Заброшенная дорога

Олимпиодор: Что касается завоевания нас варварами, я не вижу в этом большой беды, мой Аммоний. Пусть придут и покорят нас, как ромеи покорили эллинов. Мы покорим их, как эллины покорили ромеев. Кто знает? Возможно, скифы или германцы усвоят нашу мудрость и свежими силами построят обновлённую империю, которая превзойдёт Рим настолько же, насколько Рим превзошёл Македонское царство?

Аммоний: А через тысячу лет тоже сгниёт и рухнет, и будет завоёвана какими-нибудь гипербореями или антиподами. И так снова и снова, пока однажды очередное воплощение империи не захватит всю Ойкумену. А что потом? Что будет, когда варвары кончатся? Когда эта всемирная империя тоже рухнет — кто придёт её обновить?

— 1

На исходе ночи 24 августа, в тот самый час, когда войско Алариха входило в Город через Соляные ворота, открытые рабами по приказу одной из знатнейших римских аристократок — далеко на юго-восточной окраине империи уже рассвело.

Внутренний двор принципия Первого Валентинианова легиона — квадрат портиков из жёлтого известняка — ещё тонул в лиловой тени. Стояла прохлада. Начинался приёмный день у дукса Фиваиды — командующего римскими войсками на южной границе Египта. По углам и портикам переминались в очереди военные и гражданские — просители, жалобщики, искатели милостей и профессиональные ходатаи.

Гражданских было немного, и только арабы и греки — ни одного египтянина. По египетскому календарю начинались эпагомены, вставные пять дней между концом старого и началом нового 360-дневного года. Несчастливый тринадцатый недомесяц, когда египтянин даже из дома побоится нос высунуть, а не то что вступить в отношения с такой грозной, непредсказуемой стихией как римское начальство.

Высокая аркада отделяла двор от полуоткрытого сводчатого зала базилики. Под сводами возвышался трибунал, как театральная сцена, а в кресле посреди трибунала восседал дукс Фиваиды, муж славный Флавий Секундин. Седой и грузный, он сидел с прямой спиной и каменным лицом, стараясь выглядеть монументально, широко расставив ноги в белых брюках и кавалерийских остроносых сапогах. Из-под красного плаща, застёгнутого фибулой на плече, торчала рукоять меча в ножнах на широком воинском поясе из тиснёной кожи. Белую тунику украшали две вертикальные полосы златотканого узора из розеток и свастик. На шее наградная гривна сверкала золотом.

Слева и справа от дукса на трибунале выстроились воины его свиты, офицеры легиона, чиновники канцелярии. За ними возвышались на частоколе шестов значки центурий, драконы когорт и в центре, выше всех — орёл легиона. Ещё выше на стене, под самым карнизом свода, нависали доски с портретами августов во весь рост, в порфирах и золотых венках: западный император Гонорий и восточный, восьмилетний мальчик Феодосий.

Внизу перед трибуналом стоял почётный гость — посол одного из нубийских царьков. Высокий, темнокожий, в белой хламиде с красной каймой, в облегающей шапочке, обвязанной златотканой лентой, он торжественно вздымал золочёный посольский жезл и декламировал по-гречески:

— ... Мой госбодин Данокве, василиск нубадов и всех эфиобов, лев Нижней страны и медведь Верхней страны, босылает великому василевсу Феодосию и тебе, бобедоносный стратилат...

В очереди хихикали над его акцентом. Но дукс и его свита, конечно, хранили подобающую невозмутимость.

Воины посла, суроволицые татуированные нубийцы-копейщики в полосатых юбках и кожаных шлемах, со щитами из дублёных коровьих кож, выстроились двумя рядами вокруг подарков. Здесь лежали алебастровые вазы с благовониями, слоновьи бивни, страусовые перья, леопардовые шкуры, и стояли две рабыни — молоденькие девушки с кожей гораздо чернее, чем у нубийцев, с волосами, заплетёнными в мелкие косички, с медными кольцами в губах. Из одежды на них были только ручные и ножные браслеты из раковин каури. Но девушки держались безо всякого смущения, и оглядывали толпу с таким видом, будто уже сейчас были любимыми наложницами дукса и держали в руках всю провинцию.

— ... Вот каково желание моего госбодина Данокве: да бребудет вовеки мир между ромеями и нубадами! — продолжал посол. — Да будут ваши друзья нашими друзьями, а наши друзья вашими друзьями, а ваши враги нашими врагами, а наши враги...

Похоже, речь намечалась долгая.

Маркиан, молодой императорский гвардеец, прикомандированный к свите Секундина — обладатель роскошного щита, крашеного пурпуром, с золочёной розеткой на умбоне и золочёными крылатыми Победами — чуть наклонился вправо и оперся на копьё. Не поворачивая головы, одними губами спросил у соседа по строю Фригерида, рыжего пышноусого герула из личной охраны дукса:

— Как думаешь, они близняшки?

— А пёс их чёрные морды разберёт. — Фригерид тоже стоял как каменный и едва разжимал губы. — Для меня они все одинаковы, пока не дойдёт до постели.

Маркиан скосил на него взгляд.

— An tu futuebas Aethiopissas? — усомнился он. — Серьёзно?

(— ... Да утолят ромей и нубад жажду из одного колодца! — вещал посол. — Да бридёт невозбранно ромей в землю нубадов, а нубад в землю ромеев! Да басутся наши коровы рядом с вашими коровами, а наши овцы рядом с вашими овцами, а наши верблюды...)

— А ты бы нет? — Фригерид как будто слегка обиделся.

— Ну, если за неимением лучшего... — Маркиан снова изучающе оглядел рабынь. — Фигуры-то ничего, но они же на лицо страшны как горгоны, клянусь Юпитером!... То есть клянусь Христом, — поспешил он поправиться. — Ты так не считаешь?

— Лицом их поворачивать совершенно необязательно. Зато знаешь, брат, какой огонь... ух! После них белые девки — все равно что дохлые рыбы. Да ты попробуй, не пожалеешь. Сходи к Евмолпу, знаешь, у храма Мина?

Одна из рабынь поймала взгляды римских воинов, хихикнула, что-то шепнула другой и показала язык. Другая захихикала тоже.

— Вот обезьяны, — пробормотал Маркиан. — И с чего они такие весёлые?

— А чего бы не радоваться? У них-то, у нубадов, когда умирает царь — всех его рабов убивают и с ним хоронят. А у нас? У нас, конечно, много всякого дерьма, но такого нет, согласись.

— У вас — это у кого? — спросил Маркиан. — У герулов? Ты же сам рассказывал, что твою мать удавили на могиле твоего отца!

— У нас — это у римлян. — Фригерид насупился. — Я римлянин, брат, запомни. Служу августу, как и ты. А ты, кстати, сам иллириец! Ваши давно ли в шкурах бегали? А мать сама удавилась, добровольно, как верной жене полагается, это совсем другое дело!

(— ... Так говорит мой госбодин Данокве, — голос посла уже немного охрип, — василиск нубадов красных и чёрных, и всех эфиобов от Бустыни заката до Бустыни восхода и от Бримиса до Фертотиса, отважный бобедитель блеммиев, и мегабаров, и сесамбриев, и себерритов, и...)

— Ладно тебе обижаться, брат. Ты же знаешь, я не всерьёз. — Маркиан снова указал глазами на девушек. — Как думаешь, куда их дукс пристроит?

— Себе точно не оставит. У его жены не забалуешь. Подарит кому-нибудь...

— Но только не нам.

— Само собой. Или продаст в бордель.

— Почему именно в бордель?

— А на что они ещё годятся?

— Логично... Кстати о борделях, — припомнил Маркиан. — Ты там начал говорить о каком-то Евмолпе из храма Мина...

(— ... И да не нарушится клятва дружбы, бринесённая нашими отцами перед всевышним Богом! Брими эти дары, бобедоносный стратилат, а с ними брими...)

— А, Евмолп! — Фригерид оживился. — Есть у него такая Аретроя, очень интересная девочка из дальней Эфиопии. Когда мы стояли в Коптосе в прошлый раз, я...

— ... Дружбу и верность отважного народа нубадов и моего госбодина Данокве, того, кто любит ромеев и божественного василевса!

Посол замолк.

— ... Я с этой чёрной кобылки вообще не слезал, — договорил Фригерид при общем молчании. Захлопнул рот и окаменел лицом.

Свита хранила торжественное безмолвие. Но кто-то из офицеров делал вид, что покашливает, а кто-то из чиновников покусывал губы.

— Передай василиску Данокве мою благодарность за щедрые дары, — величаво заговорил Секундин по-гречески. — Передай поздравление со вступлением на престол. Пожелай от меня здоровья, умножения стад, славных побед, счастливого правления. Если Данокве будет хранить союзную клятву и воевать с нашими общими врагами блеммиями, я обещаю перед всевидящим Богом... — (Как и посол, он дипломатично не уточнил, кто имеется в виду: Святая Троица или нубийский Мандулис). — ... Что дары и выплаты будут поступать в том же размере, что покойному василиску Дагале. Сегодня приглашаю тебя на ужин.

Когда посольство двинулось к выходу, дукс полуобернул голову к Маркиану и Фригериду и прошипел по-латыни:

— Вы, два жеребца! Заткните пасти и придавите щитами стояки! Разве не видите... — Повысил голос: — ... Что Божии люди почтили нас посещением!

И, невиданное дело, встал с кресла.

Маркиан перевёл удивлённый взгляд на входную арку.

Во двор вступали монахи.

Просители освобождали дорогу с благоговением и страхом. Некоторые падали на колени, хватали и целовали руки тому, кто возглавлял шествие. Но инок даже не останавливался. Он неторопливо шагал к трибуналу, шаркая сандалиями по отполированным плитам известняка, мерно стуча посохом из ююбы.

Он был одет во всё белое, согласно уставу аввы Пахомия. Льняная туника-безрукавка, подпоясанная вервием, волочилась по плитам грязной истрёпанной бахромой. На плечи была накинута милоть — цельная козья шкура мехом наружу. Льняной куколь с пурпурным крестом на лбу был надвинут так низко, что виднелась только косматая черная борода с обильной проседью.

Монахи, что шествовали следом, выглядели попроще. На вид простые египетские крестьяне в грязных заплатанных безрукавках до колен — но только совсем нестриженые, бородатые, нечёсаные, каждый с перемётной сумой и увесистым посохом, утыканным гвоздями. Все смотрели в пол, чтобы взгляд ненароком не упал на женщину. Все молчали.

Монах в белом вступил под аркаду базилики и остановился у крыльца трибунала. Секундин неторопливо, с достоинством спускался навстречу. Монах поднял голову. Из-под куколя показалось бронзово-смуглое лицо с орлиным носом, и глаза: левый — затянутый бельмом, правый — сверкающий чёрным пламенем.

— Благодать и мир тебе, славный Секундин, во имя господа нашего Иисуса Христа! — Голос монаха полнозвучно отдался эхом от стен и сводов. Он говорил с египетским акцентом, не отличая звонких смычных от глухих, но на хорошем греческом. — Я — многогрешный раб Божий Пафнутий из Пелусия, а это мои братья Исидор Большой, Исидор Малый, Пахон, Пиор, Памва, Анубий, Онуфрий, Питирим и Питирион.

— Приветствую тебя, авва Пафнутий, и вас, братья. — Секундин, сойдя с нижней ступени, наклонил голову, и одноглазый благословляюще возложил сухую ладонь на его седину.

— Было ко мне слово Господне в юности моей, — проповеднически возгласил авва. — Было открыто мне, что народ египетский делает неугодное пред очами Господа, и ходит путями отцов своих, и служит идолам, и зверям, и бесам, и поклоняется им. И возревновал я о Господе Иисусе Христе, и подобно пророку Илии, подошёл я к народу и сказал: долго ли вам хромать на оба колена? Если Христос есть Бог, то последуйте Ему; а если Исида, то ей последуйте. И с теми братьями, кто пошёл за мной, я достиг Панополя и изгнал беса из бронзового идола. Затем в селении Исиу мы разрушили капище и выбросили идолов из домов. В Себеннитском номе жрецы носили по деревням деревянного идола; набросились мы на них и били посохами, пока те не приняли веру Христову и не сожгли идола того. В Тмуисе мы сожгли капище, где приносили бесам жертвы, и с ним сожгли заживо верховного жреца и всех идолов его. В Абидосе мы разрушили капище Аполлона с оракулом, и четыре других капища, и убили тридцать идоловых жрецов, а их детей обратили в святую веру, и видя это, весь народ пал на лице свое и сказал: Христос есть Бог!...

Маркиан снова приклонился к Фригериду. Авва Пафнутий так громогласно вещал на всю базилику, что гвардейцу пришлось спросить почти в полный голос:

— А ничего, что он вот так просто сознаётся в убийствах римских граждан?

Фригерид пожал плечами.

— Это ж Египет. Здесь язычники, евреи и христиане постоянно друг друга режут. Если за такое всех казнить — страна обезлюдеет. Потом, они же монахи.

— И что?

Фригерид покосился на него сочувственно.

— Ты не знаешь египтян, брат. Тут в прежние времена воевали ном с номом, заливали страну кровью, если кто-нибудь дёргал за хвост их священного быка Аписа. А теперь монахи — их новый Апис. Понимаешь? Тронь монаха — так полыхнёт...

— Лучше бы остался старый Апис, — несколько тише заметил Маркиан.

Фригерид вздохнул.

— Давай лучше о бабах.

— ... Но что тебе в делах наших, славный стратилат? — риторически вопросил авва Пафнутий. — Мы прослышали, что в твоих владениях, в одной крепости в Восточной пустыне, свили змеиное гнездо злейшие бесопоклонники из язычников, иудеев и еретиков. Что они добывают из фараоновых гробниц волшебные письмена и талисманы, и что в своей крепости творят нечестивое волхвование, неистовое беснование, призывание демонов и всяческую прочую гибельную скверну. И прежде чем препоясаться на брань во имя Христово, спрашиваю тебя, славный Секундин: с твоего ли ведома это творится? — В голосе монаха зазвучала угроза. — Или, может, военачальник той крепости учинил своеволие?

— Ничего об этом не знаю, авва. — Голос дукса был твёрд. — Назови крепость. Назови имена.

— Услышь это из первых уст. — Пафнутий обернулся к своим спутникам. — Брат Онуфрий! — обратился он неожиданно кротко, даже любовно. — Выйди, поведай свою историю!

Тощий жидкобородый монашек выступил вперёд.

— Я Онуфрий из Гелиополя, переписчик-каллиграф, — тихо заговорил он, не поднимая глаз. — Однажды в мою лавку зашёл александриец, одетый как философ. Дал ветхий папирус фараоновых письмён и заказал копию. Я сказал, что не понимаю этих знаков. Он сказал: "Понимать не нужно. Просто перерисуй в точности". Я спросил: "Это чернокнижие?" Он ответил: "Плачу по драхме за строку". И алчность обуяла меня. Каждую неделю александриец приносил свои колдовские письмена, и я переписывал...

— Имя! — строго перебил его дукс. — Мне нужны имена!

— Ливаний, — проговорил каллиграф, опуская голову ещё ниже. — Ливаний, сын Евмения. Я знаю, потому что иногда он платил расписками на банк Апиона. Примета — шрам на шее... очень заметный шрам. Он сказал, что был ранен двадцать лет назад, когда в Александрии язычники с христианами бились за храм Сераписа. Ещё однажды проговорился, что едет к друзьям в какую-то крепость по дороге на каменоломни Клавдия. Я работал на него от месяца паопи до месяца фармути, и радовался хорошему заработку. И вот однажды мне явился во сне диавол. Он разжёг костёр из тех переписанных папирусов, хохотал и восклицал так: "Сам себе ты, глупец, наделал растопки для огня, чтобы гореть в геенне!" И после того я покаялся, и сжёг чернокнижные папирусы, что у меня были, и принял монашеский постриг.

Онуфрий поклонился и отступил к братьям, за спину Пафнутия. Висело молчание.

— Я расследую это дело. — Секундин развернулся и стал подниматься на трибунал. — Авва Пафнутий, не сомневайся: эти дела отвратительны мне так же, как и тебе. И никому не позволено самовольно селиться в крепостях. Я отправлю туда разведку. Приходи через две недели, и я расскажу все, что удалось выяснить.

Одноглазый поклонился.

— Благодарю тебя, славный стратилат. Будь по слову твоему.

Секундин уже на трибунале провёл взглядом по строю притихшей свиты.

— А в разведку отправятся... — Его взгляд остановился на Маркиане. — Кто тут у нас любитель чёрных девок? — спросил он по-латыни вполголоса. — Кого отправить в пустыню к горячим блеммийкам? Тебя, гвардеец?

— Это был я, господин! — благородно вмешался Фригерид.

— Значит, пойдёшь и ты. Маркиан за старшего. Проверить слух о самовольном занятии крепости, и если подтвердится — всех нарушителей арестовать. Задача ясна?

— Да, господин, — непослушными губами проговорил Маркиан.

— 2

В Риме светало. Войско Алариха рекой горящих факелов ещё втягивалось в Соляные ворота. Передовые части растеклись по Саллюстиевым садам и грабили императорские усадьбы. Те, кто не успел к этому лакомому куску, взялись за богатые частные дома на Квиринале и Виминале. Многоголосый вой убиваемых и насилуемых звучал над термами Диоклетиана, базиликой папы Либерия и всем шестым округом от квартала Граната до площади Белых Кур. Дымы первых пожаров тянулись в ясное рассветное небо. Слух о прорыве уже пронёсся по всему Риму и возбудил панику. Горожане бросились искать убежища в церквах, в безумии давили, топтали, убивали друг друга.

Над Фиваидой солнце поднялось уже высоко. Плиты двора принципия Первого Валентинианова легиона ещё лежали в тени, но свет заливал западную колоннаду.

Маркиан и Фригерид вышли из легионной канцелярии во двор. Оба были в лёгкой одежде из египетского льна — плащах, брюках и подпоясанных воинским поясом туниках с нашитыми вертикальными полосами узоров. Плащ у императорского гвардейца был щегольского красного цвета, по углам серебристые парчовые аппликации, а у герула попроще, выцветший грязно-жёлтый. На голову, под иллирийские фетровые клобуки, оба заправили платки от солнца, отчего выглядели слегка по-арабски. Маркиан держал папирусные документы — подорожные и предписания комендантам крепостей оказывать содействие. Фригерид с Маркианом подобрали прислонённые к стене копья и щиты, закинули щиты на ремни за спины и не спеша направились в сторону базилики. Документы надо было подписать у дукса, который всё ещё восседал на трибунале и принимал посетителей. А ещё надо было добиться у командира охраны — непосредственного начальника — чтобы им выделили оруженосца и вьючного коня.

— Ну и что ты обо всём этом думаешь? — спросил Маркиан. — О нашем поручении?

— Повезло, — ответил Фригерид.

— Серьёзно? Таскаться по пустыне и искать каких-то колдунов?

— Скоро местный новый год. А сразу после нового года — сбор налогов. В такое время нет ничего лучше, чем отсидеться в пустыне.

— Мы же не платим налогов, — удивился Маркиан.

Фригерид глянул на него, вздохнул и покачал головой.

— Мы не платим, брат, мы заставляем платить, — объяснил он терпеливо. — Мытарь без вооружённой охраны не выжмет из египетского мужика ни денария. Знаешь, какие три фразы на египетском я выучил? "У меня нет денег", "я уже уплатил, но потерял расписку" и "не бейте, я всё уплачу". Тебе бы понравилась такая работа?

— Нет, — признал Маркиан.

— Вот и для меня это хуже чем нужники чистить. Так что я доволен. В пустыне очень хорошо!

Они поднялись на трибунал. Маркиан с папирусом стал пробираться к Секундину сквозь строй офицеров и чиновников. Дукс выслушивал очередного просителя. То был коротенький толстощёкий араб в греческом, классически драпированном плаще, но в арабском головном платке с обручем. Он взволнованно говорил на своём каркающем языке, а молодой толмач переводил:

— Амр сын Убайда говорит, что 28 числа месяца месори в его дом вломились три ромейских воина, по облику скифы. Воины сказали, что ищут какого-то разбойника. Они были пьяны. Амр сын Убайда готов клятвенно присягнуть перед изображением августа, что его ограбили на восемнадцать тысяч драхм...

Секундин слушал терпеливо, но уже немного устало. Не поворачивая головы к Маркиану, он протянул ладонь. Маркиан подал папирус, а секретарь с другой стороны подсунул чернильницу, калам и дощечку-подпорку. Араб всё говорил, и толмач продолжал:

— Амр сын Убайда может доказать уликами, что они осквернили его домашнее капище, разбили его идола Аль-Илаха, избили его самого и надругались над его наложницами. Амр сын Убайда говорит, что трибун легиона не принял жалобу, и вся его надежда только на тебя, славный дукс...

С подписанными документами Маркиан стал пробираться к командиру охраны Беримунду.

— Не дам ни оруженосца, ни коня, — буркнул тот, не дожидаясь просьбы. — У нас через два дня переход в Фивы, самим нужно.

— А нам на своём горбу таскать и щиты, и копья? — полушёпотом возмутился Маркиан.

— На кой вам щиты и копья? Вы идёте в разведку, а не драться в строю. Езжайте налегке, не нужен вам никто. Всё, иди, — Беримунд мотнул головой, отмахиваясь как от мухи.

— А командир-то нам завидует, — сказал Маркиан Фригериду, когда выбрался из толпы свитских. — Придётся ехать одним и налегке... А ты чего спрятался? — (Действительно, герул не стал подходить к Секундину и Беримунду, а скромно стоял за спинами). — Уж не ты ли отличился в доме того араба?

— Нет, конечно. Но мало ли что ему в голову взбредёт? — Фригерид горделиво пригладил длинные усы. — Облик-то у меня скифский!

Приятели спустились с трибунала и направились к воротам, что выводили на главную улицу лагеря.

— А знаешь? Я теперь тоже думаю — мне повезло, — сказал Маркиан. — Наконец-то поручили настоящее задание! Я уже месяц в Египте, а не делаю вообще ничего! Секундин меня держит просто для престижа: императорский гвардеец в свите! Один раз послал поздравить с днём рождения александрийского префекта — вот и вся служба. А меня зачем сюда направили из Константинополя? Чтобы я набирался воинского опыта, готовился стать командиром...

— Тебя выперли из Константинополя, чтобы освободить место в дворцовой страже для какого-нибудь сенаторского сынка.

Маркиан хмыкнул.

— Что бы ты в этом понимал. Я сам сенаторский сынок. У меня отец был наместником Верхней Мёзии.

— Правда? А мой грабил Верхнюю Мёзию.

— Так наши отцы могли быть знакомы! — обрадовался Маркиан. Они зашли в свою казарму, оставили в оружейной щиты и копья, взяли шлемы и кожаные сумки со сложенными панцирями. — Ладно, что теперь? В конюшню за лошадьми?

— Пока не нужны. Нам до Максимианополя всё равно плыть по Нилу. А там почтовых возьмём.

— Значит, идём на пристань и нанимаем барку? — Они вышли из казармы и направились по главной улице к преторианским воротам.

— Не торопись, брат. Куда так рвёшься? Подумай, у нас месяц не будет ни бабы, ни глотка вина. Пойдём оттянемся напоследок!

— Месяц? — удивился Маркиан. — Погоди, я смотрел дорожник. До Максимианополя спускаться по Нилу полдня, до каменоломен Клавдия пять переходов. Туда-обратно уложимся самое большее в две недели...

