Гости
Учеба в училище шла легко. Труднее было встречаться с теми, кого уже нет. Их никто не видит и не слышит, а я вижу и слышу. Это всё равно, что сегодня слушать передачи центральных каналов телевидения и радио. Проходит пара недель и человек уже верит, что по улицам Украины ходят банды штурмовиков со свастикой, а Степан Бандера стал на место Богдана Хмельницкого и все питаются печеньюшками американского Госдепа. Точно так же и общение с ушедшими в прошлое людьми. Они приходят именно тогда, когда ты один и никто не может отвлечь тебя от их внимания. А такое бывает довольно часто во время внутреннего наряда или в карауле. Ходишь себе на посту и хорошо, если не на боевом с патронами, а на сторожевом со штыком и прикладом, и вот тогда они приходят, потому что им нужно излить свою душу, чего они не могли сделать при жизни, не будучи выявленными, читай — заложенными агентурой Особого отдела и информация об этом легла бы в твоё досье черным пятном, которое не смыть даже кровью.
Первым ко мне пришел первокурсник училища, погибший после занятий в городе во время патрулирования улиц.
Я стоял на посту у тумбочки с телефоном на входе в наш дивизион, а дежурный сержант стоял у окна, курил и читал газету. Пришедший был в х/б первого срока и в яловых сапогах для занятий.
— Привет, — сказал мне курсант.
— Привет, — кивнул я головой, глядя на сержанта и смотря на то, как он отреагирует. Но сержант никак не реагировал. Он его не видел.
— Он меня не видит, — сказал курсант, — меня видишь только ты и говорить голосом мне ничего не надо, а то тебя примут за сумасшедшего. Ты просто думай ответ, а пойму тебя.
— Ты вообще кто и чего здесь делаешь? — спросил мысленно я.
— Считай, что я просто твой кореш, — сказал курсант, — что вот ты знаешь о нас, о курсантах 1945 года? Как мы жили, как учились, что делали? Меня вот похоронили здесь. А почему похоронили? Кто об этом знает? Никто. Ты первый, кто меня здесь увидел. Я постоянно прихожу сюда, смотрю, как вы живете, как учитесь и завидую вам, потому что вы живы и что жизнь у вас светлая и радостная. Я хочу, чтобы ты рассказал о нас, чтобы душа моя успокоилась, а так вот неприкаянно слоняться туда и сюда надоедает даже нам.
— Кому это нам? — не понял я.
— Нам — это таким мы как мы, — сказал курсант, — наших много. Мы всё ищем, кому бы излить свою историю, а таких людей очень мало. Я бы тоже прошёл мимо, но я заметил, что ты меня видишь, поэтому и подошёл.
— То есть, — спросил я, — если бы я не обратил на тебя внимания, то ты прошел бы мимо?
— Может, и прошел бы, — сказал курсант, — но я должен был найти того, кто отпустит меня насовсем в другой мир.
— А где этот другой мир? — спросил я.
— Где-то там далеко, не знаю где, но там говорят, очень хорошо и спокойно, — сказал мой молчаливый собеседник, — и там собрались все наши.
— А кто говорит об этом? — интересовался я.
— Не знаю, — сказал собеседник, — мысли вокруг носятся, сообщают нам, что и где происходит.
— И что же сообщают ваши мысли? — спросил я.
— Тебе лучше не знать, как говорится: меньше знаешь — крепче спишь, — сказал курсант, — но ты лучше выслушай мою историю.
— Подожди, — сказал я, — неужели и мне придется слышать всё, что происходит вокруг среди ваших?
— Ну, это как тебе захочется, — засмеялся курсант, — если захочешь слышать, то услышишь, если не захочешь, то будешь пропускать мимо ушей. Ты лучше мою историю послушай, человек ты или нет.
— Ладно, давай, говори, — согласился я. Время было позднее, у тумбочки нечего делать, а так хоть время проведу с пользой для себя.
— Сообщи дежурному, что дежурный по училищу с проверкой идёт, — сказал курсант, — как дежурный уйдет, так и поговорим.
Я сообщил о дежурном по училищу дежурному по дивизиону.
— Откуда ты знаешь? — удивился дежурный. — Ты посмотри на часы. В это время все нормальные люди отдыхают, а не посты проверяют.
— Так это нормальные люди, — сказал я, — а сегодня дежурит подполковник Козлов. Этот один без разводящего идет на сторожевой пост и потом часового снимают за то, что он охранял пост не по уставу, то есть не защищал его при помощи штыка и приклада. Нарвется он на кого-нибудь, а сейчас его задача подловить кого-то из дежурных по курсам.
В это время внизу скрипнула дверь и снова тишина.
