Три уцелевшие лапы намертво вцепились когтями в ствол вырванного с корнями дерева, которое, как малую щепку, нёс беспощадный поток снега. Грудь сдавило со всех сторон, и белое удушье наступило на горло песне: «Славься, Лалада...» Всё было похоронено под жужжащей толщей безвоздушья...
А потом пришла свобода, окрылив и взметнув княгиню вверх. Больше никакого давящего, душащего снега — только небо, вершины гор и спящие под белыми шубами ели. Лесияра стала мыслью, первое движение которой было: а ведь уже конец зимы. Скоро вернётся и войдёт в силу Лалада, укрывшаяся на время холодов на своём невидимом острове в устье северной реки Онгань... Там, куда уходят все её дочери и просто любящие и чтящие её создания, прожив свою земную жизнь. Чертог света, любви и покоя, куда не проникают никакие тревоги и беды, дивный, вечно цветущий и одновременно плодоносящий сад, озарённый светом прекрасного лица его создательницы... Лесияре так захотелось туда, что не жаль стало всех земных связей. Ведь и те, кого она сейчас покидает, рано или поздно придут туда, чтобы встретиться с ней. А время в золотой беззаботности Сада Лалады летит незаметно... Стоит ли сожалеть и страшиться?
И вместе с тем где-то глубоко под слоями лёгкого и светлого, летящего умиротворения и любви звенела тоненькая струнка: время не пришло. Всплыло тёплое, сладкое, округлое, как женская грудь, слово — лада. Любимая... Его певучее, мягкое, ласкающее ядро — «ла»... Ла-ла-да... З-ЛА-та...
«Злата! Лада моя!»
Этот оклик пронёсся над горами белокрылой птицей, и где-то далеко сердце лады дрогнуло, почувствовав беду. Лесияра видела взрытую, перемешанную снежную кашу у подножья горы, торчавшее из неё корнями кверху дерево... Колыхание пространства — и на снег шагнула обладательница нежного «ла» в имени. «Туда, где сейчас государыня», — так она загадала место назначения своего перемещения: раздробленный эхом-пересмешником отголосок этой мысли княгиня не то услышала, не то угадала при появлении супруги. Та едва не упала ничком, провалившись почти по пояс, но выбралась на каменную глыбу, торчавшую из белого месива. Без шубы, в одном домашнем кафтанчике поверх долгополой рубашки, она ёжилась и дрожала от ледяного ветра, трепавшего края её белой головной накидки, охваченной драгоценным очельем с подвесками... «Лада, я здесь!» — хотела крикнуть ей Лесияра, но голоса не было. Вместо этого удалось повеять на Златоцвету потоком нежности... Взгляд жены упал на дерево. Она всё почувствовала, всё поняла и зажала руками крик. Умница. Если бы она дала ему вырваться, кто знает — может, это вызвало бы новый обвал. Из широко раскрытых, полных ужаса глаз Златоцветы катились крупные слёзы, а Лесияру заботило, что она стояла на стылом камне без обуви: расшитые жемчугом башмачки остались в глубоком снегу... Бедняжка выскочила в чём была — бросив рукоделие, из тепло натопленных покоев прямо в зимние горы, где под снежной толщей лежало бездыханное тело княгини.
Поняв, что одной ей не справиться, Златоцвета снова нырнула в проход. Через некоторое время на место обвала прибыли гридинки — с плетёными снегоступами на ногах и лопатами наперевес. Примостившись на уже знакомой глыбе и не переставая беззвучно плакать, Златоцвета куталась в шубу и наблюдала за тем, как дружинницы копали в указанном ею месте — вокруг дерева. «Лада, яблонька, светлая моя», — только и могла думать Лесияра, глядя на неё. Ей хотелось осушить её слёзы, но удалось лишь создать вокруг неё невидимую стену — от ветра, чтобы милой было не так холодно...
