— Радосвет, — вдруг окликнул его прохладный, таинственно-лунный голос.
Мальчик огляделся, но никого не увидел, как будто это сам лес позвал его. В груди разлилась тягучая печаль, под ложечкой заныло, а голос невидимым предвестником волнующей встречи прозвучал вновь:
— Радосвет, сынок... Радятко!
Лёгкое холодное дуновение коснулось щеки, и Радятко, резко обернувшись, увидел знакомую фигуру человека в чёрном: тот стоял в лучах ночного светила, похожий на восставшего из могилы покойника, смуглый со странным мертвенно-сиреневым оттенком — наверно, из-за этого колдовского тумана. Он раздвинул еловые лапы руками в чёрных перчатках с длинными раструбами и шагнул к Радятко, не сводя с него пристального взгляда удивительных глаз. В прошлый раз они были по-волчьи жёлтыми, но сейчас, в загадочном освещении ночного леса, приобрели красивый вид гладко обточенных опалов, мягко переливающихся всеми цветами радуги.
— Ты ведь узнаёшь меня, сынок? Я вижу... Чувствуешь, узнаёшь.
Да, этот голос наполнял когда-то солнечные дни детства, на этих плечах, покрытых теперь тканью чёрного плаща, Радятко со смехом катался. Но не было больше слегка курчавой русой бородки, в которой иногда застревали крошки, когда отец ел, а руки скрывались под замшей перчаток с бисерными блёстками. Ни одного слова отец не сказал в тот роковой день на прощание: не до прощания было, из глубоких ран сочилась кровь. Был суров с матушкой, по-звериному рычал от боли, только сказал: «Убери детей». Понятно: чтобы не видели.
Объятия человека в чёрном оказались совсем не страшными. Он был тёплый и живой, только бритая щека непривычно прохладно и чуть шершаво прижималась к щеке Радятко. Обтянутая замшей рука ворошила волосы мальчика.
— Радосвет, кровинка... Не страшись, это я, батюшка твой. Живой я, хоть и не совсем тот, что прежде.
Раскидистые ели почтительно расступались перед ними, а лес плыл в волшебном тумане: это Радятко, забыв на какое-то время о своей «взрослости», позволил нести себя на руках. Медленно шагая, жутковато изменившийся, но всё-таки оставшийся родным отец ласково и печально отвечал на робкие вопросы сына прежде, чем тот их произносил.
— Почему я не давал о себе знать? Князь ведь приказал меня убить сразу же, пока я не успел переродиться. Я стал ему не нужен. Да и вы не приняли бы меня таким... чудовищем. Люди и оборотни не могут жить вместе. Потому я покинул вас и присоединился к таким же, как я. Да, не человек я теперь — Марушин пёс... Я не хотел становиться им, но так уж вышло... Да, ведомо мне, что твоя мать стала женой князя и родила ему наследника. Вернее, сперва родила, а потом он взял её замуж. Ну ничего, он ответит за всё. У Маруши к нему большой счёт, и ему придётся расплатиться, хочет он того или нет... Но ты чем-то встревожен, родной. Скажи мне, что случилось? Что тебя снедает?
Если это был сон, то на удивление похожий на действительность. Ощущение ночного лунного волшебства и загадки окутывало Радятко, когда он смотрел в опаловые глаза смуглого незнакомца, в которого превратился отец. Рука мальчика, обнимавшая его за шею, ощущала твёрдость и тёплую силу плеч, а новое лицо отца было молодым, красивым и всеведущим. Уж он-то должен был знать, что делать!
— Матушку украл какой-то нелюдь, — поведал Радятко свою беду, удивляясь тому, как ясно получается выражать мысли под этим успокаивающим радужно-опаловым взглядом. — С клыками... Сиганул через двухсаженный частокол... Похоже, тоже Марушин пёс. Он принёс записку на берёсте, якобы от матушки, а ещё — её запястье. Сказал, что она собралась в Белые горы и хочет взять нас с собой. Вот и не знаю я, можно ли ему верить...