Стоящий рядом со мной курсант шепнул мне:
— Он, сука, внизу стоит, бдительность притупляет. Когда я учился, он тогда лейтенантом был. Как пойдет помощником дежурного по училищу, так засядет в кусты и старается часового подловить на чем-нибудь, а потом доложить, что он такой вот принципиальный и стоит на страже уставов, за то и в подполковники выбился. У нас всегда на боевых постах в пожарных ведрах рогатки были. Как только ночь наступает, так мы из рогаток все кусты обстреливали, частенько и ему доставалось, в синяках ходил, а рогатки сразу перепрятывали или выкидывали за забор. На сторожевом посту на бане мы прятали боевой патрон. Он там и попался. Шел в парадной шинели на пост, знал, что никто не будет его штыком тыкать или прикладом бить. Часовой как положено по караульному уставу крикнул: Стой! Кто идет! Обойди справа! Толку никакого. Тогда он берет спрятанный патрон и на виду у Козлова вставляет в карабин. Прицелился и кричит: Ложись, а то стрелять буду. Тот и плюхнулся в парадной шинели в грязь. Лежит и кричит, что курсанту это даром не пройдет. А со связью было плохо. Дождик прошел и что-то там замыкало в связи, так он и лежал в луже до прихода смены. Потом часового подвергли полному обыску, а он ни в какую: никаких патронов нет и отродясь не было. Всю территорию поста обыскали на дальность броска патрона. Ничего не нашли, хотя все знали, что произошло. Если кто и нашел этот патрон, так спрятал. Вроде бы отучили этого офицера подлянки делать, а он видишь ты, никак не унимается.
Мы с дежурным по дивизиону стояли в готовности встретить дежурного по училищу, который являлся начальником всей дежурной службы. Я у тумбочки, а сержант стоял с другой стороны от двери, чтобы сразу доложить, что во время дежурства происшествий не случилось.
Наконец, дверь в наш дивизион стала медленно приоткрываться. Не то, как открывает дверь командир, а как воришка какой-то крадется. Я приложил руку к козырьку фуражки и только открыл рот, чтобы представиться как дневальный такой-то, как вдруг наш дежурный со спины да как рявкнет текст доклада так, что дежурный по училищу сразу дернулся в мою сторону, затем обратно, а потом и выскочил из двери обратно. Тут кто угодно мог напугаться. Так и иди как хозяин, а не крадись исподтишка. В военное время за такие шуточки можно было и пулю схватить, и стрелявшего бы похвалили за бдительность, а пристреленного еще проверили на предмет того, с какой целью он крадучись подбирался к часовому.
Потом мы услышали, как скрипнула дверь в здание и все затихло:
— Ушёл, — сказал дежурный, — сейчас будем ждать люлей от комдива, уж ему-то распишут наше дежурство во всех красках. Так что, как ни дежурь, все одно плохо будет.
— Ладно, не бери в голову, — сказал я, — дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут.
Дежурный закурил и ушел в умывальник переживать, а у меня уже стоял рассказчик со своей историей, переминаясь с ноги на ногу.
Рассказ
— Сам-то я с Вятской губернии — начал свой рассказ курсант. — Митей зовут. Двадцать шестого года рождения. Как только школу закончил, так сразу в военкомат побежал на фронт проситься. А там посмотрели на меня и говорят, что офицеры сейчас как воздух нужны, да и возраст мой пока не призывной, поэтому поедешь учиться в училище. И направили меня в Ташкент в пограничники. А потом наше училище сюда перебросили, в Алма-Ату. В Ташкенте и так было пехотное училище, а тут еще пограничники. Ташкент — он город хлебный, но не настолько. Надо, чтобы во всех республиках СССР военные училища были, местные кадры развивать и к делу пристраивать.
Алма-Ата встречала нас как самых дорогих гостей. Город этот русский, раньше был крепостью с гордым наименованием "Верная". Это нам замполит рассказывал. Чуть пораньше нас в Казахстан и в Алма-Ату прислали тех, кого Сталин с родины выселил за предательство и сотрудничество с оккупантами. Трудно поверить, что все вот и сотрудничали с немцами, да только Сталин наш вождь и ему мы должны верить беспрекословно. Это я тебе говорю. Я знаю, что сейчас авторитет товарища Сталина подрывается, а потом он вообще будет подорван...
— Постой, постой, — прервал я его, — а откуда ты знаешь, что будет потом. Враги, наверное, нажужжали? Да и ты тоже из врагов этих, репрессированный.
