Она не ошиблась: виновником происшествия действительно оказался Марушин пёс. Огромный оборотень почти вороной масти вздумал напасть на щекастого и конопатого паренька лет пятнадцати-шестнадцати, который едва держался на ногах, вжавшись спиной в сосну. Он был в стёганом подпоясанном зипуне и лаптях, а его кроличья шапка валялась в траве, похожая на дохлого зверька. Рыжевато-русые вихры стояли дыбом, спина елозила по смолистому стволу. Единственной защитницей бедолаги стала верная собака, отважно лаявшая и рычавшая на зверюгу, в несколько раз превосходившую по размерам. Крупная, с лохматой мордой, она была, видимо, из породы волкодавов.
Оборотня явно злила эта помеха, но напасть он пока не решался: собака скалила внушительные клыки и показывала челюсти приличного размера. Хватанут такие за горло — так и не отцепятся, пока голову напрочь не отгрызут. Переминаясь на мохнатых лапах, Марушин пёс порывался кинуться вперёд, рычал, но то и дело отступал от бешено лающей морды. Приближение Млады он почуял не сразу: женщина-кошка подкралась с подветренной стороны. Хоть Марушин пёс и быстр, но мгновенно перемещаться сквозь пространство, как дочери Лалады, не умел, и это дало Младе преимущество. Оказавшись у него на загривке, женщина-кошка вонзила ему кинжал между черепом и первым позвонком — зверь даже не успел взвиться на дыбы.
Мохнатая туша рухнула наземь, и тут же началось действие белогорского оружия: плоть стала на глазах тлеть и отваливаться от костей. Шерсть обращалась в пепел, мясо распадалось зловонными ошмётками, чернея и растекаясь мерзкой жижей. В считанные мгновения от оборотня остался только голый остов, да и тот долго не продержался — кости посерели, стали ноздреватыми. Млада тронула их носком сапога — и скелет развалился кучкой порошка, похожего на грязную известь.
Когда женщина-кошка повернулась к пареньку, собака зарычала было, но одного взгляда хватило, чтобы она успокоилась и уважительно смолкла.
— Серко... ко мне, — хрипло позвал парень.
Опасность миновала, и он сполз по стволу наземь и сел, потрясённо глядя перед собой застывшим взглядом. Собака лизала ему лицо, а он вяло чесал ей шею и похлопывал по спине. Запахло мочой. Кажется, испуг был слишком сильным, а пузырь парня — слабым.
Млада ждала, когда он немного оправится. Присев на корточки, она поманила к себе собаку, и Серко дружелюбно обнюхал её руки. А парень вдруг хрипло пробормотал:
— Это что ж выходит... порешил ты его! Их же не можно... Накрепко заборонено их трогать. Теперь другие придут за тобою...
— Не придут, не бойся, — усмехнулась Млада. — А если и придут, то и с ними будет то же самое.
— Это... ножичек у тебя экий... не простой, — сглотнул парень, всё ещё слегка заторможенный, но остекленение в его взгляде постепенно проходило.
Млада протянула ему кинжал. Парень трясущимися руками боязливо взял его, едва не уронив. С придурковато-восхищённым и испуганным выражением долго разглядывал ножны, трогал пальцами чернёный узор и самоцветы.
— Камушки эки... пригожий...
— Если хочешь — возьми себе, — сказала Млада. — Будешь от оборотней защищаться, когда в лес пойдёшь. А то разгулялись они, я погляжу. Совсем обнаглели.
— Ни-ни! — сразу замотал головой парень, отдавая оружие Младе. — Если он... псов... изничтожать могёт, то не можно... Заборонено! Беде быть!
— Дурачина, — хмыкнула женщина-кошка. — По-твоему, лучше быть сожранным, чем постоять за себя, убив парочку этих тварей?
Парень продолжал трясти головой, как пыльным мешком стукнутый.
— Не можно их трогать! — повторял он. — А то они явятся всей стаей... Всю семью пожрут, окаянные! Всю родню изничтожат...
