарантия приличного поведения

В кафе-мороженое пришлось идти через аптеку. Ромке, к счастью, нос не сломали, отделался ушибом и синячищем на пол-лица.

— Это не повод отделяться от народа! И вообще мороженое — лучшее средство от всех болезней! — заявил Ромка голосом Карлсона.

— Ладно, герой, наложим холодный компресс, и лопай свое мороженое, — согласился с ним Дон.

И они всем классом, теперь уже — единым классом! — пошли в "Магнолию".

По дороге класс радостно галдел, за раненым героем Ромкой ухаживали сразу две девчонки, одна из бывших ашек, вторая из бывших бешек, и еще минимум три пытались увиваться вокруг Киллера. Тот их не замечал, был где-то то ли в себе, то ли все еще в Вальгалле, но держался рядом с Доном. На пару-тройку попыток вовлечь его в разговор не отреагировал, но, видимо, на автомате взял под ручку Янку — самую активную увивалку, рыжую и веснушчатую, — и даже ей рассеянно улыбнулся. Но внезапно ожил на подходе к кафешке и куда-то уставился. Даже не прослеживая его взгляда, было понятно, куда.

Около Магнолии сегодня мучил гитару Прогонини.

Жалкое и болезненное зрелище.

Кто его так прозвал, Дон не знал, но вполне понимал, почему. Чем-то он был внешне похож, такой же острый и резкий профиль, почти черные глаза, длинные темные волосы, вроде бы и чистые, но неухоженные, сильные тонкие пальцы, страдальчески-вдохновенное лицо и что-то еще неуловимое в мимике, в позе, говорящее: перед вами великий музыкант.

Одна беда. Гитара в его руках плакала и визжала, хоть техника его была безупречна — уж на то, чтобы это понять, Донова музыкального образования хватало. Сегодня ворочался в гробу Гойя, потому что Прогонини одолела "Ностальгия".

Впечатление он и его не-музыка производили сокрушительное, особенно в первый раз. А Киллер же сразу сказал, что играет, и едва не был записан в чисто декоративные чихуа-хуа. Да уж, на такую чихуа не каждому мастиффу рекомендуется тявкать.

— Уши заткни, — буркнул Дон, пихая Киллера к дверям кафешки, увитой лианоподобными пластиковыми ветками с огромными стремного вида цветами. Хрен знает, почему этих бело-розовых монстров назвали магнолиями, уж скорее они напоминали росянок-мутантов, в такой цветочек сунь палец — всю руку откусит.

Киллер глянул на него страдальчески: похоже, от визга гитары у него заболели зубы. А может быть, стало жаль Прогонини, его все жалели, ужасались и тихо молились, чтобы с ними никогда не случилось ничего подобного. Он появился в Питере лет пятнадцать назад (сам Дон этого, разумеется, не помнил), откуда — никто не знал, а говорили все одно и то же: что когда-то он был мировой знаменитостью, не то пианистом, не то скрипачом, а может, и хирургом, тут уже начинались разногласия. Был, словом. Когда-то. А потом что-то с ним случилось, отчего он сошел с ума и даже имя свое забыл.

Дон хотел уже просто пихнуть Киллера к дверям, как страдания гитары резко оборвались, на половине такта, и Прогонини с гитарой в руке бросился к ним, к Киллеру, схватил его за руку, — так, что он дернулся, — и потребовал:

— Верни мне мою музыку, девочка! — громко, властно, красивым баритоном.

Дон почти поверил, что когда-то Прогонини был знаменит, даже почти его узнал: на мгновение глаза сумасшедшего прояснились, плечи развернулись и даже скорбные морщины разгладились. Но Киллер выдернул руку, отступил за Дона, и Прогонини увял, невнятно забормотал:

— Девочка моя, девочка, не бойся, маленькая, я не он, не обижу... только ты верни, мое — отдай, а я присмотрю, чтоб никто... музыка, музыка моя... вся кончилась...

Вжал в голову в плечи, и все равно продолжал смотреть на Киллера. Просительно, чуть не жалобно.