Вот Златоцвета встрепенулась, вытянула шею, всматриваясь: из-под снега доставали тело. Уже не кошачье — человеческое, нагое (перед тем как перекинуться, княгиня сбросила одежду). Странно было видеть себя со стороны... Черты лица не разглядеть: облеплены снегом. Три дружинницы скинули с себя плотные зимние плащи: две расстелили их на расчищенном месте, а третья обернула тело. Златоцвета соскочила с глыбы и, проваливаясь в снег, бросилась к нему, рухнула рядом в своей тяжёлой шубе. Тонкие, побелевшие от мороза пальцы стряхивали снег с век и ресниц, с бровей и из ушей, а дрожащие и, наверное, солёные от слёз губы обхватили сомкнутый бледный рот княгини...
Лесияре захотелось в сей же миг ожить, чтобы почувствовать поцелуй. Едва она об этом подумала, как на неё нахлынуло тошнотворное жужжание, свет померк, а в левую руку клыкастым зверем вгрызлась боль. От блаженной лёгкости не осталось и следа: княгиню охватил давящий мороз. От холода тело словно задубело и почти ничего не ощущало. Первый вздох дался с таким трудом, что от боли в рёбрах Лесияра застонала. Сломаны, не иначе.
«Ах!» — раздался судорожный, сдавленный вскрик.
Ну вот... Стоило ожить, как поцелуй прервался: Златоцвета вся тряслась от счастливых рыданий, орошая лицо княгини тёплыми слезами. Скинув с плеч шубу, она укрыла ею Лесияру, а сама, дрожа от холода, принялась покрывать поцелуями её щёки, лоб, нос, глаза. Ни губы, ни язык пока не повиновались княгине, и она только взглядом могла умолять ещё хотя бы о капле солёной животворящей нежности. «Не откажи мне хоть сейчас, лада...»
И Златоцвета не отказала. Просунув ладонь под затылок Лесияры, она приподняла её голову и на глазах у дружинниц приникла к её губам, которые постепенно оживали, пока княгиня не смогла их наконец раскрыть, чтоб впустить поцелуй глубже. Её вдруг озарило: а если получится хотя бы так влить в Златоцвету омолаживающую силу Лалады? Сейчас душа жены была распахнута настежь, и ничто не препятствовало попытке. Привычное подрагивание глазных яблок, ощущение света под бровями и душевная окрылённость — и вот оно, присутствие неиссякаемого источника, бескрайнего и светлого, как солнечное небо...
«Государыня... Не надо. Береги силы».
Сорвалось. Златоцвета почувствовала, что поцелуй не простой, и тотчас отняла губы, подобравшись и посерьёзнев. Её по-прежнему била дрожь. Среди дружинниц присутствовала и Ясна; скинув свой плащ, она укутала им плечи Златоцветы. Лицо её при этом осталось непроницаемым, как снежное покрывало, а глаза под надвинутой на лоб шапкой отражали лишь серый свет холодного неба, но Лесияра вдруг увидела в её движениях нечто особенное. Это нельзя было ни с чем перепутать. Понимание обожгло её: так вот откуда взялось тогда во взгляде Ясны то неодобрение на грани враждебности...
Впрочем, сейчас это не имело значения. Главное — Лесияра одолела ледяного великана и оседлала снежный поток, не применив особых способностей и отделавшись, похоже, всего лишь переломом руки и рёбер. Во многом её выручило дерево. А Златоцвета всё-таки поцеловала — значит, любит и прощает. Яблонька, лада, родная девочка...
Первым приказом княгини, когда речь наконец оказалась ей подвластна, стало:
«Злата... Шубу надень...»
«Ш-ш, государыня, не разговаривай, — зашикала на неё жена. — Мне не холодно вовсе».
«А ну... не перечь мне», — с трудом двигая губами и попытавшись грозно нахмуриться, прокряхтела Лесияра.
«Лежи уж, — последовал сердитый ответ. — Успеешь ещё науказываться».
