— Нет! Нет! Нам нужна помощь! — крикнула я, поняв, что иначе встрять в его монотонное словоизвержение мне не удастся. — Нужна!
Кибернетическая букашка прервалась на мгновение и опять затараторила:
— Спасательная служба отвечает за оказание первой помощи пострадавшим биологическим и кибернетическим организмам, за их транспортировку к лечебным центрам, за предотвращение преступных деяний, приводящих к повреждениям и травмам различной тяжести биологических и кибернетических организмов, за их транспортировку к местам предварительного заключения...
Но я его уже не слушала. Мотыльки старательно пеленали Харза паутиной, которая тянулась из их стального блестящего брюшка. Минут через несколько вниз через кроны деревьев на землю спустилась люлька. Харза закрепили в ней, и мне было позволено 'упаковаться' вместе с ним.
Люлька быстро втянулась наверх, в люк лёгкого бесшумного вертолёта, где нас принял мужчина в белом комбинезоне.
— Свит обозначил язык общения — русский? — посмотрел он с любопытством на меня.
— Верно, — ответила я, отстегивая ремни.
— Это удивительно, — улыбнулся он, — ведь уже давно используется уникод...
— Я вам всё расскажу, всё! — перебила я его. — Но вот он умирает, его время на исходе! — И не находя слов, умоляюще сложила руки, — ради всего святого быстрее!
Мужчина, выставив ладони вперёд, быстро проговорил:
— Не нужно так волноваться, ваша паника вряд ли поможет вашему спутнику. Кроме того, Свит должен был объяснить, что био-кокон поддержит его жизненные ресурсы до прибытия на место...
Он говорил что-то ещё. Успокаивающе, доверительно... Улыбался. Эти его открытые ладони и улыбка... Я смотрела на него и думала, что, может быть, этот мир — с непроходимыми джунглями, кибербукашками, такими вот чудесными людьми — и, правда, так хорош, как говорил гемма Лой...
И закрыла лицо руками. Стало вдруг неловко от своего недоверия. Мне казалось, что во мне что-то жалобно дрожит, какая-то струна натянулась, готовая вот-вот порваться и держится из последних сил. Но от слов этого человека вдруг отступило отчаяние последних часов, и навалилась жуткая усталость...
* * *
Лицо Харзиена нисколько не изменилось, но словно стало старше. Он долго не приходил в себя, и я видела лишь его закрытые глаза в маленьком окошечке криокамеры. Иногда, когда приходил доктор, криокамеру открывали и я, вытянув шею, жадно смотрела на дьюри, отмечала ровное дыхание, подрагивание ресниц, он жил.
— Доктор, когда он придёт в себя? — спрашивала я сначала каждый день у Грэмми, очень серьёзного темнокожего мужчины, лечащего врача дьюри.
Спрашивала нерешительно, а он отвечал неохотно. В первый же раз он вообще меня отчитал, как школьницу. Он говорил очень тихо, глядя в какой-то датчик на панели криокамеры, стоя ко мне почти спиной. И такое возмущение и осуждение было в его голосе:
— Удивительная легкомысленность! Или точнее сказать, патологическая легкомысленность! Разве можно так вмешиваться в естественный ход событий?! Биологический организм не рассчитан на испытания во временных и пространственных искажениях! Что бы вы стали делать, если бы оказались здесь с половиной вашего спутника на руках?! Причитать и кричать 'спасите'? Стучать в бубен и прыгать вокруг костра?
Я, сидя на дурацком одноногом белом табурете в изголовье у криокамеры, в большом мне белом же балахоне-комбинезоне, слушала его и молчала. Словно подсудимая перед судьёй.
— Вот почему вы молчите? — вдруг рявкнул он, повернувшись ко мне. — В истории указаны язык общения русский, я разговариваю с вами по-русски, вы должны меня понимать!
Я вздрогнула.
— Конечно, — глухо ответила я, — лучше было сидеть в изголовье любимого и видеть, как он синеет, как мертвеют дорогие тебе черты, стекленеет взгляд любимых глаз... смерть входит в свои права... она ведь всегда права, смерть эта... Но скажите, доктор... у вас есть... любимая?
