В витрине кондитерской у главного входа внимание Лисы привлекли выставленные — чуть ли не на серебряных подносах — пирожные. Выглядели они очень аппетитно, и Лиса даже остановилась, рассматривая все эти шоколадно-кремовые вкусности, и вдруг подумала, что не ела пирожных уже целую вечность.
"А в Питере я, разве, пирожное не ела?" — однако ничего определенного по этому поводу вспомнить не удалось. В Ленинграде, ее голова была занята совсем другими вещами. Не до сладостей было.
Соблазн зайти в кафе был велик — ну не стоять же перед витриной наподобие девочки из серии "а у богатых детей ёлка" — но, по здравом размышлении, Лиса решила найти себе что-нибудь более уютное, чем этот роскошный проходной двор, и, уж во всяком случае, не такое большое и прозрачное. Впрочем, сделать это оказалось совсем непросто. Подгоняемая не на шутку разыгравшимся аппетитом, она спустилась в подземный торговый центр, построенный совсем недавно под старым зданием вокзала, но, как оказалось, напрасно. Многие заведения в этот час уже закрылись, а другие торговали одними сандвичами и прочей походно-полевой снедью. Однако Лисе ни бутерброды, ни гамбургеры были сейчас без надобности, она хотела хороший кофе и пирожное. И в конце концов, не найдя ничего путного ни на одном из четырех уровней плазы, ушла с вокзала и пошла по направлению к гостинице.
Идти было недалеко. Пять трамвайных остановок, или минут сорок пешком. Но это если не спешить и идти тихим прогулочным шагом, потому что, если поднажать, "добежать" можно было и за полчаса. Впрочем, торопиться было некуда. И, хотя погода к вечеру окончательно испортилась — как будто и не начало октября в центральной Европе, а конец ноября в Питере или Хельсинки — трамвай Лиса отпустила, тихо и совсем не по-русски постукивать по рельсам, а сама отправилась искать счастья, наобум сворачивая в любую, подвернувшуюся на пути улицу. Сырость и холод ей совершенно не мешали, как, впрочем, и поздний час. Напротив, они, как ни странно, еще больше поощряли не на шутку разыгравшееся желание, всем на зло, выпить большую чашку капучино и съесть хотя бы одно — "а лучше, два" — из так приглянувшихся ей в привокзальной кондитерской пирожных.
"Просто мания какая-то!" — Лиса увидела впереди неоновую вывеску над освещенной голубовато-зеленым светом витриной и шестым чувством угадала, что это именно то, что она ищет. И не ошиблась.
В кафе, которое, несмотря на поздний час, кажется, и не собиралось закрываться, сидели в основном пары средних лет, пили чай или вино, негромко разговаривали, но произносимые ими слова скрадывала тихая музыка, в которой Лиса с удивлением узнала сороковую симфонию Моцарта. И вообще, здесь было удивительно тихо — только негромкая, как бы на пределе слышимости музыка и почти беззвучные разговоры посетителей — тепло, и уютно. И еще здесь очень хорошо пахло. Кофе, ваниль, и еще что-то, может быть, кардамон, но при этом все запахи, как и звучащая фоном музыка, были как бы на пределе восприятия. У кого нос хороший, услышит, а остальные, пожалуй, что и нет. Она прошла в глубину небольшого зала, повесила свой плащ на старомодную деревянную вешалку, села за единственный свободный столик и улыбнулась подошедшему к ней немолодому официанту, который, почти наверняка, и был хозяином этого чудного места.
— Капучино, пожалуйста, — сказала Лиса, жестом отказываясь от меню в бордовом кожаном переплете. — И какое-нибудь пирожное. На ваше усмотрение, — снова улыбнулась она. — Только обязательно вкусное.
6.
На самом деле, это было чистое наитие, род интуитивного прозрения, имеющий к настоящей магии такое же отношение, как развитая математическая способность или идеальный музыкальный слух. Просто что-то сложилось в голове из обрывков слов, поведенческих стереотипов, интонаций и выражения глаз, чувства времени и ауры места, буквально пронизанного токами прошлого, которое, как теперь выяснялось, никуда не делось. Вот он и угадал. А по-другому эту задачку решить вряд ли бы удалось. Во всяком случае, не здесь и не сейчас.