Млада придержала его голову за подбородок, опасаясь, как бы он не стряс себе все мозги.
— Ты чего такой зашуганный? — спросила она. — Что ты в лесу забыл? Тут столько этих псов шастает, что соваться вовсе нельзя!
— Да я это... Дык, я ж за братом и сестрицей пошёл, — забормотал парень, спохватываясь и суетливо поднимаясь на ноги. — Они как по бруснику ушли с самого заранья, так по сию пору домой и не возвернулись... Вот я и ищу их... Серка, вон, с собой взял, — парень погладил собаку. — Он след-то учуял, и пошли мы... Споро так пошли. А тут этот... — Он покосился на грязную кучку — всё, что осталось от оборотня.
— Понятно, — проговорила Млада. — Тебя как звать?
— Будишей, — ответил тот. — А ты, господин, не из наших мест будешь... Баешь не по-нашенски, выговор у тебя чужой.
Млада только хмыкнула. Вот поэтому она и старалась больше молчать... А парень, немного придя в себя, уже любопытствовал:
— А ты сам откель? И как тебя звать-величать? И по каким делам в наших краях? — Словно и не с оборотнем он только что встретился, а с обычным медведем.
— Погоди допрос-то учинять, — усмехнулась женщина-кошка. — Зови меня Соколом... Странствую я. Брожу по свету, ума-разума набираюсь. Ну, пойдём твоих брата и сестру искать.
Млада хотела добавить: «Если их ещё Марушины псы не съели», — но пожалела парня. Серко снова взял след, понюхав девичий платок, и они двинулись за собакой — когда быстрым шагом, а когда и на бег переходили.
— Слушай, Будиша... Лес оборотней полон, какая же брусника? — сказала женщина-кошка по дороге. — Из-за ягод жизнь под угрозу ставите.
— А как без ягод-то? — ответил тот, перепрыгивая ложбинку с водой. — Без ягод в зиму — никуда. От худосочной болезни[34] и прочих хворей — первое средство.
— Капуста, хрен, лук и чеснок — не хуже, — заметила Млада. — А в лес за ними ходить не надо: в огороде растут.
Собака между тем так рванула вперёд, что им пришлось здорово поднажать, чтобы не потерять её из виду. Младе не составляло труда бежать наравне с псом, а Будиша уже порядком устал и запыхался.
— Серко! — пропыхтел он. — Куда ты так шибко!
Но Серко не сбавлял хода: видимо, цель поиска была уже близко. Закат ещё не успел отгореть, как послышался лай. Парень, спотыкаясь и падая, еле поспевал за Младой.
— Ух... Нашёл... Нашёл! — взволнованно задыхался он. — Серко их нашёл!
Пёс стоял у заброшенной медвежьей берлоги под корнями огромной старой сосны и призывно гавкал, виляя хвостом. Женщина-кошка подоспела первой.
— Есть там кто живой? — позвала она в заросшее травой отверстие. — Выходи!
В логове кто-то зашевелился. Послышался серебристый девичий голос:
— Щур, лезь... Лезь, а я опосля тебя!..
Из тёмного провала показалась светловолосая детская головёнка, и наружу выкарабкался чумазый мальчик лет шести в заплатанном суконном кафтанишке. Едва выбравшись, он застонал и сел на землю, растирая ногу и морщась. Увидев собаку, он обрадовался.
— Серко, Серко, — ласково приговаривал он, ероша шерсть на собачьей морде. — Хороший, добрый Серко...
Тем временем подбежал вконец запыхавшийся Будиша.
— Ох же вы, вражьи дети, — одышливо рассыпался он в упрёках. — Я ж вас по всему лесу ищу... Мать ревмя ревёт... А вы тут... отсиживаетесь!
