— Мой муж болен,— произнесла Асель так, чтобы ее услышал и Оди, который уже отполз от них на какое-то расстояние.— Он постоянно твердит, что хочет встретиться со своим давно пропавшим другом и отправиться с ним в лучшее место.
— Какого рода болезнь одолевает твоего мужа?— спрашивал монах степнячку, изобразив на лице участие и сочувствие.
— Он ранен— стрела попала ему в плечо, и рана плохо заживает.
— Я не лекарь, и я не хочу тебя ни расстраивать, ни пугать, но кажется мне, что у твоего мужа началась горячка и он бредит. Обычно это значит...
— Я знала, знала что все плохо!— Асель прикрыла лицо руками.
— Не убивайся так, дитя мое. Я всего лишь монах, я могу ошибаться. Но если что-то случится— приходи сюда, здесь тебе помогут... с обрядами.
Асель притворно всхлипывала, думая о том, понял ли Оди ее намек. Брат Скорби в это время ударился в патетику, рассуждая о месте человеческой души во вселенной и о том, что каждому воздастся по его деяниям. Асель поняла, что монах оседлал своего любимого конька и не слезет с него, пока у него не останется слушателей или пока он не упадет, обессиленный напряжением мысли и голосовых связок. Решив поберечь славного оратора, степнячка удалилась из храма Дембранда, тем более, что она узнала все, что хотела.
Сигвальд ужинал, наклонившись над стулом, на котором, за неимением стола, стояла миска с похлебкой— единственным более-менее сносным блюдом, которое готовили в захудалой таверне без названия, ставшей его домом в Рагет Кувере. Есть в таком положении было вообще не удобно, а тем более, орудуя только одной рукой, поскольку вторая все еще была привязана к груди.
За дверью раздался громкий шорох, и Сигвальд со вздохом опустил ложку обратно в тарелку, не успев донести ее до рта. В следующую секунду, распахнув дверь ногой, на пороге появилась Асель, держащая в руках несколько свертков. Такой довольной бывший оруженосец ее не видел, пожалуй, никогда, и воспринял ее улыбку с некоторой опаской— по его мнению, она могла быть предвестником очередной безумной самоубийственной идеи.
— Приятного...— начала она, но, разглядев содержимое тарелки, передумала.— А, нет. Не ешь эту отраву.
— Я голоден,— сказал Сигвальд, снова наклонившись над стулом.
— Такое даже псы моего отца не ели!— скривилась Асель, бросая свертки на угол кровати и усаживаясь рядом.
— Я не гурман,— воин продолжал уплетать похлебку.
— Я тоже не гурман, но зачем давиться этим, если можно съесть что-нибудь повкуснее?
Асель с видом маститого иллюзиониста развернула один из свертков и положила на стул рядом с миской пару жареных гусиных ножек.
— Ого!— присвистнул Сигвальд, обрадованный неожиданным разнообразием в рационе.— За это спасибо. Праздник сегодня, или просто так расщедрилась?
— Я-то при чем? У меня ни хетега нет— все от щедрот твоего Кеселара.
Воин молча кивнул головой, за обе щеки уплетая гусиные лапки, при этом не отказываясь и от похлебки. Однажды он даже предложил Асель разделить с ним трапезу, но она отказалась, сказав, что уже поела в другой таверне. Больше Сигвальд не настаивал.
— Ну как ты?— спросила степнячка, указав на раненое плечо.
Сигвальд только махнул рукой, немного скривившись. На самом деле рана постоянно болела так, будто ее грызут собаки, кость безбожно ныла и никак не хотела заживать, но жаловаться на это воин считал не нужным.
— Плохо?
— Ничего хорошего,— буркнул он, сгрызая хрящи и края кости.
Степнячка знала, что ей больше не удастся вытянуть из Сигвальда ни слова, потому после недолгого молчания сменила тему разговора.
— А почему ты не спрашиваешь, зачем я набросала на твою постель какой-то хлам?— спросила Асель, в хитрой гримасе сощурив глаза так, что они стали подобными двум узеньким щелочкам.
