Процессия прошла вдоль всего Невского проспекта, мимо Исаакиевского собора и Сената и, повернув, на Литейный мост, пройдя вокруг всего кронверка, начала заходить в Петропавловскую крепость через Петропавловские ворота.

Гроб установили в Петропавловском Соборе, и началась панихида.

В Аничков дворец приехали, когда уже стемнело. Мертвенный электрический свет заливал пустые, притихшие залы. Все устали, ведь весь день провели на ногах. Николай очень беспокоился за Мама, но Императрица-мать мужественно перенесла все испытания.

После позднего обеда, к девяти часам вечера, нужно было ехать снова в Петропавловскую крепость, на вечернюю панихиду. Николай поехал с Георгием и младшим братом Мишей, женщин с собой не взял, им и так сегодня досталось. Спать лёг далеко за полночь.

* * *

Николай проспал до одиннадцати утра следующего дня. Организм потребовал отдыха за все предшествующие волнения.

Георгий находился в спальне. Тихонько сидел у стола и листал газеты. Увидев, что брат проснулся, сказал:

— Слава Богу! Ещё немного, и мне пришлось бы тебя разбудить. Через час собирается Государственный Совет в полном составе, тебе придётся говорить речь.

— Как ты думаешь, сказать что-нибудь умное, или отделаться общими фразами?

— Ники, ГосСовет — это отстойник бывших министров и губернаторов. Из сотни человек там двенадцать действующих министров. Перед кем там метать бисер? Нужно сказать десять стандартных фраз. Кстати, текст уже написан.

Николай нажал кнопку электрического звонка, вызывающего камердинера.

Глава 17

В Калинкино Петров намеревался быть рано утром. Но после вчерашнего, так трудно было встать, что Александр нажал кнопку выключения будильника и проспал ещё часа два. Накануне друзья слегка расслабились. Агафья Егоровна зажарила молочного поросёнка. Скворчащий, с золотой корочкой, тающий во рту. Мм-м... Иванов не удержался, пошёл наверх и принёс упаковку баночного пива. И так хорошо в процессе сиделось, что за пивом пришлось ходить ещё не один раз. Вследствие чего, поздний вечер вспоминался фрагментарно. И что так развезло с пива? Нужно спросить, может, и покрепче что пили? Однако нужно ехать.

Максаков, в этот раз, встречал на пороге. Савелий остался в коляске, а Петров прошёл за Гвидоном Ананиевичем в зал. В комнате никого не было. Важные переговоры хозяин решил проводить единолично.

— Вы не передумали-с, милостивый государь? — для затравки спросил Максаков, сделав попытку улыбнуться, и пригласив садиться к столу.

— Отнюдь, — вспомнил Петров умное слово.

— Хорошо-с, — удовлетворённо кивнул старый барин и прищурился на Александра: — А скажите, милейший Александр Артемиевич, в каких отношениях вы с купцом, как бишь его, Ивановым?

— Он поверенный в моих делах, когда я плавал, он управлял моими капиталами, честнейший человек, должен Вам заметить, — выдал Петров.

— В самом деле? — искренне удивился Максаков.

— А у Вас какие-нибудь сомнения? — в свою очередь удивился Петров.

Максаков некоторое время раздумывал. Потом сказал осторожно: — Он беспардонно и панибратски якшается с крестьянами, хлеб раздаёт... м-м... даром, у меня сложилось мнение, что он, э-э-э... социалист...

Петров сделал брови домиком: — Уверяю Вас, дорогой Гвидон Ананиевич, Вы заблуждаетесь. Николай Сергеевич купчина высокого полёта, в Московских банках двери ногой открывает. Он не может быть социалистом. Если он закрутил какие-то дела с крестьянами, то значит, нащупал выгодное дельце. Кстати, вот, буквально, позавчера, он поймал беглого каторжника, политического, и сдал в полицию.

— Даже так? — Максаков задумался.

— Я как раз позавчера приехал, и видел это своими глазами! Да хоть в уезде можете справиться, подтвердят, непременно. Николай Сергеевич честный и добропорядочный, это он надоумил меня к Вам обратиться. Я как обмолвился, что мне здесь нравится, так он сразу и порекомендовал Ваше имение. Так и сказал: "Замечательный человек, Гвидон Ананиевич Максаков, продаёт поместье, очень рекомендую".

