— Глупости, — оборвала её княгиня. — Хмари на ней давно нет. А коли ты ничего не понимаешь в пении и тебе медведь на ухо наступил, это ещё не значит, что ты вправе затыкать кому-то рот. Дарёне можно всё, она — моя гостья, и не смей её притеснять! Тебе всё ясно?
— Так точно, государыня, — буркнула Яромира.
А княгиня, взяв Дарёну за руку, сказала:
— Идём-ка в твою светлицу... У меня есть для тебя добрая весть.
Вскоре девушка рыдала от радости, узнав о том, что со дня на день свидится с матушкой и братцами, а Лесияра с усталой улыбкой поглаживала её толстую косу. Любима крутилась рядом и — удивительное дело! — совсем не ревновала родительницу к Дарёне, а беспокоилась, почему девушка опять плачет.
— Это она от счастья, — объяснила Лесияра дочке.
Откуда-то с востока шла неведомая беда, а с запада возвращалась та, о ком княгиня так долго пыталась не думать, но судьба вновь сводила их пути. Решение выросло непоколебимой горой: встретить, принять и не отдавать никому и никогда.
— 9. Яснень-трава, найденная жизнь и Сокол-странник
На что похожа хмарь? Каждый видит её по-своему. Для кого-то она — как тяжёлый зверь с огромными лапами, ложащимися на плечи и грудь удушающим грузом; для кого-то — бледное туманное чудовище, превращающее землю под ногами в вязкое болото... Для Млады хмарь была чёрной пеленой, затмевавшей свет солнца. Дневное светило становилось бледным и тусклым, как луна, а воздух лился в лёгкие густой, ядовитой жижей навозного цвета. Если бы женщина-кошка не захватила с собой баклажку с отваром яснень-травы, она мало что смогла бы разглядеть вокруг себя, погрузившись в угольную тьму Марушиного царства. Один терпкий и пронзительно-горький глоток отвара в день прояснял и взгляд, смывая с глаз чёрную завесу, и выводил из груди мерзкую дёгтеобразную слизь, оседавшую в лёгких от дыхания насыщенным хмарью воздухом, и восстанавливал постоянно притуплявшееся чутьё. Едва Млада чувствовала, как хмарь начинает брать верх — сразу же прикладывалась к баклажке с мелким чёрно-золотым узором и изображением девушки, рвущей яблоки.
Багровое солнце кололо глаза, готовое совсем скоро опуститься за край вечернего сумрака, уже сгущавшегося на земле. Дорога Млады лежала сквозь сосновый бор, наполненный безветренной сырой тишиной...
*
Когда-то она рыскала в этих местах чёрной кошкой в поисках Жданы, скользя шелковистой тенью между молчаливыми стволами. Притаившись за кустами, она следила за знакомой фигурой молодой замужней женщины, сидевшей у лесного ручья с корзинкой ягод. Мощное тело кошки застывало в жгучем оцепенении, сердце в широкой груди горько билось под чёрной шерстью, а взгляд холодных яхонтовых глаз скользил по грустно опущенным ресницам, знакомым до ноющего отчаяния. Когда-то эти ресницы щекотно дрожали под губами Млады, совсем не пряча страстного блеска в зрачках, а теперь... Щёточками из собольего меха они одевали скромно потупленный взор — точно так же, как скрывал волосы головной платок, повязанный поверх богато вышитой бисером и жемчугом шапочки.
«Матушка, а это какой гриб?» — звонко разбил сказочную лесную тишь светлый детский голосок.
Чёрная кошка смотрела во все глаза, боясь качнуть дыханием даже щекотавший её нос листок... Вжавшись брюхом в землю, она лежала за кустами и в беззвучном ошеломлении смотрела на маленькую девочку, бежавшую к Ждане, чтобы показать большой, крепкий боровик.
«Не беги, родная, упадёшь!» — строго отозвалась мать.
Кошка каждым ударом своего сердца просила землю не позволить резвым ножкам споткнуться... Хоть и простёрлось тёмным куполом над этими краями Марушино владычество, но земля — везде одна. Ощутив утробой толчок-отклик из её сонных недр, кошка мысленно бросила под ноги ребёнку невидимый ковёр из горьковатой нежности, которая ворохнулась внутри вопреки боли.
