Ждана содрогнулась. Она слышала о таком способе разрешения родов, но применяли его для спасения ребёнка из чрева умирающей или уже умершей матери. Однако на то они и оборотни, чтобы быть нечеловечески живучими... Впрочем, живучесть не отменяла боли, и Ждана снова ужаснулась при мысли о том, как Северга, должно быть, мучилась, когда её резали по живому.
Пристально-зимние глаза были холодными, а ладони, скользившие по коже Жданы — тёплыми, но жёсткими. Спустив с её плеча рубашку, Северга разглядывала открытый участок тела, и Ждана ощущала себя словно под ледяными порывами ветра. Вдруг Северга передёрнулась и ядовито зашипела, после чего послышался треск рвущейся ткани: это вышивки с петушками и солнцем подействовали. Разодрав на Ждане рубашку, женщина-оборотень отшвырнула её в угол, а потом, подумав, бросила в пышущую обжигающим жаром утробу огня. Яростный всплеск снежной бури в её глазах успокоился. Всё, что оставалось княгине Воронецкой — это стыдливо прикрывать грудь наполовину расплетёнными косами. Игольница затерялась в складках брошенного на лавку платья, и достать её не было ни времени, ни возможности: Северга уже влекла Ждану в парилку. Да и не время было ещё пускать иглы в ход: жизнь Яра висела на волоске.
Растянувшись на подстилке из сена, Северга подставила исчерченное шрамами, но ладное, твёрдое и красивое тело рукам Жданы. Пока веник распаривался, Ждана натирала её квасной гущей, смешанной с золой, мыла и распутывала волосы, драила мочалкой спину, скребла жёсткие пятки. Окатившись водой, Северга плеснула немного на раскалённые камни — с шипением повалил пар. Даже какую-нибудь тряпицу она не позволила Ждане на себя накинуть, с откровенным вожделением скользя взглядом по её нагому телу. Чёрные зрачки её пугающе светлых глаз дышали тёмной, низменной страстью, смуглая рука протянулась сквозь паровую завесу и легла на живот Жданы. Та, выхватив веник из шайки с кипятком, хлестнула Севергу — яростно, наотмашь, попав по лицу и груди. Та рявкнула и расхохоталась.
— Не прикасайся ко мне! — крикнула Ждана.
Северга поддала ещё пара. Он давил на голову, закладывал грудь, варил душу вкрутую. Сейчас бы умыться холодной водой, но у Жданы не было времени дотянуться до ведра: женщина-оборотень с клыкасто-плотоядной ухмылкой надвигалась на неё. Гибкая и по-звериному быстрая, она настигла Ждану и прижала к нагретой стене, жгуче впилась поцелуем-засосом ей в шею.
— Пусти... не смей, — отбивалась Ждана.
Взмокшее от пара тело стало скользким, но объятия Северги оказались слишком крепким капканом. Вывернуться не получалось, перед глазами диковинными цветами распускались вспышки света, сердце захлёбывалось и умирало в груди.
— Мне худо, — простонала Ждана, из последних сил отворачивая лицо от настойчивых губ Северги. — Не надо...
Проясняющим разум и бодрящим душу потоком на голову ей пролился ковш спасительной холодной воды. Дурнота немного отступила, а вот руки Северги продолжали бесчинствовать. Под непреодолимым нажимом спина Жданы коснулась подстилки на полке, а сверху её придавила ласково рычащая Северга, облепленная извилистыми змеями чёрных прядей.
— Княгиня, стань моей, — урчала она. — Пока гналась за тобой — разгорелась страстью... Хочу тебя! И плевала я на то, что там задумал мой зятёк, я ему клятвы не давала. Я умею женщин ублажать. Поверь мне, такого удовольствия ты ещё не получала! Задержимся хоть на пару деньков, побалуемся...
— Нет... Я в Белые горы еду, — прокряхтела Ждана, выскользнув-таки из-под неё и схватив оброненный веник. — И ты мне... не воспрепятствуешь! Вот тебе! Получи!