— Потому что ты часто делаешь странные вещи, и я не всегда хочу знать зачем,— сказал Сигвальд, к которому вернулись его опасения на счет безумных идей степнячки.
— А зря— можешь пропустить много интересного,— она снова с видом фокусника размотала очередной сверток, в котором оказалась новенькая рубашка.
— Ты купила мне рубашку?— улыбнувшись, воин удивленно вскинул бровь. Такого поворота он ожидал меньше всего.
— Твоя старая сейчас даже на тряпки не сгодится,— отвечала Асель, прикладывая обновку к спине Сигвальда, чтобы проверить, не ошиблась ли она с размером.— Не будешь же ты носить свой дублет на голое тело.
— Боюсь, я его еще не скоро надену... А это что?— он указал на большой продолговатый предмет, завернутый в какую-то пеструю ткань, явно не предназначенную для упаковки.
— А ты открой,— Асель в нетерпении барабанила пальцами по колену.
Перевязан сверток был шнурком, который раньше, скорее всего, служил деталью одежды, а ткань при ближайшем рассмотрении подозрительно смахивала на шторы. От загадочного свертка так и веяло авантюрой, незаконностью и опасностью. С помощью степнячки развязав узел и развернув ткань, Сигвальд застыл в изумлении. Его взору предстал деревянный бок тубуса, его кожаный ремень и оловянная крышка с декоративными орнаментами.
— Это же тубус Оди! Где ты его нашла?— спрашивал он, не вполне веря в происходящее.
— В его комнате "на-всякий-случай". Ну и свинарник он там устроил! Я пока собрала все его бумажки и прочий хлам, меня раза три чуть не заметили!..
— Откуда ты узнала, где он жил?
— Так он же мне и сказал, и попросил достать его чертежи, пока стража не нашла это место, и при надобности уничтожить. Но я решила, что это лишнее, и что они ему еще пригодятся.
— Ты... Ты видела Оди? Ты нашла его?
— Да-а,— с довольным видом протянула степнячка.
— Асель!.. Ты ж моя умница! Ан аврвалла, ам вирна нна хлаар!33
На радостях Сигвальд крепко обнял сидящую рядом степнячку, которая явно не рассчитывала на столь бурное проявление дружеских чувств. Сам же воин с трудом сдержал стон— обнимая Асель, он больно надавил на раненое плечо.
— И ты молчала все это время? Где он, что с ним? Рассказывай скорее!
Асель поспешила удовлетворить любопытство Сигвальда, поведав историю о своей короткой встрече с блудным инженером и его судьбе.
— Он подумал, что убил Лайхала и решил уйти в монастырь?— переспросил он, выслушав рассказ.— Это очень в его стиле. Но, пожалуй, это лучшее, что он мог придумать. Жизнь там, конечно, не сахар, но, по крайней мере, он жив, а это главное.
— Достать его оттуда будет не слишком просто. У Братьев Скорби суровые порядки,— покачала головой Асель.
— Тогда нужно думать, как его освободить!
— Я уже думала. И пока поняла только то, что это дело не одного дня. В монастыре он в безопасности— туда стража не вломится даже по приказу самого алгарда. Так что придумаем план завтра. Сегодня я смертельно устала, лазание в чужие окна посреди дня выматывает.
— Не с этих ли окон шторы?— усмехнулся Сигвальд, разглядывая цветастую ткань.
— Они мешали мне вылезать,— спокойно ответила Асель, забирая их у друга.— Повешу в свою комнату, а то сил моих больше нет глядеть на ту грязную тряпку, что болтается на окне.
После ранения Сигвальда Асель сняла себе комнату, смежную с его, по двум причинам: во-первых, нужно было сменить жилье, во-вторых, ее все еще мучила совесть за ту нелепую ошибку, из-за которой северянин и получил стрелу в плечо, и Асель хотела быть рядом на случай, если ему понадобится помощь. К тому же, грузом на внезапно проснувшейся совести лежало неотданное письмо Кеселара оруженосцу. Степнячка постоянно оттягивала момент, когда бумагу все же придется отдать— сначала до того, как Сигвальд придет в сознание, когда заживет рана, когда зарастет кость, когда он снова сможет сесть на лошадь... Всякий раз откладывая событие, Асель задавала себе вопрос, зачем она это делает и сможет ли остановиться, но ответить сама себе не решалась.