Прохворала княгиня недолго, уже через седмицу приступив к обычным делам. Узнав о случившемся, примчались все три дочери. Светолика прибыла с Пояса Нярины, где она как раз занималась обстрелом горных склонов из усовершенствованного ею самой мощного копьемёта: накопившийся за зиму снег следовало сбивать, чтобы обезопасить горные тропы и предотвратить случаи, подобные тому, какой приключился с княгиней. Копья для этого приспособления делались с использованием волшбы, придававшей им огромную дальность полёта и сокрушительную силу удара. Склонов с опасным скоплением снега насчитывалось великое множество, и работы у наследницы было невпроворот.
Огнеслава, в последние годы совсем не вылезавшая из кузниц, предстала перед родительницей с решением полностью посвятить себя оружейно-кузнечному делу. Возмужавшая, сильная и статная, она была на голову выше своей старшей сестры. Но, как оказалось, в кузнях княжна не только постигала оружейное искусство: в течение последнего года она проходила обучение у Твердяны и влюбилась в её младшую дочь Зорицу. Девушка ответила взаимностью, а её обморок подтвердил правильность выбора, и теперь Огнеслава просила у княгини благословения на брачный союз. Однако в Белых горах существовал старый обычай: если в семье выросли две дочери Лалады, то браком сочеталась сперва старшая из них. (Дева могла вступить в брак как раньше, так и позже сестёр-кошек, для неё этот порядок не имел значения).
Однако старшую из сестёр-кошек, Светолику, пока больше заботили не сердечные дела, а полезные изобретения. Изучая труды заграничных учёных, она черпала там замыслы, видоизменяла их, усовершенствовала и зачастую создавала нечто своё. Её пытливый ум занимали совершенно разные области. То она сбивала снег со склонов огромными копьемётами и строила над горными посёлками снегоудерживающие стены и снегорезы, то разрабатывала месторождения горючей и тяжело пахнущей тёмной жидкости, утверждая, что за таким топливом — будущее... Также она придумала летающую машину для тушения лесных пожаров водой, открыла некий «угольный дух» и сконструировала фонарь, работающий на нём. Ещё её интересовали свойства изогнутых стёкол; ими можно было разводить огонь, рассматривать в увеличенном виде мелкие вещи, а также, поместив особым образом составленный набор стёкол в трубу, как на ладони наблюдать через них очень удалённую местность. Для точного отсчёта времени использовались пока лишь солнечные и песочные часы, а княжна установила у себя в усадьбе механические башенные, с боем, каких не было ещё нигде — не только в Белых горах, но и в соседних княжествах. Вдобавок к ним она сделала ещё и маленькие, в виде куриного яйца, которые можно было носить с собой и узнавать по ним время не только в солнечный день, но и в пасмурный, а также ночью. Ну и, наконец, бумага в Белые горы и сопредельные княжества привозилась в основном из далёкой страны Хины, а первые попытки изготовления собственной пока давали бумагу весьма плохого качества — невзрачную и непрочную, и княжна вела опыты по усовершенствованию как самого её производства, так и состава. С головой погружённая во все эти дела, Светолика пока была не слишком озабочена поиском избранницы.
«Вечно ты что-то придумываешь, изобретаешь, — попеняла ей при встрече Огнеслава. — Пора бы уже и о своей семье подумать. По обычаю сначала ты должна свадьбу сыграть, а потом уж я. А у тебя даже невесты до сих пор нет на примете. А мне с моей суженой что же, полжизни ждать своей очереди из-за тебя?»
«Моя будущая супруга ещё на свет не народилась, — с загадочной полуулыбкой ответила Светолика. — Ты спроси у государыни — может, и разрешит сделать исключение для тебя».
Её глаза поблёскивали холодными голубыми искорками под красивыми, густыми, тёмно-золотыми бровями, а их взгляд всё время был немного прищуренным, словно устремлённым вдаль.
Лебедяна, а ныне княгиня Светлореченская, могла порадовать Лесияру только одним достижением — внуками. Правда, двоих старших мальчиков [31] взять с собой в Белые горы она не смогла, так как у них пока не было волшебных колец, зато третье дитя принесла внутри, появившись в родительском доме с большим животом под золотисто переливающимися складками одежды.
