Вдруг на спину парня обрушился удар. Ярилко охнул и отскочил от Дарёны, увёртываясь от клюки, которой непонятно когда слезшая с печки бабуля грозно размахивала, стараясь зацепить обидчика Дарёны.
«Убирайся прочь, лиходей! — шамкала она. — Пошёл отседова!»
К её уродливому лицу Дарёна уже привыкла, но сейчас гнев так исказил его, что оно превратилось в устрашающую ведьминскую харю — с беззубым ввалившимся ртом, бородавкой, кривым носом и желтовато-белыми невидящими глазами. Пару раз клюка весомо съездила Ярилко по плечу и по боку, пока он не перехватил её и не вырвал из слабых рук старухи. Та вслепую кинулась на него с кулаками, но сильный парень отпихнул её. Падая, бабуля ударилась головой об лавку и затихла.
В ледяной звенящей тишине Дарёна стояла, не в силах двинуться с места. Бабулины морщинистые веки закрылись, челюсть отвисла, а из-под чёрного платка по полу поползла тёмная блестящая струйка. Девушке показалось, что пол затрясся под нею, но нет — это трясло её саму. В ней словно колебалась мощная пружина, в груди раскручивался яростный вихрь, а перед глазами всё затянулось кровавой пеленой. Уничтожить, убить этого гада... С рыком она бросилась на Ярилко, но... схватила только пустоту. Парня уже след простыл, только настежь распахнутая дверь покачивалась, скрипя. Кинувшись вдогонку, на пороге Дарёна поняла, что сейчас упадёт, и ухватилась за косяк. Дневной свет улицы слепил её до боли в глазах, пол загулял под ногами. Она сползла по косяку на порог и, щупая руками пахнущие трусостью следы бабулиного убийцы, зарычала. С её губ тянулась прозрачная нитка слюны.
Сколько она так просидела? Солнце уже скатывалось в вечер, когда прибежали трое ребят — рыжий Ёрш, белобрысый Хомка и русый Соловейко.
«Тётя Дарёнка... Тётя Дарёнка», — тормошили девушку детские руки.
Дарёна подняла голову. Ребячьи лица расплывались в предвечернем янтаре солнца. Какой-то чужой голос глухо проговорил:
«Ребятушки... Бегите, найдите Зайца. Скажите, пусть тотчас спешит домой. Бабуля померла».
Это был её собственный голос...
...который как-то смог рассказать обо всём вбежавшей в дом Цветанке. Едва он произнёс последнее слово, как край бабулиного платка занялся огнём. Живой цветок распустился и заплясал на старенькой чёрной ткани: сначала — один, за ним — ещё и ещё. Дарёна с Цветанкой, остолбенев, смотрели... Пых — и огонь охватил уже всю голову, а в следующий миг всё тело бабули полыхало, как один большой светоч. Огонь гудел, но жара от него не было, только янтарно-рыжее сияние. Его могучие языки приподняли тело от пола, руки вскинулись, ноги задёргались в жуткой пляске, точно кто-то дёргал за невидимые нити, привязанные к ним. Стоял треск, будто ломались кости.
Цветанка опомнилась первой — схватила кадушку с водой, стоявшую у печки, и выплеснула на горящее тело. Пламя погасло, и взглядам девушек предстал только обугленный остов, который через миг рассыпался серым прахом. Кроме горстки золы, на полу не осталось никаких горелых следов — даже солома не воспламенилась.
Так бывает, когда несколько стежков вышивки отсутствуют — нить прервана или выдернута. Какой-то промежуток времени просто выпал из сознания Дарёны. Ей казалось: вот только что был день, светило солнце, и вдруг — ночь. Тишина, чернота печного устья, пустая бадья и знакомый, латаный-перелатаный полог. Незнакомым был только размеренный стук, на который нервы Дарёны отзывались усталым содроганием.
Это Цветанка, сидя за столом, поигрывала ножом-засапожником с желтоватой костяной ручкой и лезвием длиною в ладонь. Взгляд её застыл где-то за пределами дома, устремлённый в пустоту, а рука беспрестанно кидала нож в стену. Он с сухим стуком втыкался, после чего Цветанка его выдёргивала и опять бросала. Заметив движение Дарёны, она моргнула, и её брови дрогнули.
