— Вот вы где, мерзавцы! — выпалила она, не обращая внимания ни на Олимпиодора, ни на ошеломлённую Лелию. — Кому вы меня подсунули? Это что, была шутка? Шли бы вы к воронам с такими шутками! Он не священник! Он домовладелец! Священник снимает у него квартиру, вы, два тупых каппадокийских осла!

— Как тебя пустили в лагерь? — только и смог выговорить Маркиан, первый, к кому вернулся дар речи.

— А это лагерь? — удивилась Аретроя. — Да здесь порядка меньше, чем у Евмолпа в борделе! Ворота открыты настежь, все куда-то носятся, орут друг на друга, ловят лошадей, не могут найти оружие... Это ты, что ли, здесь командуешь? — обратилась она к позеленевшей Лелии, но тут же вновь обрушилась на Маркиана и Фригерида: — Я этого жирного борова, которого вы приняли за священника, как только ни ублажала, и совершенно бесплатно, лишь бы вашему богу угодить! И что он мне говорит под конец? Что он, видите ли, не священник! Всё было напрасно! Удивляюсь, как я его мелкий немытый kerkos не оторвала и в proktos ему не засунула! Ещё одна такая шутка, вы, два набитых сеном репоголовых чучела...

Маркиан повернулся к Олимпиодору. Странствующий поэт слушал излияния Аретрои с обычным доброжелательным любопытством, а его попугай внимательно наклонил голову и, казалось, впитывал каждое её слово.

— Возвращаясь к нашему разговору о толковом, знающем человеке из Мероэ, — сказал Маркиан. — Повторяю: ты не поверишь...

— 7

— Мы проиграли, — сказал Аларих.

Они с Атаульфом прогуливались по закруглённой галерее дворца Домициана, что нависала над Большим цирком. Трибуны были пусты. Не дымились печные отдушины термов Деция на гребне Авентина. Не доносилось обычного шума торговли от портика Эмилия на набережной Тибра. Только семь зелёных от патины дельфинов в фонтанах на барьере между дорожками Большого цирка струили воду с умиротворяющим плеском — уже четвёртый век со времён Нерона Цезаря, — да на карнизе колоннады ворковали голуби.

— Мы проиграли? — изумился Атаульф. — Брат, о чём ты? Рим наш! Вот это... — Рукой в кольчужном рукаве он обвёл панораму цирка и моря крыш от Тибра до акведука Аппия, черепичного моря, над котором двуглавым кипарисово-мраморным островом высился Авентин с его садами, храмами и дворцами. — ... Всё наше! Ганнибал его не взял — а ты взял! За день мы добыли больше добра, чем все наши предки от сотворения мира! Я до сих пор не могу поверить, что это наяву... Об этом сложат песни, брат, твоя слава станет бессмертной!

Аларих взглянул на него сожалеюще.

— Ты до сих пор рассуждаешь как простой гот. Добыча, слава... Учись рассуждать как король, брат. В чём, по-твоему, цель этой войны? Чего ради мы четвёртый год шатаемся по Италии — воюем, вступаем в переговоры, опять воюем?

— Ради добычи и... ради земли для нашего народа, — уже не так воодушевлённо ответил Атаульф.

— Именно! Ради плодородной римской земли с выходом к морю, с богатыми городами и отличными дорогами. Только ради этого я унижался как собака перед Гонорием. Я по первому его оклику останавливал войну и бежал на переговоры, и каждый раз уступал и уступал, терпел насмешки его послов, сносил оскорбления — что угодно, лишь бы получить право поселения в Италии, или Далмации, да хоть в несчастной Паннонии, которая и так по сути наша! И каждый раз это кончалось одинаково. Римляне предательски били в спину, и нам снова приходилось воевать. Не для того, чтобы пограбить и вернуться за Дунай! А только чтобы показать римлянам нашу силу, укрепить позиции и снова вернуться к переговорам! Но...

Они дошли до конца галереи и развернулись. Стена, что Домициан в вечном страхе перед покушениями приказал облицевать полированным селенитом, зеркально отражала их рослые фигуры в красных плащах.

