Уставший парнишка сразу примостился на краю сундука, стоявшего у двери под зеркалом. Вредный артефакт, обиженный невниманием к своей нескромной персоне, немедленно принялся отращивать на отражении Ванькиного затылка извивающихся одноглазых червяков или что-то, очень на них похожее. Мальчик, не замечая творческих мук 'художника', раскладывал рядом с собой свой нехитрый скарб: котомку, самострел, а поверх них — скомканную лохматую тряпку неизвестного назначения.
Неоцененное зеркало сердито мигнуло, наддало, и извивающиеся червяки начали переливаться зловещими оттенками синего, багрового и черного.
Я махнула рукой и отвернулась. Горбатого только булыжником исправишь...
В это время исподтишка наблюдающий за нами Стёпка вдруг закончил притворяться спящим, стал принюхиваться, нервно подергивая длинными белыми усами, а потом вдруг изумленно вытаращился на Ваняту, переводя вмиг ошалевший взгляд с мальчика на лежащую рядом с ним мохнатую серо-рыжую кучу.
— Славочка! — Кот, ласточкой слетев с табуретки, подскочил ко мне, вцепился когтями передних лап в мою коленку и зашептал драматическим шепотом. — Славушка, так ведь это же он, тот самый злодей, что на меня в лесу напал! Я его запах злодейский мигом признал! И шкуру свою он хоть и скинул, да только расстаться с ней, должно быть, не успел! А-а-а, гад, улику-то не уничтожил! Попался!!! А ты его...как? Это...в полон взяла, да? Будешь за меня мстить? И что, пря-ямо зде-е-есь?!!
Кошак уже перешел с шепота на крик, просто блажил во весь голос. Шерсть дыбом, усы торчат, глазищи сверкают.... С ласковой, обещающей мало хорошего улыбкой я нагнулась, ухватила Степку за взъерошенный загривок, выдрала, поморщившись от боли, из своей многострадальной ноги его когти (надо же, даже через кожаные штаны достал, поганец!) и крепко встряхнула. Изумленный кот обмяк на моей руке, бессильно свесив лапы и забыв возмутиться.
— За что?!! — прохрипел он.
— А ты не догадываешься? — нежно пропела я, встряхивая Степана еще разок. Уф-ф, а тяжеленный-то какой, зараза! Я плюхнула притихшего кота на лавку и села сама, потирая саднившее колено. — Ну что, великий охотник, это ведь я тебе помощника привела. Будете вместе на промысел ходить. Он силки смастерит, дичь найдет, поймает, а ты ее украдешь и домой доставишь, как и положено настоящему добытчику! А мы все тебя хвалить станем. Как, здорово получится?!
Ага! Степка нахохлился и прижал уши. Ну точно: знает кошка, чьё мясо съела! Ничего нового я ему не рассказала.
— И всё это вранье, — скороговоркой пробормотал он, косясь на меня, а затем одним длинным прыжком перемахнул полкомнаты, гибко ввинтился в щель, оставленную неплотно прикрытой дверью — и был таков! Ну, пусть погуляет, поразмыслит о жизни.
Потом я потащила Ваньку, уже жующего подсунутый Микешей пирог, в баню, где сдала мальчика с рук на руки Варёме. А меньше, чем через час, до скрипа отмытый и переодетый во всё чистое парнишка уже уплетал наваристую уху, а растроганный домовик подсовывал ему под локоть толстые куски румяной кулебяки.
Согретый и наевшийся Ванята стал засыпать прямо за столом, и я, отложив на завтра все разговоры, повела его во вторую комнатку избушки. Там в углу, на широкой лавке, мальчика уже ждали приготовленный Микешей тюфячок, прикрытый чистым полотном, пухлая подушка с вышитым на ней петухом и стеганое пестрое одеяло. Сонный Ванька ещё попытался встряхнуться — его заинтересовал высокий темный шкаф, стоящий в простенке между окном и моей кроватью и битком набитый книгами — бабушкиным наследством. Но глаза юного любителя чтения отчаянно слипались, и он решил поверить мне на слово, что за ночь книжки никуда не денутся, а будут ждать его на том же самом месте.