«Дарёнушка... — Цветанка поднялась с лавки, подошла и присела перед девушкой на корточки, с нежным беспокойством заглядывая ей в глаза. — Как же ты меня перепугала! Застыла как истукан и ни слова не молвишь... Я уж думала, так и останешься...»
На столе подрагивало пламя лучины. На устилавшей пол соломе, вспомнила Дарёна, должен был остаться пепел...
«Бабуля», — произнесла она своё первое за много часов слово.
Цветанка вздохнула, опустив глаза, накрыла руки Дарёны своими.
«Нету больше бабули... Сгорела, как вон та лучинка... Видно, чтоб нам с похоронами не хлопотать. — Новый вздох, и Цветанка добавила: — И Уголёк убежал... Не успела я его поймать: за дверь шмыгнул котишка — и поминай как звали».
Треск лучины, падение уголька в плошку с водой, торчащий в стене нож, сурово и решительно сжатые губы синеглазой подруги — всё это пугало и истязало Дарёну, било по натянутой, как кожа на барабане, душе. Сжав руки Дарёны крепче, Цветанка сказала тихо и печально:
«Нечего нам тут больше делать, родная. Ребят жалко... Ну, да соседи у нас добрые, не покинут их в беде. Завтра скарб наш соберём, я добуду какую ни на есть тележку да лошадёнку — и дёру отсюда. Только допрежь этого дело одно мне надо обделать».
При этом слове — «дело» — под сердцем у Дарёны ворохнулся шершавый комок тревоги. А Цветанка между тем заключила:
«Ну... Утро вечера мудренее, давай укладываться».
Не могла сомкнуть глаз Дарёна этой ночью. Рассудок её мучительно горел на костре отчаяния и тоски, как тело бабули, и только тёплое дыхание Цветанки чуть успокаивало, касаясь её лба. Долежав без сна до синих предутренних сумерек, Дарёна всё-таки прикрыла на мгновение веки...
«Просыпайся, моя родненькая, поднимайся, — прервал её краткое забытье грустно-ласковый голос подруги, а на плечо нежно легла знакомая лёгкая рука. — День короток, а дел невпроворот».
Печальная неизбежность грузом легла на душу. Дарёна толком не знала, почему даже не стала спорить с решением Цветанки уехать отсюда. Она поднялась с постели усталая и почти больная. Чудилось, будто подошли они к краю обрыва, а дальнейшей дороги не просматривалось. Куда они подадутся? Какую долю сыщут? Утро между тем было уже в самом разгаре, солнечное и радостное, обещая чудесный день, полный яблоневых чар.
«Ну, приберись тут, собери тёплую одёжу, утварь домашнюю, да испеки нам что-нибудь в дорогу, — наказала Цветанка, сжимая пальцы Дарёны. — К вечеру — либо, на самую крайность, к ночи — буду дома. Не тужи, голубка моя. Не пропадём... Поцелуй-ка меня крепче. Дело мне предстоит непростое».
Тревога снова пробудилась и заныла — привязчивее зубной боли. Покрывая быстрыми, как крылья бабочки, поцелуями всё лицо подруги, Дарёна пролепетала:
«Боязно мне, Цветик... О каком деле ты говоришь?»
Глядя на неё сквозь ласковый прищур, Цветанка провела рукой по её волосам и ответила:
«Должок один. Последний, да важный».
Золотоволосая воровка крепко прильнула напоследок к губам Дарёны и выскользнула из дома.
Полусумрачное пространство кабака шло кругом и раскачивалось. Пьяные рожи вокруг были похожи одна на другую, даже приятелей своих Ярилко с трудом среди них признавал. В нём сидело уже три кружки[5] крепкой браги.
Мужичонка совсем нищенского вида — по всему видно, горький пьяница — топал по дощатому полу чёрными босыми пятками, хлопал себя по бёдрам и коленям, горланя:
Старая старуха,
Слепа, тугоуха,
Зелена мне дай винца,
Да употчуй молодца!
А не дашь мне бражки —
Съезжу по баклажке!
Как по морде двину —
Ляжешь в домовину!
Вари, бабка, зелье,
Внукам на веселье!
