Дело шло к ночи. Она вернулась в дом — тха-нор уже снял свои доспехи, кожаную и тканную рубахи, и в доме ужасающе пахло кислым и прогорклым мужским потом. Увидел хозяйку, довольно причмокнул.
— Раздеваться, — сказал, направляясь к ней. Анежка Витановна застыла у двери, а он схватил за локоть Элишку, потащил к выходу. Глаза у нее были огромные, умоляющие — а иномирянин, оттолкнув хозяйку в сторону, выбросил девчонку на улицу.
И что-то крикнул своим солдатам. Оттуда донеслись возгласы, глумливый хохот. И через минуту — слабый женский крик, перешедший в рыдания.
Анежка покосилась в окно — один из солдат тянул Элишку в сторону хлева.
Голова у нее загудела от страха. Тха-нор, захлопнув дверь, сдернул с северянки тулуп, схватил за грудь, впился губами в шею. Промычал что-то довольно, отступил, расстегивая ремень, и сел на кровать, вытянув ноги в сапогах.
— Снять, баба.
— Конечно, — послушно проговорила Анежка Витановна, присела, потянула на себя сапог, другой. Иномирянин прилек ее к себе, вжался лицом в грудь — и северянка, вздохнув, вдарила кулаком аккурат в висок любовничку. Тот замер и пополз вниз. И она перехватила его, прислушиваясь к творящемуся снаружи, споро связала руки его собственным ремнем, ноги — веревкой, привязала к изголовью кровати, затолкала в рот кусок его же вонючей рубахи. Забрала нож, плеть. И повернула лицом к стенке, прикрыв одеялом.
Только бы никто не вошел!
Схватила ружье, сунула его за пояс и сверху накинула тулуп до пят. Насыпала в карманы патронов, взяла кастрюлю с дымящейся сладкой картошкой, вышла во двор. В лицо пахнуло морозным ветром с дымом. От костра на нее оглянулись, что-то спросили на иноземном.
— Я кормить ваших, — объяснила она, тыкая в кастрюлю и на сарай, — тха-нор приказал. Тха-нор Ориши приказал, тха-нор.
Солдаты отворачивались — им было неинтересно. Один из них зевнул, другой уже откровенно дремал, глядя на огонь. Из хлева доносились возбужденные выкрики и плач девчонки.
Анежка Витановна скрипнула зубами и заторопилась к сараю. Открыла дверь, улыбнулась, чувствуя, как сведены скулы и ноет челюсть от напряжения. Пленники так и сидели у стены, охранники откровенно расслабились — стояли рядом, о чем-то говорили, поглядывая на северян.
— Есть, — объявила северянка. Зашла внутрь, показала охранникам кастрюлю, поставила ее на поленницу. Двое подошли к ней, открыли крышку, один жадно глядел в их сторону, и только четвертый пристально следил за пленниками, взведя арбалет. И Анежка, встретившись взглядом с одним из северян, стянула с поленницы бревно и ударила по затылку одного из иномирян. И по касательной по лицу — второго, изумленно обернувшегося.
Оба рухнули на пол. Мимо свистнула стрела, Анежка Витановна от неожиданности присела, оглянулась. Охранника с арбалетом душил один из мужиков, еще двое набросились на третьего иномирянина, повалили его на пол.
С врагами было закончено за две минуты. Анежка Витановна, схватившись за сердце, прислонилась к поленнице, через секунду встряхнулась.
— Девку спасать надо, — сказала сдавленным горлом, — в хлеву она. Замучают же, скоты. Во дворе шестеро, остальные там, с ней. Главного я повязала.
— Понял, — низко сказал один из "братьев". Пленники спешно разломали поленницу — достали два ружья, патроны. Она отдала свое. Кто-то вооружился топором, кто-то взял вилы, кто-то тяпки и молотки — все, чем можно было убивать. Кому не хватило оружия, схватили наперевес бревна — и высыпали во двор.
С теми, кто был во дворе удалось справиться без единого высрела. Их, сонных, опешивших, просто забили насмерть. На крики распахнулась дверь хлева, выглянул один из иномирян — его застрелили из ружья, ввалились внутрь. Анежка Витановна снова поспешила в дом — еще за оружием.