— Можно, дитя моё, — твёрдо кивнул отец. — Это мой посланник, который проводит вас с матерью в Белые горы.
— Так это правда? — встрепенулся Радятко. На душе у него вмиг посветлело, точно её наполнили эти крылатые звёздочки, задумчиво парившие над травой.
— Да, сынок. Она действительно покидает княжество. Так нужно... А если ты отправишься с ней, ты сможешь мне помочь.
Усадив Радятко на толстый ствол поваленного дерева, отец сел рядом — в тень большой и мохнатой еловой лапы.
— Ты хочешь, чтобы я снова стал человеком и мы были вместе? Я очень хочу. А ты, Радосвет?
Васильково-солнечное детство снова проронило луч своего света в сердце Радятко. Что могло быть надёжнее отцовского плеча? Было ли что-нибудь вкуснее хлеба, разломленного его руками? Не существовало ничего более крепкого, чем родной дом... И иного ответа, чем «да», Радятко не смог дать. У глаз отца заиграли ласковые улыбчивые морщинки, а в радужной глубине взгляда расширились чёрные уютные точки. Радятко очень хотелось ощутить знакомое тепло его рук, но тот почему-то не снимал перчаток, когда сжал пальцы сына.
— Родной мой... Может быть, то, что я скажу сейчас, напугает тебя... Но чтобы вновь стать человеком, я должен испить крови повелительницы женщин-кошек, княгини Лесияры, и съесть её сердце. Тогда сила Лалады, заключённая в ней, победит силу Маруши. Знай, сынок: в том, что со мной случилось, виновата твоя мать... Нет, не хмурься, дитя моё. Я не хочу её очернить в твоих глазах, я говорю правду. Так оно и есть. А виновата она потому, что не любила меня. Любовь, которую она мне не дала, оградила бы меня от беды, и не ввергся бы я в эту тьму. Всё досталось Лесияре, это она завладела сердцем твоей матери... И до сих пор им владеет. Но я отпускаю Ждану в Белые горы вместе с тобой, потому что мне нужны там глаза и уши. И ими сможешь стать ты. Тебя я люблю больше всех, потому к тебе с этой просьбой и обращаюсь. Мал слаб для этого, он пошёл в мать, а ты справишься: ты — сын своего отца... Ты у меня — самый лучший, ты всё сделаешь, как надо. Помоги мне вернуть человеческую суть, и мы с тобой — обещаю! — больше никогда не разлучимся.
Радятко сидел, словно погружённый в ледяную воду. Горькие подробности, открывшиеся ему, незамедлительно находили подтверждение: память услужливо подбрасывала доказательства... Да, слишком ярко блестели глаза матери, когда она рассказывала о Белых горах, а особенно — о правительнице женщин-кошек; когда же она смотрела на отца, сияние в её взгляде пропадало. Да, она была почтительна, добра, услужлива, покорна своему мужу, но в её отношении к нему всегда сквозил холодок. Как лист мать-и-мачехи, была она повёрнута к отцу гладкой и зелёной стороной, пряча серебристо-белую изнанку, покрытую тёплым пушком.
— Любовь бережёт и защищает, наполняет силой, — тихо и невесело промолвил отец. — А у меня не было этой силы, этого оберега. Оттого и дрогнула рука, что не нужен я был твоей матери, и оттого не попал я зверю в сердце. Ранил я его в плечо, и кинулся он на меня... И случилось то, что случилось. Если бы не Лесияра, кто знает — быть может, и мне досталось бы сердце Жданы... Ну, да дело уже не столько во всём этом, сколько в том, что лишь в княгине содержится достаточно силы Лалады, чтобы победить Марушину власть во мне. Оттого и нужны мне её сердце и её кровь. А чтобы их добыть, без твоей помощи не обойтись, сынок. Всё, что тебе нужно будет делать — это смотреть и слушать, а остальное — наша забота.