— Никакой я не репрессированный, — возмутился курсант. — Я честный солдат, а вот те, кого Сталин выселил, так вообще полные бандиты. Хороших людей не выселяют и среди хороших людей бандитов нет. Ты думаешь, чего я тебе тут рассказываю? Мы все в две смены учились. Первая смена учится, а вторая смена патрулирует в Алма-Ате, порядок наводит. Чуть не каждый день перестрелки с этими хорошими людьми. То на банк нападут, то на магазин, то прямо среди бела дня граждан грабят, вот мы и наводили порядок с помощью оружия. Нас потому и любят в Алма-Ате, что мы местных от бандитов спасали. А такие же, как и я, они какие-то ходы знают и общаются с теми из будущего, и те у нас появляются. Мы ведь все невесомы и можем пролезть куда угодно. Так вот те и говорили, что Сталина вы с ног до головы обосрали и вообще коммунизм у себя запретили.
При этих словах курсант опасливо оглянулся, как бы проверяя, не слышал ли кто посторонний его слова. Я тоже оглянулся. 1967 год — это времена еще те, тут как раз Сталина на коня стали поднимать и Жукова, унтера Пришибеева с четырьмя классами образования, в военные гении назначать.
— Я чего к тебе пришел-то. В самом начале 1945 года меня убили. Прямо вот здесь, в Алма-Ате. Подбежали сзади и ударили кинжалом в спину. А я на свидание шел к девушке. Хорошая девушка, Катя, и не дошел я до нее на свидание, как будто бросил ее и скрылся как бесчестный человек, а мы пожениться собирались. Она здесь живет, я видел её, вот видишь, и я в будущее потихоньку перебираюсь, так как в моё время не было никого, кто мог бы мне помочь. Поэтому и получается, что такие как вы, и есть те ворота в будущее, которые помогают нам существовать. Я тебя прошу, сходи в увольнение к Кате. Скажи, что я до сих пор люблю ее, а вот дойти до неё не смог. Пусть вспомнит меня и сразу забудет. У нее уже другая жизнь. Поможешь?
Я утвердительно кивнул головой. Как тут не помочь? Только что я скажу этой Кате, ей уже лет под пятьдесят будет.
— Ты не бойся, я буду рядом, — сказал курсант и исчез.
В воскресенье я в новенькой шинели с яркими зелеными погонами с широким желтым галуном и малиновым кантом вышел в город в увольнение. По уставу это называется — городской отпуск. От казармы нужно отдыхать. Выйти в город и увидеть, что вокруг есть люди и что им глубоко наплевать на всех военнослужащих в казармах, если нет войны и, если там нет их родственников или знакомых.
Сразу после выхода с КПП ко мне присоединился вятский курсант Митя. Я, честно говоря, думал, что мне всё это показалось во время ночного дежурства, ан нет.
— Садись в пятый автобус, — скомандовал он.
Я сел в синий автобус марки ГАЗ-651, сделанный на базе старого автомобиля ГАЗ-51. Нормальный такой автобус для небольшого городка, каким была в то время Алма-Ата. Мой сопровождающий был рядом со мной, но никому в автобусе не мешал, хотя он был под завязку заполнен пассажирами.
— Сходим на конечной, — сказал Митя, и я согласно мотнул головой, чем привлек внимание стоящих рядом со мной людей.
— Сам с собой разговаривает, — подумали они, — зачем чокнутых в училище набирают?
Я улыбнулся им, и они почувствовали неловкость от пришедших к ним в голову мыслей:
— Мало ли у человека могут быть какие заботы, — снова подумали они, — а так парень симпатичный и умный, наверное.
На конечной остановке я уверенно пошёл к дому в частном секторе, который мне указал Митя, хотя никогда здесь не был.
Я зашёл в калитку, прошел мимо кустов роз и постучал в дверь. У вышедшего пацана лет пятнадцати я спросил Горохову Екатерину Ивановну.
— Мам, — крикнул он в дом, — тут какую-то Горохову Екатерину спрашивают.
На крыльцо вышла женщина лет сорока пяти, вытирая руки передником. Я поздоровался с ней и спросил и спросил, знает ли она Горохову Екатерину Ивановну.
— А зачем она вам? — спросила женщина, и по всему было видно, что она почему-то взволнована.
— Мне нужно передать ей послание от Мити Алешковского, — сказал я.
— А вы его сын? — спросила женщина. — Пойдемте присядем здесь в беседке. Там и поговорим. Как у него дела? Он, наверное, уже генералом стал? — и она как-то устало улыбнулась.
— Нет, генералом он не стал, — сказал я, — его убили в тот день, когда он шел к вам на свидание в том 1945 году. Прямо на улице кинжалом в спину. Он всё беспокоился, что вы о нем плохо подумаете, и уговорил меня сообщить вам об этом.
— Как это он мог уговорить вас сообщить мне об этом, если вы родились через несколько лет после войны? — сказала женщина. — Кто вы такой и почему шутите с такими вещами? — сказала она, вставая из беседки.