Максаков кряхтел и недоверчиво поглядывал на разливающегося соловьем Петрова.

— Так что, если Вы готовы продать, то я...

— Да, да, — прервал его Максаков, — я уже слышал. Готовы купить. Только у меня ещё вопрос имеется, и если Вы позволите... — он многозначительно взглянул на Александра.

— Разумеется.

— Вы хозяйствовать будете, или так, — Максаков презрительно скривился и пошевелил пальцами, — вложение капитала?

— Хозяйствовать.

— А раньше Вы хозяйствовали на земле?

— ...

— Я к тому, что не простое это дело. Я вот...

— Гвидон Ананиевич, я уже принял решение, — Петров решительно прервал старика, — и я с большим удовольствием, и глубочайшем уважением Вас выслушаю, если наш главный вопрос будет улажен. Ведь Вы ещё не сказали, продадите или нет мне имение.

— Продать-то, я Вам продам...

— Вот чек. Расписочку извольте написать.

Максаков закряхтел, и вышел из комнаты на минутку. Вернулся с бумагой, чернильницей и пером. Александр терпеливо ждал, пока он медленно, ежесекундно макая перо в чернила, витиевато и аккуратно пишет. Потом пододвинул по столу чек к продавцу и забрал расписку. Количество хвостов у букв зашкаливало, но разобрать было можно. Положив бумагу на стол, чтобы чернила просохли, Александр обратился Максакову: — А теперь, дорогой Гвидон Ананиевич, я в безусловном Вашем распоряжении.

Старик поёрзал, и спросил уже совсем другим тоном: — Когда переезжать изволите?

— Ах, Вы об этом? Не беспокойтесь. Завтра съездим в Смоленск, оформим купчую. Потом купите дом, спокойно переедете, а я пока в Гордино поживу. До Рождества, я думаю, управитесь?

Успокоенный Максаков удовлетворённо кивнул.

— Так что вы хотели мне сказать, уважаемый Гвидон Ананиевич? — широко улыбнулся Петров. Дело сделано. Можно и лясы поточить.

— Я хотел сказать, что если Вы будете хозяйствовать на земле, — начал Максаков, — то можете столкнуться с определёнными трудностями, о коих я хотел бы Вас предупредить.

— Я весь во внимании! — поощрил его Петров, действительно, никакая информация не будет лишней.

— Дело в том, что сейчас быть землевладельцем и самому вести хозяйство весьма хлопотно. Я не говорю о тех помещиках, кто посадил управляющего и живёт в городе, я могу лишь предупредить Вас, основываясь на собственном опыте. Надеюсь, то, что Вы услышите, поможет Вам первое время, а потом Вы сами поймёте, захотите Вы остаться или..., — Максаков сделал многозначительную паузу, но Петров не повёлся, и продолжал внимательно слушать.

— Все Ваши интересы будут сосредоточены на хлебе, скоте, дровах, навозе, лесе. Вы будете ложиться спать и думать о том, как поднять облоги и посадить клевер. Во сне Вы будете видеть стадо пасущихся на клеверной отаве холмогорок, которые народятся от бычка, которого Вы купите за бешеные деньги. Просыпаться Вы будете с мыслью о том, как бы прикупить сенца подешевле. И это не самое уморительное, — Максаков сказал слово "уморительное" без улыбки и смешка, Петров понял, что смысл слова — "мор", "смерть".

— Главное, — продолжал старый барин, — мужик. Мнения мужика насчет начальства так глупы и странны, что даже и сказать неловко. Знаете ли, как мужик насчет начальства думает? Не поверите! Мужик думает, будто начальство вовсе не нужно! При таких понятиях мужика для него не может быть ни лучшего, ни худшего начальства. Начальство — оно всегда худое. И как прикажете хозяйствовать, если работник ежечасно зверем смотрит? Неважно, батрачит он или круг в обработку берёт.

— Позвольте, Гвидон Ананиевич, — сморщился Петров, — а почему "начальник"? Отношения договорные, можно сказать, равные.

— Нет, — покачал головой Максаков, — к барину мужик относится не так, как к другому мужику, у мужика существует известного рода затаенное чувство к барину...