«Это боровик, солнышко моё». — Материнские пальцы проворно и заботливо заправляли выбившиеся из косы прядки девочке за уши.
Облачная тень уплыла, и солнце озарило Ждану с дочкой, сидевших у подножья большой сосны. Они даже не догадывались, что находились здесь не одни... Ждана с ясными живыми искорками в глубине глаз казалась лесной кудесницей — словно это от её светлой улыбки рассеялись тучи. Удивительное дело: живя в Воронецком княжестве, средоточии Марушиного господства, она оставалась поразительно чистой. Хмарь расступалась перед ней. Повзрослевшая, далёкая, отданная в жёны мужчине, она с годами расцвела и стала краше прежнего. Дочь не унаследовала и четверти этой красы: веснушчатой дурнушке достались от Жданы только глаза. Но и их оказалось довольно, чтобы чёрная кошка за кустами обмерла от наконец-то настигшего её дыхания судьбы.
Впервые эти глаза ей приснились на втором году рудников. Отбывая наказание на самой тяжёлой работе, Млада бредила этими глазами почти каждую ночь, а в сердце горько стучали слова родительницы: «Только гостья». Твердяна уже тогда всё знала, а они со Жданой, влюблённые и слепые, не хотели даже слышать об этом. После освобождения Млада направилась к Радимире: больше ей податься было некуда.
«Обратно на службу хочешь?» — только и спросила та, пронзив Младу булатом сероглазого взгляда.
«Да, госпожа», — тихо промолвила Млада.
«Твоя родительница просила за тебя, — сказала Радимира. — Я не могу ей отказать».
Пересечение западной границы Белых гор было под запретом, и Младе даже мечтать не приходилось о том, чтобы ей разрешили отправиться на поиски похищенной Жданы. Никакого разрешения она и не стала спрашивать. В один из свободных дней, не став отсыпаться после ночного дозора, она перенеслась туда, куда её звало разбитое сердце, которое всё-таки болело о Ждане, беспокоилось и страдало: жива ли, здорова ли? Все пять лет в рудниках, от первого дня до последнего, оно обливалось кровью, стоило Младе представить, как неизвестные злодеи куда-то волокут девушку, причиняя ей боль. Кулаки сжимались, а собственная душевная рана забывалась и отступала в тень перед этим. Млада не винила Ждану ни в чём.
И вот — Ждана сидела под сосной, озарённая солнцем, и латала прореху на рубашке дочки, предварительно велев той зажать во рту обрывок нитки — чтоб память не «зашить».
«Сиди-ка спокойно, не вертись, а то иголка вонзится», — спокойно и ласково приказала она ребёнку.
Млада вздрогнула, узнав игольницу — подарок Зорицы. Значит, Ждана сохранила чудесные белогорские иглы... Видимо, оттого и бежала от неё хмарь.
Как бы то ни было, притаившуюся за кустами чёрную кошку теперь больше волновала девочка, чем сама Ждана, которая была слишком красивой и далёкой. Отпечаток мужчины лежал на ней, делая её чужой. Она вся пропахла своим мужем: этот ненавистный, тошнотворный запах окружал её невидимой стеной, и шерсть на загривке кошки невольно встопорщилась. Тяжёлое, смутное чувство вражды к этому человеку ядовито обожгло сердце, хоть его даже соперником-то назвать было нельзя. Он считался бы таковым, если бы у Млады были виды на Ждану. Но — не судьба.
Ярким солнечным пятном на душу Млады легло осознание: всё, что произошло — не ошибка. Именно так всему и суждено было сложиться. Разрозненные кусочки головоломки встали по своим местам. Даже этот мужчина, чей запах так раздражал Младу, был нужен. Вся цепочка событий вела лишь к одному — к рождению этого маленького глазастика с косичкой, в хрупком тельце которого трепетала душа, предназначенная Младе судьбой. Хотелось замурлыкать, но чёрная кошка сдержалась. Её глаза сузились в задумчиво мерцающие синевой щёлки. Вдруг налетел ветер, и Ждана, точно почувствовав нечто, резко обернулась и тревожно устремила взгляд в кусты. Прыжок в середину колеблющегося пространства — и Млада была дома.