В хлеву, судя по звукам, творилась бойня — слышны были выстрелы, звуки ударов. Тха-нор уже очнулся, мычал и дергался, на хозяйку, перегнувшуюся через него, чтобы достать из-за полки с статуэтками богов ружье смотрел так, словно кожу живьем снимал. И северянка, зло плюнув, снова ударила его по затылку кулаком. И выскочила во двор. Оказалось, вовремя. Из хлева выбежал еще один из захватчиков, рванулся к охонгу, начал отвязывать его — и Анежка Витановна, никогда прежде не убивавшая людей, прицелилась и выстрелила. И попала.
Насекомые от запаха крови, криков словно одурели, начали рваться с привязей. Забор трещал и шатался. И тот, которого отвязывал иномирянин, дернувшись, сорвался, со свистом впился челюстями в мертвого хозяина, помотал его, отбрасывая, ринулся во двор, к другим трупам, шарахнулся от огня, начал, шатаясь, кружить по снегу. Анежка Витановна выстрелила в него раз, другой, целясь в глаза. Но в темноте, в неверных бликах огня от костра промахнулась. В инсектоида стреляли и от хлева — он дернулся туда, врезался в дверь — мужики отскочили, и внутрь он пробраться не смог, раздраженно засвистел. А если уйдет в лес, выйдет на другие хутора?
— Эй! — заорала Анежка Витановна, сбрасывая тулуп. — Эй!
И снова выстрелила. Охонг повернулся и пошагал на нее. А она побежала — через двор, по тропинке, к близкому озеру, где почти у берега чернела прихваченная льдом прорубь — окунаться после бани. Добежала, слыша свист и хруст наста за спиной и не оглядываясь, прыгнула, еле-еле перелетев — не молоденькая-то уже! — и, обернувшись, увидела, как проваливаеся сквозь тонкий ледок иномирская тварь.
Он свистел, он бил ногами, цеплялся передними лапами за лед, кроша его и пытаясь выбраться. Но ледяная вода делала свое дело — и через несколько минут чудовище затихло.
Анежка Витановна подождала для верности, обошла прорубь кругом и направилась к дому.
Освобожденные пленники таскали тела иномирян из хлева. Она зашла внутрь — двое захватчиков стояли у стены связанные, корова ее лежала на полу — в боку видны были дыры от пуль. Северяне выжили не все — их осталось меньше десятка. Девчонка в разодранной одежде сидела среди разбросанных вещей, крови и трупов, схватившись за голову, и раскачиваясь.
— Почему не отвели в дом? — сурово спросила Анежка Витановна у одного из мужиков.
— Не дается, — тихо сказал он. — С нее, считай, сняли. Не знаю уж, успели чего или нет... всё беда. Бери ее, хозяйка, лечи, ты по-женски отогреть сумеешь. И спасибо тебе. Как зовут тебя?
— Анежка, — буркнула она, испытывая отчего-то тяжелый стыд и вину.
— А я Милослав Вотжеч. Будем знакомы, хозяйка.
Анежка Витановна склонилась над Элишкой, подняла ее — та молча забилась в ее руках, замычала.
— Ну-ну, милая, — сказала северянка, обнимая и крепкими своими руками удерживая девчонку, — все закончилось. Пойдем, отмоешься, полечу тебя. Убили мы их, почти всех убили.
Мужики расступались, опускали глаза — Анежка Витановна почти несла Элишку на себе.
— Сюда другие не придут? — спросила она у Вотжеча, прижимая к себе девочку и ласково гладя ее по спине. — Ну, ну, милая, хорошо уже все, сама посмотри, хорошо...
— Ночью не должны, — ответил северянин. — А утром уходить надо.
Анежка Витановна посмотрела на свою корову, на раненых соотечественников, на разгромленный хлев.
— Вот что, — сказала она весомо. — В дом приходите, как закончите здесь. Я девочку наобихожу, в дальней комнате уложу, и вас накормлю, в баню пойдете отогреетесь. А я потом дочери позвоню. У меня зять будущий — Игорь Иванович Стрелковский, начальник внешней разведки. Думаю, он и пленных увидеть захочет, и нас послушать. Сюда я уже после войны вернусь, видимо, не раньше.