Веселиться хорошо —
Тяжело похмелье!
Хряпнем чарочку винца:
Брюхо — будто бочка!
На закуску — огурца,
Склизкого грибочка!
Ох ты, бабка моя,
Бабка-винокурка,
И с кривым ты костылём
Скачешь, как каурка!
Тра-та-та, лепота,
Далеко ли, близко —
Упилися молодцы
До свиного визга!
Тошно стало у Ярилко внутри. Песня про старуху взбаламутила кишки, вспомнились слепые глаза той бабки и тёмная струйка из-под её головы. Брага запросилась наружу с обоих концов. Хитроглазый кабатчик с молодцевато закрученными усами ласково подморгнул:
«Довольно с тебя, Ярилушко. Шёл бы ты до дома, а?»
Это была здравая мысль. Долбанув кулаком по стойке, Ярилко шатко побрёл к выходу. Дверь так и гуляла, так и крутилась перед глазами, не желая стоять на месте. Как в неё попасть? Постояв и прицелившись, парень снова двинулся вперёд... Что-то твёрдое врезало ему по лбу. Ярилко зарычал, но винить было некого, разве что собственные лишние возлияния и дверной косяк. Грязно ругнувшись, он кое-как вывалился на улицу. Поздний весенний вечер, медово-тёплое солнце, густой аромат цветущих яблонь...
«Шагая» руками по бревенчатой стене кабака, а ногами упираясь в шальную, неустойчивую землю, Ярилко отполз за угол. Тот будто нарочно был густо обсажен кустами боярышника — как раз для той цели, ради которой вор и вышел на свежий воздух. Одной рукой держась за стену, он согнулся пополам, и из его рта хлынула пахнущая квасиной жижа. И закуска — копчёное мясо — тоже не удержалась... После облегчения желудка настал черёд мочевого пузыря. Развязав мотню, Ярилко блаженно расслабился. Зажурчало, потекло.
Лёгкое прикосновение к плечу... Померещилось, что ли? Хлопок повторился, а вслед за этим парень услышал знакомый ломкий голосишко:
«Обернись-ка, Ярилко. К смерти надобно лицом стоять, коли ты мужчина».
Вся улица тошнотворно повернулась вокруг конопатого вора. Кабак очутился по левую руку вместо правой, а впереди... Колючие синие льдинки глаз, надвинутая на лоб шапка и расставленные для устойчивости ноги в сапожках. И светлое, холодное лезвие, рассекающее весеннее небо пополам.
«Грязь ты, а не человек, — услыхал Ярилко. — Только со старыми бабушками воевать храбр. Вот же тебе, голубчик мой, — от Зайца!»
Ослепительно-студёная, острая боль пронзила живот. Хрюкнув и булькнув горлом, Ярилко увидел уже обагрённый кровью нож. По ногам потекло что-то тёплое, обильно заливая их и заставляя ткань противно липнуть к телу. Теперь васильковые глаза смотрели на него сверху, а сам он стал намного ниже ростом, упираясь в землю не сапогами, а коленями. Тонкая рука безжалостно откинула ему голову назад, вцепившись в волосы, а горло рассекла заострённая полоска ясного вечернего неба...
Выхватив противень с пирогами из печки, Дарёна поставила его на стол и утёрла рукавом пот со лба. В этот миг дверь распахнулась, и сердце радостно дрогнуло: Цветанка! Живая и здоровая, вот только лицо — будто белилами покрытое. Воткнув нож в дверной косяк, она шагнула в дом, шатаясь, как пьяная.
«Дарёнка... Дай умыться, — глухо попросила она, встряхивая кистями рук. — И рубаху переменить».
Только теперь Дарёна увидела кровь на руках подруги. Даже рукава старой льняной рубахи, вышитой красными нитками, были забрызганы. Полотенца, которыми Дарёна вытаскивала противень из печи, упали на пол.
«Всё, дело сделано», — сказала Цветанка.
Скинув рубаху, она швырнула её в печь. Не дожидаясь, пока Дарёна подаст воды для умывания, она сама подошла к бадье и погрузила в неё руки. Розовые капли падали с её пальцев, такого же цвета струйки побежали к локтям, когда она плеснула себе водой в лицо. Ноги обмякли, и Дарёна осела на лавку у стола. В ушах жужжало.