— ... Но всё бесполезно, — закончил Аларих. — Они не идут на соглашение ни на каких условиях. И после взятия Рима — переговоры больше невозможны. С моей стороны — это признание провала. Я ушёл бы в Паннонию, но войско требовало добычи. Пришлось брать Рим.

— Но почему мы не можем поселиться в Италии без спроса? — удивился Атаульф. — Ведь сила действительно на нашей стороне!

— А время и деньги — на их. Ну засядем мы в Италии, и что? Торговать с другими провинциями нам не позволят, морские порты заблокируют. Гонорий тем временем замирит Галлию и Испанию, привлечёт свежие войска с востока, подкупит ругов, вандалов, гуннов...

Атаульфа передёрнуло.

— Сукины дети гунны!

— А-а, вспомнил, как Олимпий с тремя сотнями гуннов побил тебя при Пизе? Ты меня понимаешь. А Радагайса помнишь? С ними были лучшие из лучших, но когда конница Ульдина втоптала их в землю под Флоренцией — те, кто выжил, теряя штаны, побежали сдаваться Стилихону...

— Пусть так. Но почему римляне до сих пор на нас не бросили свежие войска, не наняли гуннов?

— Правильные слова. Вот ты и начинаешь рассуждать как король. Потому что Гонорий не хочет, чтобы рядом с ним появился очередной герой-спаситель империи. Ведь именно после победы над Радагайсом он стал смотреть на Стилихона как на врага. Победы таких как Стилихон — угроза Гонорию, а наши грабежи — не угроза. Римляне проклинают Гонория за слабость, и он действительно слаб, но пока он не позволяет выдвинуться кому-то более сильному — он в безопасности. Мы для него — меньшее зло, чем тот, кто мог бы разбить нас. Вернее, были меньшим злом. До вчерашнего дня.

Они миновали арку, ведшую во внутренние дворы дворца. Неподвижные часовые стояли в проходе лицом друг к другу. Солнце поднималось и укорачивало тени обелисков на дорожках и трибунах Большого цирка.

— Ещё два дня на разграбление, и нам придётся уйти, потому что кончатся съестные припасы. На север нам хода нет. Гонорий теперь напряжёт все силы, помирится с Константином, пойдёт на всё, но за взятие Рима отомстит. В Умбрии или Лигурии нас встретят в горных проходах, там мы и поляжем. Нет, надо идти на юг и переправляться в Африку. Только там мы сможем прокормиться зимой, не опасаясь удара римлян. Вот только флота у нас нет. И наш обоз после взятия Города... немного вырастет. Раз в пять. Как думаешь, успеем мы захватить достаточно кораблей, прежде чем корабельщики услышат о нас и удерут из всех портов Южной Италии?

Атаульф остановился и поглядел на него вытаращенными глазами.

— Иисусе Христе! Теперь я понимаю, почему... — Он не нашёл в себе сил закончить фразу.

— Почему мы проиграли? — договорил за него Аларих. Вздохнул и снова неспешно зашагал по колоннаде. — Знаешь, лет двадцать назад я тоже недооценивал римлян. Считал, молодой дурак, что они слабаки, трусы, и умеют только красиво болтать. Удивлялся: и за какие заслуги Бог так полюбил их, что наделил несметными богатствами и лучшими землями на свете? Ведь такой накрашенный, как баба, болтун наделает под себя, едва гот побежит на него с боевым кличем! И правда. Каждый раз, как мы встречали римлян в бою, они делали под себя. Только в дерьме почему-то каждый раз оказывались мы.

— Ну, ты преувеличиваешь, — неуверенно сказал Атаульф.

— Два года назад Ульдин захватил Фракию и стоял под стенами Константинополя, — продолжал Аларих. — Римляне победили его хоть в одном бою? Нет! Забегали послы к подручным Ульдина, стали сыпать подарками, а ещё больше обещаниями подарков. И подручные разбежались, и великий тенгри-тархан Ульдин, что мечтал завоевать мир, уполз за Дунай, как потрёпанный псами лис. Оказывается, это довольно важно — уметь красиво болтать! — Аларих смотрел на Атаульфа с кривой ухмылкой. — Расскажу ещё историю, брат. В одном городке в Паннонии жил богатый скотовладелец. Стада его кочевали по всей степи от Савы до Дуная. Держал весь городок в кулаке, много лет подряд избирался градоначальником. Мы ограбили его дотла. Угнали скот и рабов, сожгли усадьбу. Он приходил ко мне жаловаться, но что я мог сделать против своих воинов? Человек остался нищим. Ушёл в монахи. А через пару лет горожане избрали его епископом — и теперь он снова держит город в кулаке. Понимаешь? Вот где настоящая сила Рима! Власть над умами! Вот чему их учат риторы в школах красивой болтовни! Ты слушаешь их, и вроде бы ничего не случается, но проходит время — и ты уже думаешь как они, ты позволил им подчинить свой ум, ты превратился в римлянина...