Мужику не под силу платить повинности, а кто их наложил? Баре, говорит мужик. Продают за недоимки имущество — кто? Опять баре. Давеча вон, мировой присудил мужика, за покражу двух возов сена, к трем месяцам тюремного заключения.

— За что тюрьма? — удивляется мужик.

— Закон такой есть.

— Помилуйте, где ж такой закон? Ну, сами посудите, по-божески ли это будет?

— Так в законе написано.

— В каком это законе? Кто ж этот закон писал? Всё это баре написали.

И так во всем. И требование недоимок, и требование поправки дорог, рекрутчина, решения судов — все от бар. Мужик не знает "законов", он уважает только какой-то божий закон. Например, если вы, поймав мужика с возом украденного сена, отберете сено и наколотите ему шею, — не воруй, — то это ничего, это все будет по-божески. А вот тот закон, что за воз сена на три месяца в тюрьму, — это написали баре мужику назло.

"Вот откуда, — мелькнула у Петрова мысль, — идут "понятия", прострелить обидчику башку, это по-божески, а заявить в милицию — не по-понятиям".

Живя в деревне, — продолжал между тем Максаков, — хозяйничая, находясь в самых близких отношениях к мужику, Вы постоянно чувствуете это затаенное чувство, и вот это и делает деревенскую жизнь невыносимой до крайности... Согласитесь, тяжело жить среди общества, все члены которого, к Вам, как к барину, относятся неприязненно. А какой я "барин"? У меня нет ни кучеров, ни поваров, ни лакеев, то есть всего, что составляет принадлежность старых барских домов. Эта "принадлежность" стала одной из причин разорения небогатых помещиков, не умевших после "Положения" повести свою жизнь иначе. Дом у меня, сами изволили видеть, не ахти, совершеннейшая, право слово, крестьянская изба. В немецком платье в деревне жить нельзя, я ношу валенки и полушубок. Вот по весне, курьёз приключился. Иду я со скотного двора, одетый в свой обычный хозяйственный костюм — зализанный коровами полушубок. Вдруг слышу колокольчик, по дороге едет возок, в нем губернский чиновник. Остановился и кричит мне:

— Эй, ты, поди сюда!

Я иду, не обращаю внимания. Он догоняет и ещё пуще кричит:

— Эй, поди сюда, не слышишь что ли? Что это ты не отзываешься, да ещё в шапке смеешь стоять? Вот я тебя!

— Позвольте, господин, — отвечаю, — если я Вам чем-то не угодил, то Вы можете жаловаться мировому судье, но кричать, здесь не извольте.

— Что! Ах ты с...

— А если ты не замолчишь и не перестанешь браниться, то я позову рабочих и мы тебя так...

— Да чье это имение? — спрашивает уже озадаченно.

— Моё.

— А Вы кто? — уже совершенно другим тоном. Я назвал себя. Такой вот конфуз. Но это я отвлёкся.

Так вот, самое трудное, с чем Вы столкнётесь, милейший Александр Артемиевич, так это сбор оброка. Получение оброков дело очень трудное. Кажется, оброк — верный доход, все равно, что жалованье, но это только, кажется. Попробуйте, получить оброк с человека, который ест пушной хлеб, который кусок чистого ржаного хлеба несет в гостинец детям... Конечно, получить оброк можно, стоит только настоятельно требовать, но ведь каждый человек — человек, и, как вы себя, ни настраивайте, однако, можете потерять хладнокровие, когда увидите, как рыдает баба, прощаясь со своей коровой, которую ведут на аукцион... Готовы на такое? Коли так, слушайте далее.

