— Ири, — орёт он, переполошено бросаясь вперёд. Ири сидит на земле и с упоением смотрит, как вокруг него носится перепуганный Ран, пытаясь распотрошить корзину, найти салфетку, захлёбываясь извинениями и не понимая, как так получилось. Он был уверен, что это шишка.
— Шишка шишкой, — радостно каламбурит Ар, позволяя обработать царапину, и тут же ойкает, сообщая, что у него, кажется, кружится голова. Возможно, это сотрясение...
— Мистраль, а слабо понести меня на руках? — совершенно елейным голосом, хлопая ангельскими глазами.
Мистраль прищуривается и, хмыкнув, без усилий поднимает оппонента на руки.
— Для тебя радость моя, у меня не существует слабостей, — невозмутимым тоном с независимым видом, позволяя мелкой язве насладиться победой и получить заряд радости на пикнике, чтобы вечером отправить в кровать.
— Понимаешь, душа моя, сотрясение такая штука... лучше с этим не шутить. Пять дней как минимум.
— Чтооооооооо? — Ири взбешён, Ири возмущён, Ири готов метать молнии.
— Слабо пять дней в кровати, Ар?
— Мне не слабо.
— Слабо.
— Не слабо.
— Докажи.
— Аааа... аааа... ненавижу тебя, Грандин Мистраль.
— Твои слова елей для моего слуха. Пять дней, Ар. Ровно пять дней. Не переживай, радость моя, я позабочусь, чтобы ты не скучал. Во что ещё поиграем? В кроватке, — последний добивающий гвоздь.
Ири с рычанием зарывается в подушку и одеяло. Он проиграл.
— Ненавижу тебя, чёрствая скотина!
— Кто бы сомневался, — Мистраль с абсолютно счастливым видом плюхается рядом, блаженно раскинув руки, а затем, не выдержав, начинает хохотать. Сотнями ниточек счастья, десятками сверкающих пузырьков.
Ири, я люблю тебя, Ири! Люблю тебя. Каждый день. Снова и снова. Каждый миг.
Сотнями воспоминаний.
Класс, наполненный золотистой пыльцой, оглушающей тишиной, на краешке застывшей вечности. Где-то наверху топают десятки ног, слышатся грохот и падение.
— На позицию. Ангард! Туше!
Неясное бормотание за стеной, сейчас почти неслышимое.
Чей-то смех, гомон жизни за окном. Фисташковые занавески, подсвеченные солнцем, разбитая ваза с рассыпавшимися физалисами на шкафу. Несколько красных фонариков слетели вниз и треснули, безжалостно раздавленные, и не нашлось слуги, чтобы убрать небрежность.
Сейчас, в этот миг, пока они вместе держатся объятием, между ними нет барьеров. И всё так просто и ясно. На одну минуту.
Золотистые пылинки падают на пол. Разноцветные разбивающиеся пузырьки.
Ири, стоящий на краю вселенной, разворачивается, одаривая улыбкой, и медленно уходит прочь. Мистраль отпускает с безучастным выражением лица. Он долго думал и размышлял. Всё бессмысленно, абсолютно бессмысленно для того, кто не желает понимать.
Нужно разжать руки. Разъединиться.
Солнечные пылинки опускаются вниз всё быстрее и быстрее. Рассыпаются осколки воспоминаний. Одно за другим, одно за другим. Безжалостно разбиваются об пол.
Разжать руки.
В их солнечном доме всё ещё стоит тишина.
И ни у одного, ни у второго нет на это сил.
В их солнечном доме — страх. Ощущение приближающейся потери и затравленной неизбежности перед тем, что сейчас произойдёт.
Время начинает оттаивать, возвращаясь в своё привычное русло. Они держат его пальцами, сжимают глазами, зрачками, прикованными друг к другу.
Оба понимают. И оба оттягивают этот момент как можно дальше.
— Если бы можно было остаться так навсегда, — Ири плачет, не скрываясь и разбивая время болью, утыкается лицом в плечо возлюбленного.
РААААН... Что мы творим, Ран? — хочется сказать ему. Он не говорит. Плечи его судорожно вздрагивают.