Вымывшись, Цветанка обернулась — с мокрыми бровями и ресницами, капельками воды на губах и подбородке, с блестящими дорожками на голой груди. Какая-то сила всё же подняла Дарёну с лавки; подскочив к подруге, девушка обтёрла её полотенцем и кинулась за новой рубахой.
Переодевшись и причесав волосы, Цветанка присела к столу, сложив уже чистые руки на коленях. Заглянув в её безжизненно-белое умытое лицо, Дарёна обмерла и снова рухнула на лавку.
«Не спрашивай ни о чём, родная, — шевельнулись мертвенно-пепельные губы. — Ты всё собрала?»
Дарёна смогла только кивнуть. Узлы с вещами давно ждали у стены, оставалось только увязать пироги.
Во дворе стояла небольшая телега с уже запряжённой лошадью — старой рабочей клячей пегой масти, с уныло-равнодушной мордой, хвостом почти до земли и лохматой гривой до колен. Дарёна даже не стала спрашивать, откуда это взялось: слова вообще не шли на ум, язык точно отнялся, а сердце висело камнем.
«Медлить нельзя, едем сейчас же», — сказала Цветанка.
И вот, их домишко остался позади — даже печь не успела остыть. Цветанка правила лошадью, а Дарёна лежала на соломе, навалившись на тюки с вещами, окаменевшая и внешне безучастная. Глубоко-синее небо тихо подрумянивалось на западе последними лучами зари, лошадиные копыта мерно стучали в дорожной пыли. Благодаря удаче и ловкости Цветанки скитаться подругам предстояло не пешком... До самой Марушиной Косы — места роковой встречи с зеленоглазой разлучницей.
* * *
— Иди, иди... Вон туда ложись. — Большие тёплые руки на голых плечах Дарёны ласково направляли и подсказывали.
Босые ноги девушки ступали по колючей можжевеловой подстилке на полу бани, располагавшейся на горячем источнике. Сама баня была сложена из камня, а внутри отделана глиняной плиткой. Треть парилки занимала каменная купель, в которой бурлил крутой кипяток. В него Млада опустила можжевеловый веник, а Дарёна забралась на полок и улеглась на живот, вдыхая горьковатое благоухание распаренной хвои и смолы.
Она не могла не скользить взглядом по линиям нагого тела своей лесной сказки. При движениях под гладкой кожей Млады упруго перекатывались мышцы, но на мужчину своим сложением она не походила. Великолепные длинные ноги, плоский подтянутый живот; при широких сильных плечах — в меру развитая грудь и округлые бёдра, гордая лебединая шея... Млада была прекрасна. Её фигура олицетворяла и силу, и женственность. Огромная кошка, способная ударом лапы убить человека и в то же время — выкармливать детёныша молоком. Однако вспоминая матушкины рассказы о племени с Белых гор, Дарёна искала орган, которым женщины-кошки могли зачинать детей, и — не находила... Чёрный пушистый треугольник — и ничего похожего на то самое. Так чем же?..
Млада тем временем начала распаренным веником легонько похлёстывать Дарёну по спине, ягодицам, ногам. Хвоинки приятно кололись, Дарёну обдавало волной лесного духа, а кашель щекотал в груди всё слабее. Потом Млада уложила девушку животом на выстилающий пол можжевельник, сама уселась ей на поясницу и принялась разминать ей спину и плечи. Властная, тёплая тяжесть тела чернокудрой женщины вдавливала девушку в жёсткий и колющийся хвойный ковёр, а горячий обхват бёдер вызывал сладкое томление. Из рук Млады струилось расслабляющее, живительное тепло, которое покалывало кожу и отдавалось зыбью удовольствия в глубинах тела. Когда женщина-кошка перевернула Дарёну и принялась трудиться над грудью, тепло превратилось в лёгкое жжение, сдобренное острой приправой чувственности. Притаившаяся под рёбрами болезнь просто таяла, как снег в сиянии весны. Горячие пальцы то крепко втирали целебную силу в твёрдую пластинку грудины, то тягуче, ласкающе обхватывали мягкую плоть вокруг сосков.