— Я не шучу, — сказал я, — оказалось, что я могу видеть умерших, которые не ушли туда, и слышать их голос.
— Куда туда? — недоверчиво спросила женщина.
— Туда, на тот свет, — сказал я, — или куда-то ещё, но он остался здесь, чтобы сообщить вам это, и чтобы вы не подумали о нем как о бесчестном человеке. И всё. Больше мне от вас ничего не нужно.
— И он находится здесь? — переспросила женщина.
— Да, он стоит у моего левого плеча и спрашивает, счастлива ли ты, то есть вы, в этой жизни? — передал я женщине вопрос от Мити.
— Тогда спросите его, какой подарок я ему подарила на предпоследнем нашем свидании? — спросила женщина.
— Говори, что она подарила мне портсигар, на крышке которого были выдавлены охотник с ружьем и с собакой, — сказал мне Митя. — Но этот портсигар вместе с часами унес убийца. Портсигар старинный, его очень жалко.
Я слово в слово передал женщине то, что сказал мне Митя. И женщина поверила.
— А он нас слышит? — спросила она.
— Слышит и видит, — сказал я.
— Так вот, в день, когда должно было быть наше свидание, принесли нам повестку с фронта о том, что отец мой пал смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами и что за подвиг свой награжден медалью "За боевые заслуги". Вою у нас в доме было много. Наревелись с мамой досыта, а потом я побежала на свидание и опоздала. Ждала-ждала, а Мити нет. Всё, — думаю, — обиделся и больше не придёт. Парень он видный, характера твёрдого, а такие поворачиваются и уходят. Потом мама заболела, потом ещё что-то и только я собралась пойти в училище, чтобы вызвать Митю, как заявляется домой сосед наш, Митрофаныч, который с отцом в одной части служили. Зашел он к нам на костылях, посидел, покурил, потом говорит:
— Ты только никому не говори, но это вот твоя доля от отцовских накоплений, — и протягивает мне узелок тяжелый.
Развязала я узелок, а там вещи золотые, кольца, часы, брошки какие-то.
— Откуда все это? — спрашиваю я. — Мой отец герой и не могло у него быть такое.
— Да не кипешись ты, девка, — говорит Митрофаныч, — мы с отцом твоим в похоронной команде служили. Мертвяков на поле боя собирали и в общие могилы свозили. Наших в одну яму, фрицев — в другую. Ну и проверяли мы карманы у мертвяков и сидоры ихние, мало ли, вдруг документы какие секретные попадутся, а там всякое бывало. И с теми, кто у могил-то их оформлял, тоже делились, а то пистолет трофейный на что-нибудь обменяешь или еще что. А вот в районе Секешфехервара проверял твой батька одного мертвяка венгерского, а тот живой оказался, да и вонзил он батьке твоему в брюхо ножевой штык. А штык тот грязный был, вот и получилось общее заражение крови. А я в это время другого мертвяка перевернул на спину, а под ним граната оказалась без чеки. Вот и рвануло мне по ноге. Батьке твоему медаль как за схватку с противником на поле боя, а мне как за неосторожность с гранатами ничего не дали.
Не взяла я этот узелок. Это все равно как пограбленные драгоценности. А Митрофаныч ничего, вон хоромина его через два дома отсюда. Справный хозяин. Ветеран войны. Медали у него за Будапешт, за победу, юбилейные еще, вот и рассказывает, как он геройствовал на войне, как немецкие танки бутылками забрасывал и как немцев из пулемета косил. А чего я про отца своего скажу? Хотя на войне кто-то должен и трофеи собирать, и мертвых хоронить, тоже дело нелёгкое, да только вот гордости за отца от этого я не испытываю до сих пор и всё через Митрофаныча. А как вдруг проявится правда по поводу геройства папкиного, а как Митя на это посмотрит, если мы с ним дальше будем встречаться? Так я и ждала его всё время и не дождалась. В 1947 году замуж вышла. Потом дети пошли. Муж на работе сейчас. Так что, пусть Митя спокоен будет. Все хорошо. Ничего я нем плохого не думала.
— Скажи ей спасибо за все, — сказал Митя.
Я передал слова Мити женщине и заметил, что Мити больше рядом нет.
— Екатерина Ивановна, — сказал я, — а Мити рядом больше нет. Вероятно, душа его успокоилась, и он ушёл туда, куда уходят все. Вы мне покажите дорогу к автобусу, а то я вообще здесь в первый раз.
Мы попрощались, и я ушел. Гуляя по улице, я всматривался в людей, пытаясь отличить этих от тех. Те, идут напрямую, проходя сквозь этих, и каждый проход ощущается этими как какой-то непонятный мысленный импульс и, если бы проход был медленнее, то могло быть, что каждый человек мог почувствовать и понять тех, кто еще не ушёл.