Совсем поздно вечером ко мне в спальню прокрался замерзший и отсыревший Стёпка, и мы с ним долго ругались шепотом, а потом самозабвенно мирились, пока, наконец, раскаявшийся и успокоившийся кот не заснул, уткнувшись носом мне в бок.
Так я их и оставила утром — сладко сопящего в углу Ванятку и разлегшегося на моей кровати Степана.
Ночью хорошо подморозило, и мы с Тинкой аккуратно пробирались по лесной тропинке, боясь сойти с нее и попасть на наст, которым лошадь запросто может не просто поранить, а искалечить ноги. Местами мохнатая кобылка оскальзывалась, и мне было слышно, как она поругивается себе под нос.
— Тинка, чувствуешь, как весной пахнет? — мечтательно спросила я.
— Я чувствую, что скоро без ног останусь, — ворчливо ответила лошадь, косясь на меня и нервно помахивая хвостом. — Вот куда тебя понесло ни свет ни заря? Подождать надо было часика три, тропочки и подтаяли бы!
— Тин, не брюзжи, — примирительно похлопала ее по шее я. — Дедушка лесной нам вчера что велел? А? Помнишь? Правильно, поторопиться. Мы обещали? Обещали. Будем ждать, пока снег в лесу вовсе не растает?
— Да уж ладно, не будем, всё понятно, — беззлобно фыркнула смирная Тинка.
Тропинка вильнула влево, огибая заснеженный овражек, потом деревья расступились, и мы, к обоюдному облегчению, выехали из леса. Лошадка моя повеселела и, уже не боясь поскользнуться или оступиться в глубокий, покрытый смерзшейся за ночь коркой снег, бодро зарысила по подсохшей за последние погожие дни дорожке.
Путь в Мутные Броды пролегал через поле, ежегодно засеваемое льном, просом, гречей и люцерной. Сперва мы довольно долго поднимались на широкий пологий холм, затем дорога устремилась вниз, заворачивая к речке Медведице, богатой омутами, водоворотами и рыбой, чтобы потом виться вдоль ее берега до самого села.
Подул сырой промозглый ветер. Вообще, в чистом поле было гораздо холоднее, чем в лесу. Это попозже, когда солнышко взберется повыше на небесную горку и начнет не на шутку пригревать, тут станет по-весеннему тепло, и жалкие остатки снега в низинках исчезнут, а набухшие почки лозин, может быть, наконец-то обернутся крошечными молодыми листочками. А пока я поплотнее завернулась в меховой кожух, да натянула поглубже дубленую шапочку.
— Эй, добрый молодец, далеко ль путь держишь? — вдруг раздался совсем рядом томный девичий голос.
Да, речка наша богата не только рыбой да омутами. Ведь не успел с нее толком лед сойти, а охотничий сезон уже открыт!
— Ну, Ивица, ты даешь! — с чувством сказала я, спешиваясь и поворачиваясь лицом к воде. — Своих не узнаешь? Не проснулась ещё, что ли?
Русалка ничуть не смутилась.
— Ой, Славочка, а я тебя и не признала, — стройная зеленоглазая блондинка радостно заулыбалась мне. — В этой одежде за паренька приняла. Кто это, думаю, у нас такой ранний, уже и из лесу едет? Дай-ка побеседую с ним, познакомлюсь поближе, — речная прелестница кокетливо надула губки, похлопала ресницами и шаловливо плеснула хвостом.
— Вот незадача! А тут — не паренек! Облом-с! — не удержалась и позлорадствовала я. Результат знакомства проезжего паренька с Ивицей был бы вполне предсказуем и печален — и ясное дело, что не для русалки.
— А тут ты, — охотно согласилась красавица. Вообще-то, русалки вовсе не злые, просто они так устроены: каждый встреченный мужчина должен быть очарован, охмурен, зацелован, защекочен и утоплен. Совершенно по-доброму! Ей-ей, ничего личного!
Но мы же не злимся на волка, что он овец режет, или на медведя, что тот коров таскает, правда?
— Славочка, я так рада тебя видеть! — защебетала Ивица. — Давно не виделись. Как вы там, в лесу, перезимовали?
