Без души

— Он кивает, что нормально. Нет, приезжать не обязательно. Я просто сообщил. Да, хорошо, пока, — Леша положил трубку и ещё раз оглядел меня.

Я продолжал стоять рядом с холодильником и никак не мог придумать, что мне делать. Может, заговорить: рассказать, что произошло. Или же притвориться.

— Посиди тут, я пойду, приберу, — он грозно сдвинул брови. И решив, что я его понял, захватив совок и веник, пошёл в мою комнату.

Я опустился на мягкий табурет, глядя вслед брату, продолжая сжимать в руках фотографию. Что же случилось... Почему в этой жизни я пятнадцать лет был таким. Неужели это сделала Алив — моя будущая госпожа? Не понимаю: зачем ей это было нужно. Я подумал, что сейчас неправильно спокоен. Должен что-то ощущать. Должен чувствовать. Хоть чуть-чуть... боль, страх, желание вернуть эти пятнадцать лет. Чувствовать эту чёртову любовь, наконец, глядя на это фото, а не вытаскивать блеклые и глухие ассоциации...

Но разве без боли хуже? — так наоборот, проще. Нет ни глупых слёз, ни истерик.

А ведь прежнее сознание, пусть и безнадёжно больного, ещё должно находиться в теле... Разум дернулся, проверяя меня. В уголке забился дефектный клочок детского, хрупкого, как яичная скорлупа, сознания ребёнка. Он напомнил мне загнанного зверька. Избавиться от него? Это несложно... или оставить? Что-то подсказывало мне, что рваный клочок так и останется чужеродным предметом во мне. Ни пользы, ни вреда, только связь с новой жизнью. С новой ужасной ущербной жизнью, точнее, существованием. Пусть будет.

Я снова перевёл взгляд на фотографию. Вот мама — красивая: рыжая, яркая, подвижная. А на этом снимке она была похожа на бледную тень. Заплаканные глаза, потускневшие волосы. Сухонькая, ссутулившаяся женщина, очень отдалённо похожая на маму. Её обнимает папа — Леша почти точная его копия. Здесь отец уже седой и безгранично уставший. Братишка вместо меня задувает свечи. А я смотрю мимо лиц родных на стену.

Мысли текли вяло, я думал о том, что теперь будет. Всё уже изменилось. Если сначала надеялся, что хоть что-то останется прежним, то теперь не было ничего. Не знаю. Алив сказала, что можно делать всё, что угодно: с чистого листа переписать всю историю. Так, как захочется мне. Вот только желания нет. А должно быть. От мыслей меня отвлек шум. Видимо, Леша что-то опрокинул, может, сам порезался.

Больше не думая, я встал и, продолжая сжимать в руках фото, быстро прошёл в свою комнату, остановившись у порога. Брат с приглушёнными ругательствами пытался поднять опрокинутый стул так, чтобы не задеть осколки, на которые и упал предмет мебели. В витиеватых оборотах он и меня несколько раз помянул. Видимо, Леше совсем не нравилась роль няньки. Няньки больного, безумного брата, которого он все равно продолжал любить. Неудивительно. Мальчишеское желание все идеализировать подло меня предало, не захотев разделить тюремную камеру. Впрочем, а разве должно быть по-другому? Он ненамного меня старше. Конечно, брату хочется сейчас гулять с друзьями, а не собирать острые осколки большого трельяжа.

Я переступил с ноги на ногу, сомневаясь... Сомнения? Хоть что-то... сомневаясь, стоит ли привлекать к себе внимание, не проще ли вернуться на кухню и что-нибудь съесть. Но Леша уже обратил на меня внимание. Он долго вглядывался в моё лицо, потом вздрогнул, отвёл взгляд. Я понимаю, пустые глаза — это, наверное, очень страшно.

— Серёжа? — он поднялся с корточек и отложил совок, в который сгребал осколки.

— Да, — прошептал я и ещё сильнее сжал фотографию. Края рамки больно впились в ладони, словно говоря, что я всё решил правильно.