— И вернёмся в разгар налоговой кампании? Нет уж, брат. Может, насчёт месяца я загнул, но спешить не будем. Тем более что срока нам не поставили. Пошли к Евмолпу! Заодно познакомлю с Аретроей, помнишь, я рассказывал?

— Ты всё про свою эфиопку?

— Не разочаруешься, брат, клянусь. — Лицо Фригерида расплылось в мечтательной улыбке.

Они вышли из преторианских ворот на главную улицу Коптоса, что вела от ворот Калигулы к пристани на Большом канале. Улица была широкая, по-римски обстроенная портиками для тени, но по-египетски немощёная и пыльная. Солнце уже сильно припекало. Шли утренние — от рассвета до сиесты — часы оживления городской жизни, но из-за несчастливого дня эпагомен прохожих было меньше обычного. Тянулся караван ослов с дровами для бань, сабейские купцы в чёрно-белых полосатых хламидах шествовали в церемониальной процессии с пением гимна.

Фригерид и Маркиан повернули на север, к великому храму Мина и Исиды. Ворота с циклопическими пилонами из розового песчаника выходили на главную улицу, как и ворота меньших храмов Осириса и Геба, расположенных южнее. Все храмы были давно закрыты и заброшены, и мало-помалу растаскивались на камни для новых построек, но башни пилонов ещё высились над городом во всём величии.

— Может, по кубку пива для разгона? — Маркиан кивнул на вывеску с изображением Ра, наливающего пиво Сехмет.

— Не люблю египетское, но давай, — согласился Фригерид. — Бывают чудеса, иногда попадается и приличное.

В душной полутёмной пивной без столов и стульев не было посетителей. Воины устроились за стойкой. Неторопливая пожилая египтянка подала миску варёной капусты, по глиняному кубку с густой жёлтой мутью, и по соломинке. Фригерид через соломинку втянул в себя немного жижи. Скривился:

— Никаких чудес. Медвежья моча!

Маркиан тоже глотнул, изучающе посмаковал.

— Нет, не медвежья, — сделал он вывод. — Я бы сказал, скорее гиппопотамья. Здесь нет медведей, брат. Это же не Германия.

Фригерид глянул на него пристальнее и нахмурился.

— Намекаешь, что германское пиво — медвежья моча?

— Нет, конечно, брат. Я ничего дурного не хочу сказать про германское пиво. — Маркиан вытряхнул из соломинки осадок и отпил ещё. — Я вообще про германское пиво знаю только одно: пиво бывает иллирийское.

Фригерид нахмурился сильней и положил руку на рукоять кинжала.

— Шутки шутками, иллириец, но не переходи границы.

— Ладно-ладно. Сойдёмся на том, что вот эту сладкую кашицу только египтяне могут считать пивом. — Маркиан отставил кубок с толстым слоем осадка и брякнул о стойку бронзовой монетой. — Всё, пошли к твоей чёрной Венере.

— Срежем через храм, — предложил Фригерид.

Портиком главной улицы они дошли до храма Мина и вступили в тень изрезанных рельефами пилонов. Когда-то створы ворот открывались только для жрецов, но теперь от ворот осталась одна гранитная рама, и кто угодно мог войти в церемониальный двор бывшего святилища. Через двор к следующей паре пилонов — входу в собственно храм — вела аллея колоссов Мина. Чёрная краска давно облупилась на изваяниях бородатого бога плодородия с торчащим фаллосом. Между колоссами бродили зеваки-приезжие, глазели на иероглифы и потирали на счастье фаллосы, отполированные до блеска. Вокруг зевак увивались местные попрошайки, торговцы вразнос и непрошеные помощники. Вот и к Маркиану с Фригеридом подлетел юркий паренёк с подбитым глазом, зачастил:

— Мои господа, славные ромейские воины! Я бывший жрец Мина, посвящённый в мистерии. Я покаялся и принял святое крещение, и ради Христа совершенно бесплатно покажу вам храм, идолов, подземелья, где язычники творили свои нечестивые обряды, расскажу тайные мифы для посвящённых, объясню философский смысл иероглифов, и ещё только у меня вы узнаете, где продают доподлинные мумии фараонов, а где...

— Пшёл! — шикнул Фригерид, и паренька сдуло.

Маркиан следом за ним проталкивался между лотками коробейников. Хотя почитание Мина давно прекратилось, храм ещё хранил атмосферу культа плодородия. На лотках теснились фаллические статуэтки, горшочки с афродизиаками и приворотными зельями, кочаны латука для повышения мужской силы. Маркиан и Фригерид наконец выбрались из толпы торговцев к пролому в храмовой стене, и сквозь пролом вышли наружу, на улочку.

Ранее она принадлежала священному кварталу Мина и была застроена одинаковыми глинобитными домиками для младших жрецов и храмовой прислуги. Теперь в них располагались публичные дома. Было утреннее затишье, большинство девушек отсыпались после трудовой ночи, но некоторые всё-таки сидели на лавочках под соломенными навесами, полусонные и скучающие, обмахивались веерами и вайями пальм. Здесь были в основном смуглые египтянки и арабки, но немало и эфиопок разных оттенков чёрного, и даже одна индианка с цветной точкой на лбу. Сидели кто в небрежно наброшенных, просвечивающих накидках, кто в одних набедренных повязках. У всех были густо насурмлены веки и выкрашены хной ногти, сверкали браслеты на руках и ногах, бусы во много рядов лазурита, коралла и дешёвого жемчуга. Клиентов не было. Лишь мальчишка-водонос со связками кувшинчиков на коромысле брёл по улице, покрикивая: "Вода, холодная нильская вода!"

При появлении двух римских воинов улица оживилась. Засверкали призывные улыбки, замахали руки в звенящих браслетах, отовсюду полетели заученные "хайре", "аве" и даже готское "heils, skapja fukkan!" Маркиан и Фригерид переглянулись и приготовились, что сейчас их начнут хватать и затаскивать силой. Но случилось неожиданное. Какая-то египтяночка с искусственными лотосами в волосах с ужасом показала на Фригерида:

— Девочки, это тот рыжий!

— Тот рыжий! Идёт тот самый рыжий! — пронеслось по улочке.

Всё переменилось как по волшебству. Девушки вскакивали и скрывались в домах. Хлопали двери, ставни, стучали засовы. Минута, и улица опустела — один мальчишка-водонос далеко впереди бренчал своими кувшинчиками.

— Однако, — изумился Маркиан, — у тебя здесь репутация...

— Боятся! — Герул самодовольно расправил усы. — Иногда слишком большой размер — тоже недостаток... — Он бодрился, но было видно, что и для него происходящее — полная неожиданность. — Знаешь, я в прошлый раз у Евмолпа немного погулял, — признался он смущённо. — Немного лишнего погулял. Дело было в мае, как раз выдали наградные на двухлетие воцарения августа, и потом, этот проклятущий хамсин нагоняет такую жажду...

— Понятно, — сказал Маркиан. Они шагали по безлюдной, замершей в молчании улице. — Что ты здесь натворил?

— Если честно, почти ничего не помню. После того как вышвырнул из окна того александрийского содомита с его евнухом — не помню вообще ничего. Но никого не убил... кажется... — Фригерид остановился перед выгорелым дотла, почернелым остовом дома. — А вот это, — тихо проговорил он, — было заведение Евмолпа.

— 3

— Нет, никого не убили, — сказал мальчишка-водонос, поглядывая с опаской на Фригерида. — Тот... рыжий воин, похожий на тебя... только пальцы кому-то сломал и ухо откусил... Нет, и не сгорел никто. Когда дом загорелся, оттуда и так уже все сбежали. А Евмолп переехал в бывший храм Гарпократа. Нанял монахов, чтобы изгнали беса, а потом прямо внутри устроил заведение. Хотите, провожу?

— Не пустит, — качнул головой Фригерид. — Ни за что не пустит. Аретроя всё ещё у него?

— Мероитка-то? Ушла, — охотно поделился сведениями водонос. — Она ведь свободная, вольноотпущенница. Сказала, что не будет работать в храме. Кощунство, мол.

— Она язычница? — поинтересовался Маркиан. — Не то чтобы для меня это было важно...

— Она посвящённая жрица, — гордо сказал Фригерид. — Знает иероглифы!

— Ах вот оно что! — Маркиан понимающе покивал. — Ещё одна. Везёт нам сегодня на посвящённых жрецов...

— Ты с ней поговори — сразу поймёшь, что не врёт. — Фригерид повернулся к водоносу: — И где она теперь?

— А тут рядом. Хороший дом, сад. У неё теперь богатый покровитель — Никанор, начальник таможни. Но сама ещё работает. Проводить?

Маркиан покосился на Фригерида.

— Девушка точно захочет тебя видеть? После всего, что ты учинил?

— А то! — Герул самодовольно приосанился.

— Ну тогда пошли. — Маркиан вручил водоносу монету.

Они развернулись. И увидели в просвете улочки единственного человека, долговязого в длинной белой тунике.

Долговязый дёрнулся, заметался, бросился прочь — и нырнул в боковой проулок.

Маркиан и Фригерид не сказали ни слова. Даже не переглянулись. Сработал инстинкт преследования: убегает — догнать.

Придерживая мечи, чтобы не болтались, они рванули по улочке.

Проулок, куда метнулась белая фигура, служил помойкой. Фригерид бежал впереди, Маркиан следом, поскальзываясь на арбузных корках, хрустя фисташковой скорлупой, распугивая крыс и воробьёв. Белая туника мелькнула в конце проулка и скрылась за углом.

Воины добежали до развилки и встали. Вправо и влево уходили совершенно одинаковые глинобитные проходы, узкие и замусоренные.

— Куда этот пёс дёрнул? — спросил Фригерид. И тут справа захлопал крыльями, взлетел с противным карканьем ибис.

Преследователи бросились туда, перескакивая через высохшие добела нечистоты, рыбьи потроха, финиковые косточки.

Далеко бежать не пришлось. Переулок упирался в тупик между оградами двух пальмовых садов. Долговязый в белой тунике пытался перелезть через ограду. Ему хватило роста ухватиться за верх, но не хватило силы подтянуться на руках, и он бессильно шаркал ногами в скользких сандалиях по серому саману ограды. Фригерид и Маркиан остановились и стали с интересом наблюдать.

— Ты бы сандалии скинул, — посоветовал герул, — цепче будет.

Долговязый с ужасом обернулся. Лицо было молодое, гладкое, с узкой чёрной бородкой-подковкой и тонкими усиками, волосы чёрные и длинные. Он послушался, сбросил сандалии, и вправду босиком сразу полез ловчее.

— Ты его знаешь, брат? — спросил Фригерид.

— Первый раз вижу. — Маркиан пожал плечами. — Я думал, это кто-то из монахов, но нет.

Герул неторопливо подошёл к беглецу — тот уже завалился животом на верх ограды, ещё секунда и перелезет, — ухватил за щиколотки и сволок. Долговязый завизжал, падая. Не теряя времени, Фригерид подсечкой уложил его на живот, навалился сверху и заломил руку. Тот завизжал громче. Свободной рукой Фригерид вздёрнул его за волосы.

— Кто такой? — рявкнул он. — Зачем за нами шёл? Кто послал?

Боль и паника в глазах долговязого сменились отсутствующим выражением.

— Господи Отче величия, — забормотал он, — спаси мя и очисти, и силы на одоление супостатов даруй, на Тебя же единого, Господи жизни и света и пяти небес, аз грешный уповаю...

Фригерид резко ткнул его лицом в землю и повозил.

— Кончай блажить! Последний раз спрашиваю по-хорошему, дохлятина: кто такой? Зачем за нами шёл? Кто послал?

— Полегче, брат, — вмешался Маркиан в роли доброго следователя. Подобрал плащ, чтобы не испачкать в помоях, присел возле парня и мягко заговорил: — Ты, приятель, не бойся. Ты ничего плохого не сделал. Ну следил за нами, ну побежал от нас. Необычно, подозрительно, но это не преступление. Мы тебя не накажем. Объяснись и ступай своей дорогой. Кстати, меня зовут Флавий Эмилий Евдоксий Маркиан. А ты, приятель, кто и откуда?

Фригерид снова вздёрнул парня за волосы. Лицо было в грязи, из носа текла кровь, но в глазах светилась молитвенная отрешённость.

— Господи света, душу предаю в руце Твоя, — проговорил долговязый и хлюпнул носом. — Сподоби мя венца мученика во имя Твое, яко апостола и пророка Мани сподобил еси. Аллилуйя, аллилуйя... Аминь, аминь, аминь...

— Манихей? — удивился Маркиан.

— Не знаю, манихей или кто, но парень крепкий, — уважительно заметил Фригерид. — Как у нас говорят, is habaith balluns. Это значит, — пояснил он по-гречески, — у него есть яйца.

— Я знаю.

— А я не для тебя говорю, я для него. Чтобы понял: скоро их не будет. — Фригерид придавил коленом спину долговязого и вытащил из ножен кинжал. — Последний раз, вот теперь уж точно последний, спрашиваю по-хорошему...

— Эй! — послышался гневный женский голос. — Вы что творите рядом с моим домом? Убивайте людей в другом месте, ради всех богов!

Фригерид поднял голову. Лицо расплылось в улыбке.

— Аретроя!

В проёме калитки садовой стены стояла девушка-эфиопка в коротком голубом хитоне, цветом кожи не чёрная, а вроде сегодняшних нубийцев — тёмного орехово-бронзового оттенка. Большие чёрные глаза сверкали гневом, но страха перед вооружёнными мужчинами в них не было. Смоляно блестящие волосы были по-гречески стянуты в узел. Медальон в виде диска, обрамлённого коровьими рогами, поблескивал тускло-золотистой бронзой между грудями в откровенном вырезе хитона. Аретроя скользнула взглядом по Фригериду, оценивающе смерила Маркиана, и гнев в её глазах сменился заинтересованностью.

— Девочка, мы никого не убиваем. — Маркиан встал с корточек и одёрнул пояс. — Просто немного допрашиваем. Мы бы занялись этим в другом месте — но так уж вышло, что мой друг Фригерид вёл меня именно к тебе.

— Твой друг остался мне должен двадцать четыре драхмы. — Эфиопка посторонилась и приглашающе указала на калитку. — Заходите, раз ко мне. И этого беднягу затаскивайте. Не надо мне нового скандала на весь город.

— А ну пошёл! — Фригерид поднял долговязого за шиворот и, согнутого в поясе, потащил к калитке.

Капая кровью из носа в пыль, манихей безропотно потащился за мучителем, но когда чуть не уткнулся лицом в декольте Аретрои, задрожал и дёрнулся назад.

— Нет! — пискнул он. — Лучше убейте! Не пойду в срамное блудилище!

— А-а, вот чем можно тебя сломать! — обрадовался Маркиан.

— Сломаем, не сомневайся... Вперёд! — Фригерид впихнул долговязого в калитку.

Маленький садик в густой тени финиковых пальм с трёх сторон окружали саманные стены. Двухэтажный дом из щербатого ракушечника выходил в сад двухколонным портиком, а сверху нависала галерея с плетёной решёткой из тамариска. Садик украшали терракотовые вазоны с цветущими в воде лотосами и статуэтки Приапа с венками на исполинских членах. Посреди были квадратом расстелены во много слоёв соломенные циновки, валялись подушки. Всё звало к неге и отдохновению, тем более что и солнце поднималось к зениту, знаменуя начало сиесты.

— Прекраснейшая Аретроя, прости за такое необычное вторжение, — сказал Маркиан, расстегивая фибулу плаща. — Сейчас мы узнаем, кто этот человек, выставим его прочь и предадимся более приятным занятиям. И чтобы нам побыстрее покончить с этим... — Он повесил плащ на фаллос Приапа и расстегнул на поясе бронзовую пряжку в форме львиной головы. — ... Я попрошу тебя об одной дополнительной услуге.

— En to prokto deka drachmai epiphora, — деловито сказала Аретроя.

— Я о другом, хотя предложение интересное. — Туда же, куда и плащ, Маркиан повесил воинский пояс с мечом и кинжалом в ножнах, подвесными кошельками и сумочками. — Помоги развязать язык этому парню. Он манихей и, кажется, дал обет воздержания. Если ты...

— Я поняла. — Эфиопка сочувственно глядела на манихея, припёртого Фригеридом к мохнатому стволу пальмы, а тот изо всех сил жмурился, лишь бы её не видеть. — Двадцать драхм за это, красавчик.

— Давай, Аретроя, покажи мастерство! — Фригерид отпустил манихея, но тот вжался в пальму и замер.

— Пойдём со мной, мальчик! — нежно позвала Аретроя. — Пойдём в дом! Да не бойся, не буду я тебя соблазнять! Пальцем не трону! Просто хочу, чтобы ты умыл лицо. Страшно смотреть на эту кровь...

С зажмуренными глазами, бормоча под нос: "Дево Света, молю, от скверны плотския оборони мя", манихей позволил Аретрое увести себя в дом. Как только они скрылись, Фригерид толкнул Маркиана в бок и спросил:

— И как она тебе?

— Хороша эфиопочка, — признал гвардеец. — И даже лицом хороша. И явно уровень повыше, чем у тех дешёвых шлюх... Хотел бы я видеть, как она развяжет язык этому бедняге...

— Как, как, — передразнил Фригерид, тоже снимая плащ. — Развяжет пояс, а там и язык развяжется. Она дело знает, скоро сам увидишь... Тянем жребий, кто первый?

— Да погоди с этим. Как-то неприятно поворачивается дело, брат. Кто-то пустил за нами слежку. Кого-то очень интересует, куда мы поедем и что будем делать.

— Думаешь, те маги из крепости?

— Или монахи, но это вряд ли. Или даже кто-то из наших. В любом случае мы вляпались в какую-то запутанную историю.

— Я бы сейчас выпил, — признался Фригерид.

— Я бы тоже. — Маркиан громко похлопал в ладоши, но никто не появился. — У неё что, нет ни одного раба?

— Есть, есть рабыня, — сказала Аретроя, выходя в сад. Вид у неё был мрачный. — Только я отправила её погулять.

— Какая ты снисходительная хозяйка, — заметил Маркиан. — Это твой покровитель-таможенник приставил её к тебе? Следить, чтобы не принимала других мужчин?

— В точку. Умница. — Аретроя села на циновку, скрестив ноги. — Но Никанор слишком скуп. Порядочной женщине на одно его содержание не прожить. И слишком глуп: приставил дешёвую рабыню, которую я перекупила за драхму с каждого гостя.

— Ладно, оставим интересные истории на потом, — сказал Маркиан. — Как насчёт нашего манихея?

— И как насчёт выпивки? — спросил Фригерид.

— Мальчишка сейчас выйдет, ему надо прийти в себя... Хотите выпить? Вино кончилось, но есть египетское пиво. Вам какого, жёлтого на дынных корках или красного двойной густоты на финиках?

Воины переглянулись.

— Нам главное чтоб покрепче, — сказал Фригерид. — Чтобы все эти финики не чувствовались. А всё-таки, что ты сделала с парнем, что ему надо прийти в себя?

Эфиопка не успела ответить. Манихей сам вышел из дома с чисто вымытым и совершенно изумлённым, отсутствующим лицом.

— Севастий, братец! — ласково обратилась Аретроя. — Сделай одолжение, спустись в погреб, принеси нам "чёрное пойло Анубиса"... Это не тот кувшин, где танцующие вакханки нарисованы, а тот, где блюющие скифы. И три кубка для питья.

От звука её голоса Севастий будто опомнился.

— Сейчас, госпожа! — Он стрелой метнулся в дом.

— Что ты с ним сделала? — поразился Фригерид.

— Сказала несколько слов, — печально ответила Аретроя. — Не волшебных. Простых слов, которые ему никто никогда в жизни не говорил. Теперь он мой. Только на кой он мне? — Она вдруг яростно прошипела: — Вот ненавижу быть такой лживой стервой! Ненавижу играть людьми. Гоните мои двадцать монет! — Глянула на Фригерида: — И твой долг. — И грубо завершила: — А если хотите binein, то с каждого ещё по тридцатке.

— Недёшево, — заметил Маркиан.

— А то! Я вам теперь не шлюха, я гетера.

Маркиан глянул на неё с интересом.

— А ты, Аретроя, не проста. Ты производишь впечатление довольно городской, даже столичной девушки.

— А ты думал? Я из Мероэ! Наши цари были фараонами в Египте, а потом тысячу лет правили всей Эфиопией, пока аксумские крестопоклонники не разграбили храмы и не похитили богов...

— И ты действительно была жрицей?

— Да, я потомственная жрица-пророчица Хатор, — Аретроя горделиво выпрямилась.

— И знаешь иероглифы?

Вместо ответа она схватила Маркиана за руку, пригляделась к резному стеатитовому медальону на кожаном браслете.

— Это что у тебя?

— Оберег от дурной болезни. Если продавец не врал, эта штучка из фараоновой гробницы. Наверное, врал, но оберег пока не подвёл ни разу...

Мероитка захохотала.

— Знаешь, что там написано? "Я любимая кошка резчика печатей Небуненефа. Во имя Маат, верни меня хозяину". Понял? Это кошачий ошейник! — Вгляделась пристальнее: — Судя по стилю, Новое царство или Саисская династия. Так что продавец не соврал — вещица действительно фараоновых времён... О! Наконец-то Севастий! "Чёрное пойло Анубиса"! Наливай! — Она звонко хлопнула в ладоши. — Тебе, братец, не предлагаю — знаю, что вам запрещено.

Севастий, с обожанием поглядывая на неё, разлил по кубкам тёмное пиво.

— Это то самое? — с опаской спросил Фригерид. — Что тогда у Евмолпа?

— То самое. — Аретроя чуток выплеснула из кубка богам и первая залпом выпила. — Севастий, братец, расскажи что-нибудь! — попросила она ласково. — Пусть эти воины узнают всё что им нужно, отвяжутся и оставят тебя в покое.

Манихей посмотрел на неё с болью.

— Но я дал клятву молчания...

— Севастий! Милый! — Ответный взгляд Аретрои был ещё жалостнее, ещё молитвеннее. — Пожалуйста, расскажи им... ради меня! Ради нашей дружбы!

Колебания терзали Севастия. Он пошагал по садику взад-вперёд, бормоча под нос молитвы Отцу света, Матери жизни, Первочеловеку, ангелам и ещё каким-то двойникам, и наконец решился.

— Аретроя! — Его голос дрожал. — Я всё расскажу. Я нарушу клятву. Но если погибнет моя душа, пусть спасётся твоя. Умоляю, поклянись, что ты оставишь блудодейство, покаешься перед совершенными, принесёшь обеты слушателей и пожертвуешь всё имущество церкви Сынов Света!

— Клянусь! — воскликнула Аретроя. Её выразительные глаза сияли религиозным экстазом.

— Поклянись своими богами!

— Клянусь своими богами! — Незаметно для Севастия она состроила пальцами какой-то знак за спиной.

— Тогда я всё расскажу. — Манихей судорожно перевёл дыхание. — Я сириец из Газы. Мои родители были людьми Света в чине слушателей. Конечно, моё рождение было для них величайшим горем, ибо нет хуже греха, чем заставить ещё одну живую душу страдать заточённой во плоти...

— Севастий, — сказал Маркиан, — не надо рассказывать всю свою жизнь. Ближе к делу. — Он отхлебнул из кубка.