Больной прямо вопрос — потравы лугов и полей. Если Вы занимаетесь хозяйством как делом, в которое влагаете душу, Вы не сможете, легко относится к потравам. Ваши хлеба, Ваш лён, Ваш клевер будут Вам дороги до такой степени, что Вы ни за что не согласитесь с потравой, даже если Вам будут возмещать ущерб втрое. В самом деле, представьте себе, что Вы задумали что-нибудь новое, ну хоть, например, удобрили лужок костями, унавозили его, хлопотали, заботились, и вдруг, в одно прекрасное утро, Ваш лужок вытоптан и вытравлен. Крестьяне к потравам тоже относятся чрезвычайно строго. Известно, что крестьяне в вопросе о собственности самые крайние собственники, и ни один крестьянин не поступится ни одной своей копейкой, ни одним клочком сена. Крестьянин неумолим, если у него вытравят хлеб, он будет преследовать за потраву до последней степени, возьмет у бедняка последнюю рубашку, в шею наколотит, если нечего взять, но потраву не простит. Точно так же крестьянин признает, что травить чужой хлеб нельзя, что платить за потраву следует, и если потрава действительно сделана, то крестьянин заплатит, и в претензии не будет, если Вы возьмете штраф по-божески. Конечно, крестьянин не питает безусловного, во имя принципа, уважения к чужой собственности. Если можно, он пустит лошадь на чужой луг или поле, точно так же, как вырубит чужой лес, увезет чужое сено, все равно, помещичье или крестьянское. Если можно, то крестьянин будет травить Ваше поле — это без сомнения. Попавшись в потраве, крестьянин, хотя внутренне и признает, что за потравленное следует уплатить, но, разумеется, придет к Вам просить, чтобы Вы простили потраву. Будет говорить, что лошадь нечаянно заскочила, малец-пастух не доглядел или нечто подобное, в надежде, что барин, по простоте, то есть по глупости, как не хозяин, как человек, своим добром не дорожащий — известно, барин! — посердится-посердится, да и простит.

Известно, если барин прост, не хозяин, и за потравы не будет взыскивать, то крестьяне вытравят луга и поля, и лошадей в сад будут пускать. Почему же и не кормить лошадей на господском поле, если за это не взыскивается? Почему же не пускать лошадей зря, без присмотра, если это можно? Зачем же крестьянин станет заботиться о чужом добре, когда сам хозяин не заботится?

Я из опыта знаю, что если не брать штрафа, то вытравят и поля и луга, будут пригонять лошадей кормиться на мой луг или на мой овес, поэтому я всегда строго взыскиваю за потравы. А как денег у крестьян обыкновенно не бывает, да и я не желаю брать деньги, потому что, в сущности, штраф берется не для того чтобы заработать денег, а для страху, чтобы имели опаску, и лошадей зря не пускали, то лошадь, взятую в потраве, на некошеном лугу или в хлебе, я отдаю крестьянину, когда тот принесет в заклад что-нибудь: полузипунник, кушак, шапку. Осенью, когда у крестьян менее работы, я зову тех, чьи у меня лежат заклады, копать "за потраву" картофель или убирать огородное. Это считается по-божески.

Ещё должен Вас предупредить, Александр Артемиевич, чтобы Вы были осторожней с бабами. Во всех делах, где задет бабий интерес, бабы всегда осиливают мужиков, и тот, кто заводит какое-нибудь новое дело, чтобы иметь успех, должен, прежде всего, обратить внимание, насколько будут задеты бабьи интересы в этом деле. Потому, что вся сила в бабах, что и понятно для каждого, кто, зная положение бабы в деревне, примет во внимание, что первое, — Максаков загнул заскорузлый палец, — баба не платит податей, и второе, что бабу нельзя пороть. Оно, правда, и мужика нельзя выпороть без суда, но ведь устроить суд ничего не стоит. А бабу нельзя никогда. И они это знают. Однако баба работяща и жадна на деньги. Между мужиками еще встречаются такие, которые работают только тогда, когда нет хлеба, а есть хлеб, проводят время в праздности, слоняясь из угла в угол, между бабами — никогда. Баба охотно идет на работу, если видит себе в том пользу, потому что у бабы нет конца желаниям, и, как бы ни был богат двор, как бы ни была богата баба, она никогда не откажется заработать нескольких копеек. Баба всегда копит, уже маленькой девочкой она бегает за ягодами и грибами, если есть, кому продать их, и копит вырученные деньги на наряды — на платки, на кофты. Вырастая, она копит на приданое, и деньги, и полотна, и наметки, и вышивания. Выйдя замуж, баба копит на одежду себе, детям, мужу. Под старость баба копит себе на случай смерти: на гроб, на покров, на помин души. Имейте это в виду.