Леша не заметил моего изменившегося тона. Я не буду притворяться. Не могу причинять брату неудобства, пусть и ничего не чувствую. Только странное знание того, что организму необходим сон. И всё. Возможно, нагрузки возвращения, приход в себя, обновление сознания, постепенно возвращение способностей, которые медленно наполняли меня, и смертельная усталость прошлой жизни забрали все физические силы, требуя детального восстановления тела.

— Ты давно здесь?

— Минут пять, — отозвался я, прислонившись к дверному косяку. Говорить было трудно, каждое слово давалась с неимоверным усилием, словно я заново учился говорить. Хотя почему "словно" — действительно в первый раз.

— Сережа? — братишка подскочил на месте, посмотрев на меня как на восьмое чудо света, ассоциативная фраза пришла сама, но улыбнуться я не сумел. Похоже, Леша подумал, будто ему послышалось.

— Да, брат, это я, — немного помолчал и всё-таки добавил: — Здравствуй.

Он почти подбежал ко мне и вопросительно заглянул в глаза, но теперь уже не испугавшись поселившейся там Бездны, ведь бессмысленная пустота сменилась пустотой осознанной. И убедившись, что это не чья-то злая шутка, братишка крепко меня обнял.

— Но как?! — чувства и эмоции — чужие, настоящие, живые...

Недоступные.

— Я... я как-нибудь потом расскажу. Точнее не как-нибудь, а как можно раньше. Просто очень хочется есть и спать... прости...

Я старался сделать свой тон нормальным. Таким, каким он был в прошлой жизни. Или хотя бы попробовать говорить, как полноценный человек. Но длинными фразами приходилось давиться, глотая окончания и запинаясь. Семь лет в прошлой жизни, когда я ни с кем не говорил, сидя в холодной крошечной камере. Потом ещё два года, лежа трупом. И это тело тоже не умело нормально разговаривать. Но всё-таки у меня получилось. Леша счастливо засмеялся и закивал головой, не скрываясь слёзы радости.

— Ты, ты сможешь так, когда родители вернуться? Или мне это всё снится?! Господи, нужно им звонить, чтобы они приехали — посмотрели! Как такое возможно?

Я задумался. Родителям не стоило сейчас возвращаться. Чудес не бывает, а мое "исцеление" можно немного заретушировать. Бездна, уловив мысли, прикоснулась своим холодным щупальцем ко лбу Леши, притупляя эмоции и желания. Я знал, что сейчас она нашептывает ему на ухо успокаивающе слова: нет, не стоит удивляться, не надо звонить родителям, тихо... — все именно так, как и должно быть. Взгляд Леши на миг расфокусировался, а в следующую секунду его сознание поплыло, готовое принять любую правду и адаптировать её для себя.

— Конечно, смогу, — сложно говорить, будто ничего не произошло. Будто не было этих мучительных лет. Не было того времени, когда мы были не разлей вода...

И невозможно даже улыбнуться.

— А вдруг? — брат потянул меня за руку. — Пойдём, покормлю тебя, горе наше. Чёрт, как же я рад, что ты... ты... вернулся! А уж мама с папой, как обрадуются! И даже рассказывать ничего не надо! И так все прекрасно!

Бездна втянула щупальце, как только сформировала нужное ощущение. Теперь брат радовался моему счастливому "возвращению", но удивляться этому не мог. Похоже, он сам не до конца осознавал происходящее. Но так было лучше для всех.

На кухне меня накормили разогретой в микроволновке гречневой кашей, йогуртом и крепким кофе со сгущёнкой и свежевыпеченными кексами. Брат смотрел на меня сияющими глазами и беспрестанно трепался, говоря обо всем, что только приходило ему на ум. Я, не зная, о чём лучше всего начать расспрашивать, попросил пересказать новости мира. Слушал, медленно откусывая кусочки от десерта, и думал. В сон клонило всё сильнее. Моему разуму был нужен отдых. Недолгий. Пятнадцати лет хватило. К тому же ещё по прошлой жизни я запомнил, что новую информацию лучше всего усваиваю во сне, раскладывая её по нужным полочкам и тщательно всё анализируя.

