Впереди камыши расступаются, и рядом с тропой виднеется небольшое сооружение.
— Урра! Шалаш! — воплю во всю глотку.
— Урра! — повторяют мой вопль десять задорных глоток.
И замолкаю. Из шалаша торчат чьи-то ноги. А через мгновение, видимо откликнувшись на наши вопли, в проёме появляется бледное пятно лица...
* * *
Сзади на меня напирали дети, а я словно баран на новые ворота таращилась на незнакомца. Что-то мне в последнее время на ивенгов стало везти. Второй за сутки.
Тяжёлый характерный взгляд уставился на нас. Речь ивенга показалась грубой и ненужной, когда он заговорил:
— Нечего на меня смотреть, как на привидение...
Мне всегда казалось, что ивенги будто перекатывают шарики там, у себя во рту, так странно звучала их гортанная речь, но сейчас мне было не до орфоэпических особенностей их языка.
— Что унесло эптериса в такие опасные дали от его родины? — проговорила я, ступая на твёрдую почву островка и позволяя остальным выбраться, наконец, из тоннеля между стволами камышей.
Сейчас я подошла совсем близко. Смахивая время от времени с лица и рук, с голых коленок остервеневших комаров и мошку, я рассматривала ивенга. Возраст не возьмусь определить, темновато, но мужчина крепок и полон сил, если бы не нога. Босая правая нога его была сильно раздроблена в ступне. Теперь понятно, почему на тропе справа след свечения был часто сильнее — следы крови, а несколько раз пустотелые камыши оказались словно повалены влево. Только сейчас эти мелочи сложились в одну ясную картинку...
Я ещё многое понимала не сразу, доходя до чего-то по наитию, а что-то принимая просто, как данность. Но что выбритые гладко виски носят только состоятельные ивенги, я помнила. Именно такие виски были у незнакомца. Сейчас он смотрел на меня исподлобья и молчал.
— Гани, разжигай костер, хвороста вокруг полно, — бросила я вскользь, спуская на землю Ситту, потирая плечи, — шалаш занят, ребята, и сомневаюсь, что господин нам его освободит за просто так... — посмотрев на ивенга, я добавила, — эта порода людей отличается злобным нравом и холодным сердцем.
— Что ты можешь знать о людях, простолюдинка? Что ты вообще можешь знать? — надменно проговорил ивенг, тяжело хватаясь за балки, образующие вход в шалаш, воткнутые в грунт, поднимаясь и вытягиваясь передо мной в полный немалый рост. — Тебя природа создала служить, разве у тебя есть время на размышление и чтение?..
В темноте я могла различить лишь смутные очертания его лица. Ивенг, однако, тут же отошёл от меня, тяжело опираясь на сук, на пару шагов к краю полянки, и я почувствовала, что краснею до самых корней волос — стало слышно, как льётся вода — вот гад! Мочится при всех нас...
— Разве ты можешь постичь законы бытия и счесть звезды на небе? — говорил он, возвращаясь к шалашу, останавливаясь возле меня и поднимая свою палку к моему лицу. — Ты можешь размышлять, писать стихи и любоваться живописью? Нет, деточка, ты создана служить, и...
Как там говорил, Никитари? А-Ши-Хо... Нет... Не так... А-Ши-Хоо...
— ААА! Дрянь!
Палка загорелась с того конца, где её держала рука ивенга, и он её выронил. Подхватив её уже почти у земли, я передала палку Лонни, оказавшемуся рядом. Они сейчас все столпились рядом со мной, не сводя ненавидящих глаз с незнакомца:
— Мы совсем забыли про факел, Лонни, — проговорила я негромко. — Один философ древности, ивенг, постигнув величие мира и его безграничность, ответил своим ученикам однажды на их вопрос: "Должен ли человек размышлять? Либо должен, либо не должен, — сказал он. — Если должен, то вопросов как говорится, нет. И так всё понятно. Если же человек не должен размышлять, то он хотя бы для обоснования этого положения должен поразмышлять. Вывод прост: человек должен размышлять в любом случае". Даже если он вынужден служить, ивенг...