Кайданов изменился. Виктор еще не знал, что и как произошло в жизни Фарадея в эти долгие годы, но догадывался, что нынешний Чел, за которым, кстати, угадывался совсем не тот человек, которого знал когда-то Некто Никто, являлся не только серьезным и невероятно сильным сагусом, но и обладателем очень не простой судьбы.
Когда Дженевра ушла, они еще немного посидели втроем в кофейне, но прерванный приходом валькирии разговор не возобновляли, хотя, наверняка, каждый из них имел его в виду и об обмене туманными репликами не забывал. Однако то ли "стих" прошел, то ли настроение изменилось, но разговаривали теперь — хоть и "под коньячок" — о чем угодно, только не о том, что было действительно интересно. Вспоминали — впрочем, очень осторожно — прежние времена и знаменитостей давно ушедшей эпохи; говорили о "вечном", то есть о том, чего следует ждать от нынешней политической ситуации и нового старого расклада сил, и, в конце концов, сползли таки на мюнхенские события. Их в Городе не обсуждал сегодня только ленивый, но таких, кажется, не было вовсе. И не странно. Как успел выяснить Виктор, целый день шляясь по вечно пыльным улицам Города, такие случаи в нынешние времена стали большой редкостью. Волна террора, прокатившаяся по миру в конце семидесятых, спустя десятилетие казалась уже невероятной. Ну а теперь, когда "иных уж нет, а те далече", такие свирепые схватки между магами и властями тем более представлялись чем-то из ряда вон выходящим. Впрочем, ни Наблюдатель, ни Кайданов ничего нового Виктору ни про Франкфурт, ни про Мюнхен не рассказали, хотя ему и почудилась некая недоговоренность не столько в словах "друга Васи", от которого этого следовало ожидать в первую очередь, сколько в репликах Фарадея. Похоже, Кайданов знал об этом что-то сверх общей дозы слухов и домыслов. Однако свои предположения Виктор оставил пока при себе, резонно предположив, что тет-а-тет Герман, возможно, будет более откровенным, чем в присутствии мало знакомого ему человека. Впрочем, Наблюдатель, у которого был свой особый ритм жизни, вскоре ушел. Стал собираться "домой" и Кайданов.
"Ну да! — вспомнил вдруг Виктор. — Чел же вчера женился!"
— Давайте, я вас немного провожу, — предложил Виктор, вставая из-за стола вслед за Кайдановым, и не удивился тому, что тот его предложению явно обрадовался.
— Кто вы? — спросил Кайданов, когда, выйдя из кофейни, они, не сговариваясь, пошли по лестнице вверх.
Что ж, вопрос закономерный, и скрытничать, тем более в нынешней своей ситуации, Виктору было незачем.
— Я Некто, если вы еще помните, кто это такой, — сказал он, поворачиваясь к Кайданову. — А вы Фарадей и разыскиваете Лису. Что-то случилось?
Они как раз поднялись на площадь Иакова и стояли у конца лестницы. Перед ними на противоположной стороне площади возносил свой тонкий шпиль в лишенное солнца небо готический собор, построенный некогда из одной лишь любви к музыке.
— Что вы мне тогда сказали? — вместо ответа спросил Кайданов.
— Вероятно, я сказал вам тогда много разных вещей, — усмехнулся Виктор. — Всего теперь и не упомнишь. Уточните вопрос, Герман Николаевич, и я постараюсь что-нибудь такое вспомнить.
— Сколько денег вы мне дали?
— Не помню, — покачал головой Виктор, который такие пустяки в голове никогда не держал. — Тысячу рублей? Полторы? А говорили мы, помнится, о Звездном небе, о науке и магии, о девушке, уж простите, не помню, как ее звали, которая вас сдала, об Алисе, которая тогда была умнее вас ... Еще что-то?
— Нет, достаточно, — Кайданов достал из воздуха сигарету и сразу же затянулся. Он, как успел заметить Виктор, курил очень много, и, по-видимому, не только здесь.