— Серёж, ты пока будешь спать, можно я рядом посижу? А то ты, после сна... — взгляд Леши стал виноватым и просительным.

— Ты сам сказал, что теперь всё будет хорошо, — я всё-таки заставил себя улыбнуться. Но улыбка вышла несмешной, словно я скривился от зубной боли.

— Ну-у, да.

— Сиди, если хочешь. Но лучше сходи — выпей чаю.

Войдя в комнату, я, не думая, восстановил трельяж, обернувшись на замершего в дверях брата. Кажется, после моего выздоровления даже магия не произвела на него должного эффекта. Или же Бездна предусмотрела мою рассеянность.

— Я всё расскажу, — повторил.

Алеша устроился у окна на большом стуле, задвинув шторы, взял со стола книжку — видимо, мне раньше читал вслух. Я лег на большую кровать и закрыл глаза, понимая, что сон где-то близко. Надо только расслабиться.

Сны... Цветные и чёрно-белые. Страшные, липкие, сумбурные, чёткие. Что такое сны? Наши потайные желания? Страхи? Тихий шепот других миров? Чьи-то послания или предостережения? Мы часто забываем их или помним до самой старости. Через несколько лет вспоминаем отрывок сна и тут же его забываем. Лезем за ответами в сонник. И облегченно вздыхаем, когда обещанное не сбывается. Мы делимся снами с близкими людьми или храним их в тайне, лелея, как любимое воспоминание. Иногда хочется смеяться от той глупости, которая приснилась. Или плакать, потому что это случится. Мы видим во снах людей, которые нас покинули, и они улыбаются нам, стоя в облаке света. И после пробуждения мы несколько секунд не можем понять, где реальность.

В древности люди думали, что во сне душа человека оставляет тело и где-то бродит, веселится с другими душами. И если человека резко разбудить — душа не успеет вернуться назад в человека. Так и останется тихой тенью на земле. Наверное, леса и болота, городские подворотни, затопленные светом луга: весь наш мир полнится такими ничейными душами, одинокими тенями, которые не успели досмотреть свой последний сон. Сны — бессмысленные картинки.

Но когда-то давно я верил, что нечто большее.

Мне уже давно не снятся сны. Время и Бездна забрали у меня способность к сновидению. Каждый раз, когда я закрываю глаза, просто оказываюсь в темноте. Нет ни смутных образов, ни безликих теней. Только холод, пустота и разум. Когда меня только арестовали, заключив в тюрьму, я боялся спать. Боялся закрыть глаза. Каждый раз причинял себе боль, только чтобы не оказаться в темноте, не чувствовать блуждающую рядом Бездну. Детский наивный страх... обычная человеческая глупость. После трех дней, проведённых без сна, я решил, что лучше страх, чем сумасшествие. Просто привык. Когда у меня отняли душу, Бездна стала моей верной спутницей и подругой. Я уже не мыслил жизни без неё.

Но сегодня я был не один, в зыбкой яви меня преследовал тихий шёпот. Невозможно было разобрать ни слов, ни даже языка, на котором голоса шептались. Звуки сплетались в какой-то странный узор, который заполнял пустоту знаками, изгибами, цветом. И было тепло и очень уютно, словно на несколько мгновений я снова стал самим собой. Беззаботным, оптимистичным подростком, верящим в добро и чудеса.

Когда-то:

Долгие годы...

Пусть иногда казалось, будто время навсегда замерло, однажды утром я понял, что оно просто игралось со мной. Как ребенок — зло и невинно, не понимая, что причиняет боль.

Очень холодно.

Почему мне все время холодно? Этот холод не отпускает меня ни в липких кошмарах, ни в ещё более ужасающей яви — он внутри меня: в мыслях, в сердце... там только покрытый изморозью пепел и память, больше нет ничего. Холодно. Может, так действуют поросшие мхом камни тюрьмы, от которых в любую погоду тянет затхлой сыростью, а может гуляющие по коридорам тюрьмы сквозняки или постоянное присутствие стражи. Возможно все вместе. За то, чтобы перестать чувствовать этот холод, я многое бы отдал. Только у меня ничего не осталось.