Посмотрев на него, я увидела, как он досадливо сморщился.
— Не отвечайте, — усмехнулась я, — мне всё равно. Скажу лишь, что не простила бы себе, если не попробовала бы...
— Что?! Бог мой. Что вы могли попробовать, как, скажите, вас угораздило забраться в такое далёкое от вас будущее?! Какой обряд? Ох, уж эти мне маги и колдуны! Когда вы поймете, что поля, которыми вы пользуетесь в обрядах, опасны не только для вас самих, они могут разрушить весь ваш мир...
— Поля? — повторила я его слова, ловя себя на том, что уже с интересом вслушиваюсь в его слова. — Магия пользуется полями... Это... это же здорово, доктор...
Он опять сморщился.
— Что здорово, не знаю как вас величать — госпожа ведьма, колдунья, м-м...?
— Значит, магия с её магическим огнём, заклинаниями, рекой времени, живой водой, наконец... не сказка? — проговорила я, пропустив мимо ушей его насмешку.
— Не сказка, а скорее — очень мало изученное поле, — Грэмми развел руками, — хотя надо признать, что для лечения биологических организмов в нём просто уникальные возможности... Но почему вы, которая явилась из этого мира, называете его так... отстраненно... сказка... Несоответствие какое-то, мешает. Я знаете ли не люблю несоответствий, — разглядывал он меня уже как букашку нового вида.
Я пожала плечами.
— Несоответствие. Да, пожалуй. Когда бы вы увидели будущее и прошлое своего мира, страшное будущее и другое, прекрасное, вряд ли бы вы стали соответствовать своему миру и времени. А я не знаю, из какого мира я больше... И все они являются прошлым вашего мира. Какое из них вас больше интересует? Может быть, то, в котором люди предпочли жить без болезней и без старушки смерти и стали киборгами, а потом люди и вовсе исчезли и стали машинами — страшный железный Ошкур? Или то, где люди бегали с бубнами вокруг костра и летали на крылатых конях, у них была живая вода, драконы и удивительные улхатоны — прекрасная Вересия?.. Хотели бы вы всё это увидеть собственными глазами, если бы вам предложили, или испугались бы быть разрезанным временем? Думаю, вы бы не отказались увидеть. Но это всё ерунда, доктор, — улыбнулась я, — когда у вас любимый человек на руках умирает, и тебе говорят, что сделать ничего невозможно. Лишь в сказочной стране Гелании, говорят бродяги и странники видели сами, спасают от смерти и творят настоящие чудеса... И вы бы, доктор, не попытались? Вы бы стали сидеть и ждать смерти? Не верю. Но самое главное всё-таки не в этом. Главное, что дьюри будет жить. И я благодарю вас за него...
Грэмми тогда меня слушал внимательно, сначала нахмурившись и пристально глядя мне в лицо, словно хотел поставить диагноз. Но всё-таки он не мог отбросить в сторону тот факт, что появились мы из другого времени, появились самым странным образом, из ниоткуда. Больше всего его тогда заинтересовала моя флейта. Он постучал ногтем по ее корпусу. Сухой звук пустотело отозвался ему.
— Было бы интересно разрезать её, — проговорил он.
Я забрала флейту из рук Грэмми.
— Однажды это уже произошло, — быстро ответила я, — причём сделали это люди.
— И что? Что произошло? Вы видели её нутро? — его не смутили ни перемена моего настроения, ни недоброжелательный взгляд.
— Видела. Витиеватые полости и изогнутые внутренности... В Ошкуре удалось создать подобие ей.
— И что же это? Ашкур — это тот злой мир машин, про который вы упомянули?
— Да, очень злой мир. А подобие флейте — орган, — я улыбнулась, — удивительная штука, огромный, во всю стену... и им ведь удалось с помощью его открыть двери в другой мир.
Грэмми вздохнул, покачал головой и усмехнулся.
— Знаете, мне ведь рассказывали, что вы там наговорили, в комиссии. Я долго смеялся, что они взялись ещё обсуждать ваши бредни...