А Киллер испугался и растерялся, это прямо кожей ощущалось. Шутка ли, пристал псих ненормальный, кто его знает, что он сделает? Да еще за какую-то девочку принял! И от растерянности закаменел.

Интересные у него реакции, подумал Дон, осторожно оттесняя от него сумасшедшего:

— Вы ошиблись, маэстро, идите, да идите же!

Прогонини отошел, но играть не стал, и слава богу. Просто стоял и смотрел на Киллера, и смотрел, и смотрел... Сумасшедший!

Зато Киллеру помогла отвлечься Янка. Очень артистично споткнулась на ровном месте, ойкнула, повисла у него на руке и виновато-виновато потупилась. Дон тем временем встал между ним и Прогонини, еще и Маринку к себе притянул, чтобы загородить совсем надежно. Но это уже не требовалось. Киллеру понадобилась секунда, не больше, чтобы отвернуться от сумасшедшего маэстро и стать все тем же Цезарио-павлином, что выпендривался в классе. Он вполне адекватно улыбнулся, пропустил вперед сначала своего дона с дамой, потом Янку, куртуазно помог ей снять плащик и отдал его официанту, чтоб повесил. За Маринкой тоже поухаживал, пока Дон распоряжался, как сдвинуть столики, чтобы поместилось почти два десятка человек. И как ни в чем ни бывало уселся слева от Дона, на бывшее место Ахмета. Глаза у него снова стали нормальные, темно-зеленые, а не снежно-безумные.

Не отлучаясь больше в Валгаллу, Киллер принялся ухаживать за Янкой — ненавязчиво и деликатно, но так, что стало совершенно понятно: он даму сердца выбрал. В разговоре тоже участвовал, и хоть больше слушал, но если говорил — то в самое яблочко. Девчонки каждый раз хихикали и строили глазки, Арман Дюплесси покровительственно кивал и местами дополнял — в общем, видно было, что Киллер приживется в классе. Когда мороженое и летние новости подошли к концу, а официантов послали за кофе-чаем и десертом — горячим, никто ж не хочет неприятностей в виде ангины? — в кафешке появился Прогонини. Тихий, серьезный, почти нормальный на вид. Подошел к Киллеру, протянул ему гитару и почти неслышно попросил:

— Сыграй для меня.

Киллер кивнул и взял инструмент, а Прогонини отошел, совсем недалеко, к свободному столику у дверей.

— А в кустах так кстати оказался рояль, — радостно прокомментировал Ромка, которого было почти не видно из-за очередного ледяного компресса на носу, зато отлично слышно: к благородному рязанскому профилю, удачно не подпорченному медведем-Димоном, прилагался истинно шаляпинский бас.

— Оркестр, — подмигнул Леон, неожиданно проказливо, для такой-то мрачной физии!

Посерьезнел, погладил ладонью гриф, поморщился, подкрутил колок и закинул ногу на ногу. Тронул струны, бережно и уверенно, но как-то... слишком естественно, что ли. Не так, как Дон трогал кистью холст, и не как Маринка — свое фортепиано. Скорее, будто себя потрогал. Ну, как ухо почесал, точно зная, что и как делать, и как гитара на это откликнется. И откликнулась же! Совсем не похоже на скрежет и стон под пальцами Прогонини. Сонно мурлыкнула, вздохнула... Ойкнула, когда он щипнул струну.

Леон в ответ задумчиво-ласково улыбнулся, снова погладил струны.

"Под небом голубым..." — запел он через два такта, только на итальянском, глядя почему-то на Дона, и в глазах его снова бушевала снежная Вальгалла, кружила и затягивала куда-то... Во вьюжной белизне мелькнули и пропали лица одноклассников, стены кофейни, а еще через миг лицо обожгло солнцем, а вокруг заговорили по-итальянски, как на пятничном генуэзском базаре, и резко запахло морем, нагретым камнем, рыбой, лошадьми, свежей фокаччей и мочеными оливками, и лица отчетливо коснулся раскаленный воздух...