— Как мне вас теперь называть? — спросил Кайданов, выпуская дым.
— Виктор мое настоящее имя.
— Настоящее?!
— Не удивляйтесь, Герман Николаевич, — Виктор тоже сотворил сигарету и некоторое время рассматривал ее, размышляя о том, что, возможно, это его последняя в жизни возможность закурить. — Мои обстоятельства таковы, что это знание повредить мне уже не может, — он "стер" сигарету и достал из воздуха свою пеньковую трубку, набитую "вирджинским" табаком, каким он его когда-то себе вообразил, и, разумеется, уже раскуренную.
— Об обстоятельствах вы мне ничего не скажете?
— Нет.
— Ладно, Виктор, тогда, вернемся ко мне и Лисе, — Кайданов поморщился, видимо, ему неприятно было говорить на эту тему, но то, что он не прервал разговора и не ушел, обнадеживало.
— Мы с ней давно не виделись, — сказал Кайданов после короткой паузы. — Ну а в последние годы ... Видите ли, Виктор, я уже довольно давно ушел к ... ну, скажем, к гарильерос. Вы понимаете, о чем я?
— Да, — кивнул Виктор, который успел уже выяснить, что такое Цитадель.
— И вдруг Лиса пришла к нам ... в Цитадель, — Кайданов отбросил окурок и сотворил новую сигарету. — Она не знала, что я сменил личину. Я видите ли по официальной версии числюсь покойным.
— Я тоже, — усмехнулся Виктор, выпуская изо рта дым. — Так что не стесняйтесь, Герман, продолжайте.
— Я и не стесняюсь, — пожал плечами Кайданов. — Она не знала, что говорит со мной, но искала-то она именно меня. Во всяком случае, я так теперь думаю. Но я с ней говорить не захотел, и даже не знаю, что она от меня хотела, почему вдруг обо мне вспомнила.
— Это я ей напомнил, — объяснил Виктор. — Она пришла ко мне просить о помощи ... Я бы не хотел пока касаться этой темы. В общем у нас состоялся непростой разговор, следствием которого, между прочим и является мое возвращение. Вот во время этого разговора я и спросил Алису о вас, Герман. Так что, все началось с меня.
Объяснение было, что и говорить, весьма туманное, но Кайданова оно, как ни странно, удовлетворило. Спросил он только о главном:
— Где же вы были, Виктор?
— Там, — Виктор сделал неопределенное движение рукой, и сам не очень хорошо представляя, в какой стороне находится его Замок. — В Замке. Знаете, о чем я говорю?
— В Замке? — похоже он смог в очередной раз удивить Кайданова, причем не абы как, а, что называется, по большому счету.
— В Замке, — подтвердил Виктор. — Я вам потом, Герман, кое-что об этом расскажу, если случай представится. А пока примите, как есть. Так что там вы начали рассказывать про Лису?
— Вы знаете, чем она занимается сейчас?
— Не знаю. Расскажите?
— Вообще-то это не мои тайны ...
— Тогда, не говорите.
— Ну кое что я все-таки могу вам рассказать. Она ведь в розыске, так что ... Я слышал, что она ушла из боевки, но я встретил ее в Мюнхене вчера, то есть уже позавчера вечером. Вы понимаете? И ... ну это я, уж извините, опущу, но накануне был Франкфурт, а ночью два боя с разницей в пару часов в Мюнхене.
— Был еще вечерний бой, — напомнил Виктор.
— Вечером это я нашумел, а Лиса, не знаю, в курсе вы или нет, но когда-то она тоже была среди гарильерос ...
— Думаете, она? — спросил Виктор, понимая уже, что визит Деборы случайным не был. Время совпадало, и ...
— Не знаю, — тихо сказал Кайданов. — Но я ... Черт возьми, Виктор, вы даже не можете себе представить, что со мной происходит! Я был ... Черт! Моим именем детей пугали! Но вчера я женился и чуть не расплакался на собственной свадьбе, а сегодня не нахожу себе места от беспокойства за женщину, которую не видел 20 лет!
