— Поднимайся, госпожа... Пора в путь-дорогу.
И всё? Устав от мыслей, она закрыла глаза и вот — утро... Сон размером с заплатку промелькнул в два счёта, не освежил и не принёс отдохновения, и Ждана со стоном села на своей лиственной постели. В пещеру сочился тусклый серый луч; если солнце хоть как-то бодрило, то от этого промозглого света хотелось сжаться в комок и снова смежить измученные, тяжёлые веки.
Сыновья посапывали рядом: Мал — с приоткрытым ртом, а Радятко — сжимая рукоять меча. Яр под одеялом из шкур пропотел, и его лоб под губами матери чувствовался прохладным. Улыбка мягко осветила лицо и душу Жданы. Вот ради них она и должна встать навстречу унылому осеннему утру и двинуться в долгий, непростой путь.
— Родные мои, просыпайтесь, — позвала она, открывая корзину с припасами. — Поедим — и в дорогу.
Старшие кое-как поднялись к завтраку, отчаянно зевая и протирая глаза: после насыщенной приключениями ночи сон им тоже показался коротковат. Заспанный Радятко уже не выглядел таким воинственным и суровым, как накануне, а Яр только застонал и отвернулся к стенке, и его не стали пока трогать.
Землю окутал такой туман, что не видно было деревьев на расстоянии тридцати шагов. Выйдя из пещеры, Ждана вдохнула пронзительно-сырую прохладу. Свобода... Горькая, неприкаянная, но её собственная. Со вкусом брусники, орехов, мёда и бесприютности.
Они отправились в путь, не медля больше ни мгновения; Яр, закутанный в заячье одеяло, проснулся только к полудню. Он изъявил желание что-нибудь съесть, но от предложенных ему припасов из корзины привередливо отвернул нос, лишь от брусники с мёдом не отказался. Ждана вздохнула, а Радятко, ещё помнивший тяжёлые времена, когда его семье приходилось перебиваться с хлеба на квас, сказал:
— Значит, не голоден по-настоящему. Проголодается как следует — любой еде рад будет.
Одно радовало: Яр заспал свой испуг, и теперь встреча с Марушиным псом казалась ему, по-видимому, всего лишь страшным сном. Заторможенность прошла, малыш заметно ожил и повеселел, и в его взгляд вернулось прежнее, обыкновенное выражение.
На ночь было решено остановиться в деревушке, чтобы и самим поспать по-людски, и лошадям обеспечить корм и отдых. При виде богатой одежды Жданы селяне перепугались, а ей подумалось: «Это плохо. Если погоня за нами будет, и вдруг нападут на наш след — опознают по одёже. Слишком приметная». Заяц, чтоб не привлекать внимания к своей изменившейся к ночи внешности, замотал лицо платком и устроился на ночлег в колымаге, закутавшись в своё одеяло из шкур.
Переночевав в небогатой избе, они встали чуть свет. Ждана поручила Зайцу раздобыть для неё облачение попроще, но тот осмелился высказать своё мнение.
— Ты уж не гневайся, государыня, да только переодевайся — не переодевайся, а всё одно знатную госпожу в тебе видно, — ответил он. — Простые-то люди в таких повозках не ездят — они либо верхом, либо на телеге, либо пешими... А у тебя вон — даже герб княжеский на дверце. Так что не смеши народ, милая моя. Да даже если б ты в нищенской одёже была и пешком шла, стоит тебе только головку вскинуть да очами сверкнуть — и всем сразу ясно, кто ты такая. Достоинства не скроешь.
Ждана нахмурилась. Заяц был прав... Но что делать? Не пересаживаться же на телегу!.. Нет, конечно, если бы она ехала летом и одна, то без раздумий пожертвовала бы удобствами, но поздняя осень и маленький сын определили её выбор.
— Отломай гербы, — велела она, подумав. — И все лишние украшательства сбей. И грязью измажь.
— Немного в том проку, — проворчал Заяц. — Всё равно повозка богатая. А в грязи мы и так по самую крышу вымажемся через день-другой.
Но гербы и украшения он всё же отковырнул. Лошади, чуя в нём звериную суть, побаивались, но не до полного безумия и неуправляемости. Заботясь о них, он предусмотрительно разжился в деревне парой мешков овса, вязанкой сена и мешком моркови — на тот случай, если путь будет долгое время пролегать в безлюдной местности. Возницей Заяц оказался хорошим, направление на Белые горы держал по чутью.
— Оно мне подсказывает, что в ту сторону идти не надо, потому как власть Маруши там слабеет, — объяснил он. — Значит, там и Белые горы.