— Спасибо, всё хорошо, — весело ответила я, принюхиваясь. Солнце, поднимаясь, начинало пригревать, и воздух запах мокрой землей, пробивающейся травкой, грядущим теплом. — Ну, а вы как зиму провели? Давно проснулись?
Всем известно, что русалки зимой дремлют в омутах, а просыпаются лишь по весне, когда вскроются ото льда реки и озера. Бессонницей страдает лишь сам речной хозяин — водяной, невзирая на морозы подглядывающий через проруби за белым светом.
— Да уж с седмицу, — с сомнением в голосе протянула Ивица, будто сомневаясь, а проснулась ли она?! — Но только что-то скучновато пока...
Я ухмыльнулась. Представление русалок о веселье было очень специфическим, даже можно сказать, кровожадным.
— Что, не клюет? — от ехидства в голосе мне все-таки удержаться не удалось.
— Какое там, — махнула хвостом красотка. — За целую седмицу мы никого даже издалека не видали — ни я, ни сестры. Ты вот первая мимо идешь. Ску-у-учно! Ты ж всё-таки не мужчина! — и Ивица мечтательно прикрыла свои сияющие глаза.
— Да уж, кто не мужчина, то не мужчина, — задумчиво проговорила я. — А расскажи мне, Ивушка, не плавали ли вы с сестрицами к самому селу — так, от скуки развеяться?
— Собирались, да водяной не велел, — тут же наябедничала русалка. — Нечего, говорит, вам там делать! И не пустил! А ещё сказал...сказал..., — она страдальчески наморщила невысокий лобик, силясь припомнить, чего же еще такого ценного сообщил им речной хозяин. — Ну, это... как его...не припомню!
Да, русалки — существа веселые и доброжелательные (пока рядом не появился какой-нибудь мужичок), однако полагаться на их мыслительные способности не стоит. Мозг, похоже, есть только в позвоночнике! Я подошла к самой воде и присела на корточки:
— Ивушка, милая, попробуй вспомнить, что водяной вам говорил. Пожалуйста, постарайся!
Речная дива добросовестно изобразила своим подвижным лицом серьёзную работу мысли. Потом ещё изобразила. Потом ещё...
— Фу, Славочка, больше не могу! Щас голова прям лопнет! Ну не по-о-омню я!
— Ну, Ивушка! Подумай, прошу тебя!
— Ай, да не знаю я! Что-то он такое говорил про то, что вроде на селе нечисто стало, кажется так. А что бы тебе у него самого не спросить?! — радостно выдала русалка 'гениальную' идею.
Мысль, знамо дело, богатая! Только не стоит забывать про то, что ни лешего, ни водяного, ни полевых или болотных духов не возможно ни уговорить, ни тем более заставить рассказать что-либо, о чём они не считают нужным сообщить лично тебе. Так что, придется довольствоваться тем, что удалось вытянуть из рядовой речной нежити.
— Да ладно, — как можно естественней махнула рукой я, — сейчас сама туда приеду и всё узнаю. Пока, Ивушка! Увидимся! Девочкам привет!
— Пока, Славочка! — с энтузиазмом замахала в ответ русалка, мигом позабыв про наш разговор.— Заезжай! А то так ску-у-ушно...
Я вскочила в седло и пустила застоявшуюся Тинку в легкий галоп.
Значит, говоришь, 'нечисто стало'?
Вот и проверим...
Мутные Броды стояли на высоком берегу Медведицы, славящейся не только рыбой, омутами и развеселыми русалками, но и весенними разливами. Вот и сейчас противоположный низкий берег был уже подтоплен едва ль не до кромки березовой рощи. Со стороны домов вода почти заливала все мостки, кроме единственных, специально сооруженных повыше и в обычное время несуразно торчащих над рекой.
Богатое многолюдное село было обнесено высоким крепким тыном, потемневшим от времени и дождей. Дорога, шедшая вдоль речки, вывела меня к нешироким массивным воротам. Это был, так сказать, чёрный ход, которым пользовались селяне для выезда в лес и поля, да ещё в соседнюю Березовку. Дальше нашего Черного Леса этот путь не лежал. Главный же, парадный въезд расположился с другой стороны поселения и был даже украшен надвратной сторожевой башенкой, гордостью жителей Мутных Бродов. Оттуда вела дорога в большой мир, в Березань, далекий Сторожец, стольную Преславицу. По ней приезжали купцы и увозили знаменитые бродненские колокола, славящиеся на всю Синедолию своим волшебным бархатным голосом.