— И что же вас так удивляет, Герман? — усмехнулся Виктор, чувствуя, как холод начинает заливать грудь. — Неужели вы думали, что у палача не может быть семьи, а тот парень, что вбомбил Хиросиму в ад, все последующие годы мучался угрызениями совести? У божьих тварей, Кайданов, всего много, и любые крылья нам по чину, хоть белые, хоть черные. Такое уж мы ... нечто.
Глава 11. Ночь колдовства (5 октября, 1999)
1.
Фарадей ушел. Сделал пару шагов в сторону лестницы и исчез, вернувшись куда-то туда, на "Ту Сторону", а Виктор остался здесь, на этой стороне, в великолепном иллюзионе Города. Во всем этом виделся некий избыточный символизм, возможно даже, намек, сделанный самим Творцом. Однако Виктор давно и твердо знал, что бог в дела тварей земных никогда не вмешивается, предоставив их своей судьбе.
Попыхивая трубкой, Виктор медленно прошел через площадь, поднялся по ступеням храма и небрежным — почти машинальным — движением отворил тяжелые двери. В соборе за прошедшие годы ничего не изменилось, но Виктор и не ожидал найти здесь следов вандализма или, скажем, разрушения и заброшенности, которые в материальном мире идут по пятам быстротекущего времени. В Чистилище все по-другому: Город вырван из контекста реальности и отдан во власть вечности, даже если населяют его всего лишь бабочки-однодневки да быстро сгорающая в яростном пламени волшбы мошкара.
Дверь открылась так же легко, как тогда, шестнадцать лет назад, когда он пришел сюда в последний раз. И огонь вспыхнул в камине, и чашка чая возникла на низком круглом столике посередине комнаты, и парок над крепко заваренным горячим питьем возник с естественностью и грацией живого существа и потянулся к высокому сводчатому потолку, смешиваясь где-то там, во мгле, с копотью двенадцати вспыхнувших в серебряных шандалах свечей. Но взгляд Виктора был прикован к старому кожаному футляру на полке около узкого стреловидного окна. Несколько мгновений он так и стоял в дверях своего давнего убежища; стоял, попыхивал трубкой и смотрел на маленький изящный гробик, где все эти годы покоилась его старая скрипка. Новая мелодия уже почти созрела, и Виктор боялся нарушить неверным движением или посторонней мыслью чудесный процесс рождения музыки. Наконец прозвучал финальный аккорд, и на лбу Виктора выступила испарина. Чудо свершилось, в мир — пусть это и был иллюзорный мир Города — пришла новая музыка, причем такая, какой он от себя совершенно не ожидал.
Как можно любить того, кого ты даже не видел? Однако его объяснение в любви, запоздавшее на двадцать пять лет, было посланием не к той тоненькой девушке в светлом плаще, что осталась на привокзальной площади Свердловска в давней уже осени 1974 года, и которой материально больше не существовало ни в том мире, ни в этом. Новой мелодией, такой необычайно глубокой и сложной, что дух захватывало от совпадения гармонии земной с гармонией небесной, он молил о прощении ту, чей образ возник в его душе только с чужих слов.
"Такое возможно?" — спросил он себя, подходя к стенной полке и открывая футляр.
"А полюбить "невидимку", случайно подслушав его душу можно?" — Виктор не знал, что и думать. Происходящее никак не вписывалось в то представление о себе, что сложилось у него много лет назад, еще в юности, и благополучно просуществовало с ним всю эту долгую или, напротив, слишком короткую жизнь.
"Если мы когда-нибудь встретимся ... " — Виктор бережно достал скрипку, провел осторожно — кончиками пальцев — по темному лаку, как бы исследуя изысканный изгиб деки, и вдруг понял, кого на самом деле сейчас ласкает.
"Господи! Если она жива ... " — он схватил смычок и поспешно, едва ли не бегом, покинул келью, слишком тесную, чтобы вместить ту музыку, которую Виктор был не в силах уже удерживать в своем сердце. Музыка требовала воплощения, точно так же, как и любовь, никогда на самом деле не покидавшая его сердца.