— Ну да... — я рассмеялась, давно я так не смеялась, легко и радостно, откинув голову назад, глядя снизу вверх на этого малознакомого высокого человека, — наверное, это всё и правда звучит безумно... Но ведь вам не удастся отделаться от меня просто так, доктор Грэмми! Теперь я мечтаю привезти к вам одного замечательного мальчишку, и верю, что вам удастся поставить его на ноги. Я верю в вас...
Лицо Грэмми опять сморщилось. Теперь удивлённо. Широкоскулое и добродушное оно было очень подвижным. Глаза теперь не прятались в показания приборов, они с интересом уставились на меня.
— Мальчика? Везите... Э-ээ... Несите... Даже не знаю, что вы делаете, когда перемещаетесь во времени? Тащите сюда вашего мальчика! Всегда будем рады помочь. Кроме того, если ваша флейта и, правда, так расчудесна, то я не прочь за её счёт прокатиться!..
* * *
Через три недели и два дня дьюри открыл глаза. Он долго смотрел в маленькое окошечко. И я не поняла бы, что он пришёл в себя, если бы киборг МС-300, медицинская сестра, всё тот же мотылёк, только вооруженный кучей медицинских терминов и приёмов, не провозгласила:
— Биологический организм активен.
Я стояла у окна, и лишь успела оглянуться на голос МС-300, когда щёлкнул замок криокамеры. Откинулась крышка, которая, если бы не ослепительно белый её цвет, напоминала бы крышку гроба.
Дьюри был совершенно гол. Десяток трубочек и трубок висели на нём, а он отстегивал аккуратно трубку за трубкой. Морщился, снимая особо интимные, и хмуро посматривал на меня, взглядом останавливая и запрещая приближаться.
Бледный и злой он выбрался из криокамеры, парившей клубами холодного тумана, отмахнулся от обезумевшей и вопившей дурниной 'медсестры', уверенно прошёл в душ, и, спустя мгновение, я услышала звук льющейся воды.
Вбежал Грэмми, включил на ходу и подкатил к криокамере запикавший приборчик с сенсорной мигавшей синими огоньками панелью. И ошарашено уставился на пустую 'колыбельку'.
— Где?! — было первое слово, произнесённое им, — кто?! — уже громче сказано было им дальше, — вы?! — очень гневно понизив голос, совсем так, как он разговаривал со мной в первый раз, прошипел он, — вы соображаете, что делаете?!
В комнату уже стекался любопытствующий персонал больницы, члены комиссии, которая долго расспрашивала меня об обстоятельствах моего прибытия. Грэмми же, нависая надо мной, шипел:
— Как вы могли его выпустить?
— Я его не выпускала, — улыбалась я, глядя на дверь душевой.
— Глупости! Кто же его выпустил? Где он, наконец?!
— Он сам. Пошёл в душ.
— Какой душ?! — совсем взвился Грэмми, отмахиваясь раздражённо от председателя комиссии, спрашивавшей его, где пациент. — Ах, оставьте, я сам ничего не понимаю!..
Но в следующий момент, он, видимо, по моему лицу понял, что я говорю правду, и дернулся было к душу. Но дверь душевой распахнулась, и голый дьюри появился на пороге. Наступила полная тишина. Жужжание МС-300 лишь усиливало её.
Дьюри вздохнул и снова скрылся в душе.
'О, принеси мне одежду', — произнёс ровный голос дьюри задумчиво из-за двери.
'Вы неотразимы в любом виде, мой король', — рассмеялась я...
Эпилог
Двери тронного зала королевского замка в Затерянном городе распахнуты настежь. Несколько десятков голосов в ожидании уже гудело там и в коридорах под присмотром величавых королей и королев на потемневших от времени портретах, а гости всё прибывали.
Никитари занимался расселением вновь прибывших и страшно волновался. Его требовательный голос слышен мне даже здесь, наверху, в моей спальне.
Дверцы всех шкафов и комодов открыты. По кроватям и столам разложены наряды — это трудолюбивый невидимый Вуха, Бру и я подыскивали мне платье.