Взяв свои шторы, она подошла к двери, отчего-то на миг задержавшись на пороге.
— Асель, постой...— каким-то странным голосом окликнул ее Сигвальд.
В груди степнячки похолодело— тон, которым было произнесено ее имя, вселил в нее тревогу и беспокойство. Обернувшись, она увидела побледневшего, ссутулившегося северянина, опиравшегося здоровой рукой на колено.
— Мне плохо,— тихо сказал он, откинувшись на подушку.
— Что с тобой?!— степнячка бросилась к своему другу, который еще несколько минут назад казался относительно здоровым.
Предчувствия ее не обманули— бессильно лежа на кровати, Сигвальд тяжело дышал ртом, а на повязке, прикрывающей рану, появилось небольшое красно-бурое пятно, которое с каждой секундой становилось все больше и больше.
Аккуратно сняв бинты, Асель крепко выругалась— рана оказалась воспаленной и почему-то снова стала кровоточить. Степнячка прикоснулась своей жесткой теплой ладонью ко лбу Сигвальда— тот буквально горел. Дыхание, вырывавшееся из приоткрытых пересохших губ обжигало ее, светло-серые глаза северянина под отяжелевшими веками блестели нездоровым блеском. У Сигвальда началась горячка, его трясло и знобило.
— Что происходит? Почему, Сигвальд, почему? Что случилось?— Асель была совершенно растеряна и не могла рассуждать здраво.
Неожиданность, с которой все случилось, выбила из колеи степнячку, привыкшую к резким переменам обстоятельств и, как правило, реагирующую на них абсолютно адекватно. Она не теряла голову в таких ситуациях до тех пор, пока это не коснулось человека, который был ей действительно дорог.
— Помоги мне, Асель,— с трудом произнес Сигвальд, стуча зубами от озноба.— Мне нельзя... я еще нужен!..
— Сигвальд... Я... Я не знаю, что делать,— тихо сказала она, опустив голову, чтобы воин не видел ее глаз, в которых стояли слезы отчаяния.— Я придумаю что-нибудь! Слышишь?! Ты только держись. Обещай, что не умрешь!
Сигвальд поднял на нее взгляд, в котором отражались боль и усталость. Он хотел было что-то сказать, но лишь шумно выдохнул и прикрыл глаза.
Легкие облачка пыли, поднимаемые ритмичными взмахами метлы над плитами двора храма Дембранда, покружив пару секунд, опускались на то же место, и снова взлетали в воздух, гонимые пучком гибких прутиков. Оди Сизер уже третий час гонял пыль по двору, имитируя уборку территории, хотя на самом деле ему было плевать и на пыль, и на храм, и на самого Дембранда. Последние десять дней он думал только об Асель и побеге, который она обещала ему устроить. Каждый день он тщетно высматривал ее среди посетителей храма, надеясь на то, что это будет последний день, проведенный в этих стенах.
За время своего пребывания в храме инженер и так стал нервным и дерганным, а после случайной встречи со степнячкой стал еще и с маниакальным рвением выискивать тайные знаки и послания там, где их не было и быть не могло.
"Неужели они бросили меня? Ну не может же этого быть! Я не верю, не хочу верить! Так, подумаем еще раз— что Асель хотела мне сказать?— в тысячный раз думал Оди.— Что Сигвальд жив и хочет мне помочь? Или что он в самом деле очень болен? С одной стороны... Но нет же, иначе... Почему они меня бросили?"
Пытаясь отвлечься от невеселых мыслей, Оди с остервенением мел двор, поднимая все более густые клубы пыли, но трудотерапия не помогала. На душе все равно скребли кошки, он чувствовал себя одиноким, забытым и ненужным.