Обмакнув веник в кипяток, она принялась исступлённо нахлёстывать им белозубо хохочущую Севергу. Всю горькую злость, всю алую, как ядовитое волчье лыко, ненависть она вкладывала в удары — за Малину, за убитых мужиков, за губительную проволочку с лечением Яра... И вместе с тем она не смела причинить женщине-оборотню серьёзную боль — например, ошпарить или толкнуть на раскалённые камни. Сначала Северга должна была помочь Яру, который, пока она тут парилась, едва дышал сквозь заложенное горло. Хрипловатый бесовской хохоток ещё больше злил Ждану, и она хлестала всё нещаднее, до красных полос на коже.
Чья-то заботливая рука поставила на стол в предбаннике кувшин кваса; Ждане помнилось, что его не было здесь, когда они входили. Каким сладостным был первый глоток — на свирепую банную жажду! Сжав разгорячёнными ладонями приятно холодные глиняные бока сосуда, Ждана жадно напилась прямо из горлышка, следом за ней промочила пересохшее горло и Северга. Отдыхая после парилки, обе молчали, сушили и расчёсывали волосы подле пышущей жаром печки. Запах липового мочала и кваса от пальцев был до слёз родным, домашним, успокаивающим, но при виде Северги, чистившей доспехи и оружие от крови, на душу Жданы опускался стальной холодный панцирь тоски. Нагая фигура женщины-оборотня, опиравшаяся на меч, торжествующе возвышалась над ней.
За плетнём слышались женские причитания и детский рёв: это вдовы убитых Севергой мужиков оттуда оплакивали своих мужей, боясь зайти во двор. Некоторых совсем маленьких детишек было не видно из-за ограды, но их голоса достигали ушей Жданы, заставляя душу каменеть от боли. Ничем помочь им она не могла, не могла вернуть погибших отцов, лишь в ушах горестно отдавалось эхо слов Малины: «На беду вы пришли, гости драгоценные...»
— Сколько горя ты принесла сюда, Северга, — глухо промолвила Ждана. — Как тебя только земля носит...
— Это мужичьё никто не просил лезть ко мне и досаждать Дыму, — холодно ответила женщина-оборотень. И крикнула, обращаясь к бабам: — Ступайте прочь! Позже заберёте тела своих мужей, когда я уеду, а сейчас не докучайте своими воплями!
Горе порой побеждает страх, тёмным крылом осеняя душу и делая её безразличной к опасности. Одна из женщин, высокая, в расписных деревянных бусах, обмотанных вокруг гордой лебединой шеи, решительно двинулась во двор, таща за руки упирающихся и ревущих детей — мальчика и девочку, светловолосых и голубоглазых, похожих друг на друга как две капли воды. Встав перед Севергой, она устремила на неё застывший, безумный взгляд.
— Кормильца нашего погубила — руби и меня, вдову, и детушек наших! Нет нам жизни теперя!
Близняшки отчаянно ревели, прижимаясь к юбке, а Северга окинула их мать оценивающим взглядом. Красива, статна, свежа, ясноглаза — ещё не выцвела и не постарела от тяжёлой работы... А шея! Длинная, гладкая, молочной белизны, с гордо посаженной головой. Эта женщина выглядела лебёдушкой среди прочих серых утиц... Шагнув с крылечка бани, клыкастая всадница взяла вдову за подбородок и заглянула в её мутные, ошалелые от горя глаза, а потом вдруг крепко поцеловала в полнокровные, яркие губы. Отвязав от пояса кожаную мошну и вложив её в руку женщины, сказала:
— Ничем не могу помочь, могу только уплатить головщину[37]. Тут не всё, но больше у меня с собой нет. Возьми, сколько есть.
С коротким жалобным звяком мошна упала к ногам Северги, а вдова, сверкая глазами, отступила на шаг и ожесточённо плюнула.
— Не нужны мне твои деньги! Ими мужа не оживишь! — глухо процедила она. — Погубив его, ты нас всех погубила. Отняла у него жизнь — отправь и нас следом, чтобы нам не мыкаться на белом свете сиротами!