Тха-нор так и лежал на кровати, уже не дергаясь. Только как-то ухитрился, вывернув руки, перекатиться лицом к комнате, и сверлил хозяйку диким взглядом.
— Что ж вам в своем мире-то не сиделось, — в сердцах выговаривала Анежка Витановна ему, впихнув в руки девчонки кружку с горячим чаем, а сама накапав себе сердечных капель, — что ж вам сюда-то припекло лезть, твари вы инородные! Баб им подавай, скотам, баб... отходить бы вас всех этой плетью да за хозяйство на воротах повесить, чтобы неповадно было! Ну, что смотришь? Дорого тебе мои титьки обошлись, да? И не стыдно ведь лапать было! Зла не хватает!
И она замахнулась полотенцем. Иномирянин вздрогнул, но промолчал. Трудно говорить с заткнутым кляпом ртом.
Анежка Витановна завела Элишку в баню, помогла снять разорванную одежду, заставила выпить своего самогона и повела парить — мыть. Девчонка ни на веник, ни на мытье, ни на ласковые уговоры не реагировала — смотрела в одну точку и периодически начинала хватать ртом воздух. И только потом, когда Анежка Витановна влила в нее еще несколько глотков настойки, закашлялась, хватаясь рукой за горло, и разрыдалась. И долго плакала в материнских объятьях мощной северянки — уже ходили по дому мужики, звякали кастрюлями, а она все плакала и выплакаться не могла.
Тяжела участь женщины на войне, а в плену и того тяжелее.
Анежка Витановна позвонила дочери только через два часа, когда Элишка уже спала во второй комнате, на Люджинкиной кровати, а мужики, напарившиеся и сытые, обрабатывали раны и тихо разговаривали о произошедшем. Через двадцать минут во дворе северянки открылось Зеркало, и людей, как и пленников забрали в Иоаннесбург. Во дворе остались следователи Управления. А еще через час из такого же Зеркала в зеленоватую морозную ночь вышло несколько боевых магов и зачистили двор, предав инсектоидов и трупы иномирян огню.
Глава 23
Тафия, Пески, Вей Ши
Обитель Триединого стояла в Тафии на одном из многочисленных холмов у реки Неру. Белоснежный купол храма окружала полоса зелени и фруктовых деревьев, а вокруг сада был построен крытый двор на резных колоннах — чтобы прихожане могли отдохнуть на лавках от палящего солнца и не так трудно было работать священникам. Кельи монахов и служителей, кухня, кормильня и другие хозяйственные помещения находились за храмом, в П-образной постройке, и если смотреть сверху, весь комплекс представлял из себя огромный белоснежный квадрат с зеленым кругом посередине, из которого поднимался купол храма.
Сейчас меж колоннами гулял свежий речной ветерок с едва уловимым запахом тины, а Вей Ши, склонившись у ног старика-кочевника, сидящего на скамье у входа в храмовый двор, промывал ему язвы. Отсюда, от ворот, было видно, как с восходом солнца уходит из низин Города-на-реке густой туман, утекая по улицам обратно в реку, словно щупальца диковинного испуганного осьминога.
— Привет, это опять я!
Вей Ши, невольно обернувшийся на звук голоса, увидел девочку, гостью Мастера, которая нарочито жизнерадостно улыбалась ему и махала планшетом для рисования.
Первый раз она появилась у храма дней через десять после того, как сюда пришел он сам. Сначала в сопровождении двух охранников бродила меж колонн, останавливаясь перед мозаичными стенами, зарисовывая и фотографируя храм, затем заметила его, подметающего двор, подошла.
— Ты теперь здесь, да? — спросила, сжимая фотоаппарат и с жалостью глядя н него. — Четери тебя выгнал?
Он тогда промолчал, прошел мимо. На следующий день она появилась снова, когда он мыл в роднике, изливающемся из большой чаши, тарелки после кормления страждущих. Потопталась вокруг, вздыхая, затем сказала:
— Ты извини, что я тебя тогда сфотографировала. Я не думала, что тебя этим обижу. И мне жаль, что Четери тебя выгнал.