Ивенг, сведя брови, слушал. Но вряд ли он что-то слышал, гнев мешает этому процессу сильно, а то, что он был в гневе, это точно. Слова же Аристотеля о философствовании мне пришли в голову случайно, очень любила наша Ираида Иванована Незанская третировать аудиторию блицопросами по цитатнику известных философов. Это же высказывание философа было одно из её любимых, и она всегда им парировала в спорах о бесполезности философии. Господи, кажется это было не в моей жизни...
А рука Лонни уже вцепилась в палку. Кто-то насмешливо хмыкнул за моей спиной, и уже через мгновение дружный смех грянул над островком. И столько ненависти было в детских глазах. Отсветы огня метались по нашим лицам. Ивенг покачнулся и, сморщившись от боли, беспомощно схватился за балку шалаша.
— Этот человек ранен и нуждается в снисхождении, ребята. Гани, это тебе для костра, — кивнула я головой на факел, и обратилась к Саломее, — быстро поужинаем и спать? У меня лепёшки и печёные яйца...
— Если можно было бы согреть в чём-нибудь воды, то я сварила бы вам сапу, — проговорила она тихо, роясь в своём мешке и доставая оттуда полотняный мешочек.
Сапа — это местный вид домашней лапши. Из смеси муки и яиц в руках натирали хлопья теста, которые сушили на солнце и потом варили сытную сапу. С маслом и зеленью она была очень вкусна, но на масло у бедноты не всегда были деньги... Саломея достала ещё хлеб и вяленую рыбу.
— Не знаю, Саломея, варить сейчас, боюсь, нет времени и сил, да и не в чем, завтра будем на месте, там и поедим по-человечески, — ответила я ей, с опаской поглядывая на ивенга, который теперь угрюмо сидел у входа в шалаш, привалившись спиной к балкам.
Он вдруг зашевелился и буркнул:
— А мне дадите сапы?
Мы молчали.
Он махнул рукой:
— Там в шалаше — котелок...
Ишь ты, котелок предложил, а мог бы и не сказать про него, мучайтесь сами, как хотите... Что с ним делать, ума не приложу... Не убивать же его лишь за то, что гад мочится перед нами и ни во что не ставит? Но и спокойно не уснёшь, зная, что он здесь.
Костер разгорелся ярко. Пустотелые сухие камыши быстро прогорали. Но их было столько, ребята сновали по островку с таким азартом, что вода из наших мешков, перелитая в небольшой котелок, уже закипала. Саломея хлопотала у костра, заправляя сапу, Гани очень важно следил за огнём, когда я подошла к ним ближе и тихо сказала:
— Я обхвачу его сзади, а вы свяжете, — и украдкой, чтобы ивенг не заметил, протянула моток веревки из своего мешка, Никитари, молодец, заставил меня его взять, на случай, если придётся кого-нибудь вытягивать из трясины.
Гани сразу кивнул, Саломея же недоверчиво глянула на меня:
— Удержишь? — спросила она также тихо.
Её добрые глаза испуганно смотрели на меня.
— Как мы пойдём дальше, если он убьёт тебя? — с тревогой добавила она.
— Как мы ляжем спать, вот что беспокоит меня больше всего, и скольких он может убить во сне?! Но просто убить его вот так, ни за что, у меня рука не поднимется, Саломея!
И отошла. Ивенг же то с усмешкой наблюдал за нами, то откидывал голову и закрывал глаза. Иногда его глаза встречались с моими...
— Миши, Шита, кто со мной? — громко спросила я, направляясь к тропе, теряющейся теперь в темноте.
Миши, которая слышала мои слова у костра, сразу поднялась и последовала за мной. Шита же ни на шаг не отходила от матери и теперь лишь испуганно смотрела в темноту на нас. Но мне и не обязательно было, чтобы они обе пошли... А понимающая, насмешливая улыбка уже зазмеилась на тонких губах ивенга. Он проследил за нами глазами. Я чувствовала, что опять краснею. Гад...
— Миши, дальше ни шагу за мной, стой здесь. Хорошо? — прошептала я, когда мы оказались за шалашом, возле тропы, и взяла девочку за руку, потому что её лица не видно было в темноте.
Её пальцы ответили быстрым пожатием.