— Останься! — почти беззвучно отвечает Грандин, но Ар слышит его.
Поднимает голову и ощущает поцелуи на мокрых заплаканных ресницах.
— Останься... — повторяет Мистраль, и Ири кажется, что это сон, потому что Мистраль не приказывает — он просит. В его тоне и в его голосе не приказ, а отчаянная мольба. — Не уходи, Ири! Не разрушай нас. Прошу тебя, сердце моё... Не надо. Не надо так!
— Не могу! — Ар отчаянно мотает головой, находит в себе силы, чтобы оттолкнуть, разбить это бесконечное, такое необходимое обоим объятие. — Я не игрушка, Грандин.
— Я знаю, Ири. Родной мой, любимый, я знаю.
— Нет, не знаешь, Мистраль. Ты не знаешь, что чувствуют другие. Ты просто играл. Всё это время... Ты... поспорил на меня...
— Ири, это неправда!!!! Я клянусь тебе, малыш! Умоляю, выслушай меня, дай мне объясниться.
— НЕ МОГУУУУ! — глухое, отчаянное, затравленное, на пределе эмоций. Кристальное ясное, больное.
Действительно не может. Никак, ничем не смыть, не оправдать, не понять. Не сможет. Такое нельзя понять и простить. Слишком сложно. Поступок совершён. Поступок, перечеркнувший слова, потому что слова важны, но они не имеют значения, значение имеют поступки.
Совершив поступок, мы платим свою цену — то отношение к нам, которое получаем за него.
Словами можно сгладить последствия. Исцелить способно только время.
Но даже оно, дающее переосмысление и понимание, не избавляет от мутного осадка. Поступок был совершён. Предательство. Можно простить?
МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛЕ, УМПАРСИН.
Иногда извинений оказывается недостаточно. Они ничего не значат, эти извинения. Слова. Пустышки.
Извини меня, извини, за то, что я тебя убиваю. Извини меня за то, что я тебя убил. Извини меня, мне так жаль, но я не могу не делать тебе больно. Извини меня, извини меня, извини меня.
СОВЕРШЕННО НИЧЕГО НЕ ЗНАЧАЩИЕ СЛОВА!!!
ПУСТЫШКИ.
"Они не возвращают мёртвых к жизни, они не способны воскрешать людей. Сколько же убийств мы совершаем каждый день, совершенно не задумываясь над тем, что и кого убиваем. Извини меня. Просто извини меня. Извини меня за то, что я убил что-то важное, прямо сейчас, бездумно, без понимания, абсолютно не заметив, сославшись на собственное несовершенство, расписавшись несовершенством этого мира. Мы все имеем право на ошибку, но забываем одну маленькую истину. За свои ошибки приходиться платить. И иногда цена этой расплаты оказывается очень страшной. Одна маленькая чужая жизнь, судьба, которую мы неосторожно поломали. Извини меня. Просто извини. Что можно сказать? Что значат слова? Значат ли они что-нибудь? "
"Когда слова перестают иметь значение, обесцененные постоянной ложью, спасти и исправить может только второй равноценный поступок. Достаточно значимый и огромный, чтобы стать фундаментом для нового понимания. Новой веры.
Условие равного обмена. Око за око, здание за здание, взамен разрушенного. Жертва, которую приходится принести. Но готовы ли мы приносить эти жертвы? Поступиться собой и суметь себя уважать после этого?
Насколько важна для нас цена чужого прощения? На что мы готовы пойти ради неё? Надо ли идти на жертвы?
Иногда имеет смысл оставить всё так, как есть."
Ар дрожал, обхватив себя за плечи, а Мистраль боялся прикоснуться к нему сейчас. Было очень страшно прикоснуться к нему в такой момент, ощущая, что сейчас, именно сейчас, в эту секунду, он не имеет права сделать это, потому что его руку оттолкнут с омерзением. Уже оттолкнули, как ни больно это понимать.
— Всё, что ты сейчас скажешь — я тебе не верю, Грандин. Я не могу больше тебе верить. Хочу, но не могу... Понимаешь?