Два дня они ехали без приключений, но из-за распутицы продвигались не очень быстро. Колёса вязли в грязи, а в мутноватое слюдяное окошко дверцы заглядывала рыжеволосая тоска, больная и поникшая, окутанная дождями и туманами. От прикосновения её холодных пальцев зябли руки, а один только вид исчерченной раскисшими колеями и покрытой непролазными лужами дороги заставлял мёрзнуть ноги.
Мчалась ли за ними по пятам погоня? Судя по рассказу Радятко, Милован тронулся рассудком; станет ли человек в своём уме бегать на четвереньках и выть, как волк? Взял ли кто-то на себя его обязанности? Мысли об этом мучили Ждану, заставляя вздрагивать от каждой тени, померещившейся ей на дороге, и холодеть от одного лишь косого взгляда себе за плечо. Неглубокий тревожный сон то и дело прерывался, и Ждана в мучительной дрожи открывала глаза: ей слышался топот копыт и лай собак позади... Но за окошком были только порыжевшие и поредевшие леса, туман да осеннее бездорожье. Под боком сопел Яр в заячьем одеяле, а на сиденье напротив, склонившись на плечо друг к другу, дремали Мал и Радятко.
На третий день, впав в болезненно-зябкое оцепенение души и тела, Ждана увидела чёрного всадника, надвигавшегося на неё из грозного, клубящегося и вспыхивающего алыми гневными сполохами сумрака. Перед ним она была беззащитна, охваченная позорной, жалкой слабостью. И сам всадник, и его конь казались исчадиями тьмы; плащ развевался на ветру, как чёрные крылья летучей мыши, а из-под наголовья торчали вперёд крутые бычьи рога. Голова коня тоже была увенчана рогатым шлемом...
Разбудил Ждану стон Яра:
— Ма... матушка...
Страшное видение разбилось, как отражение на воде от брошенного камня. Явь встретила её серовато-синими сумерками и встревоженным блеском глаз сыновей. Яр весь пылал, как уголёк, тяжко дышал с хрипами и взмахивал руками, точно защищаясь от чего-то.
— Матушка, Яр захворал? — спросил Мал.
— Да... Похоже, у него бред, — пробормотала Ждана, получше укутывая младшего сына и стараясь удержать его лихорадочные движения.
Как назло, вокруг не было ни одной деревни: они заехали в какую-то глухомань и медленно тащились по раскисшей лесной дороге. Одни лишь тёмные стволы старых елей плыли мимо — ни единого живого огонька.
— Мал, передай там Зайцу, чтоб погонял пошибче, — севшим от тревоги голосом попросила Ждана. — Надо поскорее к людям выехать... Может, лекарь где найдётся.
Мал, открыв окошечко позади сиденья, высунулся и передал её слова вознице.
— По такой дороге не особо шибче-то разгонишься, — послышался в ответ голос Зайца. — Кони и так уже изнемогают... Загоним — издохнут. И всё, матушка-государыня, приедем тогда. Пешком с ребятами пойдёте?
На глазах Жданы задрожали горячие, отчаянно-злые слёзы. Малыш в её объятиях метался в бреду, лепетал бессвязно и звал то матушку, то нянюшек, то братьев. Его тело словно горело изнутри, жизнь тлела лучиной, грозившей вот-вот погаснуть, а Заяц... жалел лошадей. Конечно, в чём-то он был прав: если они погибнут, поездка завершится. Но её и смысла не будет продолжать, если умрёт Яр.
— Слушай, ты! — крикнула Ждана, нагибаясь вперёд, к окошечку. — Если взялся помогать, так помогай, а не рассуждай мне тут! Новых лошадей можно раздобыть, а Яру жизни не вернёшь!
— Что, всё так худо? — спросил Заяц уже несколько изменившимся голосом.
— Хуже некуда! — От колючего кома в горле Ждана закашлялась. — Гони, не жалей коней! Из любой беды можно выкрутиться, покуда мы живы...
— Слушаю, государыня...
Осенняя ночь не знала пощады. Лес тянулся и тянулся, тёмным стволам не было счёта, а беда раскинула чёрные крылья, птицей-падальщиком кружа над головами путников. Гладя пылающий лоб сына и зарываясь губами в его волосы, Ждана мысленно просила Лаладу помочь, но, не обладая даром исцеления, не особенно надеялась на успех. Для этого нужно было родиться в Белых горах.