— Хорошо. Когда родители умерли, я остался без средств, потому что римский закон запрещает нам наследовать. К тому же епископ Порфирий добился изгнания нас из Газы. Наша община рассеялась. Я и братья мои Фома, Фалалей, Марон, Авель, Аггей, Марана и Саламан отправились в Египет, чтобы принять обеты совершенных и поселиться в манистане в Ликополе. По дороге в пустыне на нас напали разбойники-саракены и убили моих спутников, один я чудом остался в живых. Я добрался до Александрии, и там голодал и нищенствовал, пока не встретил Ливания...

— Наконец-то дошёл до дела, — буркнул Фригерид, глотнул пойла Анубиса и стал слушать внимательнее.

— Я стал выполнять его поручения. Сначала только за деньги. Потом он принял меня в ученики. Когда Онуфрий, каллиграф, ушёл к монахам, Ливаний велел следить за ним и за этими монахами. Сегодня утром я был в лагере легиона и слышал, как дукс приказал вам найти крепость. И я решил, что теперь будет правильнее следить за вами, а не за Онуфрием.

— Ты согласовал это с Ливанием? — спросил Маркиан.

— Нет. Ливания нет в городе. Я не знаю, где он. Скорее всего, в Александрии.

— Что ты знаешь про заброшенную крепость? — вступил Фригерид.

— Это место сбора всех софиополитов. Я не знаю точно, где она находится, и когда будет сбор. Я пока ученик, не посвящённый даже в первые мистерии.

— Софио... кого? — переспросил Фригерид.

— Мир скоро погибнет, — без выражения сказал Севастий. — Так учил апостол Мани, так учили Гермес Трижды Величайший, Зороастр и Христос. А те великие посвящённые мудрецы, которым служит Ливаний, высчитали точные сроки. Старый Рим падёт на наших глазах. Но поднимется Софиополь, город мудрости. Он выстоит в буре, сохранит лучшее и лучших от нашего мира... И станет Римом будущих веков.

— Однако, пахнет заговором против римского народа, — пробормотал Маркиан. — Дело скверное. Эти мудрецы — манихеи?

— Среди них есть сыны Света, но есть и язычники, и иудеи, и даже ваши, называющие себя христианами. Неважно, кто какого бога почитает — так говорил Ливаний, ибо есть некая сила выше богов.

Аретроя смотрела испуганно, но Маркиан не был особенно впечатлён.

— Ты знаешь других софиополитов, кроме Ливания? — продолжал он. — Знаешь, сколько их в той крепости? Вооружены ли?

Манихей лишь молча помотал головой. Он был мрачнее прежнего и, похоже, раскаивался в своих признаниях.

— М-мальчики! — Аретроя после нескольких кубков уже слегка заплеталась языком. — Знайте, я ничего этого не слышала. Ничего-ничего-ничего. Была пьяна. Провалы в памяти. Так и запишите. Официальный протокол. Может, уже отпустим бедного маленького Севастия?

— Разве можно его отпускать? Он всё расскажет своему Ливанию. — Маркиан в сомнении поглядел на Аретрою. — У тебя есть какой-нибудь погреб?

— К-конечно, — удивлённо ответила эфиопка. Откинула угол циновки и показала круглый дощатый люк зерновой ямы. — Здесь пусто. Только не убивайте его, хорошо?

— Нет-нет. Подержим в погребе, пока мы у тебя. Потом отправим под арест, и он останется жить... Стой! Держи его!

Фригерид вскочил, рванулся вдогонку за манихеем и схватил за шиворот в шаге от калитки. Севастий завизжал. Маркиан откинул люк. Из ямы пахнуло затхлостью, залежалым зерном и средствами от мышей — кошачьим салом и газельим навозом.

— Пять монет с вас за помещение. — Аретроя налила себе ещё кубок.

— Ты очень жадная, — сказал Маркиан. — Впрочем, чего ещё ждать от гетеры? Ладно, по рукам, казна и не такое оплачивала. — Фригерид сбросил в яму орущего Севастия, а Маркиан захлопнул люк и завалил циновками. — Ну всё, теперь можно отдохнуть!

Крики Севастия из-под земли доносились глухо и невнятно. Аретроя приложилась к земле и крикнула сквозь циновки:

— Братец, ты свою клятву нарушил? Нарушил! Чего же ты хочешь от слабой женщины? — Выпрямилась и залпом выпила кубок. — Ну всё, забудем о неприятном! — С нехорошей улыбкой встала и развязала пояс. — Начнём веселье!

Мужчины засвистели, зааплодировали. Аретроя отшвырнула пояс и стянула через голову хитон.

— 4

В Риме день клонился к вечеру. Визиготское войско растеклось по всему Городу, но не распалось, не разложилось на толпы мародёров. Аларих держал дисциплину на высоте: каждый вождь со своей дружиной грабил строго отведённую ему часть города, и никто не смел нарушить неприкосновенность храмов святого Петра в Ватикане и святого Павла за стенами. Не трогали и дворцов на Палатине — то была собственная доля Алариха. Он занял Палатин, торжественно проехав со свитой через императорские форумы, и почтительно принял сдачу в плен Плацидии, сестры Гонория. Короля сопровождали шурин Атаульф и отставной марионеточный император Аттал.

Саллюстиевы сады всё ещё горели. В тех кварталах, докуда не добрались визиготы, бесчинствовали местные бандиты и мятежные рабы. Беженцы валили из всех ворот обречённого Города. К вечеру первые добрались до порта Остии. Те, кому удалось вынести деньги, покупали по безумным ценам места на кораблях; остальные продавали себя или своих детей в рабство, лишь бы покинуть Италию.

Плацидия успела отправить гонца к брату в Равенну. Гонец выбрался из Рима пешком, незамеченный в толпе беженцев. Он решил не ехать по Фламиниевой или Соляной дорогам, где в эту войну уже несколько раз прошлись готы, а сделать крюк в девяносто миль по Кассиевой дороге через Флоренцию. Здесь жизнь продолжалась, и государственная почта всё ещё работала. На первой почтовой станции Бакканы подорожная с печатью Плацидии возымела действие: гонцу выдали казённого коня. К закату он доскакал до Форума Кассия, сменил коня и двинулся дальше, не собираясь останавливаться на ночлег.

Египетское солнце закатывалось за холмы Ливийской пустыни, отражалось огненной дорожкой в зеркале Нила. Был сезон половодья. Над разлитой во всю ширь долины Рекой темнели пальмовые острова деревень и тонко прочерченные линии дамб.

Небольшая безмачтовая барка стояла на мели, вынесенная течением на заливное поле. Над носом и кормой высились изящно изогнутые штевни, с кормы свисало рулевое весло. Над каютой — тентом из грязного, латаного холста — клубился дымок свечей со скипидаром для отгона комаров. Комары звенели и вились тучами, но человек на барке не обращал на них внимания. Севастий, а это был он, стоял на коленях, самозабвенно отбивал поклоны, воздевал руки к небу и бормотал:

— Слава, слава двунадесяти мирам Света Твоего... Слава, слава мирам Света, яко самоцветы величие Твое украшающим... Слава, слава ефиру живому, предивных миров лучезарному вместилищу... Слава, слава, слава...

Из каюты со стоном выполз Маркиан в одной распоясанной тунике. Держась за голову, он перегнулся через борт и принялся хлебать нильскую воду. Севастий даже не взглянул в его сторону.

— Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя... Воззываю ко богам, да хранят мя от злобы века сего, от гнета его и раздора и беззакония... Воззываю ко ангелам и двойникам, да хранят мя от всякия беды... Ибо время конца пришло, яко апостолом и пророком Мани предсказано. Аминь, аминь, аминь. — Манихей положил последний поклон и принялся отмахиваться от комаров пальмовой вайей.

— Где мы? — хрипло простонал Маркиан. — Как мы здесь оказались?

— Ты ничего не помнишь? — без выражения спросил Севастий.

Маркиан прихлопнул на шее комара и задумался.

— До чего же коварная штука, — проговорил он, — это чёрное пойло Анубиса. Последнее, что помню — пришёл какой-то козлобородый в синем плаще и стал допытываться, кто мы такие, и что мы делаем на его женщине. Дальше всё смутно. Помню только общую атмосферу веселья. А что было-то?

— Я не видел, — ответил Севастий. — Я сидел в яме. Только слышал много шума и крика. Потом стало тихо, и ты сказал, что надо поскорее убираться из города. Аретроя сказала, что пойдёт с вами. Мол, после всего, что вы сделали с Никанором, ей в Коптосе точно не жить, и теперь вы как честные люди должны стать её покровителями. Ещё она вспомнила про меня. Сказала, что нельзя же оставлять Севастия в яме, и Фригерид согласился, что свидетелей оставлять нельзя...

— Господи! — Маркиан схватился за голову. — Неужели мы его убили?

— Нет, — сказал Севастий, — когда меня вытащили из ямы, трупа не было. Только много статуй было разбито, в вазоне с лотосом плавала отрезанная борода, а на верхушке пальмы висел синий плащ. Вы долго искали кинжал Фригерида, а потом решили, что Никанор, видать, так и убежал с рукояткой кинжала в заднице. Фригерид сильно ругался. Вы оделись, и мы все направились на пристань. Вы захватили кувшин, и по дороге очень много пили...

— А до того мы, значит, мало пили? — просипел Фригерид, вылезая из каюты на нос барки. — Ой-ой, как мне плохо... Как же мне плохо... Нет, всё, эту египетскую дрянь больше никогда... ни капли в рот... Осталось ещё? — Он потряс пустой кувшин, выругался: — Thunras bloth! — Перегнулся через борт у форштевня и тоже принялся пить из Нила.

— Что дальше? — тоскливо спросил Маркиан.

— Мы все пришли на пристань к барочникам. Ты достал подорожную и стал требовать, чтобы нас бесплатно довезли до Максимианополя. Поскольку никто из вас не смог выговорить "Максимианополь", пришлось говорить мне. Одна из барок не успела от вас уплыть, и...

— Понятно, а где кормчий и гребцы? — с опаской спросил Маркиан. — Мы с ними тоже... что-нибудь сделали?...

— Нет, гребцы сами попрыгали в воду, когда ты начал плясать иллирийский народный танец с кинжалом. Потом выпрыгнул и кормчий, когда Фригерид стал плясать герульский народный танец с мечом. Потом Аретроя потребовала прекратить танцы, иначе выпрыгнет она сама, и вам придётся блудодействовать друг с другом...

— Она так и сказала "блудодействовать"? — вступил в разговор Фригерид.

— Нет, она употребила другое слово, — сухо ответил Севастий. — Ты обиделся и стал спрашивать: неужели вы недостаточно доказали ей, что вы мужчины? Она ответила, что нет, совершенно недостаточно. После этого вы втроём ушли в каюту, и позвольте не рассказывать, что я оттуда слышал. Сам я встал к рулевому веслу и попытался управлять баркой. И вот... — Севастий обвёл рукой панораму заливных полей под закатным небом. — ... Мы здесь.

— Ладно, — сказал Маркиан, — это понятно. Непонятно другое. Зачем потащился с нами ты? Почему не побежал докладывать своему Ливанию?

— Ливаний в Александрии. Я бы всё равно не успел — вы доберётесь до крепости раньше, чем я до него. И ещё... — Севастий мечтательно вздохнул. — Я не теряю надежды обратить Аретрою. Да, да, она живёт во грехе и скверне, но я чувствую отблеск Света в её душе, и...

— Погоди-погоди, — перебил Маркиан. — Севастий, ведь ты понимаешь, что мы отправим тебя за решётку, как только протрезвеем? Почему не сбежал пока мог? Или, раз уж так сильно хочешь быть с Аретроей, почему не выкинул нас за борт на середине Нила?

— Я бы на твоём месте так и сделал, — добавил Фригерид.

— Вы что? — обиделся Севастий. — Убийство живого существа — величайший грех против Креста Света! Нам даже комаров убивать запрещено! Мне и в голову не пришло так поступить... — Он замолчал и как-то странно задумался.

Маркиан с Фригеридом переглянулись.

— В Максимианополе мы тебя арестуем, — сказал Маркиан. — Тебя ждёт следствие по делу о заговоре. Возможно, пытки. Возможно, казнь. Если, конечно, — добавил он со значением, — ты не сбежишь по дороге.

— Ага, — сказал Фригерид. — Если мы вдруг случайно отвернёмся и не заметим, как ты улепётываешь по мелководью. Кстати, Маркиан! Взгляни, какой красивый закат!

— Совершенно изумительный! — согласился иллириец.

Оба воина повернули к Севастию спины, но тот только сидел и растерянно таращил глаза. Он явно чувствовал, что ему намекают на что-то, но...

— Да беги же, болван! — крикнула Аретроя, вылезая из каюты — совершенно свежая и бодрая.

— Аретроя! — Севастий вскочил, его глаза засияли. — Умоляю, уйдём вместе! Поверь, Отец Жизни милосерден и всепрощающ! Сколько бы ты ни грешила, ещё не поздно покаяться, спасти душу, обратиться к Свету!...

— Если мы уйдём вместе, дурачок, — с жалостью сказала Аретроя, — то не я исправлюсь, а ты испортишься. Уходи! Забудь меня! И прости, если сможешь.

Она отвернулась от Севастия, а тот, всхлипывая и шмыгая носом, вылез из барки и поплёлся прочь по щиколотку в воде. Выбрался на дамбу, обернулся и выкрикнул:

— Вы пропадёте! Не вернётесь живыми из той крепости! Узнаете силу великих мудрецов! — Махнул рукой и побрёл прочь по дамбе.

Маркиан и Фригерид на него даже не оглянулись. Они в изумлении глядели на мероитку.

— Аретроя, — проговорил наконец Фригерид, — да ведь ты пила больше всех...

Она самодовольно усмехнулась.

— А как ты думаешь, почему ромеи не смогли завоевать эфиопов?

— Я всегда считал, что из-за трудностей снабжения армии через пороги Нила, — сказал Маркиан. — А на самом деле вы нас просто перепили? Возможно... Кстати, никто не хочет спросить, куда нас занесло? Спросить, например, вот у него?

На ближайшей дамбе стоял крестьянин в высоко подпоясанной тунике и молча разглядывал барку непрошеных гостей на его поле. Красный диск солнца уже наполовину закатился за гребень холмов на том берегу.

— Бог в помощь, добрый человек! — крикнул Маркиан и вполголоса спросил у спутников: — Я ведь правильно говорю? Крестьян именно так приветствуют: "Бог в помощь"? — Снова крикнул: — Что это за место? Мы уже проплыли Максимианополь?

— Я не коворить креческий. — Крестьянин попятился на шаг, но продолжал глазеть на пришельцев.

Маркиан вздохнул.

— Аретроя, спроси по-египетски.

— Ну, знаешь... — В её голосе было сомнение. — Я, конечно, владею иероглифическим, иератическим и демотическим письмом, я наизусть знаю "Книгу мёртвых" и сама сочиняла гимны на священном языке, но вот насчёт современных простонародных наречий... Ладно, попробую... Эм хотеп, эм хесет нет Амэн!...

Аретроя говорила торжественно и довольно долго. Бесполезно.

— Креческий не коворить я, — сказал крестьянин и попятился ещё на несколько шагов.

— Что ты ему наплела? — спросил Фригерид. — Надо было просто спросить, где мы.

— Я так и спросила, — ответила Аретроя слегка обиженно. — Я сказала: "Мир тебе, и да будет благосклонен к тебе Амон, о землепашец, радующий Осириса трудом рук своих! Во имя Маат, поведай заблудшим путникам, жрице и воинам фараона Феодосия (да будет он жив, невредим, здрав!), в какой из номов Верхней Страны, на чью залитую благодатной водой ниву принесло эту барку течением божественного Хапи?" Ну что вы так смотрите? На священном языке короче сказать нельзя!

— Давай лучше ты, — сказал Маркиан Фригериду. — Вроде ты можешь связать пару слов по-египетски? Спроси уже наконец по-простому: где мы?

— Это я не знаю, — буркнул Фригерид. — Знаю только, как спросить, где деньги. Ноув п'тон?

Он произнёс это вполголоса, но крестьянин всё равно развернулся и припустил по дамбе прочь, в сторону ближайшего острова-деревни.

— Вот и пообщались с местным населением, — подытожил Маркиан.

Солнце село, быстро смеркалось, в небе ещё горели розовым отсветом заката перистые облака, но меркли и они. Почти в зените светился молодой полумесяц. По берегам загорались тут и там дрожащие огоньки светильников.

— О, я понял, где мы! — обрадовался Фригерид. — Вон те огоньки на левом берегу — Тентира, а эти, поближе, прямо по курсу — Максимианополь! Мы выше, и уже близко. Давайте выбираться, а то комары едят — мочи нет.

Фригерид и Маркиан разулись. Барка сидела на мели, но всплыла, когда они спрыгнули. Толкая с двух бортов, они легко вывели её с поля в канал, заскочили обратно и с бранью принялись обдирать с ног пиявок. Когда с этим было покончено, сели грести, а Аретрою поставили к рулевому веслу. Вели барку неумело, постоянно тыкались в дамбы по берегам узкого канала, но всё-таки наконец выбрались в главное русло Реки. Здесь уже не надо было грести — только немного подруливать кормовым веслом, чтобы держать нос по течению. Царила ночная тьма, лишь полумесяц серебрил воды, и мерцали впереди редкие огоньки Максимианополя. Холодало, над водой стелился туман.

— Расскажи что-нибудь про свой Мероэ, жрица, — сказал Маркиан. — Это какое-нибудь скопище соломенных хижин или действительно город, вроде Коптоса?

— Это город вроде Рима, дурачок, — презрительно отозвалась Аретроя. — Видел бы ты Мероэ... Лес пирамид, гигантские храмы Исиды, Аммона, Апедемака... дворцы, парки, дороги процессий, ристалища боевых слонов... Хотя, — задумчиво добавила она, — в основном действительно скопище соломенных хижин.

— Как ты попала в Египет? — спросил Маркиан. — И как дошла до жизни такой? Наверняка у тебя припасена интересная история.

— История совершенно обычная. — Аретроя слегка дрожала в своём лёгком хитончике. — Аксумиты взяли Мероэ и угнали меня в рабство, продали в Адулис, там перепродали в Беренику, оттуда в Коптос. Однажды я хорошо заработала и выкупилась на свободу. Вот и всё. А если хочешь соблазнительных подробностей — плати драхму. И кстати, скифчик, — обратилась она к Фригериду, — будь другом, одолжи плащ, а то стало холодно, как у тебя на родине...

— Я вообще-то родился в Македонии, но держи. — Герул кинул ей плащ.

— Соблазнительных подробностей пока не надо, — сказал Маркиан, — а расскажи-ка лучше вот что... Ты раньше знала Севастия?

— Нет. — Аретроя одним грациозным движением закуталась в плащ и снова взялась за рулевое весло.

— А Ливания знала?

— Почему ты спрашиваешь? — удивилась эфиопка.

— Заметь, — сказал Маркиан Фригериду, — она не сказала "нет". — Снова обратился к Аретрое: — Ты одна из немногих людей, читающих древние египетские письмена. Ливаний и его софиополиты зачем-то собирают египетские рукописи. Когда Севастий побежал от нас, то почему-то в сторону твоего дома, и полез именно через твой забор. Не многовато ли совпадений?

Аретроя и Фригерид слушали с открытыми ртами. Аретроя даже бросила весло, и барку начало медленно кружить, но никто не обращал внимания. Маркиан продолжал:

— Севастий молчал, пока ты не поговорила с ним наедине. Вы с ним согласовали показания? Потом ты опоила нас этим мерзким зельем, из-за чего полдня напрочь выпали у нас из памяти. Севастий при этом вообще не пил, а у тебя нет ни малейших признаков похмелья. Выпила противоядие? Держала во рту аметист?

— Ну нет, брат! — вмешался Фригерид. — Если бы она держала что-то во рту, мы бы с тобой почувствовали! И вообще... Я ж Аретрою давно знаю! Какая она заговорщица? — Он почесал в затылке. — Слушай, а зачем ты тогда Севастия отпустил? Допросили бы перекрёстно...

— Ты прав, — согласился Маркиан, — зря отпустил. Просто у меня всё в голове сложилось только сейчас. Ну что, Аретроя? Я прав? Ты знаешь Ливания?

Аретроя приложила руку к сердцу, а другую воздела к луне.

— Клянусь! — провозгласила она торжественно. — Если я лгу, пусть Сехмет поразит меня чумой, пусть Исида сделает бесплодным моё чрево, пусть я останусь без погребения! Я не знала Севастия раньше! Он прибежал случайно! Я ни о чём с ним не сговаривалась! Я не опаивала вас нарочно!

— Брат, похоже, она не врёт, — сказал Фригерид. — Клятва серьёзная. И сам подумай: если Севастий бежал к ней, то зачем полез через забор? Она бы его в калитку впустила!

— Да, это дыра в моей версии, — согласился Маркиан, — но заметь: она уже второй раз уходит от ответа насчёт Ливания.

Аретроя тяжело вздохнула.

— Ладно, умник, этот александриец со шрамом был у меня. Но я знать не знаю ни про каких софиополитов! Всеми богами, жизнью и душой клянусь, что не состою в заговоре!

— Допустим, я верю, — сказал Маркиан. — Но зачем Ливаний к тебе приходил? Наверняка ведь не ради игр Афродиты?

— Этот kinaidos и пальцем до меня не дотронулся. Он хотел проверить перевод одного папируса. Кто-то другой перевёл, а мне Ливаний показал для проверки только первые и последние строки, остальное закрыл рукой.

— Ты помнишь эти строки?

— Слово в слово, — мрачно сказала Аретроя. — Письмо было иератическое, а начало такое: "Говорит Нефериркара: горе Верхней Стране, злосчастье Нижней Стране! Придут варвары севера, сокрушат богов и заставят почитать своего единственного Бога; и придут варвары востока, сокрушат варваров севера и заставят почитать другого единственного Бога; и придут варвары запада... " Дальше мне не позволили прочитать. А конец: "Горе Верхней Стране, злосчастье Нижней Стране! Сорок сороков лет Нил будет течь водой, а после сорок лет нечистотами, а после сорок дней кровью, а после — снова и до скончания веков чистой водой. Боги и звери вернутся в Египет. Здесь конец пророчества Нефериркара".

— Не очень-то прояснилось, — сказал Маркиан. — То есть вообще ничего не прояснилось. Ливаний больше не приходил?

— Нет. Молча заплатил и ушёл. Веришь мне?

— Верю, верю. Только следи за курсом, а то опять в какое-нибудь болото занесёт.

Аретроя схватилась за весло. Раздался тупой мягкий стук. Барка вздрогнула. Аретроя взглянула, на что наткнулось весло — и взвизгнула.

— Осирис, спаси от скверны! Утопленник!

— Где? — Маркиан привстал.

— А вон ещё один, — Фригерид показал в сторону. Вгляделся: — И ещё... Wodanas skeithis! Да их тут море!

И впрямь, повсюду вокруг — насколько хватало глаз в бледном курящемся тумане, тускло просвеченном луной — по воде плыли раздутые трупы.

— 5

— Подтащи-ка этого. — Фригерид показал на ближайшего мертвеца.

Маркиан достал его веслом, зацепил, подтянул к барке. Мертвец был чёрный, распухший, в одном набедреннике, пышные волосы расплылись вокруг головы и колыхались, как водоросли.

— Блеммий, — определил Фригерид. — Видишь, соски отрезаны. Это блеммии своим пацанятам отрезают, чтобы не были похожи на баб. Жаль, что темно. При свете я бы его наколки разглядел — понял бы, из какого племени... А вон смотри, наш плывёт! — он кивнул на утыканный стрелами труп в шлеме с центурионским гребнем. — Аретроя, подтяни-ка веслом, ты ближе!