Скользнув вдоль стены шалаша, стараясь не шуметь, я радовалась тому, что Гани вдруг громко сказал Лонни:
— Лон, лепёшки всем поровну дели, и Олие с Саломеей тоже!
— Сам знаю, — огрызнулся Лонни...
Мне же это было лишь на руку. Сухая трава под ногами шуршала, правда, скрадываемая шелестом метёлок в кронах камышей. Но ивенг ничем не занят, ему не надо следить за детьми, раздавать еду, думать о завтрашнем дне, он сидит и ничего не делает, а, значит, может слышать гораздо больше, чем все остальные...
Вот и вход, темнеющий чёрной дырой во мраке, еле разгоняемом светом от костра.
— Сапа получилась очень вкусной, Саломея, — проговорил Гани.
Мальчик словно видел меня и понимал, что мне на руку его болтовня, отвлекающая внимание ивенга. Они все были рядом, рукой подать. Но сейчас меня занимало больше всего, удастся ли мне удержать этого здоровяка...
Я же уже была сзади. Он сидел у левой стены шалаша. Настил из веток на вертикальных балках шалаша был редок и, просунув правую руку сквозь ветки, я обеими руками обхватила и прижала его к балке...
Гани уже был здесь. За ним летел Лонни, Пекка, Олу... Они повисли на ивенге все скопом. Мне было не удержать их всех, и я разжала руки. Ивенг рухнул на землю, вцепившись намертво в шею сидевшего на нем Гани и пытавшегося удержать его ручищи. Свиту досталось лишь взгромоздиться поверх всей кучи и заорать:
— Бей гадов!
— Лонни, вяжи ему руки! — шипела я, поймав, наконец, кулаки ивенга и навалившись на них всем телом.
Саломея совала мне веревку. И вдруг, изловчившись, плюнула ивенгу в лицо.
— Так его! Ахахаха! — закричал Лонни и захохотал.
Вскоре связаный ивенг сидел на своём месте, презрительно кривя разбитые в кровь губы. Дёргая отведёнными назад руками, он сучил гневно перетянутыми верёвкой ногами.
— Что это было? — в первые минуты он кричал очень громко, — дичь какая-то! Совершеннейшая дичь! — вскоре он стал затихать, — нет, это нельзя так оставить, я буду жаловаться императору, вас казнят...
Но его никто не слушал. Все смеялись и обсуждали, кто на ком сидел, и кому от кого больше досталось.
— А, Ситту, гад, на мне сидит и пяткой лупит! — орал Свитту, пытаясь всех перекричать. — А я ничего сделать не могу, я кулаки стерва держу, если бы не я, то Олие его бы не связать!..
— Хорошо, что мы его связали, такого нельзя оставлять без присмотра, — солидно рассуждал Лонни, обращаясь к нам с Гани.
Но вскоре все потянулись к костру, на запах яичной лапши и тёплых лепешек, которые Саломея устроила греться над котелком на прутиках, сложенных решёткой. Ребятишки принялись быстро черпать сложенными лепешками хлопья лапши из густой сапы, иногда оглядывались на пленника и посмеивались.
Однако усталость брала своё. Разговоры смолкали потихоньку. И вскоре, забравшись в шалаш, кое-как уместившись в его душной темноте, звенящей совсем озверевшими насекомыми, дети засыпали. Саломея тихо шептала какие-то наговоры, и комары и мошка отступали. Тишина и белый блин луны над нами...
Костер ещё не прогорел до конца, и уголья светились в темноте. Уже все разошлись, и лишь Саломея ходила вокруг, что-то собирая, складывая в мешок, готовясь к раннему выходу, и продолжая шептать. Вот и она ушла спать. Подойдя к ивенгу с котелком с остатками сапы, я негромко спросила:
— Будешь есть? Покормлю...
Растерянно дёрнув головой сначала, словно опасаясь, что я ударю, он всё-таки мотнул утвердительно головой.
— Буду, простолюдинка, — ответил он надменно.
— Что ж тебя так корежит-то, ивенг? — улыбнулась я, зачерпнув сапу свёрнутой лепешкой и поднеся кусок ко рту пленника, — ведь вот люди, которые ненавидят тебя всеми фибрами души, и был ты в их руках, а не убили тебя...