«Пощади моего сына, Маруша, — не зная уже, к кому ещё обратиться, посылала Ждана свою просьбу безжалостной владычице тьмы. — Забери от него свою хмарь, дай ему вздохнуть...»
Доходили ли её мольбы до ушей Лалады? Быть может, в преддверии зимы богиня уже спряталась в свой светлый чертог, на время уступая власть тёмной сестре? А Маруша, без сомнения, не могла не слышать: хмарь быстрее молнии передавала ей шевеление губ любого смертного, произносившего её имя. Слышать-то слышала, вот только желала ли внять? Просто так просить её о чём-либо имело мало смысла: для пущей доходчивости требовалась кровавая жертва.
Пасмурный рассвет застал их ещё в лесу. Радятко с Малом дремали, убаюканные покачиванием колымаги, Яр утих и только похрипывал при дыхании, а остекленевший от бессонницы взгляд Жданы устремлялся в какие-то неземные чертоги. Прижимая к себе ребёнка, она словно старалась отдать ему тепло своей груди, исцелить его жаром своего сердца. Заяц на своём месте возницы под козырьком зевал с опасностью порвать рот или свихнуть челюсть; впрочем, уже через несколько мгновений ему пришлось стряхнуть тяжкие цепи усталости и подобраться.
С колымагой поравнялся всадник весьма жуткого вида. Он скакал не по дороге, а вдоль неё, лавируя между стволами, то слегка отставая, то опережая повозку, а иногда огибая её сзади и перемещаясь на другую сторону. Ждана застыла камнем, узнав в нём страшного верхового из своего недавнего видения. Ноги всадника по колено, а также плечи и руки по локоть были покрыты тёмной бронёй, туловище защищала кольчуга с нагрудными пластинками; кисти рук скрывались под весьма искусно сделанными латными перчатками с когтеобразно заострёнными и удлинёнными пальцами, что придавало им сходство с птичьими лапами. Воронёный шлем с пристёгнутым наголовьем чёрного плаща украшали великолепные бычьи рога, окованные стальными узорами и направленные от висков вперёд. Перемещаясь около колымаги, всадник то и дело заглядывал в дверное окошко пронзительно-холодными, светлыми до почти полной белизны глазами — как затянутое тучами зимнее небо; нос, подбородок и часть щёк ограждали лицевые пластины шлема. У коня на шлеме красовалось целых пять рогов: два по бокам, один во лбу и два маленьких, большее похожих на шипы — на морде около носа. Вооружён был всадник мечом, луком и стрелами.
— Эй! — окрикнул его Заяц. — Ты кто таков? Что тебе надо?
Вместо ответа тот приблизился к дверце и царапнул острыми пальцами стальной перчатки по окошку. Ждана внутри отпрянула, защищая младшего сына в своих объятиях, Радятко проснулся и схватился за меч, а Заяц, оскалив клыки, крикнул:
— А ну, пошёл прочь! Не зли меня — разорву в клочья!
Это как будто подействовало: всадник отдалился от колымаги и некоторое время ехал рядом, пугая Ждану пристальным холодом своих глаз и приглушённым блеском воронёных лат — грозным, как небо над полем боя; потом, подняв на прощание руку в указующем жесте, свернул в лес и пропал из виду. Сердце Жданы отозвалось морозным жжением: стальной палец показал прямо в него...
— Матушка, кто это был? — испуганно спросил Мал. — И отчего он показал на тебя?
Язык Жданы лежал во рту мёртво. Отголоски ужаса холодили душу; по сравнению с ними осенний воздух казался теплее летнего ветра.
Этот устрашающий витязь не мог принадлежать к войску Вранокрыла. Его воины не носили ни тёмных доспехов, ни рогатых шлемов, а также не имели обыкновения одевать в сталь своих коней. Лишь соглядатаи, следившие за вышивками, носили чёрные одежды и ездили на вороных лошадях, да только в последнее время они стали редко появляться.
Тем временем они наконец выехали из леса. Вдали показались домики, и Заяц воскликнул:
— Государыня, деревня!
Ждана, смахнув настойчивое видение указующего стального пальца, с надеждой устремила взгляд вперёд, на приближавшееся человеческое жильё.
На подъезде к деревне им встретился сутулый и кривой мужичок с жидкой бородёнкой и с белым узелком в руках. Изуродованное веко правого глаза всё время дрожало, как и правый угол рта.
— Эй, дяденька! — окликнул его Заяц.
— Ась? — отозвался тот, подслеповато щуря здоровый глаз. И испуганно поклонился, заметив в окошке Ждану: — Ох, госпожа хорошая, прощения просим...