— Ну знаешь, мой ум они не подчинили, — буркнул Атаульф.

Аларих остановился, мягко взял его за плечо и развернул лицом к Городу.

— Что ты скажешь про это, брат?

Атаульф молчал. Рим отражался в его голубых глазах — Большой цирк с обелисками и фонтанами, громоздящиеся ступенями по склону виллы и многоэтажные дома Авентина, храмы Луны, Минервы, Дианы, а дальше у Тибра — древний, ещё времён войн с этрусками, храм Юноны Царицы, а рядом — базилика святой Сабины... крыши и стены, разломы улиц и взбегающие на холмы лестницы, и ещё, и ещё стены и крыши, акведуки, кипарисы и пинии, бронза в патине, черепица и травертин...

— Он огромен, — сказал наконец Атаульф. — Страшен. Прекрасен. Он выше человеческого понимания.

Аларих хлопнул его по плечу.

— Вот ты и римлянин, брат, — сказал он. — Любуйся. Вряд ли увидишь его снова.

Гонец Плацидии скакал по южной Этрурии. Пока удавалось менять коней на каждой почтовой станции — ночью в Вольсиниях, утром в Клузии — и он почти не делал остановок, уже сутки не спал и не отдыхал, а только на станциях, пока седлали свежего коня, разминал ноги и перекусывал козьим сыром со смоквами. Гонец рассчитывал добраться до Равенны через два дня.

— Ладно, Сабин, я вижу, что ты не расположен к светской болтовне, — сказал Маркиан, ёрзая в неудобном кресле для посетителей. — Перейдём к делу. Что ты знаешь про заброшенную дорогу в каменоломни Клавдия?

Они сидели вдвоём в душном, залитом солнцем кабинете префекта Третьей алы дромедариев. Флавий Сабин, сухопарый бритоголовый старик с тёмным выдубленным лицом, глядел на Маркиана, как только может глядеть матёрый служака с тридцатилетним боевым опытом на щеголеватого столичного гвардейца, и не спешил с ответом.

— Она идёт в каменоломни Клавдия. Она заброшена, — произнёс он наконец. В латыни Сабина чувствовался египетский акцент: префект был египтянином, хотя и принял по солдатскому обычаю римское имя. — Уже сто лет, как заброшены сами каменоломни.

— Кончились камни? — полюбопытствовал Маркиан.

— Кончились деньги. — Сабин вынул из шкафа свиток с дорожной картой провинции. Развернул перед Маркианом, ткнул в изображение пары зубчатых башен на извилистой синей ленте Нила. — Это Максимианополь. — Ткнул в ломаную линию с надписанными названиями и цифрами миль. — А это дорога через Восточную пустыню.

— Араксис, — прочёл Маркиан название первого пункта на изломе дороги.

— От Араксиса дорога ветвится, — Сабин провёл пальцем. — Северная ветка идёт на Порфиритовую гору и дальше на Красное море, в гавань Филотеру. Это ветка живая. В каменоломнях добывают порфирит, в гавани торгуют, караваны и патрули ходят, гарнизоны в фортах стоят. А южная ветка на Клавдиевы каменоломни, — префект провёл по другой ломаной линии, — мертва. Дальше Араксиса только песок и развалины.

— Гриэя, Старая Гидревма, Зоалис, Фатирея Равнинная, Фатирея Горная, Клавдианон, — прочёл Маркиан. — И все покинуты?

— Все. И колодцы засыпаны, чтобы не брали воду блеммии и всякий сброд. Но я уже отдал приказы: провиант, фураж, вода у вас будут, десятку вооружённой охраны я тоже выделил. Ещё вопросы?