Северга даже не притронулась к рукояти своего меча. Пожав плечами, она подобрала мошну. На её лице была написана брезгливая скука.
— Ну, не хочешь — как хочешь, было бы предложено... Ступай, и без того довольно уже здесь кровопролития. С мужичьём воевать — не много чести. — И с этими словами она повернулась к женщине спиной, направляясь к дому.
Ноздри красивой вдовы раздулись, глаза прояснились, в них заблестел ледок непреклонной решимости. Подобрав с земли комок навоза, она плавно и сосредоточенно выпрямилась, замахнулась и что было сил швырнула его в Севергу. Шмяк! Под лопаткой у той растеклось коричневое пахучее пятно.
— Чем в тебя попала, то ты и есть! — зло выплюнула женщина вслед.
Ждана застыла, следя за рукой Северги — не дёрнется ли к оружию? Нет, та висела вдоль тела. Спокойно повернувшись к вдове, Северга усмехнулась.
— Напрашиваешься на удар? Не выйдет, милая. Уходи. Сожалею, что так вышло с твоим мужем, но он со своими приятелями первый ко мне сунулся. Я лишь оборонялась.
Но вдова на каком-то безумном подъёме закричала:
— А ну-ка, бабоньки... Если она брезгует с нами воевать, то нечего её и бояться. Мечите в неё грязь да навоз!
Подобрав новый комок, она запустила им в Севергу снова. Та, впрочем, успела уклониться.
— Пошли прочь, окаянные, я же только после бани! — прорычала она.
Остальные женщины пока не решались присоединиться, а вот дети охотно подхватили начинание. С писком и визгом орава ребят ворвалась во двор, и в Севергу полетел целый град комьев грязи. Парочка попала и в Ждану, и та поспешила укрыться за дверью бани. Через несколько мгновений следом за нею в баню заскочила и Северга, с головы до ног заляпанная, взъерошенная и злая до жёлтых волчат в зрачках.
— Проклятые бабы! — оскалилась она, стирая пальцами густую, как тесто, грязь с лица и стряхивая на пол. — Ну что за подлость! Только помылась — и вот тебе!
Ждана, ослабев от смеха, безвольно сползла на пол по стене. Чувствуя в своём веселье нездоровый, пугающий надрыв, она, тем не менее, не могла удержаться. Двор был полон мёртвых тел, Яра изнутри сжирала глотошная хворь[38], до Белых гор ехать оставалось ещё невесть сколько, а Ждану властно сотрясал этот болезненный, изматывающий хохот. Быть может, её рассудок не выдержал и порвался, как изношенная рубашка? Она не исключала и этого, задыхаясь и глотая пропитанное банным жаром безумие, переходящее в хриплый писк и икоту.
— Что смеёшься? — буркнула Северга. — Ведь парить меня заново и стирать мой плащ — тебе.
— Ну уж нет, — выдохнула Ждана между двумя приступами. — Я свою плату внесла, твоё требование выполнила... А насчёт второго раза уговора не было. Мойся сама и приходи лечить моего сына.
Железная рука сдавила её горло, и смех сам собой захлебнулся. Ноги Жданы оторвались от пола, а банное окошко вдруг стало крошечным. Весь свет сжимался в маленькую точку, а грудина надламывалась под чёрными лапами удушья. Белоглазая волчица рявкнула ей в лицо:
— Знай своё место, сучка... Будешь мне прекословить — сдохнешь вместе со своим приплодом. И я не посмотрю на то, что ты — бывшая жёнушка моего нынешнего зятя.
Рука разжалась, и Ждана рухнула на пол, кашляя до рвоты. Воздух хлынул в грудь, едва не порвав её, как слишком туго надутый пузырь. Рядом упал плащ, принявший на себя большую часть грязевого «обстрела».
— Стирай, покуда я моюсь.
Дверь парилки закрылась, а Ждана подползла к лавке, оперлась на неё и попыталась встать... Получилось не сразу. Если бы не необходимость вылечить Яра, она не задумываясь вонзила бы Северге в сердце иглу. Вот так — коротко, хлёстко и просто, как топот войска по мосту...