Каждое слово падало на благодатную почву — прямо в доверчиво открытую, истосковавшуюся по отцу душу Радятко. Правительницу женщин-кошек он заочно возненавидел, как врага: ведь именно о ней мать думала все эти годы, вместо того чтобы любить отца и оберегать его своей любовью... И получается, в случившейся беде есть и её вина. По-другому рассудить Радятко сейчас не мог, да и не хотел.
— Ты поможешь мне, сынок?
И снова Радятко не смог ответить «нет». «Вернуть отца любой ценой», — подсказывала ночь-чародейка, вонзая в его сердце светлые клыки. Чтобы всё было по-прежнему, как в детстве, до того страшного дня, разлучившего их — это острое желание заполнило мальчика без остатка.
— Да...
Глаза отца просияли зеленовато-голубым перламутровым блеском, он крепко прижал Радятко к себе.
— Я не сомневался в тебе, — щекотно согрел ухо мальчика родной голос. — Ну, теперь надо сделать так, чтобы я мог видеть и слышать всё, что видишь и слышишь ты.
Радужные глаза жутковато, немигающе смотрели на оробевшего Радятко. Отец поднял руку к своему лицу, и на поднесённый к внутреннему уголку века палец выполз серебристо-серый паучок; мальчик гадливо поёжился и отпрянул, но отец ласково сказал:
— Не бойся... Он не будет мешать, ты его даже не почувствуешь в себе. Он нужен, чтобы я мог видеть твоими глазами.
Радятко сглотнул, еле сдерживая дрожь. Палец с паучком приближался к лицу... Крошечная серебристая тварь вдруг встала на дыбы и с писком прыгнула прямо в глаз. Сильные руки, стиснув запястья Радятко, не позволили ему смахнуть паука, и, как мальчик ни моргал, как ни морщился, существо всё-таки забралось внутрь. Это было не больно, лишь до содрогания противно и щекотно. А потом — всё. Ощущения пропали.
— Вот и умница, — сказал отец. — А теперь в ухо.
От копошения крошечных лапок в ухе Радятко пискнул и передёрнулся, но руки отца надёжно обняли его, не давая вырваться. Странная, слишком яркая луна казалась наколотой на острую верхушку дерева, а плавающие огоньки усеяли мерцанием все еловые лапы вокруг.
— Ну, всё. А теперь поцелуй меня. Если б ты только знал, как я по тебе соскучился, сынок! Не было дня, чтоб я тебя не вспоминал.
Радятко, поёживаясь и покрываясь мурашками, обвил шею отца руками и подставил губы. Крепкий чмок — и что-то холодное змеёй проскользнуло мальчику в горло. Как струйка морозного воздуха... Тёмные верхушки елей колыхнулись, забормотав человеческим шёпотом на каком-то непонятном наречии, а зелье ночного сумрака булькнуло.
— Езжай с матерью, не противься, — наставлял отец. — Как пересечёте границу — смотри внимательно. Что поднесут выпить — пей всё, кроме последнего глотка. Будут мыть — мойся, да не дочиста: хоть один ноготь оставь сухим, этого хватит. Смотри же, коли не сделаешь так — потеряем мы с тобою связь!
— Я постараюсь, батюшка, — пролепетал Радятко, до дрожи впечатлённый нахмуренными бровями отца под бобровым околышем шапки.
— Смотри, — повторил тот предостерегающе. — Не подведи, родимый мой.
Сказочные еловые великаны качали головами, негромко переговариваясь шершавым тёплым басом, сиреневый туман сгустился вокруг Радятко, отрывая его от земли и разлучая с отцом... Мальчик в отчаянии вцепился в его руку, но туман был сильнее — влёк его куда-то, захлестнувшись вокруг груди петлёй, а плавающие огоньки закружились в прощальном хороводе. Перчатка сползла, и Радятко вздрогнул, увидев кривые тёмные когти на покрытых густой шерстью пальцах.
...Гром стих, только дождь виновато скрёбся в окно из сумрака, точно прося прощения за сорванные замыслы. Радятко порывисто поднял голову с подушки и вскочил, пытаясь овладеть разбушевавшимся дыханием. Дядька Полоз похрапывал на большом сундуке с плоской крышкой, поджав ноги. Хоть и коротковата была ему эта постель, но он привык там спать, съёжившись. Радятко с омерзением передёрнул плечами при мысли о паучьих лапках, потёр угол глаза — ничего... Ковырнул мизинцем в ухе — тоже порядок. Приснится же такое!..