— Даже не проси, — ответила она дрожащим голосом. — Ни за что не притронусь. Давайте выгребать отсюда поживее...

— Я думал, ты смелая, — сказал Маркиан. — С двумя пьяными головорезами плыть не побоялась, а мертвецов боишься?

— Да как же их не бояться? Даже одного непогребённого встретить — плохой знак, а тут их сотня! Да ещё и ночью! Да ещё и на Реке! Да ещё и в эпагомены! — Аретроя повышала голос почти до истерического визга. — Это всё я! Поклялась Севастию, и тут же клятву нарушила! Прогневила богов! Пропала! Пропа-ала! — завыла она, запричитала как плакальщица.

— Дура, держи руль! — рявкнул Фригерид. — С нами не пропадёшь, ясно? Клали мы на твоих богов — нас Христос хранит!... — Тут он увидел что-то и охнул: — Ох ты ж провалиться мне! На вёсла, брат, валим, валим!

Вода возле трупа центуриона взбурлила. Из реки высунулась крокодилья морда. Многозубая пасть раскрылась и захлопнулась, сомкнулась на боку. Зашипел сдувающийся из брюшной полости трупный газ. Со сдавленными криками Маркиан и Фригерид налегли на вёсла и принялись быстро выгребать из облака тошнотворного зловония. Несколько мощных гребков, и трупы остались за кормой. Впереди в тумане смутно тлели огоньки Максимианополя — уже близко.

Маркиан перевёл дыхание, отпустил весло.

— Ну и дела... По-твоему, как давно трупы лежат в воде?

— Пару дней, — уверенно ответил герул. — Плывут от Сиены или Элефантины, от самой границы. Серьёзная битва была. А в Коптосе ничего не знают. Похоже, блеммии там всех перебили, наши не успели даже гонца послать. Это, брат, не простой набег шайки скотокрадов. Это, похоже, царь Исамни пошёл войной.

Выплыли из тумана очертания пристани, барка ткнулась в причал. Фригерид выскочил с канатом в руках, пришвартовал к причальному столбу.

— Исамни, — Маркиан вылез на причал, — это ведь тот, что держит долину Нила выше первого порога? Досюда его владения не доходят, верно?

— Верно. — Фригерид помог выбраться Аретрое, которую всё ещё трясло. — Караванные пути от Коптоса до Красного моря держит царь Яхатек, а над Максимианополем кочует Харахен, этот совсем мелкий, считается вождём, а не царём. Да, они независимые, не подчиняются Исамни. Но видишь ли, если одно племя сделает удачный набег, соседи скажут: "А мы чем хуже? Веди нас на римлян, вождь! Хотим добычи не меньше чем у Исамни!" — и пошло-поехало... Да что я тебе объясняю? У нас на севере дела точно так же делаются.

Они втроём поднимались от пристани по ночной, совершенно безлюдной улице. Слабо тлели лампадки над дверями, зажжённые для защиты от злых духов в опасные ночи эпагомен. Бесшумными тенями перебегали дорогу крысы и генеты.

— Мне надо очиститься, — сказала Аретроя. На твёрдой земле она слегка успокоилась. — Принести искупительную жертву за клятвопреступление. И как можно быстрее. А то пропаду совсем, да и вы со мной за компанию. Здесь есть хоть какой-нибудь храм?

— Нет, конечно, — ответил Маркиан. — Языческие жертвоприношения запрещены во всей империи. А если бы и был — где ты ночью купишь жертвенное животное? Успокойся, до утра доживём, а там придумаем что-нибудь...

— Да плюнь ты на своих богов! — посоветовал Фригерид. — Обратись к Христу! Вот кто от гнева богов тебя защитит! Господь наш Иисус Христос всех ваших богов сильнее!

— Да, ваш Распятый — сильный бог, — сказала Аретроя задумчиво. — Когда аксумиты взяли Мероэ, они ведь и украшения богини ободрали, и священные сосуды осквернили, и меня лишили невинности прямо на алтаре — и ничего им за это не было! Ясно, что Крест их защитил от гнева Хатор. Но... Они-то всю жизнь почитали Крест, а я? Что если отрекусь от моих богов, а они ещё больше разгневаются, а Распятый под защиту взять не успеет?

— Знаешь, это тонкие богословские вопросы, — сказал Маркиан. — Мы простые воины, в этом не разбираемся. Видишь церковь? — Они как раз дошли до угла площади, где высилось простое кубическое здание с деревянным, блестящим в свете луны крестом на крыше. — Давай тебя отведём к священнику, и он всё правильно растолкует.

— Будить священника среди ночи, что ли? — засомневался Фригерид.

— А что? Он будет только счастлив обратить такую закоренелую язычницу. — Маркиан подошёл к домику рядом с церковью. В известняковой стене над дверью был глубоко вырезан равносторонний крест. Маркиан взялся за дверной молоток. — Ты был в этом городе, брат. Не знаешь, это дом священника?

— Откуда мне знать? Я в ваши афанасианские церкви не хожу.

— А, точно, ты же арианин. — Маркиан громко застучал молотком в дверь.

— Какой я тебе арианин? — строго спросил Фригерид. — Я в Христа верую, а не в Ария. Православные мы. Это вы — еретики с этим вашим дурацким единосущием...

— Брат, пусть о единосущии спорят святые отцы, — примирительно сказал Маркиан. — Простым парням вроде нас этого всё равно не понять. — В доме никто не отзывался, и он застучал сильнее.

— Это галиматью Никейского собора ни одному человеку в здравом уме не понять, — сильнее завёлся Фригерид, — а учение Ария совершенно ясно, трезво, разумно! Вот смотри, я тебе сейчас на пальцах объясню...

Дверь наконец открылась, и Фригерид замолк. Из темноты высунулся заспанный пожилой мужчина в одном наспех обёрнутом набедреннике, и судя по дородности тела — хозяин, а не раб-привратник.

— Отче! — Маркиан почтительно склонил голову. — Прости, что разбудили в такое время. Вот эту язычницу, — он вытолкнул вперёд смущённую Аретрою, — нужно наставить в вере и рассеять её сомнения. Прямо сейчас, время до утра не терпит. Почему — она сама сейчас объяснит.

Священник спросонья тёр глаза и, похоже, до сих пор ничего не соображал. Когда Маркиан подтолкнул к нему Аретрою, он испуганно попятился в темноту дома.

— Отче, помоги же её спасению! — Маркиан впихнул девушку внутрь, не давая священнику опомниться.

— А плащ я заберу, — Фригерид сдёрнул с неё свой плащ, оставив в одном лёгком хитоне, и захлопнул дверь.

— Надеюсь, он её обратит, — неуверенно сказал Маркиан. — Или хотя бы успокоит. — Они с Фригеридом шагали через пустынную, тускло освещённую луной площадь. Впереди высилась лагерная стена с башнями, а в ней — двое одинаковых ворот. — Кстати, куда мы, собственно, идём?

— Как куда? К здешнему воинскому командиру. Доложить о блеммиях, да и вообще мы должны перед ним объявиться...

— Это понятно, а кто здесь командир?

— Их тут два: Евтихий командует туземными конными лучниками, а Сабин — третьей алой дромедариев. Оба, кстати, терпеть не могут друг друга.

— Почему?

— Сабин — старый солдат, тридцать лет оттрубил в этих самых дромедариях, поднялся от рядового до префекта алы, а Евтихий — александрийский лавочник, должность купил ради почёта, сам и лука натянуть не может, и в седле еле держится. А при этом его часть выше по рангу, так что нам полагается идти именно к нему... Но ты меня отвлёк. Мы ещё о важном не договорили!

— Ты опять насчёт Ария и Никейского собора? — Маркиан вздохнул.

— Задумайся хоть самую малость, как один предмет может быть единосущен другому? Вот эта рука, — Фригерид помахал пятернёй перед носом Маркиана, — единосущна той руке?

— Ну да, — не очень уверенно сказал Маркиан. — Если не считать, что одна правая, другая левая.

Фригерид остановился посреди площади.

— Они подобосущны, балда! Не путай подобие с единством! Одна рука — одна сущность, две руки — две подобные сущности! И точно так же со Святой Троицей. Вот смотри, — Фригерид выставил три растопыренных пальца, — допустим, большой палец — это Бог-Отец...

— Не старайся, брат. Я всё равно не пойму. Идём, а?

— А если я скажу, что Бог совершил надо мной чудо? — серьёзно спросил Фригерид. — Тогда поймёшь? Признаешь, что моя вера правильная?

— Что за чудо? — заинтересовался Маркиан.

Они снова медленно двинулись к воротам.

— Это было ещё в Дакии. Отец мой умер, старший брат унаследовал усадьбу и всё имущество, а я пошёл наниматься к римлянам — прошёл слух, что вербовщики Стилихона набирают людей в Паннонии-Валерии. По дороге у меня были кое-какие приключения...

— Да, ты рассказывал.

— Короче, когда я добрался до Дуная, за мной гнался муж той дакийки с четырьмя братьями, гнались проигравшиеся в кости олухи с ярмарки в Аркидаве, гналось чуть не всё племя того сармата — хотя он первым меня оскорбил, первым достал меч, и все это видели, — и наконец, ростовщик Филофей устал ждать и заказал меня каким-то головорезам-скамарам. Время — начало весны, Дунай ещё подо льдом, но в трещинах и вот-вот вскроется, а я стою на берегу и уже слышу, как за мной скачут. И тогда я падаю на колени и молюсь: "Господи Иисусе Христе и Пресвятая Подобосущная Троица! Спаси и сохрани мя грешного, яко спас Израиль от фараона! Дай мне перейти реку, а врагам и гонителям моим не дай. И тогда, клянусь, до конца дней своих не возлягу с чужой женой, не возьму в долг без отдачи, не убью в пьяной драке ближнего своего и ни разу не сыграю в кости, даже честно. Во имя Отца чрез Сына во Святом Духе, аминь!" И что ты думаешь? Я перешёл Дунай, и сразу после меня лёд вскрылся. Эти уроды бесновались на том берегу, а я только хохотал и показывал им задницу...

— И ты с тех пор...

— Ни разу не сыграл в кости! — Фригерид истово прижал руку к сердцу. — Как Бог свят, ни разу! Даже честно. А с тобой, никейский еретик, такое случалось? Посылал тебе Господь чудеса? Согласен теперь, что именно моя вера правильна и богоугодна?

— Всё, брат, хватит. — Они подошли к мощным двубашенным воротам лагеря конных лучников. — Доставай подорожную.

Заспанный часовой впустил их, едва глянув на папирусы. Лагерь внутри не отличался от городских кварталов, разве только вместо отдельных домов вдоль улицы тянулись длинные казармы, но и они были разгорожены на семейные квартиры, мастерские и лавочки. Конные лучники стояли здесь много лет, воины жили семьями, и в свободное от караулов, тренировок и построений время зарабатывали кто чем мог. Как и в городе, над дверями тлели и коптили лампадки-обереги.

— Чем спорить о божественном, расскажи лучше о блеммиях, — сказал Маркиан. — Я как-то до сих пор не особо интересовался, ну кочевники и кочевники. Что это за народ?

— Кочевники, только на верблюдах, — неохотно ответил Фригерид, — Пасутся по суходолам Восточной пустыни, где растёт хоть какая-то трава. К концу лета обычно всю траву в низовьях выедают и передвигаются в горы у Красного моря — там немного влажнее. Но в горах места мало, корма хватает не всем. Слабые племена голодают, а сильные затевают набеги. Чаще всего мелкие. Наезжает шайка молодых парней на какую-нибудь деревню на самой окраине долины Нила, грабят, угоняют скот, портят девок, в тот же день возвращаются в пустыню. Их не догнать, ничего с ними не сделать — но с другой стороны, и вреда особого нет. Хуже, когда в дело вступают цари...

У принципия Маркиан и Фригерид свернули, обходя здание. Они направлялись к преторию — резиденции командира.

— Цари — люди довольно мирные, живут данью с караванов и изумрудных копей, — продолжал Фригерид. — Но представь: приходит к такому Исамни или Яхатеку какое-нибудь мелкое оголодалое племя и просит принять на службу. Временно, за еду. Царь отказать не может: нельзя обрекать соплеменников на голод, свои же осудят. А раз принял на службу, то надо и кормить, надо и эту самую службу давать. И хочешь не хочешь, а приходится воевать. А с кем? Если посмотреть на Исамни, у него есть выбор — с нами на севере или с нубадами на юге. А у Яхатека без вариантов: Египет — единственный сосед.

— Но у них же нет шансов против нас, — сказал Маркиан, поднимаясь на крыльцо претория. — Одна карательная экспедиция, хотя бы три-четыре алы — и конец этим царькам.

— И что? Царькам конец, а что делать с племенами? Всю пустыню ты не прочешешь. На следующий же год опять выдвинется какой-нибудь сильный вождь в цари. Ты знаешь, что Нижняя Нубия, где сейчас Исамни сидит, от первого порога до Такомпсо, была нашей? Сто лет назад Диоклетиан её уступил блеммиям. Так что не думай, что они слабы. И знаешь, я от Сабина слышал, что и верблюдов у них стало больше, чем лет тридцать назад, и ездят лучше, и стрел всё больше не с костяными, а с железными наконечниками... А что бывает после их набегов — ты сам видел на реке.

Через несколько пустых тёмных комнат и внутренний дворик они прошли в глубину претория. Сквозь занавеску столовой пробивался свет, слышались весёлые мужские голоса, звон посуды.

— А этот лавочник Евтихий, я смотрю, допоздна пирует, по-александрийски, — заметил Маркиан. Он откинул занавеску, шагнул в освещённую лампадами столовую, вытянулся во фрунт и отсалютовал: — Avete domini!

— 6

Весть о падении Города, а с ней и паника, расползалась по Лацию, Этрурии и Кампании. Крестьяне прятали хлеб и бежали кто в горы, кто под защиту ближайших городских стен. На заседаниях городских советов исступлённо спорили, что делать. Сдаваться на милость победителя? Скидываться на выкуп? Укреплять стены, изрядно обветшалые после многих веков мира, и вооружать граждан, давно отвыкших от оружия?

Маленький званый ужин был устроен по-египетски: общего стола не было, а перед каждой парой стоял свой маленький столик. Евтихий и его жена Лелия угощали Сабина и его жену Меланию. Вопреки тому, что Фригерид сказал об вражде Сабина и Евтихия, обе четы общались вполне по-приятельски. Возможно, причиной было выпитое вино. Ужин близился к концу, на столиках остались только кубки, десерты и закуски, и лица у всех были красные и весёлые. Пятый пирующий, незнакомый ни Маркиану, ни Фригериду, был средних лет египтянин в буром грубошёрстном плаще философа, с приятным лицом и аккуратной бородкой. На плече у него сидел белый попугай, и хозяин ласково подносил ему то финик, то изюмину, то медовое печенье.

Когда Маркиан представился и доложил о трупах на Ниле, Евтихий и Сабин озаботились: встали из-за столов и пошли поднимать свои части по тревоге. Неизвестно, что встревожило их больше: блеммии или нежданные люди дукса (уж не с проверкой ли?) Скорее второе, потому что ни один из командиров не пожелал взять Фригерида или Маркиана с собой.

— Угощайтесь, господа! Вы наверняка с дороги голодные! — лучась гостеприимством, воскликнул Евтихий. Тучный, дорого одетый, увешанный украшениями, он и впрямь выглядел как лавочник, принимающий богатых покупателей. — Лелия, позаботься о гостях! — И поспешно удалился, а за ним и Сабин со своей молчаливой, оробелой перед гостями женой.

Ярко накрашенная Лелия в китайском шёлковом платье, чёрном в розовых пионах, хлопнула жирными руками — зазвенели браслеты.

— Первые блюда дорогим гостям! — приказала она рабам. — Мои господа, вы знаете Олимпиодора из Фив? — указала она на философа с попугаем. — Прославленный человек почтил нас присутствием!

— Всего лишь малоизвестный странствующий поэт, — поскромничал Олимпиодор. На пальце у него сверкала крупная агатовая гемма с двойным портретом Гонория и Плацидии. — Напротив, это милейшие Евтихий и Лелия почтили меня приглашением. Ведь я не какое-нибудь высокое должностное лицо, а простой гражданин, хотя иногда и выполняю поручения василевса при западном дворе или в посольствах к варварским правителям.

— А, понятно, — сказал Маркиан. Раб поставил на его столик блюдо (жаркое из телятины с клубнями папируса и стручками рожкового дерева, посыпанное розовыми лепестками) и подал чашу для омовения рук.

— А мне непонятно, — Фригерид с чисто варварской жадностью принялся запихивать в рот кусок за куском. — Ты шпион?

Лелия прыснула вином, но Олимпиодор ничуть не смутился нескромным вопросом.

— Я любознательный путешественник, — сказал он безмятежно. Белая птица с его плеча глядела на новых гостей, враждебно нахохлясь. — Собираю сведения о разных странах, народах и правителях исключительно из интереса и для своего будущего исторического труда. Ну а если мои сведения можно применить и на благо отечества — что ж, я только счастлив...

— Наш Олимпиодор недавно вернулся из Равенны, — пояснила Лелия. — Его принимал сам август Гонорий!

— Что творится в Западной империи? — спросил Маркиан. — Готы из Италии ещё не ушли?

— Готы! — каркнул попугай так, что Фригерид вздрогнул и пролил вино. — Пр-роклятые готы!

— Незадолго до моего отплытия пришла весть, что Аларих низложил своего марионеточного василевса Аттала. — Олимпиодор с умильной улыбкой дал попугаю откусить от пирожного. — Это, как вы понимаете, добрая весть. Готы демонстрируют готовность к переговорам. К сожалению, в самой Равенне настроения... излишне боевые. Никакого желания хоть в чём-то уступать готам нет. Что довольно странно, учитывая состояние западных провинций и войск...

— Кто реально правит сейчас при Гонории? — с набитым ртом задал Фригерид очередной бестактный вопрос. — Всё ещё эта гнида Олимпий, убийца Стилихона?

— Нет, сейчас комит Констанций из Наисса. По его приказу Олимпию отрезали уши и забили насмерть дубинами, и теперь Констанций — главнокомандующий войсками Запада... точнее, того, что осталось от Запада.

— А что осталось? — Маркиан ополоснул пальцы после жаркого и глотнул белого мареотийского вина.

— Британия полностью покинута, — начал перечислять Олимпиодор. — Местным жителям предоставлено своими силами защищаться от пиктов и скоттов. С тех пор никому неизвестно, что происходит в Британии. В Галлии на северо-западе царят мятежники-багауды. Рейнскую границу держат франки. Они считаются союзниками, но не совсем понятно, чьими. Дело в том, что южную Галлию удерживает не Гонорий, а узурпатор Константин — не перепутайте с Констанцием из Наисса, тот-то служит Гонорию. В остальной Галлии, то есть между багаудами, франками и узурпатором по-прежнему бесчинствуют вандалы и аланы, которые прорвались через франков ещё четыре года назад...

Олимпиодор промочил горло из кубка и позволил рабу вновь наполнить его до краёв.

— ... Но поскольку в Галлии грабить почти уже нечего, часть этих варваров перешла в Испанию. Сама Испания до недавнего времени подчинялась Константину, но тамошний командующий Геронтий отложился и поставил своего собственного василевса Максима. Фактически он правит только Тарраконой, а в остальной Испании хозяйничают варвары. Но Геронтий пренебрегает этой мелкой неприятностью. У него есть задача поважнее — одолеть Константина. Вся Равенна, конечно, в восторге от этой склоки между узурпаторами. Что касается Равенны, ей всё ещё подчиняются Далмация, Африка, Сицилия и, можно сказать, Италия, хотя последняя совершенно разорена готской войной и не даёт ни солдат, ни денег. Чтобы не заканчивать на печальной ноте, скажу, что Равенна неприступна, флот ещё существует и обеспечивает бесперебойные поставки хлеба из Африки, Гонорий в наилучшем здравии, и его отношения с Востоком безоблачны. Многая лета василевсам Феодосию и Гонорию! — Олимпиодор поднял кубок.

— Феодосию и Гонорию! Феодосию и Гонорию! — закричал попугай, беспокойно переступая по хозяйскому плечу.

— Ещё когда убили Стилихона, я сказал: это конец Западной империи. Так и вышло! — Фригерид залпом осушил свой кубок. Подали запечённых в глине ежей. Он разломил глиняную скорлупу, в которой остались иголки, и принялся рвать на кусочки голого и аппетитно румяного ёжика. — Я видел Стилихона пару раз, — продолжал он. — Вот кто был великий человек, вот кто истинный римлянин, хоть и наполовину вандал! Он мог спасти Запад, а этот наш... возлюбленный август Гонорий... — Фригерид махнул рукой, забрызгав соусом драгоценное шёлковое платье встревоженной Лелии.

— Мой Фригерид, никогда не произноси этих слов на Западе. — Олимпиодор щёлкнул пальцами, и раб подскочил к нему с ночным горшком, подсунул под плащ между расставленными ногами. — Стилихон всё ещё считается врагом отечества, а Гераклиан — тот самый, кто убил его собственноручно — занимает ключевую должность комита Африки, — продолжал он под журчание струи. — И потом, вспомни, при каких обстоятельствах Олимпий поднял мятеж. Стилихон собирался воевать с Востоком — с нами. Уже направил союзных в то время визиготов Алариха в Эпир и стягивал войска к Аквилее. Он хотел отнять у нас Иллирик, а чего бы стоил Восток без Иллирика, где набираются лучшие воины, костяк нашей армии?

— Как иллириец благодарю, — Маркиан отсалютовал кубком мареотийского. — Но может, не будем углубляться в рискованные политические темы?

— Да-да, поговорим о чём-нибудь другом! — горячо поддержала Лелия. — Нил в этом году хорошо поднялся, не правда ли?

— Позволь, я закончу мысль, — сказал Олимпиодор. — Что если бы Олимпий не восстал? Что если бы Стилихона не убили? Скорее всего, Стилихон разбил бы нас, отнял Иллирик и с опорой на его войска восстановил бы порядок на Западе. А Восток, беззащитный без иллирийских солдат, раздёргали бы по кусочкам гунны, персы, арабы, да хотя бы и разбойники вроде исавров и блеммиев. Кто знает — может быть, я сейчас возглашал бы многая лета Исамни, василевсу Египта?...

— А мы с Фригеридом мёрзли бы где-нибудь на стене Адриана в Британии, — добавил Маркиан и закусил ежиное бёдрышко солёным лимоном. — Ты намекаешь, что мятеж Олимпия подстроили наши?

— Ничуть. Я даже прямо скажу: лично я не замешан, и насколько я знаю, для всех в Константинополе это оказалось неожиданностью... Но давайте в самом деле сменим тему. К тому же я слишком много говорю. Расскажите что-нибудь о себе.

— Да, расскажите о себе! — подхватила Лелия. — Вы здесь по личным делам или по служебным?

— Нас отправили искать крепость, — сказал Фригерид, отставляя блюдо с глиняными черепками и ежиными косточками. — Там устроились какие-то маги или философы, как их там...

— Софиополиты, — подсказал Маркиан. — Кстати, мой Олимпиодор, ты что-нибудь знаешь о них?

— Софиополь! — проорал попугай. — Ковчег логоса! Софиополь! Республика мудрых!