На ночь староста села самолично запирал оба входа, и тот, кто не успел до заката попасть домой, мог уже никуда и не спешить — старый Лукиан отличался строгостью и непреклонностью. Днем же ворота не запирались. Но никогда и не стояли нараспашку...
Тронув пятками Тинкины бока, я подъехала к настежь открытым воротам. Лошадка чутко принюхивалась, шумно втягивая в себя воздух.
В ничем не нарушаемой тишине не было слышно голосов перекликающихся баб и гомонящих ребятишек, не мычали коровы, не переругивались куры, не скрипел колодезный ворот, не бухали молотки в кузнице. Да и в полях мне не встретился ни один человек...
Мы с Тинкой медленно ехали по безлюдной улице. У дома старосты деда Луки я спешилась и осторожно зашла на двор — незапертая калитка слегка покачивалась от ветра. Дверь в сени была открыта. Я поднялась по запыленным ступенькам.
Складывалось такое впечатление, что всё живое исчезло из села в один миг, причем до последнего момента ни о чём не подозревая и продолжая заниматься своими делами. В погасшей печи виднелся остывший чугунок, и, судя по тяжелому запаху и обилию насекомых, хозяйка варила мясные щи. Посреди просторной горницы на кучке сора лежал большой веник. На краю лавки чьи-то маленькие ручки затейливо разложили тряпочных кукол с разрисованными лицами. На широком столе стояло лукошко с яйцами.
Рассыпанное на дворе зерно никто не клевал, бельё, развешенное для просушки, уже посерело от пыли, и недоеденные поросятами помои успели покрыться густой сине-зеленой плесенью. Даже вороны почему-то их не подъели.
Охваченная ужасом, я шла по мертвому селу, ведя под уздцы дрожащую кобылку. Наши глаза подмечали всё новые и новые детали этого кошмара. Вот у колодца валяются три пары деревянных ведер и коромысла — видно, кумушки остановились почесать языками.
А вот посреди улицы стоит телега, а перед ней оглобля и хомут.
В кузне вокруг потухшего горна разбросаны инструменты.
В литейном сарае — полупустые холодные формы, а рядом чан с застывшим металлом, который, похоже, не успели использовать.
В трактире мухи жужжат над тарелками с протухшей едой, запах вышибает вон получше любого платного вышибалы, а от подсохших пивных луж на деревянных столах остались уродливые пятна. На полу валяется яркое вышитое полотенце и пустая глиняная кружка.
Нигде ни особого беспорядка, ни следов борьбы, ни пятен крови...
И — самое жуткое — стоящий в самом центре села храм Молодого Бога, всегда такой нарядный, праздничный с его легкими белыми стенами и высокой звонницей, теперь был покрыт омерзительным серо-коричневым налетом. Колокола же его, славные своими чистыми тонами и искусными звонарями, и вовсе исчезли. Осиротевшая колокольня зияла на фоне легкого весеннего неба пустотой, словно безглазый череп мертвеца.
Я стояла, тесно прижавшись к Тинке, и слезы текли по моим щекам. Не стало большого трудолюбивого села, где умели выращивать лен и жито, делать колокола и ковать мечи, разводить быстрых коней и тучных коров. Они жили, любили, ссорились, мирились, работали, гуляли на праздниках, искали клады на Купалу, сжигали чучело Мораны, провожая зиму.... А теперь здесь никого не осталось, ни человека, ни животного, ни мышки, ни птички. Только мухи.
Внезапно Тинка вскинула голову и заплясала на месте. Краем глаза я заметила какое-то шевеление в тени высокого забора, окружавшего подворье медника Любима. Я с наивной надеждой обернулась, и это короткое простодушное движение чуть не стоило мне жизни.
С коротким ревом из-под частокола на нас выскочил здоровенный волосатый мужик с синюшной помятой физиономией. От обычного деревенского пропойцы его отличали длинные острые клыки и тускло-красные горящие глаза.