Он снова промолчал, полоская посуду, и девчонка поинтересовалась:
— А ты извиниться не хочешь? Что напугал меня и ударил?
— Я тебя не бил, — буркнул он, подхватил стопку тарелок и пошел обратно в кормильню.
С тех пор она приходила каждый день. Рисовала, фотографировала. И болтала, болтала, бесконечно болтала. Как сейчас.
— Вообще в ответ положено тоже поздороваться, — укоризненно заметила она.
Вей Ши молча отвернулся и продолжил промывать ноги старика-кочевника. Чуть позже в храм придут драконы, помогать служителям Триединого, которых на всех болящих не хватало. А его задача сейчас — облегчить боль.
Старик как приковылял, когда на востоке едва-едва занимался рассвет, так и рухнул на лавку у самого входа в храм, и Вей Ши, вышедшему за ворота позаниматься с шестом, пришлось принимать его вместо служителя. Он обтер распухшие ноги чистым полотном, нанес мазь, приготовленную монахами, плотно обмотал синеватые голени и ступни и кое-как втиснул их в растоптанные кожаные туфли старика. И едва удержался, чтобы не поморщиться — от старика пахло нехорошо, и ноги у него до обработки были грязными.
— Спасибо, сынок, — проскрипел кочевник, послеповато щурясь. Лицо его было коричневым, прожаренным солнцем, и тем ярче смотрелись на нем кустистые седые брови и длинная тонкая борода.— Вот тебе за помощь.
В ладонь йеллоувиньца перекочевала мелкая медная монетка.
— Благослови тебя Триединый, — пробормотал Вей Ши ритуальную фразу и сунул монетку в мешочек у пояса. Он не имел права отказываться. Подхватил болящего под локоть и аккуратно повел его в храмовый лазарет, мимо кормильни, откуда доносился запах просяной каши. Было еще раннее утро, и огромный крытый двор храма был еще пуст. Скоро взойдет солнце, и через пару часов потянутся сюда больные и беженцы — кто полечиться, кто поесть, пока не обустроился на новом месте.
Когда Вей Ши вернулся во двор, гостья Владыки Четерии уже установила у огромной колонны, сбоку от ворот, пюпитр, поставила перед ним складной стульчик. Сейчас начнет фотографировать город и громко восторгаться видами, делать наброски, постоянно отвлекаться на новых людей и украдкой зарисовывать их в блокнот, позвякивая множеством золотых украшений и смешно щуря сильно подведенные глаза. И периодически приставать к нему, к Вей Ши, пока не надоест настолько, что он начнет ей отвечать. Потому что уйти из двора нельзя — здесь его служба.
Служители храма приняли нового послушника с радостью. Рабочих рук не хватало, а работы, наоборот, было довольно. Несколько ночей после изгнания из дворца он почти не спал, метаясь на жесткой койке, а днем работал наравне с другими послушниками, стараясь не кривиться от боли. Вей Ши так и не попросил помощи в лечении — не дай боги тот, кто увидит, узнает его, и пойдет молва, что в будущем на престол великого Йеллоувиня взойдет поротый император. А если дойдет до деда? Как посмотрит он на внука — с презрением?
Сюда, в Тафию, как и в другие города Песков, пришли служители и послушники из других стран, в том числе и из Йеллоувиня. И, вероятно, только убежденность, что наследник императорского престола никак не может чистить нужники и подметать двор здесь, в храме Города-у-реки, не позволяла его узнать. Вей Ши понимал, что служители Триединого не те люди, что будут болтать, но страх, что о его унижении узнают, был сильнее — и он не снимал публично рубаху и никому не показывал раны. Да и не мучила его боль так, как уязвленная гордость. Виталисты могут залечить раны и убрать шрамы, но куда деть память?
Внутри него который день плескалась ярость, сменяемая и жаждой мести, и стыдом, и почти отчаянием. Как его, наследника престола, посмели учить кнутом, словно животное или раба? И за кого? За какую-то простолюдинку? Да, он не рассчитал силы, и сделал больно, поддавшись гневу, но он оберегал честь семьи. Иначе увидь кто эти снимки и узнай его — и над домом Ши начал смеяться бы весь мир. А он и так принес семье немало тревог.