— Дядя, у вас на селе лекари есть? — обратился к мужичку Заяц. — Нам шибко надо: у госпожи сынок захворал в дороге.
Ещё раз коснувшись шапкой дорожной грязи, мужичок напевным округлым говорком радостно отвечал:
— А как же! Точно так, есть! Сам вот к ней и держу путь, к знахарке-то, стал-быть. Гостинчик вот несу за работу... — Мужичок повертел свой узелок, бережно ощупал его тёмными от грязи, кривоватыми пальцами. — Дергучая болезнь одолела, такое вот, стал-быть, дело...
— Ну, тогда показывай дорогу! И нам к ней надо.
— А это завсегда пожалуйста!
Заяц пустил лошадей шагом, а мужичок показывал рукой и попутно словоохотливо рассказывал:
— Во-он там, с краешку, и стоит дом её. Вдовица она, с дочкой незамужней живёт, да ещё одного сиротку приблудного воспитывает. Небольшое у ней хозяйство, да суседи помогают: кто огород вскопает, кто крышу починит... Много добра она делает, людей от хворей избавляет. У меня-то жёнка в позапрошлом годе померла, эхма... Вот я к ней и сватался, к знахарке-то. Дык отказала, переборчивая такая! Не гож я ей, не хорош. Ну, ин ладно...
Ждана не выпускала Яра из объятий, кутая его в одеяло. Замкнуто-задумчивое лицо Радятко напоминало о Добродане: те же упрямые черты, волевой рот, смелые глаза, никогда не опускавшиеся долу... Сжимая меч, он, казалось, мыслями пребывал где-то очень далеко. Мал же, пересев к матери, с беспокойством поглядывал на княжича, находившегося в полузабытьи.
Между тем мужичок, шедший рядом с колымагой, оказался любителем поговорить. Причём для него, похоже, не имело большого значения, слушают его или нет.
— ...Вот я и говорю: не суди по лицу, суди по делам... Но бабы — они народ брезгливый; ежели косой-кривой, то и не глянут. А я, может быть, ещё годен по всем статьям — и по нашей, по мужицкой, тоже! А окривел-то я из-за быка, лет десяток уж тому. Взбеленился, окаянный, и никто к ему подойтить не осмеливался... Перетрухнули все, со страху обделались, один я его усмирять кинулся... А то он уж на баб да на детишков рогом нацелился. Подошёл эдак, говорю: «Ну, милок, ежели счас не охолонёшь, не успокоишься, стал-быть, то рога тебе скручу, как у барана». Вот прямо так и сказал, стал-быть. А вражина этот стоит, носом фырчит, копытом землю роет — не верит, стал-быть. И на меня попёр! Ну, я-то мал, да удал — на спину ему заскочил и за рога его ухватил. Он давай скакать... Ну, и скинул с себя. Я и полетел серой утицей — далё-ё-ёко, через соседский плетень перелетел да в крапиву шмякнулся. Ну, об кол в плетне глазом-то и задел. А бык, чтоб ему на том свете волки бока драли, через забор лезет — меня прикончить, стал-быть. Уж больно раздухарился он. Заборчик хлипкий был, свалился. Ну, и начались догонялки... Я от быка — он за мной, по суседскому огороду, хвост задрамши, копытами грядки топчет. Одёжа там сушилась, я налетел на верёвку да запутался мал-мала, упал, стал-быть. А бык уж настигает. Я ему портки, что на верёвке сушились, на рога накинул, чтоб не видно ему стало, куда бежать. Бык башкой мотает, портки скинуть хочет, а остальную одёжу в землю втаптывает. Бочка с водой стояла — опрокинул, воду вылил, саму бочку, стал-быть, в щепы разнахратил, не видючи-то. Думал, наверно, что меня топчет. Поуспокоился малость, стоит с портками на морде, фырчит. Хорошо, там дубинка валялась — крепкая такая, с полпуда весом. Я её — хвать, да быку в лоб — шарах! Ну, тут у него один глаз на запад, другой на восток... Вот только я, когда замахивался, силушку богатырскую не рассчитал да окошко суседу, стал-быть, выбил. Ущерб какой-никакой вышел от битвы нашей с быком... Огород повытоптан, забор повален, горшки, что на заборе сушились — побились в черепки. Бочку разбили да одёжу выстиранную в земле измуздыкали... Сусед осерчал, даже спасибо мне не сказал за то, что я, живота своего не щадя, быка успокоил. Сильно за огород свой разорённый огорчился.