Я хрипло рассмеялся, за что пришлось расплатиться. Смех перешел в болезненный кашель. Казалось, что вместе с темными сгустками крови я вот-вот выкашляю собственные легкие. Перед глазами начали мельтешить мушки, и о себе напомнила температура. Если честно, я наивно полагал, что о здоровье заключенных будут хоть чуть-чуть заботиться. Как глупо с моей стороны. Хотя я о многом думал неправильно — реальность жестока даже в хороших сказках... в них особенно.

Думал.

Почти все, что мне осталось. За эти года я переворошил всю свою жизнь. Осмыслил столько, что уже не знаю о чем еще думать. Слишком многие мысли приносят боль, слишком многие воспоминания притягивают стражу и Бездну. Сначала я так боялся.

А потом сам стал их звать, чтобы они забрали все, вскрыли раны, выпуская гной прошлых дней. Избавляли меня от боли и памяти в спасительной пустоте обморока. Каждый раз после это я лишаюсь частички себя. Чего-то светлого. Но так спокойнее: не надо кричать, разрывая голосовые связки; опухшие от слёз глаза, наконец, могут отдохнуть. Остаются только сны — моя слабость, унижение...

Холод.

Боль.

Потому что во снах я снова и снова переживаю предательство.

Раз за разом, два крепких стражника волокут меня по узким коридорам узилища. А мне всё кажется, что это глупая шутка, что этот кошмар вот-вот закончится. Я хочу что-то сказать, закричать, засмеяться, заплакать. Но сил не хватает даже на тихий всхлип. Как давно это было, а каждая секунда острой иглой врезалась в память.

Тихо раскачиваюсь на волнах полуяви, полубреда. Сознание постепенно угасает в паутине холода. Так хорошо. Кашель прошёл, оставив истерзанные лёгкие в покое, головная боль отступила, оставляя лишь легкое и в чём-то приятное головокружение. Ещё бы холод ушёл... и так лежать дальше. Вечность.

Больше никогда не открыть глаз. Забыть дышать. Но я не зову тихую госпожу, знаю: она придёт, когда наступит время — ни мгновением раньше или позже.

Может, я сошёл с ума?

Какая разница...

По коридору глухим эхом раздались шаги надсмотрщика. Человек передвигался рывками, делая маленькие шажки, и сильно хромая на ногу. Так я их различаю — по шагам. Перевернулся на другой бок к стене, чтобы нельзя было разглядеть моё лицо. Только один раз я позволил себе показать свои глаза. Больше эта ошибка не повторится.

— Не сдох ещё? — голос отозвался новым приступом боли, а надсмотрщик, будто специально, ещё провёл палкой по ржавым прутьям решётки, вырывая у меня тихий мучительный стон. — Не сдох, значит, — с каким-то мрачным удовольствием констатировал мужчина.

— Я тут подумал, а что это ты у нас занимаешь целую камеру? Не жирно будет? Может ещё отдельные апартаменты предоставить? Так что после ужина переедешь, голубчик, в другую камеру. Там тебе будет веселее.

После чего по коридору снова раздались столь неприятные на звук шаги. К моей камере опять приблизилась стража, за ней обжигающе ледяное дыхание Бездны. Совсем близко. Казалось, они стояли прямо надо мной.

Вдох, выдох.

Как же холодно.

Мучительно хотелось повернуться лицом к решётке и открыть глаза. Мне казалось трусостью — встречать их, спиной, лежа в защитной позе эмбриона. Еще один хриплый вдох и сознание привычно заволакивает пелена воспоминаний.

Улыбающиеся родители.

Мои руки в чужой крови.

Перехватывающий предназначающуюся мне стрелу Ферл.

Счастливо улыбающийся Шарисс.

Адриан с перерезанным горлом.

Детская обида в глазах Эрика.

Тихо поскрипывающая колыбель.