Ири колотило. Признание, выталкиваемое из себя. Он не хотел его произносить, открывая слабость собственной натуры. Но теперь это сделалось безразлично. То, что раньше казалось значимым, утратило смысл. Он любил. А любовь разыграли за монетку, предали, поставили на кон, сделали ставки. Он проиграл.
Уйти, собрав остатки гордости, сохранить себя. Но даже гордости у него не осталось. Так смысл таиться и прятать слова? Только поставить точку.
— У меня тоже есть чувства, Мистраль. Чувства, над которыми ты посмеялся. Молчи! — Ар вскинул руку, обрывая любое встречное движение, порыв заговорить, заставляя Грандина молчать и слушать, принять и осмыслить, то, что он желал ему сказать. — Можно ли подобное простить? Я живой человек, и мне больно. И поэтому я не могу остаться, перестать уважать самого себя.
— А я не могу отпустить, — прошептал Грандин с мукой в голосе. Мысли сталкивались в голове, щёлкали друг об друга, словно бессмысленные пустые шарики, но ответа не было и не находилось. Найти те самые важные слова. Найти понимание, что именно он должен сказать.
Иногда в отсутствие времени это бывает так сложно — придумать молниеносную комбинацию защиты, разыграть фигуры для того, чтобы не использовать самую главную, защитить собственного короля, окружённого шелухой пешек-слов.
— Почему, Ири? Почему не желаешь поверить мне? Каждый раз. Именно мне? Я что — прокажённый, хуже других? Почему только мне, Ири? Не желаешь верить. Пытаешься убежать от боли и самого себя. Думаешь, так будет проще и легче? Но легче не станет. Будет больнее. Останься и посмотри правде в глаза. Тогда мы оба будем знать, можно ли мне верить или нет. Ири, ты сказал, что любишь меня... — долгая, очень долгая пауза, — ты не пожалеешь об этом.
Шаг навстречу, протянутая ладонь.
Ну, иди же ко мне, малыш! Господи, иди сюда, забудем всё, давай забудем всё это, как страшный сон. Просто иди ко мне, и мы забудем это. Выкинем из головы. Перешагнём, перечеркнём, забудем. Ири, милый мой, иди ко мне!
Ири вскинул голову. В глазах что-то проницательное и пугающее, страшное, огромное, древнее, понимающее, как если бы сейчас на Мистраля смотрел не Ар, а кто-то другой, поднявший голову и решивший задать вопрос лицом к лицу. Наедине с господом, судьёй и палачом в его глазах, десятками золотистых солнечных призм, каждая из которых смотрела на него и ждала, готовая вынести оправдательное решение или приговор. Чаша весов, застывшая в тонком балансе равновесия между "да" и "нет", "казнить" и "помиловать". Хрупкий, призрачный шанс, синие лучистые искорки, свет любви, прозрачным мёдом стекающей по пальцам.
— Твои слова... скажи мне. Я хочу знать. Не смей лгать сейчас. Просто скажи. Ты... Ран, ты, — очень тихо, — любишь меня?
В голосе мольба, отчаянная мольба, подёрнутая пеленой надежды. Сумасшедшей, трепещущей, невероятной, неверящей, но... готовой простить, забыть, распахнуться и лететь навстречу, отдать весь мир...
— Любишь?
Вопрос, простой вопрос, на который нельзя не дать ответ. Вопрос, вонзённый в сердце, как удар ножа.
Вот ты и попался, Грандин Мистраль!
Не надо, Ири! Не спрашивай меня! Если я скажу тебе это, я уже перестану быть самим собой. Молю тебя, малыш, не спрашивай меня, не загоняй в угол.
"Скажи "да", Мистраль! Скажи "да"!" — кричали медленно гаснущие синие глаза.
Он смотрел в них и видел, как медленно, мучительно медленно они умирали. Надежда, рассыпающаяся на мелкие кусочки, каждый из которых кричал его имя.
Буквы его имени, вытравленные, прописанные внутри светлых радужных зрачков. Каждая Р, каждая А, маленькая Н, украшенная солнечными нежными завитушками...
— Ран, ты знаешь, имя любимого человека звучит по-особенному?
— Правда? И как оно звучит?