— Ну вот, Левкон меня выдал, — с милой улыбкой признался Олимпиодор и угостил попугая сушёной смоквой. — Хотя я и не собирался ничего скрывать. Я не состою в этом обществе, но кое-что слышал. Учёный мир тесен, особенно в наши дни. Несколько философов устроили нечто вроде монастыря. Собирают книги, что-то пишут, предаются беседам и размышлениям. Могу назвать имена: грамматик Аммоний, механики Лонгин и Арефий, бывший жрец Петесенуфис из Фил...

— Аммоний — это не тот ли, кто бежал из Александрии после разгрома храма Сераписа? — заинтересовался Маркиан. Раб поставил перед ним десертное блюдо с финиками, гранатами, виноградом и ягодами ююбы, другой раб вновь наполнил кубок вином. — Я учился в его грамматической школе в Константинополе.

— Да, он самый. Насколько я знаю, ему удалось спасти некоторую часть храмовой библиотеки...

— Надо же, не побоялся вернуться в Египет! — удивился Маркиан. — А ведь он закоренелый язычник, жрец какой-то обезьяны. И сам хвастался, что резал христиан во время тех событий.

— Что бы ни было в прошлом, сейчас это люди совершенно безобидные, — сказал Олимпиодор, — а их работа по сохранению редких рукописей нужна и полезна.

— Но они ждут конца света, а такие люди способны на всё в своём отчаянии, — возразил Маркиан. — И хотят основать какой-то новый Рим. И вообще, зачем бы они создали тайное общество, если не затевают ничего плохого?

Олимпиодор поглядел на него как-то по-новому. Его взгляд стал острее.

— Я понимаю тебя, — сказал он, — поскольку вращаюсь среди государственных людей и понимаю, как они мыслят и чего боятся. Но и софиополитов я понимаю, поскольку читал те же книги и размышлял над теми же идеями. Если бы вы взяли меня в эту крепость, я помог бы вам и софиополитам найти общий язык и рассеять возможные недоразумения. В конце концов, — добавил Олимпиодор, — я дипломат, и это моя работа.

Маркиан и Фригерид переглянулись.

— А ты точно не софиополит? — спросил Фригерид.

— Прости, но это действительно странно, — сказал Маркиан. — Ты так охотно соглашаешься ехать невесть куда, невесть с кем... Разве у тебя нет других планов? Может быть... поручений?

— Есть поручение, — кивнул Олимпиодор. — Наладить отношения с блеммиями. Я бы с удовольствием совместил поездку с вами и визит к местному блеммийскому филарху... кажется, Харахену. Если на юге действительно напал Исамни, контакты с другими правителями блеммиев приобретают первостепенную важность. Кроме того, если правительство выделит средства, мне нужно будет съездить и дальше на юг, к нубадам и мероитам. Вы, кстати, не знакомы с каким-нибудь толковым, знающим человеком из Мероэ? Мне понадобится переводчик и проводник...

Маркиан и Фригерид переглянулись снова.

— Ты не поверишь, — начал Маркиан, но его перебили на полуслове.

Аретроя откинула занавеску так резко, что чуть не оторвала, и выбежала на середину столовой. Её большие глаза сверкали яростью.

— Вот вы где, мерзавцы! — выпалила она, не обращая внимания ни на Олимпиодора, ни на ошеломлённую Лелию. — Кому вы меня подсунули? Это что, была шутка? Шли бы вы к воронам с такими шутками! Он не священник! Он домовладелец! Священник снимает у него квартиру, вы, два тупых каппадокийских осла!

— Как тебя пустили в лагерь? — только и смог выговорить Маркиан, первый, к кому вернулся дар речи.

— А это лагерь? — удивилась Аретроя. — Да здесь порядка меньше, чем у Евмолпа в борделе! Ворота открыты настежь, все куда-то носятся, орут друг на друга, ловят лошадей, не могут найти оружие... Это ты, что ли, здесь командуешь? — обратилась она к позеленевшей Лелии, но тут же вновь обрушилась на Маркиана и Фригерида: — Я этого жирного борова, которого вы приняли за священника, как только ни ублажала, и совершенно бесплатно, лишь бы вашему богу угодить! И что он мне говорит под конец? Что он, видите ли, не священник! Всё было напрасно! Удивляюсь, как я его мелкий немытый kerkos не оторвала и в proktos ему не засунула! Ещё одна такая шутка, вы, два набитых сеном репоголовых чучела...

Маркиан повернулся к Олимпиодору. Странствующий поэт слушал излияния Аретрои с обычным доброжелательным любопытством, а его попугай внимательно наклонил голову и, казалось, впитывал каждое её слово.

— Возвращаясь к нашему разговору о толковом, знающем человеке из Мероэ, — сказал Маркиан. — Повторяю: ты не поверишь...

— 7

— Мы проиграли, — сказал Аларих.

Они с Атаульфом прогуливались по закруглённой галерее дворца Домициана, что нависала над Большим цирком. Трибуны были пусты. Не дымились печные отдушины термов Деция на гребне Авентина. Не доносилось обычного шума торговли от портика Эмилия на набережной Тибра. Только семь зелёных от патины дельфинов в фонтанах на барьере между дорожками Большого цирка струили воду с умиротворяющим плеском — уже четвёртый век со времён Нерона Цезаря, — да на карнизе колоннады ворковали голуби.

— Мы проиграли? — изумился Атаульф. — Брат, о чём ты? Рим наш! Вот это... — Рукой в кольчужном рукаве он обвёл панораму цирка и моря крыш от Тибра до акведука Аппия, черепичного моря, над котором двуглавым кипарисово-мраморным островом высился Авентин с его садами, храмами и дворцами. — ... Всё наше! Ганнибал его не взял — а ты взял! За день мы добыли больше добра, чем все наши предки от сотворения мира! Я до сих пор не могу поверить, что это наяву... Об этом сложат песни, брат, твоя слава станет бессмертной!

Аларих взглянул на него сожалеюще.

— Ты до сих пор рассуждаешь как простой гот. Добыча, слава... Учись рассуждать как король, брат. В чём, по-твоему, цель этой войны? Чего ради мы четвёртый год шатаемся по Италии — воюем, вступаем в переговоры, опять воюем?

— Ради добычи и... ради земли для нашего народа, — уже не так воодушевлённо ответил Атаульф.

— Именно! Ради плодородной римской земли с выходом к морю, с богатыми городами и отличными дорогами. Только ради этого я унижался как собака перед Гонорием. Я по первому его оклику останавливал войну и бежал на переговоры, и каждый раз уступал и уступал, терпел насмешки его послов, сносил оскорбления — что угодно, лишь бы получить право поселения в Италии, или Далмации, да хоть в несчастной Паннонии, которая и так по сути наша! И каждый раз это кончалось одинаково. Римляне предательски били в спину, и нам снова приходилось воевать. Не для того, чтобы пограбить и вернуться за Дунай! А только чтобы показать римлянам нашу силу, укрепить позиции и снова вернуться к переговорам! Но...

Они дошли до конца галереи и развернулись. Стена, что Домициан в вечном страхе перед покушениями приказал облицевать полированным селенитом, зеркально отражала их рослые фигуры в красных плащах.

— ... Но всё бесполезно, — закончил Аларих. — Они не идут на соглашение ни на каких условиях. И после взятия Рима — переговоры больше невозможны. С моей стороны — это признание провала. Я ушёл бы в Паннонию, но войско требовало добычи. Пришлось брать Рим.

— Но почему мы не можем поселиться в Италии без спроса? — удивился Атаульф. — Ведь сила действительно на нашей стороне!

— А время и деньги — на их. Ну засядем мы в Италии, и что? Торговать с другими провинциями нам не позволят, морские порты заблокируют. Гонорий тем временем замирит Галлию и Испанию, привлечёт свежие войска с востока, подкупит ругов, вандалов, гуннов...

Атаульфа передёрнуло.

— Сукины дети гунны!

— А-а, вспомнил, как Олимпий с тремя сотнями гуннов побил тебя при Пизе? Ты меня понимаешь. А Радагайса помнишь? С ними были лучшие из лучших, но когда конница Ульдина втоптала их в землю под Флоренцией — те, кто выжил, теряя штаны, побежали сдаваться Стилихону...

— Пусть так. Но почему римляне до сих пор на нас не бросили свежие войска, не наняли гуннов?

— Правильные слова. Вот ты и начинаешь рассуждать как король. Потому что Гонорий не хочет, чтобы рядом с ним появился очередной герой-спаситель империи. Ведь именно после победы над Радагайсом он стал смотреть на Стилихона как на врага. Победы таких как Стилихон — угроза Гонорию, а наши грабежи — не угроза. Римляне проклинают Гонория за слабость, и он действительно слаб, но пока он не позволяет выдвинуться кому-то более сильному — он в безопасности. Мы для него — меньшее зло, чем тот, кто мог бы разбить нас. Вернее, были меньшим злом. До вчерашнего дня.

Они миновали арку, ведшую во внутренние дворы дворца. Неподвижные часовые стояли в проходе лицом друг к другу. Солнце поднималось и укорачивало тени обелисков на дорожках и трибунах Большого цирка.

— Ещё два дня на разграбление, и нам придётся уйти, потому что кончатся съестные припасы. На север нам хода нет. Гонорий теперь напряжёт все силы, помирится с Константином, пойдёт на всё, но за взятие Рима отомстит. В Умбрии или Лигурии нас встретят в горных проходах, там мы и поляжем. Нет, надо идти на юг и переправляться в Африку. Только там мы сможем прокормиться зимой, не опасаясь удара римлян. Вот только флота у нас нет. И наш обоз после взятия Города... немного вырастет. Раз в пять. Как думаешь, успеем мы захватить достаточно кораблей, прежде чем корабельщики услышат о нас и удерут из всех портов Южной Италии?

Атаульф остановился и поглядел на него вытаращенными глазами.

— Иисусе Христе! Теперь я понимаю, почему... — Он не нашёл в себе сил закончить фразу.

— Почему мы проиграли? — договорил за него Аларих. Вздохнул и снова неспешно зашагал по колоннаде. — Знаешь, лет двадцать назад я тоже недооценивал римлян. Считал, молодой дурак, что они слабаки, трусы, и умеют только красиво болтать. Удивлялся: и за какие заслуги Бог так полюбил их, что наделил несметными богатствами и лучшими землями на свете? Ведь такой накрашенный, как баба, болтун наделает под себя, едва гот побежит на него с боевым кличем! И правда. Каждый раз, как мы встречали римлян в бою, они делали под себя. Только в дерьме почему-то каждый раз оказывались мы.

— Ну, ты преувеличиваешь, — неуверенно сказал Атаульф.

— Два года назад Ульдин захватил Фракию и стоял под стенами Константинополя, — продолжал Аларих. — Римляне победили его хоть в одном бою? Нет! Забегали послы к подручным Ульдина, стали сыпать подарками, а ещё больше обещаниями подарков. И подручные разбежались, и великий тенгри-тархан Ульдин, что мечтал завоевать мир, уполз за Дунай, как потрёпанный псами лис. Оказывается, это довольно важно — уметь красиво болтать! — Аларих смотрел на Атаульфа с кривой ухмылкой. — Расскажу ещё историю, брат. В одном городке в Паннонии жил богатый скотовладелец. Стада его кочевали по всей степи от Савы до Дуная. Держал весь городок в кулаке, много лет подряд избирался градоначальником. Мы ограбили его дотла. Угнали скот и рабов, сожгли усадьбу. Он приходил ко мне жаловаться, но что я мог сделать против своих воинов? Человек остался нищим. Ушёл в монахи. А через пару лет горожане избрали его епископом — и теперь он снова держит город в кулаке. Понимаешь? Вот где настоящая сила Рима! Власть над умами! Вот чему их учат риторы в школах красивой болтовни! Ты слушаешь их, и вроде бы ничего не случается, но проходит время — и ты уже думаешь как они, ты позволил им подчинить свой ум, ты превратился в римлянина...

— Ну знаешь, мой ум они не подчинили, — буркнул Атаульф.

Аларих остановился, мягко взял его за плечо и развернул лицом к Городу.

— Что ты скажешь про это, брат?

Атаульф молчал. Рим отражался в его голубых глазах — Большой цирк с обелисками и фонтанами, громоздящиеся ступенями по склону виллы и многоэтажные дома Авентина, храмы Луны, Минервы, Дианы, а дальше у Тибра — древний, ещё времён войн с этрусками, храм Юноны Царицы, а рядом — базилика святой Сабины... крыши и стены, разломы улиц и взбегающие на холмы лестницы, и ещё, и ещё стены и крыши, акведуки, кипарисы и пинии, бронза в патине, черепица и травертин...

— Он огромен, — сказал наконец Атаульф. — Страшен. Прекрасен. Он выше человеческого понимания.

Аларих хлопнул его по плечу.

— Вот ты и римлянин, брат, — сказал он. — Любуйся. Вряд ли увидишь его снова.

Гонец Плацидии скакал по южной Этрурии. Пока удавалось менять коней на каждой почтовой станции — ночью в Вольсиниях, утром в Клузии — и он почти не делал остановок, уже сутки не спал и не отдыхал, а только на станциях, пока седлали свежего коня, разминал ноги и перекусывал козьим сыром со смоквами. Гонец рассчитывал добраться до Равенны через два дня.

— Ладно, Сабин, я вижу, что ты не расположен к светской болтовне, — сказал Маркиан, ёрзая в неудобном кресле для посетителей. — Перейдём к делу. Что ты знаешь про заброшенную дорогу в каменоломни Клавдия?

Они сидели вдвоём в душном, залитом солнцем кабинете префекта Третьей алы дромедариев. Флавий Сабин, сухопарый бритоголовый старик с тёмным выдубленным лицом, глядел на Маркиана, как только может глядеть матёрый служака с тридцатилетним боевым опытом на щеголеватого столичного гвардейца, и не спешил с ответом.

— Она идёт в каменоломни Клавдия. Она заброшена, — произнёс он наконец. В латыни Сабина чувствовался египетский акцент: префект был египтянином, хотя и принял по солдатскому обычаю римское имя. — Уже сто лет, как заброшены сами каменоломни.

— Кончились камни? — полюбопытствовал Маркиан.

— Кончились деньги. — Сабин вынул из шкафа свиток с дорожной картой провинции. Развернул перед Маркианом, ткнул в изображение пары зубчатых башен на извилистой синей ленте Нила. — Это Максимианополь. — Ткнул в ломаную линию с надписанными названиями и цифрами миль. — А это дорога через Восточную пустыню.

— Араксис, — прочёл Маркиан название первого пункта на изломе дороги.

— От Араксиса дорога ветвится, — Сабин провёл пальцем. — Северная ветка идёт на Порфиритовую гору и дальше на Красное море, в гавань Филотеру. Это ветка живая. В каменоломнях добывают порфирит, в гавани торгуют, караваны и патрули ходят, гарнизоны в фортах стоят. А южная ветка на Клавдиевы каменоломни, — префект провёл по другой ломаной линии, — мертва. Дальше Араксиса только песок и развалины.

— Гриэя, Старая Гидревма, Зоалис, Фатирея Равнинная, Фатирея Горная, Клавдианон, — прочёл Маркиан. — И все покинуты?

— Все. И колодцы засыпаны, чтобы не брали воду блеммии и всякий сброд. Но я уже отдал приказы: провиант, фураж, вода у вас будут, десятку вооружённой охраны я тоже выделил. Ещё вопросы?

— Как насчёт магов? — поинтересовался Маркиан. — Софиополиты. Что ты знаешь про них?

Префект невыразительно хмыкнул.

— Сказки. Да, одно время ходили через Араксис какие-то странные люди, возили какие-то машины. Скорее всего, хотели искать золото. В Зоалисе раньше был золотой прииск. Но не нашли. Иначе все бы об этом знали. И не вернулись. Сгинули. Жить там невозможно... Что там? — крикнул Сабин в дверь, куда нерешительно заглядывал какой-то солдат.

— Аве, префект! — Солдат отсалютовал с порога. — Имею доложить: за кордоном девятой мили встали лагерем блеммии царя Яхатека, около сотни!

— Нападение? — Сабин привстал с кресла.

— Нет, префект. Ведут себя мирно, торгуют с крестьянами. Какой-то монах им проповедует, они слушают.

Сабин махнул рукой, отпуская солдата, и вернулся в кресло.

— У тебя всё, Маркиан? — Тон не оставлял сомнения, что префект желает закончить разговор.

— Я всё-таки хочу уточнить насчёт софиополитов, — Маркиан предпочёл не услышать этой интонации. — Ты сам-то не проверял? Разъезды по той дороге не посылал?

Сабин глянул на Маркиана ещё менее дружелюбно.

— У меня лишних людей нет. Если у дукса есть — пусть он и посылает. А мне надо патрулировать северную дорогу на Порфириты и Филотеру, сопровождать караваны, сторожить границу пустыни, да и в номе не одному же Евтихию следить за порядком... Итак, Маркиан, у тебя всё? — повторил он так, что уже нельзя было не понять намёка.

У выхода из претория ожидал молодой воин в звании сесквипликария, судя по единственной красной полосе на рукаве туники — темнокожий, длинноногий, с волосами как чёрный войлок. Он отсалютовал Маркиану:

— Аве! Я Кастор, десятник дромедариев. Буду командовать вашей охраной.

— Я Маркиан, рад знакомству. — Они обменялись рукопожатием. — Ты эфиоп, Кастор?

— Наполовину блеммий. — Десятника не смутил малотактичный вопрос — должно быть, его задавали постоянно. — Мать пленная блеммийка, отец солдат. Пойдём, познакомлю с нашими бойцами.

Девять дромедариев выстроились во дворе принципия верхом на песочного цвета верблюдах. Громоздкие сёдла на деревянных рамах были водружены на горбы, кожаные щиты приторочены к крупам. Смуглые бритые всадники были одеты по-римски — в казённые грязно-белые туники и плащи, держали за спинами луки, колчаны и связки дротиков. При виде Кастора они дисциплинированно гаркнули:

— Аве, сиксопликс!

— Как-как они сказали? — не понял Маркиан.

Кастор слегка смутился:

— Они же все египтяне, с латынью не очень. Не так-то просто им выговорить sesquiplicarius. — Он начал представлять бойцов: — Валент, Максим, Сильван, Стефан, Виталий-первый, Виталий-второй, Мандат, Фольментий, Иовин. — Скомандовал: — Вольно, разойдись! — И объяснил Маркиану: — Переходы будем делать по ночам. Днём в пустыне даже для нас чересчур жарко. Так что выходим на закате. А теперь пойдём в стойла, подберём тебе верблюда.

— Что? — Маркиан развернулся к Кастору. — Я тоже должен ехать на этом чудовище?

— Чудовище? — Десятник возмутился, будто его оскорбили лично. — Верблюд — прекраснейшее животное, совершенное творение Божие! Ты просто их не знаешь, а когда узнаешь, непременно полюбишь! — Они шли по направлению к стойлам, и уже чувствовался запах и слышался хриплый рёв. — Поедем по заброшенной дороге, — объяснил Кастор спокойнее, — там всё песком занесло, лошади вязнут копытами, устают сильно. Если ты никогда не ездил на верблюде... Поначалу будет тяжело, но ничего, привыкнешь. — Десятник заговорил учительским тоном: — Запомни главное: лошадь глупая, а верблюд умный. Заставить его куда-то идти нельзя, можно только уговорить. Обращаться уважительно. И следить за его настроением.

— А если нет? — полюбопытствовал Маркиан. — Если не очень уважительно?

— Может и руку откусить. Но это редко, — успокоил его Кастор. — Обычно они довольно спокойные, кроме как в декабре. — Пояснил: — Гон у них в декабре. В это время даже накк не седлают, а к гамалям вообще подходить нельзя...

— Накки? — переспросил Маркиан. — Гамали?

— Кобылы и жеребцы, — пояснил Кастор с лёгким оттенком презрения.

— И что же гамаль со мной сделает? — С каждым шагом Маркиан замедлял ход. — Обе руки откусит?

— Или хуже — примет за накку. — Они подошли к стойлам — открытой аркаде, разгороженной на клети. Верблюды зафыркали и заревели, приветствуя Кастора. — Вот вы, мои голубчики! Вот вы, мои сладкие!

— А почему так воняет? — Маркиан не решался подойти ближе.

— Не так-то просто их чистить и убираться в стойлах. Рабов-уборщиков часто затаптывают насмерть, а новых покупать... сам знаешь, как с деньгами в египетских войсках. Да подойди же! Здесь все смирные, одни накки, не буду же я новичка сразу на гамаля сажать! Это Малышка, это Солнышко, это Кудлашка, это Белохвосточка, — ласково приговаривал Кастор, потрёпывая верблюдиц по косматым мордам, а те довольно фырчали и ластились к его руке. — Красавицы вы мои!

— Кастор, — сказал Маркиан всё ещё издали, — извини за нескромный вопрос: у тебя женщина есть?

— Есть, а что? — удивился дромедарий. — Знахарка по верблюжьим болезням. А почему ты спросил?

— Да так просто. — Маркиан развернулся. — Знаешь, я всё-таки поеду на лошади.

— 8

Весь день и всю ночь гонец ехал по Этрурии. Утром во Флоренции очередной раз сменил коня, полчаса отдохнул и свернул с Клодиевой дороги на узкую извилистую дорогу через Апеннины. До Равенны оставалось полтораста миль.

Остался позади Максимианополь с его двумя многобашенными квадратами лагерей-близнецов. Остался позади Нил и заливные поля — гигантское озеро, расчерченное дамбами на клетки, с островами деревень. Остались поливные поля хлопчатника и льна с их каналами, колодцами и вечным хоровым скрипом водоподъёмных колёс. Остались бахчи, виноградники, пальмовые и смоковничные сады. За изгородью последнего сада резко, без перехода, Египет закончился. Началась пустыня.

Экспедиция, разросшаяся до каравана, медленно плелась по суходолу, по широкой утоптанной тропе среди бурых холмов, разъеденных оврагами с обнажениями слоистых пород. Маркиан и Фригерид ехали впереди верхом, на превосходных сиенских конях, любезно предоставленных Евтихием. За ними — Олимпиодор и молчаливый пожилой раб Олимпиодора с притороченной за спиной клеткой попугая. Эти двое всё-таки решились ехать на верблюдах, и теперь изрядно страдали от тряски и укачивания. Дальше погонщики вели вьючных верблюдов, гружёных бурдюками воды, торбами ячменной муки и солонины, вязанками сена и хвороста. Дромедарии Кастора охраняли караван по бокам и сзади. Верблюды вышагивали горделиво и медленно. Закатное солнце светило в спину.

Когда стемнело, ехали при слабом свете молодой луны, а большую часть ночи — в безлунной тьме, под яркими августовскими звёздами и искрами метеоров. Теперь впереди шёл погонщик с факелом. Как и говорил Сабин, дорога на этом участке была живая. Раз их обогнал караван с провизией для крепостей по дороге на Порфириты: гнали ослов, гружёных тюками овощей и клетками с живым курами, за ними стадо свиней. Проскакал конный вестовой, должно быть, с депешей о нападении блеммиев на юге. Протащилась навстречу запряжённая вереницей ослов ломовая подвода с двадцатифутовой колонной порфирита. Было холодно. Один раз караван останавливался на привал, вернее, верблюды сами останавливались помочиться; у них для этого служило одно и то же место, где песок за годы без дождя прокристаллизовался мочевиной до каменной твёрдости. Зловоние от него разносилось на полмили. К утру все замёрзли и сильно устали, кроме привычных погонщиков и дромедариев. Даже у Маркиана и Фригерида иссякла обычная разговорчивость. И вот наконец на фоне рассветного неба и дальних гор в пылевой дымке показался Араксис.