Он молчал и жевал, смешно вытягивая шею, тянулся за лепёшкой. Видно было, что он давно не ел. Длинные волосы мешали ему, и я отвела их, заправив назад.
— Спать будешь здесь, Саломея вон всех комаров разогнала, да и тёплые в ваших местах ночи. — Я встала, похлебка кончилась, — сейчас рану промою, пахнет плохо, гниёт... И спи.
Пленник молчал, когда я промывала водой рану, когда обмазывала густо сулеёй, сверху покрывала воском, чтобы ночью повязка осталась целой.
— На рассвете мы уйдём, ивенг. Не злобствуй, дай нам поспать.
И заглянула в шалаш, сопевший десятком задиристых носов. Ещё бы найти местечко в шалаше с краю где-нибудь... у входа... Ма-аленькое... Не могу на улице спать...
— Спасибо тебе, — раздалось в темноте совсем рядом.
— Спокойной нам всем ночи, — улыбнулась я.
Часть 5
* * *
Утро разбудило меня тем, что на ногу, вытянутую во сне на улицу, закапал дождик. Спала я у самого выхода, и через меня раз пять за короткий остаток ночи переползали сонные мои "болотники".
Весь пол нашего ночного укрытия был устлан охапками сухой осоки, уже довольно старой и изрядно истёртой от времени. Но после тяжёлого дня и Ситту на плечах, я радовалась этому отдыху, тело моё жалобно поскуливало, не желая просыпаться. И поэтому ещё некоторое время я выбиралась из остатков сна, где к тому же дьюри настойчиво склонялся надо мной и ласково шептал что-то, щекоча дыханием шею. Я смеялась и уворачивалась... Но... действительность всё же решительно вклинивалась в мой сон, растворяла облик Харза в шорохе травы, монотонных коротких пронзительных вскриках какой-то птицы, в неярком свете начинавшегося дня, проникавшего сквозь неплотные стены старого шалаша...
Я открыла глаза. Гнилостный запах превших веками в трясине камышей, трав, трупов и трупиков... всего того, что сгинуло здесь без следа, во влажном воздухе стал ещё сильнее, хотя казалось что уже сильнее некуда.
Серое небо в тучах напомнило, что в наших местах душная ночь почти всегда заканчивается дождливым утром, а значит, мы в Уллалии или где-то на подходе. Ведь Никитари сказал, когда мы прощались, что там сейчас прохладно.
Прошлепав босиком по влажной траве к костру, я злорадно отметила, что ночные, алчно звенящие бомбардировщики, теперь, похоже, вынуждены сидеть в засаде из-за дождя. Почёсывая покусанные локти, развела огонь и потянулась к котелку, когда сзади раздалось раздражённое:
— Может быть, ты и в этом мне поможешь?
Краска бросилась мне в лицо. Совсем забыла про него. Оглянувшись, встретила злой взгляд тёмных глаз. И немного растерялась. Сейчас, при утреннем свете, было очень хорошо видно, что ивенг молод и крепок. Ну, может быть лет на пять-шесть старше меня. Нижние веки пока не слишком отвисали, как у пожилых ивенгов, и делали глаза больше, а взгляд — тяжелее и надменнее. Молод, хорош собой, крепок, знатен... Что же всё-таки заставило его оказаться здесь?..
Ивенг уже сумел сесть, и я отметила, что восковая повязка на ноге цела.
— Если развяжу тебя, не пожалею об этом? — задумчиво проговорила я, останавливаясь около него.
— Если не развяжешь меня сейчас же, то точно пожалеешь, — огрызнулся зло он.
Распустив узел, я сматывала верёвку через локоть, сначала освободив подставленные ивенгом руки, потом ноги. Верёвка пригодится ещё. Потирая распухшие запястья, пленник морщился, но молчал. А лишь только были освобождены ноги, неловко поднялся и заковылял прочь... То, что он так резво встал на раненую ногу, было хорошим знаком — сулея и в этом случае работала отлично. А вот у Бертокка, с улыбкой подумала я, её применение ограничено лишь ожогами...