Она возвращалась ещё не раз, втайне нарушая запрет на пересечение западной границы. Девочка подрастала, росла и нежность в сердце Млады, освещая и согревая его, как солнечный зайчик...
Ждана гуляла по берегу реки, нарядная, как боярыня, а за нею девушка-нянька несла на руках годовалого мальчика. Прыгая весёлой козочкой, Дарёна рвала цветы, а под складками платья её неспешно шагавшей матери круглился живот. Чёрная кошка наблюдала за семейством на прогулке, затаившись в берёзовой рощице. Русая головка малыша и вид Жданы, сиявшей спокойным и тёплым светом материнства, больше не терзали сердце кошки; какое ей было теперь дело до чужой жены, беременной в третий раз? Запах её мужа по-прежнему вызывал у Млады неосознанное отвращение, и она старалась держаться подальше от своей бывшей невесты, чтобы не чувствовать его. Конечно, если бы Ждана вдруг подверглась опасности, кошка не задумываясь бросилась бы на помощь, но эти бездонно-тёплые глаза, печальные и кроткие, уже не волновали и не мучили её, как когда-то. Ей больше нравилось безмолвно окликать Дарёнку, заставляя озираться и всматриваться в лесную чащу со смесью любопытства и страха...
Душа Дарёны откликалась на зов, и под сердцем у Млады поселился солнечный комочек уверенности: это — её судьба. В то время как девочка-подросток лежала на траве и слушала шёпот берёз, жуя травинку, чёрная кошка пряталась за кустами поодаль, не решаясь ей показаться ни в зверином, ни в человеческом виде. Лишь дождавшись, когда та заснёт под шелест берёзовых сказок, Млада подкралась к ней и, замерев, долго любовалась тенью от её ресниц на щеках. Веснушки уже почти исчезли с лица Дарёны, а в детстве их было видимо-невидимо...
Погружённая в нежное созерцание, Млада не заметила, как её лапы стали руками и ногами, а усатая морда — лицом. Тёплый ветерок гладил обнажённую спину, шаловливо пробирался между ног, скользил по животу, дотягиваясь кончиками своих невидимых пальцев до груди, соски которой зависли в двух вершках над хрупкой, угловатой девочкой. Безобразие, ругнула себя Млада мысленно. Это — всё равно что пытаться заглянуть внутрь нераскрывшегося бутона... Не став дожидаться, когда Дарёнка проснётся и испугается, женщина-кошка исчезла.
Слишком частые вылазки в пропитанные хмарью земли не могли не сказаться, хоть Млада и чистилась каждый раз после них яснень-травой. Эта чёрная гадость пила её силы огромными глотками, и однажды во время дневного дозора лес завертелся и закачался вокруг Млады, наполненный причудливыми голосами невидимых существ — писклявыми, квакающими, шелестящими, булькающими... Очнулась она в щекотных объятиях густой травы, а над её лицом простёрлись перистые листья папоротника. Сохранившаяся у земли прохлада немного освежала посреди жаркого дня, но сил хватило только на то, чтобы переместиться в родительский дом.
«Младуня, ты что это?» — слова матери, отворившей дверь, утонули в хрустящем шуме, и Млада снова рухнула в немую бесчувственность. Душа мучительно вертелась чёрным волчком, тянулась, как тесто, тошнотворно выворачивалась наизнанку...
Постель, сухой треск лучины и синеокая красавица рядом — таково было её возвращение в явь. Зрение мутилось, и женщина-кошка никак не могла узнать эту обеспокоенную красавицу, да и нюх куда-то пропал. Увидев, что Млада пришла в себя, та опрокинулась ей на грудь, вороша лихие непослушные кудри и чмокая то в лоб, то в нос, то в щёки. Это оказалось очень приятно. Всё, на что была сейчас способна Млада — только сладко жмуриться под беспорядочным градом поцелуев, исподволь подставляя губы. В голове стояла звенящая пустота...