Это была маленькая крепостца, выстроенная вокруг колодца ещё при первых цезарях, не столько ради безопасности караванов, сколько для удержания контроля над источниками воды. Квадрат песчаниковых стен с закруглёнными выступами угловых башен, внутри — двор с крытым колодцем в центре, стены обстроены изнутри казармами в три этажа с открытыми стойлами на нижнем этаже — словом, точно такая же крепостца, как десятки ей подобных в Восточной пустыне и по дорогам в Оазисы.

Гарнизоном здесь стояла вексилляция Девятой когорты аламаннов. То были внуки и правнуки аламаннов, взятых в плен и принятых на римскую службу ещё Юлианом Отступником. Уже лет полсотни они жили здесь семьями, переженились на египтянках и сами превратились в египтян, но между ними всё ещё попадались светловолосые и голубоглазые, в речи звучали германские фразочки, хотя и заметно искажённые — скажем, "fik dine mutar", — а в иных семьях сохранялись германские имена: например, коменданта крепости звали Хариульфом.

Этот Хариульф страшно испугался Маркиана, должно быть, приняв за важного проверяющего, и сразу же залепетал всякий бред: мол, зерно съели мыши, а то масло поступило уже испорченным, а по тем деньгам готов отчитаться распиской за каждый нумм, и вообще всё это клевета и происки... Маркиан прервал эти излияния, потребовав комнат для отдыха, и Хариульф облегчённо перевёл дух.

С утра и до самого конца сиесты путешественники отсыпались и отлёживались. Когда солнце заметно перевалило за полдень, и во дворе появилась первая полоска тени, Маркиан отправился обедать. В солдатской трапезной он застал Фригерида и Олимпиодора за интеллектуальной беседой.

— Скажи, мой Фригерид, а те герулы, которые разоряют морскими набегами Галлию и Испанию — это твои герулы? — интересовался философ. В руках он держал вощёную дощечку и стилус, на плече, как всегда, сидел Левкон. — Те же самые, что в Дакии?

— Мы восточные герулы, а это западные, — охотно пустился в объяснения Фригерид. — Когда наш праотец Герилас погиб в битве с данами, у него остались две дочери, Аустра и Вестра. Аустра бежала от данов на восток, в водах Эльбы сошлась с богом Марсом, которого мы называем Тиус, и родила от него наших великих предков — полубогов. — (Олимпиодор быстро записывал). — А Вестра ушла на запад, блудила там как последняя шлюха со всяким фризским и батавским отребьем, нарожала выблядков, и от них-то пошёл сброд, называющий себя западными герулами...

— Занимательные экскурсы о происхождении народов украшают любую историю, начиная с Геродота. — Маркиан сел за стол и придвинул к себе миску с жареной свининой. — Но ты ведь понимаешь, Олимпиодор, что всё это бабьи сказки?

Фригерид оскорблённо надул щёки и попытался что-то сказать, но философ ответил первым:

— Мой Маркиан, легенды могут лгать о прошлом, но если их правильно понимать, они рассказывают правду о настоящем. Почему современность предпочитает именно такую, а не иную ложь о древности? Ответ откроет некую правду о современности, не так ли?

— Интересная мысль, — согласился Маркиан, — но поскольку Фригерид, как я уверен, сам только что придумал эту легенду, она открывает правду не о современных герулах, а только о самом Фригериде. А именно, что он обожает болтать про шлюх.

— Да что ты несёшь, иллириец? — не выдержал тот. — Это древнее предание, которое мне поведал отец, а ему дед, а ему прадед, и так далее до самых сыновей Аустры! У нас его рассказывают каждому мальчику, когда посвящают в мужчины!

— Вот-вот, Олимпиодор! — Маркиан макнул кусочек свинины в мёд и уксус, отправил в рот, запил египетским пивом. — Расспроси его лучше о герульском обряде посвящения в мужчины. Это очень интересный обряд. Только он тебе не расскажет.

— Я слышал про тайфалов, что у них мальчик обязан отдаваться всем старшим мужчинам, пока не добудет в одиночку медведя или кабана, — заметил Олимпиодор. — Это правда?

— Про тайфалов правда, — сказал Фригерид, яростно косясь на Маркиана, — а про нас — бред и грязная клевета! Какие ещё ослицы? В наших краях вообще ослы не водятся!

— Всё это весьма любопытно, но прошу простить. Я чувствую, что ещё не совсем отошёл от ночного перехода. — Философ встал. — Отправляюсь на ложе. До вечера, господа! — С попугаем на плече он скрылся за дверью.

— Кстати насчёт ложа, — заметил Маркиан. — Жаль, что Олимпиодор оставил Аретрою в городе. Нам здесь её не хватает, ты не находишь?

— Всё равно бы не дала, — хмуро откликнулся Фригерид. — Я к ней ещё вчера в Максимианополе подкатывал — отшила как младенца.

— Олимпиодор запретил? — удивился Маркиан. — Я думал, он более широких взглядов.

— Да нет, сама. Я, говорит, больше не гетера, а переводчица, проводница и кто-то там ещё. Ух как обрадовалась, что вернётся домой в Мероэ! — Фригерид улыбнулся, и наполнил свой кубок. — Выпьем, брат! Я не злюсь, я рад за неё. Она хорошая девочка.

— Переводчица и проводница, ну надо же! — Маркиан глотнул пива. — А кто её устроил на эту должность? Воистину, женскому племени благодарность неведома!

— Воистину неведома, брат! — Фригерид залпом осушил кубок.

Вечером выступили в следующий переход. После Араксиса караван сошёл с главного направления на Порфириты и взял южнее. Теперь они наконец-то шли по той самой дороге — заброшенной дороге на каменоломни Клавдия.

За сто лет хамсины засыпали песком древнюю караванную тропу. Направление указывали только каменные вехи-кайрны, что служили здесь вместо милевых столбов, да полузанесённые песком верблюжьи черепа и скелеты. Лошади едва плелись, утопая в девственном сыпучем песке — как и предупреждал Кастор. Второй ночной переход оказался ещё дольше первого.

Когда заря осветила небо над тёмно-лиловой лентой гор, путешественники увидели, что далеко впереди, в просвете широкого суходола — неподвижной песчаной реки — тянется в ясное небо и тает чёрный дымок.

— Что это? — спросил Маркиан, подъезжая к Кастору. — Я про дым. Он из какой-то крепости?

— Похоже... Вот те на, здесь и правда кто-то поселился! — Десятник почмокал, подгоняя свою Малышку.

— Наши софиополиты, — с удовольствием отметил Маркиан. — И в первой же крепости! Повезло нам — не придётся тащиться до самых каменоломен.

Над горами поднималось солнце, тень отступала, дымка рассеивалась, и скоро глазам путешественников предстала вторая крепостца — судя по карте, она называлась Гриэя. Она ничем не отличалась от Араксиса — такой же квадрат с круглыми башнями по углам. Вот только над серединой строения поднимался плотный чёрный дым, а под стенами, как стало видно ближе, раскинулся кочевой табор. Виднелись палатки из шкур, плохо различимые фигурки людей, верблюдов, овец и коз, и ещё — самое удивительное — много воды. Это был не мираж: рассвет ясно отражался в длинной цепочке луж, окаймлённых травяной порослью.

— Оазис, — потрясённо проговорил Кастор. — Здесь такого не было никогда! И быть не может!

— Магия? — спросил Маркиан почти серьёзно. — Ладно, разберёмся. Кастор, что это за кочевники?

— Не знаю, — сказал десятник. — Здесь отродясь никто не жил и не кочевал. Только набегали грабить караваны арабы с Красного моря или блеммии с юга. Но теперь и грабить некого, и... Не знаю, что и думать!

— А ты поменьше думай, — посоветовал Фригерид. — Командуй луки натягивать, эти ребята нас заметили.

Действительно, от табора отделилась группа всадников на верблюдах и поскакала навстречу путешественникам. За передовой группой потянулись остальные, всего несколько десятков наездников. За ними поднялась пыль, заволакивая силуэт крепости, донеслось гиканье и топот.

— Десятка! Луки натянуть! — крикнул Кастор и сам выхватил из-за спины лук, ловко согнул о раму седла, быстрым отработанным движением натянул тетиву. — Теперь вижу — это блеммии. Хорошо, что не арабы. Можем договориться.

Приближавшиеся диким галопом всадники были черны как смоль, тощи, косматы и безбороды, в одних кожаных набедренниках, с копьями у бедра и простыми камышовыми луками за спиной. Стрелы торчали из всклокоченных шевелюр, густо смазанных для закрепления то ли маслом, то ли грязью. По чьему-то окрику орава остановилась в полутора полётах стрелы от дромедариев. Выехал вперёд и поскакал навстречу путешественникам один-единственный наездник на красивой белой верблюдице. Он был высок и жилист, на месте сосков — шрамы, борода выщипана, чёрное тело покрыто красными извивами татуировок.

— Я его знаю, — с облегчением сказал Кастор, — это Харахен на своей Жемчужине. Десятка, убрать луки!

— Йихаана! — проревел блеммийский вождь и лихо осадил верблюдицу, взметя пыль. — Кватибаана?

— Кватиба! — отозвался Кастор. — Харахени йихаа!

И блеммий с полублеммием начали беглый непонятный разговор. Наконец они что-то выяснили между собой, Кастор повернулся к Маркиану и перешёл на латынь:

— Харахен говорит, что в крепости живут ремесленники. Они умеют добывать воду. Дают воду блеммиям, а блеммии дают им пищу и защиту. Харахен говорит, что эта крепость — под его покровительством.

Харахен смотрел на Маркиана с открытой дружелюбной улыбкой. Во рту у него почему-то недоставало всех четырёх резцов. Маркиан расправил спину, придавая себе величественную осанку истинного квирита.

— Кастор, скажи Харахену, что крепость Гриэя принадлежит римлянам. Что нас прислали посмотреть, всё ли в порядке. И он не должен препятствовать нам войти.

— Я могу чем-то помочь? — Олимпиодор подъехал, пока Кастор переговаривался с блеммием.

— Твои дипломатические таланты пока не нужны. — Маркиан не сводил глаз с Харахена. — Ситуация довольно проста... Кастор, что он говорит? Дословно?

— Харахен говорит: "Крепость ваша, но люди в ней мои. Они под моей защитой. Пусть в крепость войдёт один начальник и осмотрит всё что хочет, но остальные должны остаться снаружи".

— Thunras bloth! — рявкнул Фригерид. — Скажи этому псу: пёс, как ты смеешь ставить нам условия? Это римская крепость, и там римские граждане, и мы войдём, хочешь ты того или нет!

— Э-э... — Кастор вопросительно глянул на Маркиана. Тот поморщился.

— Кастор, скажи Харахену: мой несдержанный друг не хотел тебя оскорбить. Скажи, что он просто дурак. Скажи, что до моего друга с его отважным германским сердцем пока не дошло, что нас тут дюжина, а вас, блеммиев, полсотни.

— Скажи ему, что мой иллирийский друг не дурак. Скажи, что он просто трус. Скажи, что нас тут, может, и дюжина, но за нами стоит великий Рим!

— Скажи, что моему герульскому другу пора понять: сейчас не время для наших обычных дружеских подколок. Скажи, что я говорю совершенно официально: моему другу пора вспомнить субординацию и заткнуться, иначе — повторяю, никаких шуток — я разжалую моего друга в рядовые и отправлю чистить сортиры.

Фригерид молчал. Харахен ожидающе улыбался во весь щербатый рот. Кастор почесал голову.

— Э-э, в блеммийском языке нет слов "официально", "субординация" и "сортир".

— Тогда скажи просто: я согласен. Я один войду в крепость.

— 9

Провинция Эмилия была опустошена войной. Города разграблены, жители разбежались кто в Апеннины, кто в Аримин, Равенну и другие хорошо защищённые крепости. На почтовых станциях в Фавенции и Цезене гонец обнаружил лишь пустоту и разорение. Ему приходилось питаться запасами и на каждой станции давать коню отдых. Лишь Аримин, ключ к Равенне, удерживали римские войска и гуннские союзники. Здесь наконец-то удалось поменять коня на свежего. Оставался последний 33-мильный перегон до Равенны, отрезок Попилиевой дороги по перешейку между лагуной и Адриатическим морем.

Из крепостной стены выходил наружу конец керамической трубы. Вода из неё не текла. И не лилась. И тем более не сочилась. Она хлестала — да с таким напором, какого не увидишь и в городских водозаборах под акведуками. И уже довольно давно, судя по тому, какой густой травой обросли лужи. Козы и овцы блеммиев основательно объедали эту траву, но она росла и росла.

Маркиан поглядел на трубу, пожал плечами и прошёл через беспечно распахнутые ворота во внутренний двор.

Он сразу увидел источник дыма и того странного шума — глухого, частого, равномерного стука — который ему никогда не приходилось слышать ранее. Над колодцем посреди двора вместо обычного купола нависала неописуемая конструкция из гигантского бронзового котла, труб, колёс, ременных передач, снующих вверх-вниз поршней и бронзового столба, который уходил куда-то в глубины земли и непрерывно вращался.

За машиной наблюдал коренастый мужчина с нечёсаной головой, грязный и закопченный, как кузнец. Он бросил беглый взгляд на Маркиана, безразлично сказал по-гречески:

— Здравствуй. Я Лонгин, механик. Аммоний сейчас выйдет, — и снова принялся следить за кожаным цилиндрическим мехом, который сам по себе то вздувался, то опадал.

— Что это такое? — поинтересовался Маркиан, обходя и разглядывая машину.

— Героникон. — Механик больше не смотрел в его сторону.

— Что ж, благодарю, — сказал Маркиан. — Героникон! Это всё объясняет. Теперь всё совершенно понятно. Где вы берёте дрова для топки?

— Не дрова. Нафта. — Механик кивнул куда-то в угол двора.

— А-а, нафта! Конечно! Как я не догадался? Чем ещё, как не нафтой, топить героникон?

Лонгин не удостоил его объяснением, и Маркиан пошёл посмотреть сам. Короткий проход спускался в полуподвал, где обычно в таких крепостях располагался резервуар воды. Здесь под низким сводом какая-то жидкость плескалась и маслянисто блестела в слабом свете из двери — но судя по отвратительному запаху тухлятины, не вода.

— Лонгин! — позвал Маркин. — Можно огоньку посветить?

— Спятил? Уходи оттуда! — Механик наконец-то вышел из равновесия. — Какой к воронам огонь? Это же нафта! Вся крепость взлетит на воздух!

— Всё-всё, я понял. — Маркиан вышел из подвала и перевёл дыхание. — Ты делаешь воду этой машиной?

— Не делаю, а добываю из-под земли, — презрительно отозвался Лонгин. Мех, за которым он следил, вдруг раздулся до предела, фаллически напрягся; Лонгин поспешно повернул какой-то рычаг, отчаянно засвистел пар, мех вновь опал. — Качаю из второго водоносного слоя, дотуда руками не добраться... А вы зачем пришли? — впервые проявил он хоть какой-то интерес. — Хотите разогнать нас?

— Просто выяснить, что здесь происходит.

Маркиан похаживал по двору, рассматривая всё новые вещи странного вида и загадочного назначения. Что это за громадная куча шкур, сшитых друг с другом? Что за лодка с кольцами и цепями, будто у подвесного светильника? И почему у неё вместо вёсел нечто кожаное, складное, похожее на крылья летучей мыши? Что за труба с драконьей головой?

— Не так я представлял себе блаженное убежище ушедших от мира философов, — заметил Маркиан. — Лонгин, ты так и не собираешься мне ничего объяснять?

— Мой Маркиан! — донёсся сверху знакомый голос. По лестнице во двор спускался, прихрамывая, седовласый старик в сильно поношенном плаще философа. — Маркиан Злоязыкий! Какая встреча!

— Я больше не такой злоязыкий, — Маркиан приветливо улыбнулся. — Жизнь отучила. Здравствуй, учитель! Я тоже рад тебя видить.

— Я не сомневался, что власти рано или поздно о нас узнают. — Аммоний с чувством обнял его. — Но, конечно, не рассчитывал, что пришлют моего бывшего ученика — да ещё одного из любимых. Благословение богов! Пойдём. У тебя, конечно, много вопросов.

— Вот уж точно. — Вслед за Аммонием Маркиан поднимался по каменной лестнице без перил на второй этаж, в бывшие казармы. — Значит, это и есть Софиополь?

— Между собой мы не употребляем это название. Это больше для привлечения агентов в миру. Нам нужны преданные люди, и для них мы изображаем тайную секту с грандиозными планами, но поверь, мы не намерены ни захватывать власть над миром, ни строить платоновское государство справедливости. Мы просто собираем знания. Собираем книги.

— Прости, но ты лукавишь, учитель. Если вы перед непосвящёнными строите из себя тайную секту посвящённых, то вы и есть тайная секта посвящённых. Пусть даже вы невинные собиратели книг...

— Взгляни сам. — Аммоний распахнул дверь

Анфилада казарм опоясывала крепостную стену изнутри на уровне второго этажа — одинаковые комнаты с голыми серокаменными полами и сводами. Насколько хватало глаз, до самого поворота анфилады все стены от пола до потолка занимали книжные стеллажи.

В каждой маленькой ячейке-клетушке лежали торцами наружу несколько свитков, иные в кожаных футлярах, иные просто перевязанные ремешком, и с каждого свешивался ярлык с названием.

— Да, впечатляет, — сказал Маркиан. — Больше книг я видел только в библиотеке Фемистия в Константинополе. Что здесь? Философия? — Он пригляделся к ярлыкам свитков. — Гераклит, Анаксагор, Демокрит, Аристотель... "Лаконская полития", "Персидская полития"... Парменид, Эпикур, "Жизнь Пифагора" Аристоксена... Ладно, я всегда был слишком приземлён для философии. — Он перешёл к следующему отделу стеллажа. — Историки! А вот их я люблю! Геродот, Фукидид... ну, это не редкость... ого, ничего себе, логографы! Гекатей, Гелланик... Ктесий, Иероним из Кардии, Тимей из Тавромения, Феопомп, Полибий... полный Полибий? И Посидоний? И полный Диодор Сицилийский? Довольно редкие книги! — Он с удивлением и каким-то новым уважением глянул на Аммония. — И латиняне! Ты же всегда презирал латинскую литературу? Так, посмотрим, "Начала" Катона, "История" Саллюстия, "О моей жизни" Корнелия Суллы... Тит Ливий, Тит Ливий... ты что, собрал вообще все декады Ливия? "История этрусков" и "История пунийцев" императора Клавдия... "Германские войны" Плиния Старшего... Тацит... Плутарх... "Скифика" Дексиппа... Дион Кассий... Берос... Манефон... "Анналы Тира" Менандра... А это что? География? Эратосфен, Страбон, карта мира Агриппы, "Перипл" Пифея, "Путешествие к гипербореям" Аристея Проконесского... или это уже отдел поэзии? Ага, вижу, Гомер, Гесиод... киклики... Алкей, Сафо, Архилох... "Дионисовы тетралогии" Эсхила... ладно, в сторону поэзию... "Милетские истории"? Лукиан? "Сатирикон" Петрония? "Об искусстве любви" гетеры Элефантиды с картинками? Не ожидал от тебя! А это что? — Следующие полки были забиты не свитками, а пергаментными книгами-кодексами. — "Законы двенадцати таблиц", Ульпиан, Гай, Папиниан, "Сенатские постановления"... ладно, пропустим, для меня нет ничего скучнее права. — Маркиан остановился у следующего стеллажа, тоже с кодексами. — А здесь у нас? Библия Семидесяти, еврейская Библия, какая-то самаритянская Библия... Евангелие от Марка, от Матфея, от Луки... от Никодима? Что? Какого ещё Никодима? Евангелие от Фомы? От Филиппа? От Марии Магдалины? От... кого? Иуды Искариота?! Боже! Симон Маг? Валентин Гностик? "Житие апостола Мани"? Аполлоний Тианский? Гермес Трижды Величайший? "Книга тайн природы"? "Книга двенадцати камней Афродиты"? "Египетские мистерии" Ямвлиха? "Заклинания какодемонов"? "Против христиан" Цельса? А здесь? — Маркиан дёрнул за ручку закрытого шкафа — единственного закрытого — но дверь не поддалась.

— Здесь запретное, — тихо, но внушительно сказал Аммоний.

— Запретное? А здесь не запретное?! — Маркиан ткнул в полку с апокрифами и магическими книгами. — Боюсь и предположить, что ты держишь там! — Он перевёл дыхание. — Нет слов, просто нет слов. Учитель, у меня пересохло в горле от пыли. Не хочешь ли угостить меня завтраком и рассказать ещё что-нибудь? Потому что я бы не сказал, что у меня совсем не осталось вопросов.

Они свернули из библиотеки в анфиладу казарм вдоль северной стены. На столе уже стояли скудные яства: миски с вяленой козлятиной и капустой, кубок с водой.

— Прости, что оторвал тебя от завтрака. — Маркиан сел и глотнул из кубка. Вода слегка отдавала нафтой. — Откуда все эти книги, учитель?

— В основном те, что я спас из библиотеки храма Сераписа, — Аммоний сел за стол, но не притронулся к еде. — Когда христиане разгромили его восемнадцать лет назад. Остальные собираем по одной. Сейчас много обнищалых учёных распродают библиотеки по дешёвке.

— Даже если по дешёвке, это стоит целого состояния. — Маркиан с трудом прожевал жёсткое мясо, запил водой. — Откуда деньги?

— Тут вблизи другой заброшенной крепости, Зоалиса, раньше был золотой прииск. Его давно выработали, но наш рудознатец Арефий нашёл способ добывать золото из бедных руд с помощью ртути. Много не намыли, но на книги пока хватает.

— А нафта?

— Вначале покупали у арабов на Красном море, а теперь сам добываем. Есть ещё одна крепость дальше в сторону гор, Старая Гидревма. Арефий предсказал по каким-то своим признакам, что там должна быть нафта под слоем воды. Лонгин вторым герониконом пробурил скважину — так и вышло.

— Что ж, я начинаю понимать вашу экономику. — Маркиан отодвинул пустую миску. — Мясо вымениваете у блеммиев за воду, это понятно. А овощи?

— Выращиваем сами. Пойдём, покажу.

Они вышли на лестницу. Героникон во дворе всё ещё пыхтел и чадил, Лонгин похаживал вокруг.

— Ладно, это не так важно, — сказал Маркиан, поднимаясь за Аммонием по крутым ступеням. — Я не понимаю главного. Зачем прятаться в пустыне? Давиться блеммийской козлятиной, машинами добывать воду?

— Мы не собираемся оставаться здесь вечно. — Ноги Аммония в ветхих пальмовых сандалиях шаркали по ступеням перед глазами Маркиана. — Это перевалочный пункт. Потом переедем, мы ещё не решили куда — может быть, в Счастливую Аравию, Эфиопию или даже Индию...

Они поднялись на плоскую крышу третьего этажа, что примыкала к куртине крепостной стены. Здесь стояли ящики с землёй, в них зеленели капустные кочаны, кудрявились огуречные заросли, торчали стрелки лука. Ещё один пожилой софиополит поливал из лейки грядку гороха. Бросив на Маркиана опасливый взгляд, он отошёл с лейкой подальше.