Мальчик набычился, уткнувшись в пушистый бок Серко. Млада помогла выбраться совсем юной девице в цветастом платке, повязанном поверх шапочки, и коричневом кафтане. Подав ей руку, она приняла у неё лукошко, полное ягод брусники. Щёки девушки пылали румянцем, как грудки снегирей, и Млада невольно улыбнулась. Она не жалела, что вмешалась: кто знает, что бы стало с этой милой девчонкой, не окажись она поблизости.
— Любава, вы куда запропали? — накинулся на неё Будиша. — Заблудились, что ли?
— Оборотня испугались, — ответила девушка, смущаясь от взгляда Млады. — Щур упал и ногу себе свихнул. Залезли в эту дыру, сидели, сидели... Оборотень ушёл, да выходить боязно было: а ну как он поблизости шатается? А темнеть уж начало...
— Он и шатался, — сердито буркнул Будиша. — Вот, господин... Соколом его зовут. Он меня от этого оборотня спас. А то б сожрал он нас с Серко.
Любава поклонилась, зардевшись ярче брусники. Млада присела и принялась ощупывать ногу мальчика. Он было дёрнулся, а женщина-кошка сказала строго, но по-доброму:
— Не трепыхайся, Щурёнок. Сейчас ногу тебе вправлю, немножко больно будет, терпи.
У парнишки была вывихнута лодыжка — к счастью, не слишком сильно. Млада точным движением поставила сустав на место, одновременно вливая в мальчика солнечную силу Лалады. Тот только пискнул — даже не столько от боли, сколько от удивления, что всё так быстро исправилось.
— Ш-ш, у кошки боли, у собачки боли, у нашего Щура заживи, — приговаривала Млада, поглаживая и разминая крошечную ножонку. — Ну, вот и всё.
На этом, казалось бы, можно было и закончить помощь, но она решила проводить ребят — чтобы быть уверенной, что они добрались благополучно и не встретились с очередным Марушиным псом. Малыша Щура она понесла, хотя тот упрямо уверял, что может идти сам. Но стоило ему встать на ноги, как боль снова появилась. Шагая с мальчиком на руках, Млада продолжала его лечить, сквозь толщу хмари всё-таки налаживая связь с источником тёплой целительной силы. Это оказалось не так просто: мешала тёмная завеса Марушиного владычества. От усилий у женщины-кошки стало отчаянно горько во рту, а в глазах опять начало темнеть. Сейчас бы глоток отвара... Но сначала надо было довести двух братьев и сестру живыми и здоровыми до дома.
Их путь лежал в Звениярское — родное село Дарёны. Они пришли туда к наступлению темноты — по непролазной грязи, лужам и колдобинам. Мать, сухая, остроносая и рано постаревшая, с причитаниями принялась благодарить Младу, а отец, рослый и крепкий мужчина с проседью в бороде, вгляделся в неё настороженно.
— Благодарствую, Соколик, за детей моих, — промолвил он. — Мать, собирай, что есть, на стол: надо гостя употчевать...
Хозяина звали Дружиной. Угощение не отличалось богатством: пироги да хмельная брага. Незаметно добавляя в свою кружку каплями отвар, Млада пила столько, сколько её угощали: отказываться было неудобно. Вместе с хозяином они здорово набрались. В глиняной плошке с маслом потрескивало пламя на фитиле, сумрак в углах таращился стоглазым взглядом, тени водили хороводы на стенах, а внутри у женщины-кошки засело что-то мучительно-едкое. Оно будто наматывало её душу на железный кулак, стремясь вывернуть наизнанку все мысли и чувства. Тоска по Дарёне неистово закогтила сердце... Слишком затянулось её пребывание здесь. Прочь, скорее прочь из этой проклятой земли, где хмарь — в каждом глотке воздуха и воды.
Хмель повис на ней, как камень на шее утопленника. Уже не прячась, Млада выпила ещё спасительного отвара. В баклажке его плескалось уже удручающе мало, хватить должно было на день — два, не более. Да и то, если пользоваться не расточительно.
— Что это ты там пьёшь, гостюшко дорогой, а со мной не делишься? — раздувая ноздри и вперив в Младу мутный взгляд, проговорил вдруг Дружина. Язык его уже слегка заплетался.