«Как же ты нас всех перепугала, Младушка», — всхлипнула смутно знакомая незнакомка.
Её голос порвал оболочку чёрного беспамятства, и связи с миром звонко натянулись, напоминая о себе: это — родной дом. Это — младшая сестра Зорица, своими бестолковыми поцелуями неуклюже всколыхнувшая во Младе телесную чувственность и напомнившая о том, что она уже невесть сколько не была с женщиной.
Уютный полумрак окружал теплом и безопасностью. Дом, в котором Млада родилась и выросла, молча и внимательно слушал её боль, забирал усталость и хворь, свернувшись вокруг женщины-кошки огромным дышащим зверем. Построенный руками родительницы Твердяны, он хранил её несгибаемую животную силу и был так же надёжен, как она сама.
«Оставь-ка нас, Зорюшка», — негромко прогудел голос из мягкой, шерстяной утробы сумрака.
В свете лучины блеснула гладкая голова и чёрная коса, перекинутая на грудь. В чистой льняной рубашке без пояса и мягких домашних чунях, Твердяна уселась на край постели, а Зорица послушно выскользнула из комнаты.
«Помоги, — пробормотала Млада, не узнав собственного хриплого и севшего голоса. — Мне надо выздороветь как можно скорее... Только ты можешь помочь».
«Уже подлечила тебя, — кивнула Твердяна. — Утром будешь на ногах. Только через границу больше не шастай, поняла?»
Горячий комок толкнулся в животе, Млада сглотнула, но в сухом горле только царапнуло. От родительницы было бесполезно пытаться что-то утаивать.
«Знаю, к девочке бегаешь, — поблёскивая пророческим взглядом, усмехнулась Твердяна. — Ничего с ней не стрясётся, а вот ты все силы в хмари растеряешь. Кто границу будет стеречь? Долг свой не забывай».
Кузнечно-оружейное дело никогда не привлекало Младу. С детских лет она мечтала стать воином, а в пятнадцать попросила благословения на службу в пограничной дружине. Твердяна не стала возражать: наследницей её дела была Горана. Но если Младе позволили не идти по стопам родительницы, это не означало, что она могла недостойно проявлять себя на той стезе, которую сама избрала. Служить так служить, считала Твердяна, и Млада не смела её больше подводить и позорить. Хватило и того раза, за который пришлось пять лет ходить в кандалах. К тяжёлой и опасной работе в рудниках и унизительному ограничению свободы добавлялось мучительное, то обжигающее, то леденящее чувство вины перед родительницей, суровый образ которой вставал перед Младой из тьмы, стоило только закрыть глаза. Самое страшное, что могло быть — это холод отчуждения во взгляде Твердяны и её поворот спиной. Даже от мысли об этом сердце превращалось в жалкий комочек мокрой глины.
«Долг не забывай», — эти слова аукались эхом в гудевшей голове Млады, когда она шагнула в утренний лесной туман. Пересохшее горло просило влаги, и женщина-кошка отцепила от пояса фляжку, единым духом ополовинив её. Ещё никогда простая вода не казалась ей такой вкусной.
Некоторое время Млада не посещала Воронецкое княжество. Долг долгом, но от тоски по Дарёнке хотелось выть. Птенчик маленький, чудо желторотое, цветочек полевой, росинка чистая... Сосны заговорщически шептались о ней, небо в солнечные дни напоминало о тепле её глаз, а колышущиеся ветки яблонь в саду у родительского дома — о хрупкой тонкости её рук. Одиноким чёрным зверем Млада кралась в лесной чаще, жадно глотала горячую кровь свежепойманной добычи, взрывала широкими лапами снег горных склонов, а потом отнесла свою печаль Нярине. Целебные слёзы из её недр омыли сердце и душу Млады, наполнив их тихим светом туманной утренней зари. Мутная пена тоски схлынула, и в наступившей кристальной ясности мыслей и чувств робко поднял головку смешной, милый и пушистый, как сон-трава, цветок любви.