— Почему нельзя было устроить такую же библиотеку в Египте или любой другой римской провинции? — спросил Маркиан. — И жить по-человечески?

— Рим падёт, — просто сказал Аммоний. — Мы для того и затеяли всё, чтобы мудрость не погибла под его развалинами.

Они подошли к парапету стены и остановились. Вид на холмы, изборождённые оврагами в резких утренних тенях, был безотраден — ни травинки, только бурый камень и белый песок.

— Я не верю, что Рим падёт, — сказал Маркиан. — Тебе ли не знать, сколько раз ему пророчили гибель? Да, сейчас непростые времена, но разве лучше было после Адрианополя, или при тридцати тиранах, или при триумвирах, или когда Ганнибал стоял у ворот, или галлы под Капитолием? Мы всегда вставали и шли вперёд.

— Если человек много раз болел и каждый раз выздоравливал, это не значит, что он никогда не умрёт.

— Но и не значит, что умрёт именно сегодня. — Маркиан медленно двинулся по куртине вдоль парапета.

— К сожалению, мы точно знаем, что именно сегодня. — Аммоний шёл рядом, отстав на полшага.

— Откуда можно такое знать, да ещё и точно?

— Пророчества. Не смутные и расплывчатые, как у дельфийской пифии или кумской сивиллы, а ясные, недвусмысленные, много раз подтверждённые.

Они дошли до северо-восточной башни, что выступала круглым балконом из куртины. Свернули, неторопливо продолжили прогулку по восточной стене.

— Книги в запретном шкафу?

Аммоний промолчал.

С восточной стены было видно, как суходол расширяется и переходит в плоскую, как море, равнину странного красно-розового песка. Ни один след человека или животного не бороздил его однообразную рябь. Насколько хватало глаз, не было видно даже костей и кайрнов. Красно-розовая пустыня стелилась в лучах утреннего солнца до самых гор, размытых пыльной мглой, и там, вдалеке у подножия гор, поднимался ещё один тонкий дымок.

— Это, наверное, ваш Арефий качает нафту вторым герониконом, — сказал Маркиан и, не дожидаясь подтверждения, спросил: — Можешь удивить меня примером удачного пророчества?

Аммоний разгладил бороду.

— До тебя уже дошла весть, что Британия оставлена войсками? Что Гонорий предписал британцам защищаться от пиктов и скоттов своими силами?

Маркиан глянул на него удивлённо.

— Олимпиодор только позавчера принёс эту весть. Когда ты успел узнать? Или?...

— Или. — Аммоний удовлетворённо кивнул. — Пророчество. Мы много лет назад знали, что в этом году Британия будет оставлена. И ещё. Эта весть дойдёт до Египта лишь через месяц, но мы знаем, что 24 августа Рим пал. Его взяли готы Алариха. Знаем тоже давно. Империя рушится, Маркиан. Впереди тёмные века. Но мы хотим сохранить хоть что-то из наших знаний как некое основание, фундамент, на котором в лучшие времена построится новый Рим. Может быть, не в Италии, может, вообще на другом краю Ойкумены...

— Откуда взялись пророчества? — сухо спросил Маркиан.

— Я не могу сказать. А если бы мог, ты бы не поверил.

— Хорошо, не буду настаивать. — Они дошагали до юго-восточной башни, постояли, двинулись по куртине южной стены. — Учитель, я люблю тебя, уважаю и хочу добра. Но то, что ты говоришь о каком-то новом Риме, пахнет изменой. Я здесь не один. Мне придётся доложить о том, что я видел и слышал. Я обойду самые щекотливые моменты, но если власти решат, что вы преступники — я при всём желании не смогу тебя защитить. Я постараюсь затянуть дело, а вы уезжайте как можно скорее в свою Индию или Аравию. И ещё. — Маркиан улыбнулся и смягчил тон: — Мне причитается небольшая взятка за это заступничество. Не будешь возражать, если я возьму книгой?

Аммоний остановился, и Маркиану тоже пришлось встать и развернуться к нему.

— Ты ведь родился во Фракии? — спросил Аммоний. Он щурил глаза от солнца, и трудно было прочесть что-то на его дряхлом лице.

— Неожиданный вопрос. Я родился в Ремесиане, это Верхняя Мёзия недалеко от границы Фракии. А почему тебя это заинтересовало?

— Возраст подходит, — вместо ответа сказал Аммоний задумчиво. — И ты сын военного, не так ли? Но не простого солдата?

— Да, мой отец Эмилий — сенатор, был комитом и наместником, но выдвинулся при Валенте из младших офицеров. Простым солдатом был мой дед. К чему ты ведёшь?

— Пророчество гласит, — сказал Аммоний, всё так же щурясь, — что василевсом Востока после Феодосия станет воин и сын воина, незнатный, родом из Фракии, примерно твоего возраста, по имени Маркиан.

Настало молчание. Маркиан шумно выдохнул, снял клобук и вытер головным платком внезапно вспотевшую шею.

— Учитель, — сказал он вполголоса, — ты ведь помнишь эту историю: Валент казнил сотни человек только за то, что их имена начинались на "Феод", потому что какой-то гадатель предсказал...

— Прекрасно помню. — Аммоний снова неторопливо зашагал, и Маркиан последовал за ним, отстав на полшага.

— И... — Он понизил голос почти до шёпота. — Каким образом этот Маркиан, который, конечно, не я и не имеет ко мне ни малейшего отношения, придёт к власти?

— Он будет популярным военачальником, — сказал Аммоний. — И женится на Пульхерии, сестре Феодосия.

Маркиан перевёл дыхание.

— Тогда это точно не я. Видел я эту Пульхерию. Клянусь Богом, диадема того не стоит. Нет-нет, кроме шуток, это не могу быть я! И Ремесиана только рядом с Фракией, и наш род уже довольно известный, и имя не самое редкое... Серьёзно, учитель: ты ничего не говорил, я ничего не слышал!

— Конечно-конечно, — кивнул Аммоний.

— Зачем ты вообще завёл этот опасный разговор?

Они дошли до юго-западной башни. Отсюда как на ладони виднелись и табор блеммиев, и привал дромедариев, и цепочка свежих следов с запада — ветра почти не было, и песок не успел их замести.

— Затем, — сказал Аммоний, — чтобы у тебя появилась веская причина не сдавать нас властям.

Маркиан помолчал.

— Не ожидал от тебя такого цинизма, учитель. Но не смею осуждать. Не спорю, это разумно. Теперь у меня действительно есть веская причина не сдавать вас властям. Будь по-твоему. Шантаж так шантаж. Я сделаю всё, чтобы вас не тронули. И больше не настаиваю на взятке.

— О мой Маркиан! — Аммоний отечески приобнял его. — Конечно, я подарю тебе книгу, и не одну, выбирай любые, сколько сможешь унести... Скажи, а кто это подъезжает? Тоже твои люди?

Маркиан вгляделся вдаль, куда показывал Аммоний.

Со стороны Египта приближалось облако пыли. В клубах смутно виднелись отдельные фигуры наездников на верблюдах. Ещё слишком далеко, и пыли от них слишком много.

— Нет, — медленно сказал Маркиан. — Не мои.

Сорвался с места и вприпрыжку, придерживая меч на поясе, помчался вниз по ступеням.

— 10

Равенна, ещё восемь лет назад лишь гавань военного флота, а ныне резиденция императора Запада, издали щетинилась на фоне утреннего неба строительными лесами. Стук тысяч молотков, звон зубил разносился над лагуной и морем: строили новые городские стены и императорский дворец, придворную церковь святого Лаврентия и кафедральную базилику — то был единственный город Западной империи, который строился, а не пустел и разрушался. Гонец проскакал мимо верфей и пристаней Классиса, въехал в пыльный, грохочущий стройками пригород Цезарею. Во дворе временной резиденции передал письмо дежурному чиновнику почтовой службы, спешился, проковылял в ближайшую караулку, рухнул на лежанку и мгновенно заснул — впервые после четырёх суток скачки.

По мере дальнейшей передачи письма скорость его движения снижалась, а руки передающих становились всё жирнее и холёнее.

Торопливой трусцой дежурный чиновник отнёс письмо начальнику отдела почты особой важности. Бодрым деловым шагом начальник отдела поднялся к главе имперского почтового ведомства. Неспешно, с достоинством, глава почты отнёс и с церемонным поклоном вручил письмо магистру оффиций — руководителю всей гражданской администрации Западной империи. Магистр оффиций, вандал Гайзо, был в этой цепочке первым, кто имел право вскрывать печати августов. Он сломал пурпурный сургуч, развернул свиток, прочёл единственную строку и посерел лицом.

Гонорий, молодой человек с вялым выражением на длинном одутловатом лице, одетый по-домашнему в распоясанную шёлковую тунику с цветочным узором, кормил бойцовых петухов на птичьем дворе. За ним тенью следовал раб с корзиной пшеницы, мелко нарубленной требухи и яичных желтков. Перемазанными в крови и желтке пальцами император зачёрпывал и бросал корм петухам в клетки, а те возбуждённо квохтали и наскакивали на прутья. Рядом вышагивал седовласый папа Иннокентий в простой белой альбе до пят и камилавке на лысине. Ещё один раб нёс дымящуюся кадильницу с благовониями для заглушения птичьих запахов. Свежий утренний бриз с Адриатики трепал и развеивал её дым.

— И всё же, мой господин, — проговорил Иннокентий, — я смею настаивать, что против ереси донатистов необходимо применить военную силу. Понимаю, что в Италии неспокойно, и что есть некоторые затруднения с набором войск, но еретики угрожают не только спасению душ твоих подданных в Африке. Они изгоняют православных епископов, захватывают города, разоряют имения, чинят разбои. Судя по тому, что пишет Августин, епископ Гиппонский, местные войска комита Гераклиана не справляются, а может, и сами заражены ересью. Я боюсь, господин, что нам грозит полная потеря Африки, особенно если туда переправятся варвары из Испании или Италии, или вторгнутся мавры. Это не только церковное дело, господин, это вопрос государственной важности...

— Да, конечно, святой отец. — Гонорий швырнул золотистому петуху с алым хвостом пригоршню корма и стал с удовольствием смотреть, как тот яростно клюёт требуху и зерно. — Я отправлю Констанция в Карфаген, как только это станет возможным... Кстати, как тебе мой Карфаген? — Император кивнул на золотистого петуха. — Разве он не прекрасен? — (Иннокентий промолчал). — В последнем турнире он забил до полусмерти Милана, Константинополя и Иерусалима. Представь, я выиграл на нём тридцать солидов! Мои придворные такие болваны — всегда ставят на слабых птиц и всегда проигрывают! — Император перешёл к следующей клетке, зачерпнул и кинул корма петуху с порванным гребнем. — Кушай, Иерусалим, кушай. Тебе надо поправляться, голубчик, тебя здорово потрепали... А Рима я отправил лечиться, — кивнул он на пустую клетку. — Рим — мой любимец, он лучше даже Карфагена, но в том турнире почему-то оказался не в форме, и Неаполь сломал ему крыло. Я приставил к нему трёх врачей, они уверяют, что Рим поправится, и...

— Господин мой август! — Во двор вбежал и рухнул на колени магистр оффиций в полном церемониальном облачении. — Ужасная весть, небывалое несчастье... — Дрожащей рукой он протянул свиток. — Рим...

Гонорий развернулся.

— Рим?! — Сонные глаза ожили, вспыхнули тревогой и гневом. — Что с моим Римом?

Гайзо, всё ещё на коленях, стукнулся лбом о плитку. Прорыдал:

— Рим погиб...

Блеммии приближались размашистой рысью. Их было около сотни. Раза в полтора больше, чем блеммиев Харахена вместе с дромедариями.

— Это царь Яхатек, — сказал Кастор, с прищуром вглядываясь в кочевников. — Точно он, со всеми сородичами. Гамаль у него арабский, химьяритской породы. В этих краях больше ни у кого таких нет... — Десятник дромедариев завистливо вздохнул.

— Себе возьмёшь, когда завалим эту образину, — буркнул Фригерид. Лицо у него было мрачное. — Что, брат? — обратился он к Маркиану. — Дерёмся или как?

— Пока не знаю. — Маркиан смотрел из-под козырька ладони.

Царя Яхатека можно было отличить с первого взгляда. Единственный из блеммиев он был одет, кроме набедренной повязки, в плащик римского образца с фибулой, сверкал чем-то вроде диадемы на косматой голове, и держал копьё с гигантским, как меч, наконечником, длиной почти с древко. На чёрной безволосой груди багровела свежая, ещё в запёкшейся крови, татуировка — равносторонний крест. Такие же кресты во всю ширину груди метили всех его воинов. И на куколи аввы Пафнутия был начертан такой же.

— Мне этот Пафнутий не понравился с самого начала, — пробормотал Маркиан.

Монахи ехали на ослах в стороне от варваров. Они вооружились заметно лучше, чем давеча в Коптосе на приёме у Секундина. Кроме дубинок, виднелись и копья, и топоры, и даже тщедушный каллиграф Онуфрий вооружился луком. Один Пафнутий, кажется, оставался безоружным. Слышался только равномерный топот, никаких боевых кличей, и луки за спинами воинов Яхатека торчали прямыми палками, не натянутые — теперь уже можно было разглядеть и это. Они замедляли бег. На расстоянии двух полётов стрелы от дромедариев и блеммиев Харахена, которые успели выстроиться в боевой строй, монахи и царские блеммии остановились.

— Фригерид, Кастор, со мной, — сказал Маркиан. — Олимпиодор, ты тоже. Вот сейчас, возможно, твои дипломатические таланты понадобятся. — Он тронул коня.

Три офицера ехали с достоинством, неторопливым шагом, но Олимпиодор не сразу догнал их — он всё ещё плоховато управлял верблюдом. Пафнутий отделился от своих приверженцев и тоже выехал вперёд, готовый к переговорам.

— Спешиваемся. — В полусотне шагов от аввы Маркиан остановил коня. — Надо показать уважение.

Они с Фригеридом соскочили с коней. Верблюды Кастора и Олимпиодора опустились на колени, чтобы дать сойти седокам. Слез и монах со своего осла и зашагал, пыля шаркающими сандалиями, постукивая посохом из ююбы.

— Авва Пафнутий, приветствую. — Маркиан сдержанно поклонился.

Монах поднял голову, прищурил против солнца здоровый глаз.

— Был ли ты в крепости, воин? — спросил он громко — так, чтобы слышали его люди. — Убедился ли своими глазами, что это гнездилище волхвов, язычников и вероотступников?

— Я восхищён твоей ревностью о вере, авва, — ответил Маркиан. — Окрестить этих варваров, пересечь пустыню — это истинный подвиг. Но поверь, тебе не о чем беспокоиться. Я побывал в Гриэе. Там живут лишь невинные собиратели книг.

Пафнутий указующе воздел посох.

— Что за дым возносится к небесам? — вопросил он. — Не закалают ли тельцов в жертву Ваалу твои собиратели книг? Не творят ли всесожжение Молоху? — Он помедлил. — Молчишь, воин? Не знаешь, как лучше солгать?

— Нет, — сказал Маркиан, — просто пытаюсь придумать, как объяснить тебе, что такое героникон. Особенно учитывая, что я сам не очень понимаю. Это машина, которая...

— Позволь, я скажу, — вмешался Олимпиодор. — Я полагаю, что Маркиан готов поклясться именем Августа и принести присягу при свидетелях, что в крепости Гриэя не совершается ничего противного закону и вере. Этого будет достаточно, авва?

— Верую лишь слову Господа Всевышнего и своим глазам, — ответил Пафнутий. ("Своему глазу", — негромко буркнул Фригерид. Маркиан сделал вид, что не расслышал). — Я должен увидеть всё сам. И эти книги, и этих людей, и эту машину.

— И ты, — подхватил Олимпиодор, — конечно, поклянёшься именем Христовым, что если не найдёшь ничего греховного, то не причинишь вреда ни людям, ни имуществу?

— Сказал Господь: "Не клянись вовсе". — Пафнутий ударом вогнал посох в песок. Ему явно не нравилось, что ему ставят условия. — Вот моё слово: если не найду, то не причиню.

Олимпиодор повернулся к Маркиану:

— Полагаю, у тебя нет возражений?

Маркиан не спешил с ответом.

Он оглядел блеммиев Яхатека, монахов. Обернулся, посмотрел на крепость, смерил взглядом высоту стен. Оглядел шеренгу дромедариев, блеммиев Харахена, табор у них за спинами.

— Кастор, — сказал он, — подзови бойцов.

— Есть, господин!

Десятник поднял копьё с красной лентой флажка, подвязанной под самым наконечником, сделал условный жест, и дромедарии дисциплинированно сорвались с места. Верблюды неслись галопом, поднимая страшную пыль, взрыкивая и громко топоча. По стану Яхатека прошло волнение, но авва Пафнутий не подавал знака, и никто не тронулся с места.

— Маркиан, что ты делаешь? — беспокойно спросил Олимпиодор.

— Всё-таки будет драка? — с предвкушением поинтересовался Фригерид.

Маркиан не ответил. Он дождался, пока дромедарии подскачут и по новому сигналу Кастора остановятся.

— Возражения есть, — сказал он. — Авва Пафнутий, это римская крепость, и в силу священной присяги Августу мы обязаны защищать её от любых посягательств. Официально объявляю, что данной мне властью я, Флавий Эмилий Евдоксий Маркиан, гвардеец и командир этого подразделения римской армии, запрещаю доступ в крепость Гриэю гражданским лицам, кроме проживающих в ней сейчас. Решение остаётся в силе до отмены вышестоящим командованием. И если ты, авва, или твои люди попытаются нарушить запрет, мы вас убьём.

— Отлично сказано, брат! — Фригерид хлопнул в ладоши.

— Неразумно, Маркиан, — прошептал Олимпиодор. — Это было неразумно.

Пафнутий уставил на него посох:

— Ты поднимаешь меч на Бога, безумец!

— Отвечу в твоём стиле, авва. Сказал Христос: "Отдай кесарю кесарево, а Богу Божие". Это, — Маркиан показал на крепость, — кесарево. И это моё последнее слово. Уходи. Уводи своих монахов и своих дикарей. Иначе...

— Нет, — сказал Кастор.

Маркиан в изумлении повернулся к десятнику.

— Что значит нет?

— Мои бойцы. — Голос Кастора дрожал. — Они египтяне. Они не поднимут оружия на монахов.

— Что?! — Маркиан развернулся к дромедариям. — Что я слышу? — заорал он. — Римские воины! Неужели среди вас есть трусы и изменники, которые откажутся выполнить приказ командира?

Египтяне нерешительно переглядывались.

— Это монахи, коспотин, — наконец осмелился выговорить Иовин. — Плаженные Пожьи люти.

— Крех упивать святых лютей, — подхватил Стефан.

— Осопенно в эпакомены, — добавил Виталий-первый, и все дромедарии закивали.

— Ах вы пёсьи дети! — рявкнул Фригерид. — Не выполняете приказ? Да вас казнят за такое! — Он выхватил меч. — Казнят каждого десятого! Маркиан, что ты стоишь? Ты римский офицер или поросячий хрен? Устрой этим скотам децимацию! Не хочешь сам? Ну давай я вон того прикончу, лопоухого, уж больно мне его морда не нравится!

— Остынь, брат. — Маркиан вновь обратился к Пафнутию, который не скрыл злорадной ухмылки: — Хорошо. Переходим к плану "бета". Убивать никого не будем. Закроемся в крепости. Все закроемся — и мы, и блеммии Харахена со всеми семьями и скотом. У нас будет неограниченный запас воды и солидный запас провизии. У вас — ничего, потому что эта вода в лужах уйдёт в песок, как только мы отключим героникон. Взять Гриэю вы не сможете — нечем. Если хотите держать осаду — придётся посылать за припасами в Египет. Но когда в Египте узнают, что вы закупаете припасы для осады римских солдат в римской крепости...

— Нет, — снова обречённо уронил Кастор.

— Опять?! — Маркиан сжал кулаки. — В чём дело на этот раз?

— Люди Харахена не пойдут в крепость, ни за что не пойдут. Это позор для блеммия — прятаться за стенами от других блеммиев. Да ещё и за римскими стенами. Сбежал от открытого боя — обесчестил себя и свой род навсегда.

— Идиоты, — пробормотал Маркиан.

— А я считаю, молодцы! — возразил Фригерид. — Мозгов нет, но яйца есть. Переходи к плану "гамма", брат. Ведь у тебя же есть план "гамма"?

Маркиан выдохнул и вытер пот. Солнце поднялось уже высоко, жара становилась нестерпимой. Авва Пафнутий смотрел выжидающе и насмешливо.

— Кастор, — сказал Маркиан, — скачи к Харахену. Скажи, что если Яхатек и монахи вырежут людей в крепости, никто не сможет запустить героникон, и ваша вода...

Какие-то его слова, видно, долетели до Яхатека. Царь крещёных блеммиев поднял копьё и проорал приветственно:

— Харахени! Анаа сану!

— Яхатеки йихаа! — издали откликнулся Харахен.

— Анаа сану! — повторил царь. — Аблаамиба эблаамиба эромайида эдирна?

Оба войска блеммиев зашумели, заволновались: царское — скорее радостно, Харахеново — скорее беспокойно. Маркиан обратился к Кастору:

— Переведи!

— Он спросил: "Брат мой, разве блеммии убивают блеммиев ради римлян"?

Маркиан нахмурился.

— Не нравится мне такая постановка вопроса.

— План "гамма" тоже срывается? — поинтересовался Фригерид.

Маркиан не успел придумать остроумного ответа.

— Ямида! — заорал Харахен. — Аблаамиба эблаамиба ямида эхаридна!

Теперь его племя взревело восторженно и яростно. Грозно вопя, тряся копьями и луками, блеммии обеих сторон принялись гарцевать на верблюдах, носиться в беспорядке, поднимая густую пыль — похоже, готовились к бою.

— Кастор, перевод!

— Ради воды, — повеселевшим голосом перевёл дромедарий. — Ради воды блеммии блеммиев порвут и выпотрошат!

— Отлично! — Фригерид хлопнул себя по бедру. — Будет хорошая драка! Командуй, брат!

— Все в крепость! — приказал Маркиан. — Кастор, твоя десятка тоже! Пусть варвары дерутся между собой. Мы садимся в осаду.

— 11

Героникон молчал, не дымил и не двигался. Последние два дромедария спешились, закрыли ворота и затворили на засов. Старые, рассохшиеся створки, вряд ли хоть раз чиненные со времён Диоклетиана, не внушали доверия, да и засов не выдержал бы таранного удара.

— Снесут на раз-два, — прокомментировал Фригерид. Шум и топот снаружи улеглись, но что происходило, уже никто не видел. — Брат, объясни, чего ради ты совершаешь это самоубийство? Я, конечно, всегда за добрую драку, но...

— Не сейчас. — Маркиан снова вытер пот. — Кастор! Твои люди не станут бить монахов, это я понял. Два вопроса. Будут ли бить царских блеммиев? И вступятся ли за монахов, если против них пойдём мы?

— Блеммиев бить будут, — заверил десятник. — А за монахов не вступятся — им важно только самим не согрешить.

— Ну хоть что-то хорошее. — Маркиан обвёл стены и окна внутреннего двора крепости. — Расставь всех по окнам третьего этажа с луками. Когда блеммии прорвутся — пусть стреляют по ним. Монахов мы берём на себя. — Кастор отсалютовал и побежал отдавать приказы. — Лонгин! Твоя нафта хорошо горит, верно?