— Брат мой,— на плечо Оди легла рука одного из Братьев Скорби, который внезапно вынырнул из пыльной бури, устроенной молодым монахом.
Инженер перестал мести.
— Брат мой,— повторил монах, покашливая.— Складывайте свой инструмент— вам предстоит отправиться с нами в Бедняцкий квартал для совершения обряда.
Оди склонился в глубоком поклоне и поплелся к сарайчику, волоча метлу за собой. "Наверное, это нехорошо, но я стал любить чужие похороны. Всякий раз, когда кто-нибудь умирает, мне удается выбраться отсюда и сделать глоток свободы... Хотя какой там глоток, понюхать ее разве что. Издали. Может на этот раз удастся улизнуть куда-нибудь? Бедняцкий квартал все же".
Вскоре он вошел в храм, принеся с собой несколько пучков ароматной травы, которую было принято поджигать в помещениях, где лежал покойник. Он слышал всхлипы женщины, очевидно убитой горем родственницы умершего, которые не слишком волновали инженера до тех пор, пока он не подошел ближе и не понял, что женщина, сидящая на скамье в окружении трех Братьев Скорби— Асель.
Оди остановился перед ней как вкопанный, едва не выронив из рук обрядовую траву. Он вглядывался в лицо степнячки и с каждой секундой все отчетливее осознавал, что по ее щекам текут неподдельные слезы. В его голове не укладывалось, что Асель (та самая бесстрашная и решительная Асель) может плакать без серьезной на то причины.
— Успокойся, дитя мое,— говорил один из монахов, поглаживая степнячку по плечу.— Слезами горю не поможешь, все уже свершилось. Расскажи о покойном... то есть о своем муже. Кем он был?
— Он воин! Он так хотел помочь своему другу!— сказала Асель, подняв глаза на уставившегося на нее Оди.— Он сделал все, что мог. И вот я здесь...
— Он погиб, спасая своего друга? Это славная смерть, дитя мое,— торжественно произнес Брат Скорби, но, заметив на себе непонимающий взгляд девушки, поспешил объяснить.— Я понимаю твою скорбь— это страшная утрата. Но ты можешь быть уверена, что твой муж был хорошим слугой Камтанда и душа его после смерти присоединилась к силе и сущности Духа Битвы. Твой муж не исчез во тьме, ему уготована вечная жизнь в единении с великим духом и всем Мирозданием. Он будет хранить живых на поле битвы, обернувшись клинком для безоружного, щитом для бездоспешного. Разве может быть судьба прекраснее?
Асель только мотала головой, шмыгая носом и вытирая слезы рукавами. Судорожные всхлипы сотрясали ее тело, и сейчас она была совершенно непохожа на ту грубоватую браконьерку и авантюристку, которой знал ее Оди.
"Неужели это правда? Асель, Асель! Чертов обет молчания, чертовы монахи! Асель, скажи, что это не так! Он не мог умереть! Скажи, что умер кто-то другой, ну пожалуйста...",— слова комом застревали в горле инженера и сейчас он готов был сделать что угодно, лишь бы услышать, что речь идет не о Сигвальде. Но слезы степнячки говорили инженеру совсем о другом.
— Я до сих пор не могу поверить, что его нет. Мне кажется, что он все еще жив, что он просто спит и проснется, когда я вернусь домой...
— Это нормально, дитя мое, все, кто любит, склонны так думать. Пойдем к нему, после обряда тебе должно стать легче,— сказал Брат Скорби, поднимаясь со скамьи.
Печальная процессия, состоящая из четырех монахов и Асель, неспешно двигалась по улицам Рагет Кувера. Степнячка, которую до сих пор душили слезы, безмолвно шла во главе процессии, опираясь на руку Оди, которому поручили следить за состоянием убитой горем вдовы. Инженер беспомощно сжимал ее ладонь в надежде на то, что она подаст ему какой-нибудь знак, но она вела себя так, будто первый раз в жизни его видит.