— И это малО, Вуха, — отчаявшись совсем, проговорила я, безуспешно пытаясь застегнуть пуговки на лифе серебристого платья со шлейфом.
Оно было уже четвёртым.
Дверь вдруг распахнулась, и быстрыми шагами вошёл дьюри. Алая королевская мантия, откинутые назад длинные волосы, белоснежная рубашка с манжетами из удивительного аруазского кружева, высокие мягкие сапоги... и улыбка, мягкая спокойная улыбка. Как я люблю его...
Но сейчас, мне кажется, он готов сказать какую-то несносную гадость. И точно:
— А-а, Вуха, пустые хлопоты. На нашу королеву теперь трудно подыскать подходящее платье...
Предполагается, что я умная, и должна пропустить мимо ушей эту выходку. И я молча пыхчу, пытаясь влезть в очередное декольтированное кружевное чудо.
— Но это к лучшему, любимая, значит, наш сын родится крепким и здоровым, — продолжает Харз и, оказавшись сзади, добавляет мне на ухо: — и это малО.
— Вуха. Дай мне воон то, с чудным жемчугом на пелеринке, — устало говорю я, продолжая игнорировать этого наглеца в красной дурацкой накидке.
И глаза у него наглые, и ещё обниматься лезет. Вот гад!
— Нет, ваше величество, — выглядывает Брукбузельда из-за вороха тряпья, — на, — говорит она мне, протягивая очередное платье, — попробуй это. Судя по тому, что королева, наконец-то, услышали меня светлые силы, проявила интерес к красивым вещам и заказала мне их сразу дюжину, будет девочка...
— Нужно же мне что-то носить, Бру, не могу я ходить голой, — ворчу я, с удивлением отмечая, что последнее платье мне как раз.
Дьюри молчит за моей спиной, и лишь я слышу его слова, обращённые ко мне:
'Вы неотразимы в любом виде, моя королева'.
Я молчу и краснею, как Брушина рябиновая настойка, а Бру испуганно всплёскивает руками:
— Тебе нехорошо, О?! Тебе принести абрикосовый сок, только что из Ивеноги, или компот из груш и яблок?
— Ничего не надо, Бру, ничего. А ты знаешь, это платье, кажется, впору, как ты думаешь?
Хлопает дверь. Это дьюри ушёл. Торопится. Оно и понятно. Курьер сообщил, что делегация из Ивеноги на подходе, а к вечеру прибудут гости из Ланваальдии. Гигасцы, тиану давно здесь. Даже мрачные послы из Северной Уллалии прибыли...
— Сюда нужно жемчужную нитку с большой каплей хезского жемчуга посредине, — бормочет Бру, взглядывая на меня, — ой, а волосы, мы совсем забыли про волосы!
— Не переживай, — отмахиваюсь я.
Поднимаю волосы кверху, закалываю их своим любимым серебряным гребнем. Жаль, что один я оставила тогда в бане бабы Маши...
Брукбузельда торопливо всовывает жемчужные шпильки в мою шевелюру и приговаривает:
— Рассыплется ведь, точно рассыплется. Стыда не оберёшься!
— Ты права, Бру, я такая безответственная.
Она повернула меня к себе и расцеловала в обе щёки:
— Ты моя красавица. Теперь я за тебя спокойна.
Тут в дверь постучали. И важный Ники, в праздничном камзоле, расшитом по обшлагам золотой нитью, с белыми кружевными манжетами навыпуск, провозгласил громко:
— Король ожидает королеву!
Пора.
Спустившись по лестнице, вдоль портретов, идя с дьюри сквозь толпу улыбающихся людей, я словно проживала всю свою жизнь заново.
Входим в зал. Тысячи свечей огромной, в четверть потолка, старой люстры плавятся и стекают в зеркалах в коридорах и на стенах большой залы. Море людей. Как их столько вошло сюда. Их глаза устремлены на нас, на меня. Я осторожно взглядываю на них, боясь увидеть то раздражение и гнев, что выплеснулось на нас с дьюри в прошлый раз. И слышу возглас:
— Пусть прошлое остается прошлым...