Пришлось засучить рукава. В бане было достаточно воды, и выходить наружу не понадобилось; развесив отжатый плащ на деревянной перекладине под потолком, поближе к горячей печке, Ждана устало опустилась на лавку, ещё покашливая после смертельной хватки, недавно сжимавшей её горло. Сердце шалило — то выдавало жуткие толчки, от которых темнело в глазах, то ужасающе замирало. Где же Заяц?.. Куда подевалась эта девчонка? Может, уползла в полубеспамятстве от удара, нанесённого ей Севергой, и лежит где-нибудь?
Толкнув дверь, она почему-то не смогла её открыть. Заклинило, что ли? Попробовав ещё и ещё раз, Ждана поняла, что дверь чем-то подперта снаружи. Вот ещё незадача!
— Всё, пойдём, — раздался голос Северги.
Та вышла из парилки совершенно одетая: снова полностью мыться она не стала, лишь ополоснула лицо и протёрла своё снаряжение.
— Ну, что стоишь? — вопросительно двинула она бровью, снимая с перекладины сырой плащ. — Ступай наружу, сына твоего лечить будем.
Онемевшая Ждана только показала в окно. Сквозь него можно было увидеть, как двое мужиков удерживают кричащего и отчаянно бьющегося Радятко, а третий стоит с горящим светочем, примеряясь для броска.
— Надо было всех их перебить, — зло прошипела Северга.
Крепко саданув плечом, она с треском и грохотом вынесла дверь с петель вместе с подпоркой.
— Вы всё хорошо придумали, ребята, — сказала она, выходя наружу и отряхиваясь. — Да только одного не учли: дверь у бани хлипковата, а я чуть сильнее, чем простой человек.
Сверкнула стальная молния меча, и голова несостоявшегося поджигателя покатилась по земле, а тело ещё несколько мгновений стояло. Прежде чем оно упало поваленным деревом, Северга вынула светоч из его руки; из разрубленной шеи с бульканьем била кровь, несколько брызг при ударе попало на лицо женщины-оборотня. Радятко, белый как полотно, не устоял на ногах и сел, уже никем не удерживаемый: селяне бросились наутёк.
— Ма... матушка, — заикнулся он, едва шевеля бескровно-серыми губами. — Я пытался им... сказать... что ты — княгиня Воронецкая... Но они не слушали.
Ждана прислонилась к дверному косяку. Всё ушло за белую жужжащую пелену, даже собственного лица она не ощущала: к нему лип этот непроглядный, высасывающий душу туман. Сквозь его толщу перелётной птицей донёсся насмешливо-гулкий голос Северги:
— Ну вот, княгиня, а ты их жалела. Ну и народ... Они же и тебя вместе со мной убить хотели.
Ждана чувствовала: ей не пробиться сквозь эту туманную осеннюю безнадёгу. Слишком много крови пролилось на её пути, неподъёмной тяжестью все эти смерти легли ей на сердце. Сама она и пальца не приложила к убийствам, но весь груз ответственности ложился на неё и гнул к земле до треска в хребте. Только живительный свет глаз Лесияры мог освободить её и спасти, но владычица Белых гор была слишком далеко и пока даже не знала, что Ждана ехала к ней.
— Подержи-ка. — Северга вручила Радятко свой шлем, а сама зачем-то привязывала к одному из украшавших его рогов горящий светоч. — Я им этого не спущу. Сами напросились.
Ждана устало и непонимающе смотрела на всё это. Северга быстро обматывала свои стрелы найденной в доме паклей и складывала обратно в колчан, деловито осматривая притихшую деревню сквозь прищур морозно-светлых глаз.
— Бери детей и ступай в повозку, — сказала она Ждане. — И езжай. Я вас скоро нагоню.
Ждана чувствовала и сама: пора уходить. Слишком душно, беспросветно, тяжко стало в этом месте, земля под ногами горела от крови. Шатаясь, она побрела по скрипучим доскам крытого перехода в дом, перевела дух на пороге, подошла к печи и сняла с неё Яра — вместе с полушубком.