— По-особенному. Ты никогда не думал о таком? Вот твоё имя, оно не похоже ни на одно другое. Одно-единственное.
— Радость моя, на свете много Грандинов. И Мистралей, в том числе.
— Нет, не так. Ты не понимаешь. Ран — это ты. Только ты. Звук. Твой особенный звук. Понимаешь? Есть только одно имя на свете. И его никогда не спутаешь, ни с каким другим. Не существует на свете второго Грандина Мистраля. Это здесь, внутри. Это нельзя перепутать. Это огромное такое, весь мир.
— Радость моя, ты такой выдумщик.
— Ты не понимаешь, Ран,— грустно, — ты не понимаешь, что значит имя.
— "Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови её хоть, нет". Ири, человек не зависит от своего имени. Назовись ты Валентинусом, ты бы не перестал быть собой.
— Феее.
— Вот именно.
— Но тогда ты бы слышал и звал именно это имя, моё, и оно было бы важно. Разве нет?
— Радость моя, временами я тебя не понимаю. Если любишь кого-то, его имя всегда вызывает отклик.
— А если не любишь, а ЛЮБИШЬ, то это гораздо глубже, больше, чем обычное имя. Ты никогда не обернёшься в толпе на его звук, потому что оно ничего не будет значить — это же другой Грандин Мистраль. Но важно, когда это — ты, именно ты, именно твоё имя. Это больше, чем просто отклик. Это знание, внутри. Особенное.
Он смотрел, как оно рассыпалось, — особенное знание. Исчезали, стирались, смытые синей волной, буквы. Что-то внутри карабкалось, цеплялось за них, пытаясь удержать. Но они рассыпались, рассыпались, распадались на части, уносимые рождающимся пониманием. "Смерть пришла и взяла неслышно".
Душа, напротив, агонизировала и корчились в муках, а он смотрел, не двигаясь, и молчал. Видел, как на месте расходящихся трещин, возникает тёмная, страшная воронка ПОНИМАНИЯ...
Вот так вот, Ири! До тебя дошло, наконец? Я — чудовище. Чудовище! И ты всегда это знал.
ОМЕРЗЕНИЕ
А затем навстречу ему поднялась и хлынула бушующая стылая метель, звёздная пурга.
НЕНАВИСТЬ
Он сам породил этого монстра. Он сам убил его. И себя. В эту секунду. Добровольно запечатав приговором, страшнее которого нет на свете.
"Разум помогает нам отличаться от животных".
Мистраль сделал свой выбор, не желая признавать свою слабость, боясь, что это признание разрушит его. Отдать Ири ключи от собственной души и подтвердить — разделяй и властвуй, владей на равных, с полным правом жить на этой территории и требовать отчёта за все слова, действия и поступки, потому что ты имеешь на это право. Я сам дал его тебе.
В эту секунду, запертый оковами отказавшего разума, он сам себе напоминал животное. Но он не мог сделать признание. Признание, за которое ему пришлось бы нести ответственность: "Я люблю тебя".
Это же так просто — сказать. Я люблю тебя. Подтвердить это всего лишь тремя словами, они ничего не значат, эти слова.
Но Мистраль, мудрый, циничный, лукавый Грандин Мистраль, впервые в жизни не мог солгать. Не мог солгать ему, отдав слова, в которых заключалось слишком много, чтобы согласиться их произнести.
Он не бросал слов на ветер. И всегда выполнял обещания. Но как пообещать то, что не способен выполнить? Благо Артемии превыше всего.
Он не мог выбрать Ири. Он служил Артемии. И прекрасно понимал, что для него окажется важнее. И поэтому он не мог сказать. Солгать ему.
Мистраль молчал. Молчал даже тогда, когда Ири, оттолкнув, слез с его колен.
— Вот и всё, — проговорил Ар с какой-то опустошённой неизбежностью и даже лёгкостью, так не вяжущейся с тем, что секунду назад Ран прочитал в его глазах. — Ответ получен. Спасибо, что оказался честен хотя бы в этом, Мистраль. Я тоже не знаю, почему я хочу тебя, Грандин. Я мог бы снова сказать, что люблю тебя, да только ты этих слов не стоишь.