— Прости, хозяин, это моё лекарство, — сказала Млада. — Не для услады пью — для пользы.
— Дай-ка, — протянул мужчина волосатую руку. — Может, и мне полезно будет?
— Извини, немного его осталось, берегу, — попыталась Млада спасти остатки отвара.
Хозяин нахмурился. Его борода с нитями седины клочковато топорщилась, волосы липли к влажному от испарины лбу. Кулачище лежал на столе весомо и угрожающе. Если этакий треснет по столу, тот, пожалуй, разлетится в щепы.
— Неучтиво себя ведёшь, неуважительно... Слово хозяина — закон в доме! А ну, дай. Понюхать хотя бы, что за зелье.
Млада не хотела быть невежливой в гостях. Протянув Дружине баклажку, она полагала, что он только нюхнёт отвар или, на худой конец, чуть пригубит, но всё оказалось хуже. Хозяин взял да и опрокинул в себя всё до последней капли... Млада только по-рыбьи поймала ртом воздух, и её протянутая рука зависла, а потом обречённо упала на колени. Дружина крякнул. Его лицо перекосилось, сморщилось, как сушёное яблоко, и он принялся отплёвываться.
— Тьфу, что за дрянь...
Высунув язык, он корчил такие рожи, что рассмеялся бы кто угодно, только женщине-кошке было не до веселья. Без отвара она не протянет здесь и дня, а готовить новый — непросто: настаиваться он должен целую седмицу. Прерываться с заданием так надолго нельзя, просить отвар у других разведчиц — лишать их самих воздуха. Конечно, они поделились бы с ней, но им самим могло не хватить. Придётся срочно возвращаться домой, а она ещё не побывала напоследок в Зимграде.
— Эх, хозяин, ну что ж ты, — поморщилась она. — Зачем ты меня лекарства-то лишил?
— Да я думал, оно вкусное! — Дружина поскорее налил себе браги и обильно запил горькое зелье.
Но это оказалось ещё не всё. Отвар начал действовать, и глаза мужчины сперва выпучились, щёки надулись и выпустили глухое короткое «бху». Потом он уставился на баклажку, прищуривая попеременно то один глаз, то другой, то сужая в щёлочки оба.
— Эге... Это что ж такое деется? Гля! — и он ткнул пальцем в рисунок на боку сосуда. — Девка-то, девка! Живая! Ой!
Приподнявшись с места с таким видом, будто ему срочно надо выбежать по нужде, он пару мгновений страдальчески скрипел, а потом вдруг пошёл по горнице вприсядку — с топотом и возгласами.
— Эх... так твою растак! — пыхтел он, выкидывая замысловатые плясовые коленца, хлопая себя по ногам и растопыривая руки в стороны. — Ать! Ать! Едрёна оглобля!
Дико вращая глазами и сыпля ругательствами, он не то плясал, не то корчился в судорогах. Млада даже почти протрезвела: «Эк его проняло...» А Дружина съёжился в три погибели и зашёлся в кашле. С его губ закапала чёрная слизь.
На шум прибежала его жена. Всплеснув сухонькими руками, она воскликнула:
— Ой, матушки мои!
Дружина между тем, выкашляв всю чёрную пакость, посмотрел на Младу совершенно обезумевшими, мученическими глазами, а потом икнул и странно пискнул. Из его живота донеслось громкое, раскатисто-переливчатое и продолжительное бурчание, точно у него там запела волынка... Издав какой-то совсем неприличный писк, Дружина заметался по горнице, натыкаясь на лавки, стол и стены, а потом кое-как развязал мотню портков и кинулся во двор, чуть не сбив при этом с ног переполошённую жену.
— Чтой-то с ним такое? — пролепетала она, огорошенно оседая на лавку.
— Да видать, браги перепил, вот она у него внутри и взбунтовалась, — с каменным лицом ответила Млада.