А лунный свет, струившийся в окно, озарил на запястьях синяки — от пожатия рук отца.
Нет, видимо, всё это — не просто сон... Тьма в углах комнаты казалась слишком живой и разумной, чтобы быть просто тьмой. Радятко вжался в постель всем телом, прислушиваясь к отголоскам дивного видения... Место, где он побывал, до морозной жути зачаровывало своей сиренево-лунной, елово-ночной тайной. Подлинного обездвиживающего ужаса оно у Радятко не вызвало, напротив — только звало к себе, обещая открыть ещё множество сказочных мерцающих страниц.
Он даже не почувствовал, как его уложили. Васильковоглазый оборотень, гроза, пьяный Милован, «пёсье отродье»... Радятко поморщился. Ничего, кроме презрения, к начальнику стражи он не чувствовал. Как раз в тот миг, когда над всеми сгустились чёрные тучи беды, рыжебородый раскис и нажрался вдрызг. Даже Радятко в свои двенадцать лет чувствовал в себе больше мужества. Если всё, что он видел во сне — правда, и отцу требовалась помощь, следовало действовать незамедлительно. Отец уповал на него, и Радятко не мог подвести. В глубине души он был горд, что именно на него возложено такое ответственное и непростое дело...
Мал посапывал рядом: братья спали в одной широкой постели. Когда Радятко тряхнул его за плечо, тот живо пробудился и тут же сморгнул из взгляда пелену сонливости: видно, дремал он неглубоко, вполглаза, только и поджидая мига, когда они начнут осуществлять свой замысел. Радятко не стал ему рассказывать о необычном сне, лишь шепнул:
— Одевайся.
Полоз всегда спал крепко, разбудить его было трудно даже сильным грохотом, но мальчики всё же старались не шуметь. Самое сложное Радятко взял на себя — пробрался в комнату Яра, освещённую крошечным огоньком ночника (трёхлетний наследник престола боялся засыпать в полной тьме, а няньки, видимо, уснули, забыв потушить свет). Он откинул пуховое одеяло и похолодевшими от возбуждения руками вынул братца из тёплой постели. Под мерный свист, издаваемый ноздрями приставленных к Яру женщин, он на цыпочках вынес ребёнка и передал Малу. Тот бережно принял малыша в объятия — так что Яр даже не проснулся, а Радятко вернулся за одеждой маленького княжича. Вдруг носовая «песня» с бульканьем оборвалась, а вместе с тем и сердце Радятко словно провалилось в полынью. По какому-то наитию он мысленно попросил живой, дышащий сумрак не дать няньке проснуться и помочь им выбраться из дворца незамеченными — попросил от всей души, с отчаянной мыслью об отце. И сумрак внял мольбе: свист возобновился, и Радятко, ослабевший от облегчения, выскользнул из комнаты.
Теперь нужно было добыть ключ от княжеской спальни, а если посчастливится, то и оружие. Снова Радятко не доверил это дело брату, оставив его с княжичем, а сам прокрался к каморке Милована. Тот храпел за столом, уронив голову на руки, и мальчик приободрился: похоже, взять нужное будет легко. Пьяный сон — самый крепкий. Радятко смело подошёл к начальнику стражи, достал из-за сапога нож и срезал у него с пояса связку ключей, зажав их в кулаке, чтоб не звякнули. Поросячьи ресницы Милована даже не дрогнули. Его недлинный меч лежал на столе и, на первый взгляд, приходился Радятко вполне по руке. Но стоило мальчику дотронуться до ножен, как начальник стражи открыл глаза и вперил в Радятко совершенно трезвый взгляд. Удивительно: он продолжал храпеть, когда у него с пояса срезали ключи, и мгновенно проснулся, когда прикоснулись к его оружию.