— Как насчёт магов? — поинтересовался Маркиан. — Софиополиты. Что ты знаешь про них?

Префект невыразительно хмыкнул.

— Сказки. Да, одно время ходили через Араксис какие-то странные люди, возили какие-то машины. Скорее всего, хотели искать золото. В Зоалисе раньше был золотой прииск. Но не нашли. Иначе все бы об этом знали. И не вернулись. Сгинули. Жить там невозможно... Что там? — крикнул Сабин в дверь, куда нерешительно заглядывал какой-то солдат.

— Аве, префект! — Солдат отсалютовал с порога. — Имею доложить: за кордоном девятой мили встали лагерем блеммии царя Яхатека, около сотни!

— Нападение? — Сабин привстал с кресла.

— Нет, префект. Ведут себя мирно, торгуют с крестьянами. Какой-то монах им проповедует, они слушают.

Сабин махнул рукой, отпуская солдата, и вернулся в кресло.

— У тебя всё, Маркиан? — Тон не оставлял сомнения, что префект желает закончить разговор.

— Я всё-таки хочу уточнить насчёт софиополитов, — Маркиан предпочёл не услышать этой интонации. — Ты сам-то не проверял? Разъезды по той дороге не посылал?

Сабин глянул на Маркиана ещё менее дружелюбно.

— У меня лишних людей нет. Если у дукса есть — пусть он и посылает. А мне надо патрулировать северную дорогу на Порфириты и Филотеру, сопровождать караваны, сторожить границу пустыни, да и в номе не одному же Евтихию следить за порядком... Итак, Маркиан, у тебя всё? — повторил он так, что уже нельзя было не понять намёка.

У выхода из претория ожидал молодой воин в звании сесквипликария, судя по единственной красной полосе на рукаве туники — темнокожий, длинноногий, с волосами как чёрный войлок. Он отсалютовал Маркиану:

— Аве! Я Кастор, десятник дромедариев. Буду командовать вашей охраной.

— Я Маркиан, рад знакомству. — Они обменялись рукопожатием. — Ты эфиоп, Кастор?

— Наполовину блеммий. — Десятника не смутил малотактичный вопрос — должно быть, его задавали постоянно. — Мать пленная блеммийка, отец солдат. Пойдём, познакомлю с нашими бойцами.

Девять дромедариев выстроились во дворе принципия верхом на песочного цвета верблюдах. Громоздкие сёдла на деревянных рамах были водружены на горбы, кожаные щиты приторочены к крупам. Смуглые бритые всадники были одеты по-римски — в казённые грязно-белые туники и плащи, держали за спинами луки, колчаны и связки дротиков. При виде Кастора они дисциплинированно гаркнули:

— Аве, сиксопликс!

— Как-как они сказали? — не понял Маркиан.

Кастор слегка смутился:

— Они же все египтяне, с латынью не очень. Не так-то просто им выговорить sesquiplicarius. — Он начал представлять бойцов: — Валент, Максим, Сильван, Стефан, Виталий-первый, Виталий-второй, Мандат, Фольментий, Иовин. — Скомандовал: — Вольно, разойдись! — И объяснил Маркиану: — Переходы будем делать по ночам. Днём в пустыне даже для нас чересчур жарко. Так что выходим на закате. А теперь пойдём в стойла, подберём тебе верблюда.

— Что? — Маркиан развернулся к Кастору. — Я тоже должен ехать на этом чудовище?

— Чудовище? — Десятник возмутился, будто его оскорбили лично. — Верблюд — прекраснейшее животное, совершенное творение Божие! Ты просто их не знаешь, а когда узнаешь, непременно полюбишь! — Они шли по направлению к стойлам, и уже чувствовался запах и слышался хриплый рёв. — Поедем по заброшенной дороге, — объяснил Кастор спокойнее, — там всё песком занесло, лошади вязнут копытами, устают сильно. Если ты никогда не ездил на верблюде... Поначалу будет тяжело, но ничего, привыкнешь. — Десятник заговорил учительским тоном: — Запомни главное: лошадь глупая, а верблюд умный. Заставить его куда-то идти нельзя, можно только уговорить. Обращаться уважительно. И следить за его настроением.