От дочерей не могла укрыться перемена, произошедшая во внешности матери. Постаревшая Златоцвета на их встревоженные расспросы только грустно улыбалась, а Лесияра не решалась рассказать правду. Поймут ли они, окажутся ли такими же всепрощающими, как жена?
«Я просто нажилась уж на свете, — сказала Златоцвета. — Провела я рядом с государыней долгую прекрасную жизнь, да только всему, даже самому хорошему, приходит конец. Зовёт меня к себе Лалада, приглашает поселиться в своём чудесном саду... И это желанное приглашение для меня. Не печальтесь, мои родные. Таков порядок вещей».
Однако каждый знал, что она могла провести в браке с княгиней гораздо больше лет, и было ясно, что слишком рано она засобиралась в сад Лалады. Старшие княжны потрясённо молчали, а Лебедяна, уронив голову на грудь Златоцветы, заплакала: хоть и прекрасна посмертная участь всякого, кого возьмёт под крыло Лалада, да с разлукой трудно смириться. Тишину нарушали только всхлипы дочери, и Лесияра, закрыв глаза, замерла под тяжестью произнесённых супругой слов... Вина придавила грудь каменной плитой. Как жить дальше? Куда брести, зачем теперь дышать? Тропу жизни затянул холодный туман, да и сил идти вперёд не осталось.
И только Златоцвета оставалась светлой и спокойной, сияя тёплой, солнечной мудростью в глазах. Даже морщинки на её лице казались Лесияре прекрасными — добрыми и лучистыми. Ничто не могло погасить её внутреннего света.
«Не надо слёз. Все мы происходим от Лалады и к ней же возвращаемся, это вечный круговорот, и горевать тут не о чем. Ведь не плачем же мы, когда сменяются времена года, когда опадают и преют листья, а взамен их на ветках вырастают новые, — сказала она. И добавила, переводя разговор в жизнерадостное русло и заставляя золотой узор на царственном багрянце стен Красной палаты озариться торжественным блеском: — Государыня, а может, ну его, этот обычай?.. Дозволь Огнеславе ожениться. Пока я здесь, хотелось бы погулять на её свадьбе».
Кому, как не Лесияре было знать всё о круговороте? Тёплые лучи света Лалады пронизывали всё вокруг, передавая незримый привет от воссоединившихся с нею, но нельзя было уже ни по-настоящему ощутить прикосновения их рук, ни увидеть их улыбку, и от этого в груди невольно разливалась печаль... Из горького чертога которой княгиню вернул ласковый голос Златоцветы:
«Так что же ты скажешь, государыня? Погуляем на свадьбе?»
Глядя в родные глаза, Лесияра не могла ответить отказом. Задавив надрывный крик сердца, она заставила себя улыбнуться. Места переломов ныли все одновременно тоскливой, тупой болью, которая отдавалась даже в зубах.
«Хорошо, пусть приводит свою невесту. Посмотрим, что за пташка».
Что за удивительное место — Белые горы! Гордым, холодным сиянием своих снежных шапок они венчали радость и боль, сплетали воедино тоску и счастье, и Лесияре перед лицом их молчаливой красоты хотелось смеяться, в то время как по щекам катились солёные капли. Преклонив колени на скалистой площадке, княгиня ощущала безмолвную поддержку подёрнутых голубой дымкой вершин, а сосны с елями зелёным войском присягали ей на верность. Умывшись снегом, она закрыла глаза и подставила лицо леденящей ласке ветра.
Восседая на престоле, она с горьковатой нежностью смотрела на влюблённую пару, на коленях просившую благословения, — Огнеславу и её избранницу Зорицу. Поцеловав милую и светлую девушку в лоб, княгиня приложилась губами к изящной и гладкой голове дочери. До звания мастера той оставалось ещё несколько лет, и в течение этого времени ей предписывалось работать в кузне Твердяны. Став мастером, она могла переселиться с семьёй в собственный дом и открыть свою мастерскую.