— Это ж нафта, — с обычным равнодушием отозвался механик.

— Возьми людей, сколько у вас есть, и таскайте нафту горшками на стену. Когда начнут штурмовать ворота, поджигайте горшки и...

Лонгин широко улыбнулся. Это было неожиданно и пугающе.

— Есть идея получше.

— Ну? — рявкнул Маркиан, теряя терпение.

Механик хлопнул по непонятной конструкции из рычага, кузнечного меха, кувшина и бронзовой трубы с завершением в виде драконьей головы.

— Драконикон, — сказал он и улыбнулся ещё шире. — Наконец-то в деле опробую!

Маркиан не успел потребовать объяснений. За воротами наконец что-то началось.

— С нами Бог! — донёсся распевный голос авва Пафнутий. — Разумейте, языцы, и покоряйтеся...

— Яко с нами Бог! — грянули хором монахи.

— Суур байя! — проревели блеммии.

И нарастающий топот верблюдов смешался с рёвом боевых кличей и свистом стрел.

— Ну вот и драчка, — с удовольствием проговорил Фригерид. — Поднимемся, брат, на стену, поглядим что да как...

— Маркиан, что происходит? — Перепуганный Аммоний подбежал и схватил его за рукав.

— Пытаюсь вас защитить, — сказал Маркиан. — Как обещал. Правда, я не ожидал, что это придётся делать вот прямо так, физически. Аммоний, у тебя есть люди, способные держать оружие?

— Откуда? — Старый учитель только развёл руками.

— Тогда прячьтесь. И главное, прячьте книги. Олимпиодор, помогай им! — Не тратя больше времени на Аммония, Маркиан направился к лестнице, Фригерид за ним.

— Не так уж плохо командуешь, брат, — похвалил тот. — Для новичка. А всё-таки, почему ты не отдал крепость монахам? Настолько любишь книги, что готов умереть за них?

— Дело не в этом. — Маркиан быстрым шагом поднимался по лестнице.

— Настолько любишь этого сморчка Аммония?

— Это вообще ни при чём. — Маркиан на секунду остановился, повернулся и понизил голос: — Аммоний кое-что знает. Монахи этого знать не должны. И больше ни слова об этом. — Зашагал дальше по ступеням.

— Знает кое-что про тебя? — догадался Фригерид. — Брат, эту проблему можно решить гораздо проще.

Маркиан поднимался, больше не оборачиваясь.

— Об убийстве Аммония не может быть и речи.

— Если сам не хочешь, могу оказать эту услугу.

— Не вздумай.

Фригерид вздохнул.

— Хорошо быть варваром, — сказал он как будто в сторону. — Никаких этих ваших заморочек... Ладно, дело твоё. Ты командир, тебе решать, тебе отвечать.

Они поднялись на крышу третьего этажа и мимо ящиков-грядок с тыквой и репой прошли на крепостную куртину.

Битва была в разгаре. Как всякая битва для постороннего зрителя, она выглядела скучно и непонятно. Блеммии Харахена разъезжали по периметру своего табора и отстреливались от блеммиев Яхатека, а те эпизодически наскакивали поодиночке или мелкими группами, пытаясь прорвать оборону. В самом таборе женщины и дети сгоняли в кучу перепуганный скот. Человек десять харахеновских охраняли подступы к воротам, но яхатековские стреляли по ним редко и без энтузиазма — видно, их гораздо сильнее манил табор с его скотом и женщинами. Все грозно орали, верблюды ревели, и не наблюдалось никаких признаков управления — каждый, включая царя и вождя, скакал куда хотел и сражался сам за себя. Лишь дюжина валяющихся на песке трупов свидетельствовала, что это бой, а не упражнение в джигитовке.

— С тактикой у них неважно, — заметил Маркиан. — Про дисциплину и говорить нечего.

— Зато у тех полный порядок с дисциплиной, — показал Фригерид в сторону. — А может, и с тактикой.

Монахи стояли поодаль, в паре полётов стрелы от крепостной стены, довольно правильным сомкнутым строем. Они даже успели вооружиться блеммийскими щитами из пятнистых коровьих шкур. Иноки не участвовали в свалке, а ждали. Было видно, как они слаженно разевают рты. Временами, когда боевые кличи кочевников затихали, слышалось суровое хоровое: "Услышите до последних земли... Яко с нами Бог!"

— Нам с тобой придётся вдвоём на них идти, — сказал Фригерид. — Не смущает?

— А тебя смущает? Как-то непохоже на тебя. Где твоя безрассудная тевтонская отвага?

— Сомневаешься в моей отваге, иллириец? — В голосе Фригерида прозвучала угроза. — Уж не сомневайся. Просто смерть от монаха — это, ну... как смерть от бабы, понимаешь? В ней нет славы. Кто так погибнет, того Михаил Архистратиг в свою дружину не возьмёт.

— Опять богословствуешь? — Маркиан пристально наблюдал за битвой. — Смотри-ка, похоже, Яхатек взял табор. Сейчас начнётся...

В самом деле, царские блеммии наконец расправились с обороной табора и прорвались внутрь. Крики и суматоха усилились; дико визжали женщины, блеяли и разбегались обезумевшие козы. Харахеновы блеммии, что охраняли ворота, сорвались и поскакали к табору выручать своих.

— Готовимся. — Маркиан достал из-за спины лук, согнул, натянул тетиву. — Монахи пошли. — Присел за парапет, изготовил лук, стал ждать.

В самом деле, монахи, не прекращая петь, строем двинулись к беззащитным воротам. Фригерид тоже натянул лук и опустился за парапет.

— Рано я похвалил их тактику, — сказал он. — Щитами не закрылись, идут как новобранцы в баню, песенки поют... — Наложил стрелу, оттянул тетиву так, что скрипнули плечи лука, прицелился.

— Рано, — сказал Маркиан. — Не достанешь.

— Что ты понимаешь? Это гуннский лук, страшная вещь... — Фригерид медленно, с предельным вниманием вёл прицел за монахами. — К слову о гуннах... И к слову насчёт погибнуть от бабы... Вспомнилась ярмарка в Аркидаве — та самая, где мне крупно повезло в кости. Помню, сидел там старый-престарый гадатель-славянин. И вот подходит к нему какой-то гунн, должно быть, из мелких тарханов, пригнал коней на продажу, а с ним сынишка мелкий, лет десяти. Погадай, говорит, моему мальцу. Старик поглядел, пошептал, какие-то кости раскинул, да так и бухнул: твоего сына баба в постели убьёт. Так этот пацанёнок аж побелел, на деда кинулся — то ли задушить, то ли глаза выцарапать, то ли глотку перегрызть, — взрослые мужики втроём еле оттащили. Жёсткий пацан. Далеко пойдёт... Как же его отец-то назвал? Имя забавное... Ачила, Адила?... — Фригерид бормотал, кажется, не столько Маркиану, сколько себе. Его палец в костяном напёрстке до отказа оттягивал тетиву, прищуренный глаз не отрывался от монахов. — Но я к чему рассказываю: вот ведь гунны, хоть и нехристи, бесовское отродье, а тоже такие вещи понимают... С Богом!

Он отпустил тетиву. Звякнул лук, усвистела стрела, и каллиграф Онуфрий упал на песок со стрелой в груди, вошедшей почти по самое оперение. Хор замолк. Монахи отбежали, укрылись щитами, и вновь пошли к воротам уже быстрее и под прикрытием.

— Лучше бы Пафнутия, — сказал Маркиан.

— Лучник для нас опаснее, а этого всегда успею. — Фригерид снова выстрелил. На этот раз стрела воткнулась в щит, и монах не остановился.

— Это вряд ли.

От яхатековых блеммиев, что грабили табор, отделились несколько всадников и поскакали к воротам. Они обменялись какими-то словами с Пафнутием, и монахи отошли подальше, а кочевники бодрым галопом направились к воротам. Маркиан и Фригерид начали торопливо стрелять. Один чёрный наездник рухнул с верблюда со стрелой в шее, но остальные двигались слишком быстро, да ещё и сами начали стрелять на скаку. Блеммийская стрела щёлкнула по камню у самого лица Маркиана, другая, пущенная навесом, перелетела парапет, стукнулась о плиту: наконечник из змеиного черепа маслянисто блестел от яда.

— Всё, их уже не достать. — Маркиан присел под прикрытие парапета и отложил лук. — Здесь больше делать нечего, будет рукопашная.

— Это хорошо. — Голос Фригерида повеселел. — Уж лучше от блеммия, чем от монаха... Пошли драться, брат!

Пригибаясь от шальных стрел, они отошли к лестнице и побежали вниз. Дромедариев не было видно — должно быть, расселись по казармам у окон, как было приказано. Их верблюды беспокойно переминались и порёвывали в стойлах, Лонгин возился у драконикона, а Олимпиодор любознательно крутился по двору, разглядывая машины и что-то записывая.

— Хватит шпионить, не время! — рявкнул на него Маркиан. — Я тебе сказал, прячься! Это приказ! — Он подобрал один из дромедариевских щитов, сложенных у стены. — Лонгин, у тебя всё готово?

Механик кивнул, как всегда, не удостоив его человеческим ответом, и встал к рычагу машины.

В ворота ударили снаружи. С первого же удара хлипкие скобы засова оторвались, засов упал, створы распахнулись. Пешие блеммии Яхатека ворвались, ревя — груди в наколотых крестах, копья наперевес.

— Пора, — сказал Маркиан, вытаскивая меч из ножен. — Сожги их.

Лонгин нажал на рычаг. Складчатый мех драконикона сложился с тяжёлым выдохом.

Ничего не произошло.

Дромедарии в засадах на третьем этаже не стали дожидаться команды. Со всех сторон зазвенели тетивы, засвистели стрелы, зашмякали в плоть наконечники, и варвары начали валиться — стрелы с белым оперением торчали из чёрных тел, как цветы. Ближайший к Маркиану долговязый воин успел закрыться щитом от стрелы. Маркиан подскочил, уколол прямым выпадом в незащищённый бок, и кочевник рухнул. Стало тихо. По всему двору валялись усаженные стрелами трупы блеммиев.

— Что с твоей машиной? — Маркиан отёр клинок о плащ от крови и желчи.

— Уже разобрался, чиню, сейчас заработает! — отозвался Лонгин. Он сидел на корточках и торопливо возился внутри драконикона.

— Поторопись. — Маркиан следил за тем, что творится за воротами.

— Думаешь, они не отказались от штурма? — усомнился Фригерид.

— Нет.

Авва Пафнутий о чём-то переговаривался с Яхатеком. Слова не долетали, но интонации были резкие.

— Блеммии точно больше не полезут, — прокомментировал Фригерид. — Харахеновский табор они захватили, добычей разжились, не дураки же они лезть под обстрел ради невесть чего? А монахи без них...

— А монахи, — повторил Маркиан, — без них.

В самом деле, святые подвижники подняли щиты, выставили копья, построились в некое подобие колонны по два и медленно двинулись к воротам.

— Господи Сил, с нами буди! — послышался из-за щита голос аввы Пафнутия. — Иного бо разве Тебе помощника в скорбех не имамы...

— Господи Сил, помилуй нас! — подхватили монахи.

— Лонгин, готово? — спросил Маркиан, сжимая и разжимая руку на мече.

— Ещё нет, — пропыхтел механик, возясь с бронзовыми трубками.

— А когда будет готово?

— Когда они псалом допоют. — Лонгин дёрнул за рычажок, и внутри драконикона что-то забулькало.

— Это сто пятидесятый псалом, — со знанием дела пояснил Фригерид. — Он короткий. — Поудобнее перехватил щит. — Пора позабавиться, брат?

— Пора. — Маркиан откинул плащ с левого плеча, поднял щит. — Давай, брат, покажи тевтонскую ярость.

— Легко. — Фригерид издал леденящий душу вопль, обнажил меч и бросился на монахов, перескакивая через трупы блеммиев.

Они столкнулись в проходе ворот — узком, как раз на двоих в ряд. Фригерид налетел на переднего монаха с такой силой, что казалось, дрогнет весь строй — но нет, монахи держались стойко. Маркиан справа от Фригерида отбил щитом укол монашеского копья — против него стоял немолодой крюконосый мужик с помятым лицом и налитыми бешенством глазами, — рубанул по щиту. Коровья шкура не выдержала, вспоролась, монах заревел, роняя щит из разрубленной руки. Маркиан всунул клинок ему между рёбер и тут же выдернул, вернулся в оборонительную стойку, закрылся от копья следующего. Оба монаха в первом ряду были мертвы, но следующие ряды надвигались, слепо шагая по трупам. Авва Пафнутий знал, что делает. В узком проходе нельзя было развернуть строй, но можно было массой выдавить двух римлян на простор двора.

— Лонгин?! — Маркиан отбил очередное копьё, стараясь не попасть под бешено машущий меч Фригерида.

— Готово! — донёсся голос механика.

— Отходим и сразу в стороны! — скомандовал Маркиан.

Они отступили во двор и отбежали с линии огня.

Колонна монахов по инерции ввалилась за ними с победным воплем.

Лонгин нажал на рычаг.

Бронзовый дракон с шумом выдохнул невиданной силы струю огня. Маркиан и Фригерид стояли в нескольких шагах по сторонам, но даже их обдало жаром, как из кузнечной печи. Язык пламени ревел и хлестал через весь двор в ворота. Потом он рассеялся. Рёв затих, и стали слышны безумные крики заживо горящих людей.

Монахи факелами бегали по двору, катались по земле, слепо натыкались на стены. Маркиан подхватил копьё одного из убитых блеммиев и нанёс ближайшему иноку удар милосердия. Дромедарии не помогали: добивать несчастных приходилось самим. Когда упал последний, ненадолго стало тихо. Лишь трещал огонь, пожирая трупы. И смеялся Лонгин.

— Сработал! — Счастливый механик любовно гладил рычаг драконикона. Из раскалённой докрасна бронзовой пасти валил дым. — Как надо сработал! Ах ты мой славный, ах ты мой!...

Его прервал вопль аввы Пафнутия.

Авва мудро шёл в последнем ряду, так что пламя задело его уже на излёте и подожгло только одежду и волосы. Дико вопя, пытаясь сбить пламя, подвижник пронёсся по двору. Разум не вполне оставил его. Он бежал именно туда, где можно было рассчитывать потушить огонь. В угол двора, к спуску в подвал — туда, где во всех подобных крепостях располагался резервуар воды.

— Стой! — успел заорать Лонгин. — Нет-нет-нет! Остановите его!

Маркиан успел понять, ужаснуться, выхватить лук — но было поздно.

Горящий, визжащий авва Пафнутий бросился в резервуар нафты.

— 12

— Госпожа августа, — сказал Атаульф, — повозки для тебя и твоей прислуги готовы. Переодевайся и выходи. Мы выступаем из Рима.

Галла Элия Плацидия, некрасивая девушка с длинным толстым носом и по-мужски квадратной челюстью, с плотно стянутыми букольками чёрных волос, положила пяльцы на столик для рукоделия и подняла на гота слегка удивлённый взгляд.

— Я должна ехать с вами? — Голос у неё тоже был неприятный, гнусавый. — Зачем?

— Ты сама прекрасно понимаешь, августа. Ты заложница.

Плацидия прищурилась.

— Атаульф, я не хочу критиковать твою латынь, но не мог бы ты уточнить, что ты понимаешь под словом "заложница"? Я не уверена, что мы с тобой вкладываем в это слово одинаковый смысл.

— Это значит, — нетерпеливо сказал Атаульф, — что если твой брат Гонорий хочет получить тебя, он должен договориться о выкупе. И что если Гонорий на нас нападёт, Аларих тебя убьёт. Теперь понятно?

— Да-да, теперь понятно. — Плацидия взяла пяльцы, иглу, бисеринку из шкатулки, нанизала на нить. — Я сейчас, дай только закончу вышивку, мне немного осталось. И кстати, — добавила она в спину Атаульфу, который уже собрался выходить, — надеюсь, ты понимаешь, что если Аларих меня убьёт, у вас тут выстроится очередь из желающих подарить Гонорию голову Алариха? И ты будешь в этой очереди первым, а не захочешь быть первым, так от тебя твои же люди разбегутся к тем, кто смелее? — (Атаульф застыл в дверях и медленно развернулся). — Поэтому, — Плацидия не отрывала глаз от вышивки, — это ещё вопрос, кто тут чей заложник. Мне кажется, — закончила она на уступчивой ноте.

Атаульф вернулся в комнату — маленький светлый кабинет, украшенный фресками пастельных тонов с нимфами и цветами — и сел в кресло против Плацидии. Оба молчали. Августа ловко низала на нить бисеринку за бисеринкой. Лик Спаса Нерукотворного на полотне был почти завершён.

— Августа, — заговорил наконец визигот, — в какую игру вы играете?

— "Вы" — это кто? — Плацидия едва заметно улыбнулась.

— Это тоже часть вопроса. Вы, играющие в игру — вы кто? Кто дёргает нас за нити?

Августа положила вышивку и посмотрела ему в глаза прямым немигающим взглядом.

— Хороший вопрос. Я вижу, ты успел кое-чему научился в Риме. Вот тебе честный ответ. Мы — это тридцать-сорок семей, владеющие почти всем в Италии и на Западе. Римское государство, все эти армии, ведомства, суды, законы — орудие нашей власти и защиты нашего имущества. Орудие старое и негодное. Слишком громоздкое, ненадёжное, неповоротливое, дорогостоящее. И мы сейчас его упрощаем. Вашими руками.

— Я не совсем понимаю, — пробормотал Атаульф.

— Гораздо дешевле нанять варварское племя для одноразовой кампании, чем содержать регулярную армию, набирать, обучать, платить этим дармоедам в мирное время. Дешевле раздать земли в кормление вассалам, чем содержать прорву ненасытных чиновников и законников. Слишком дорого содержать города с безумными тратами на водоснабжение, полицию, пожарных, с этими цирками и театрами, риторскими и философскими школами. Их тоже давно пора разогнать. Кто из городских бездельников годится к работе — поверстать в крестьяне и раздать помещикам, кто нет — пусть сам заботится о себе. Да, жить простому люду станет хуже, но на то есть церковь, она каждому в два счёта объяснит, что он не голодает, а богоугодно постится. Ну и чтобы занять делом всяких умников — тут церковь тоже незаменима. Пусть умники устремляют мысли к божественному, а не пытаются сообразить, как тут на земле всё устроено, не то, глядишь, и вправду сообразят... Стало понятнее?

Атаульф глядел на девушку молча и в полном оцепенении.

— Если умники захотят перебежать, например, к персам или просто спрятаться, — продолжала Плацидия, — на этот случай у нас есть специальные люди. Следят, чтобы такого безобразия не было. Более серьёзная угроза: вы можете не согласиться на роль орудия. Вы, варвары. Можете запросить себе долю власти, а не только жалованье. Что ж, мы готовы делиться в разумных пределах. Мы и раньше принимали в свой круг новые семьи. Одни кланы вымирают, другие приходят со стороны — так было всегда... Ну а если вы вообще откажетесь играть по нашим правилам... Тут опять поможет церковь. Не император, так папа, но в Риме всегда будет сидеть человек, к кому вы будете ползти на четвереньках, целовать туфлю, каяться и молить о прощении...

Атаульф вскочил, с грохотом отбросил кресло — и глазах Плацидии впервые мелькнул испуг.

— Сука!

Он смёл со стола шкатулку. Несчётные бисеринки раскатились по полу стрекочущей многоцветной волной. Плацидия вжалась в кресло.

— Сука, вот ты кто! Может, нам просто вырезать все ваши тридцать семей? А? Просто взять и всех вас вырезать? — Бледный Атаульф сжимал и разжимал кулаки.

Плацидия перевела дух.

— А ты мне нравишься, — сказала она снова с полным самообладанием. — Ты забавный. Может, поженимся?

— Грех и погибель! — закричал Левкон, растопыривая крылья. — Грех и погибель! Блуд и чревоугодие!

— Попугай ревнует? — хихикнула Аретроя. — Где только набрался этих словечек, ведь ты не крестопоклонник?

— Нам с Левконом довелось посещать самые разные места, — устало сказал Олимпиодор. — Мы слышали всякое.

Они лежали в постели в тесной, убранной венками из левкоев каюте на прогулочной барке. Нил веял в окно вечерней прохладой. По всей необозримой поверхности Реки виднелись украшенные цветами и флагами барки, слышалась разноголосая музыка свирелей и тимпанов. Эпагомены кончились. Египет праздновал новый год.

— Прости, — сказал философ, — я вынужден поделиться с тобой неприятной новостью. Возможно, посольство в Мероэ отменяется. Прошёл слух, что в Константинополе его сочли слишком дорогостоящим и ненужным.

Аретроя резко сбросила его забинтованную руку с плеча и села на кровати.

— Мы не едем в Мероэ? — переспросила она. — Я не вернусь домой? — Она вскочила и решительно натянула хитон. — Ты, конечно, умно сделал, что сказал не до, а после.

— Ещё раз прости, но я не хочу лишать тебя надежды. Ничего пока достоверно неизвестно, ничего официально не решено...

— Не надо дипломатии. — Аретроя завязала поясок. — Я всё поняла, спасибо. Ничего страшного. Вернусь к прежнему заработку. Я всё ещё молода и красива, и стою дорого...

— Зачем ты так? — с укором спросил Олимпиодор. — Не будем ссориться. Для тебя есть вполне достойное занятие в Александрии. Ты слышала о Гипатии?

— Нет. — Аретроя нетерпеливо глянула в окно. Барка подходила к разукрашенной, иллюминированной светильниками пристани.

— Это знаменитая женщина-философ, платоновской школы, почитательница богов. — Олимпиодор встал, накинул и неуклюже здоровой рукой завязал на плече философский плащ. — Весьма интересуется египетскими мистериями и мифами. Я сведу тебя с ней и порекомендую. Ты можешь стать у неё кем-то вроде домашней учительницы, или секретарши со знанием египетских языков...

— Звучит не очень денежно. — Тон Аретрои слегка смягчился.

— Да. Есть и другой заработок. — Олимпиодор положил руку ей на плечо, и эфиопка не отстранилась. — Мне интересно всё, что касается софиополитов. Это чистое любопытство: хочу описать их в своём историческом сочинении. Я полагаю, что служба у Гипатии сведёт тебя с этими людьми. С агентами Софиополя, которые остались в Египте, такими как Ливаний. Я готов платить за сведения о них. И довольно щедро платить.

Барка ткнулась в пристань и со скрипом сотряслась от носа до кормы. Чтобы устоять, Олимпиодор схватился за оконную раму.

— Насколько щедро? — спросила Аретроя. Белки её глаз сверкнули в вечернем сумраке.

Дукс Фиваиды, муж славный Флавий Секундин сидел за столом и смотрел на Маркиана пристально, но безо всякого выражения. Молчание затягивалось. Гвардеец кашлянул.

— Это всё, мой дукс, — пояснил он. — Доклад окончен.

— Я ничего не понял, — также без выражения выговорил Секундин.

— Признаться, я тоже. — Маркиан развёл забинтованными руками. — Я до сих пор иногда задаю себе вопрос, что это было, и...

— Повтори, — прервал его дукс. — Только, во-первых, коротко. Во-вторых, понятно.

— Есть. Крепость сгорела полностью. Мы с Фригеридом выжили, потому что находились во дворе и сразу выбежали наружу. Выжили Кастор, Олимпиодор и шесть дромедариев, которым повезло выпрыгнуть из окон и не разбиться. Все монахи сгорели. Все софиополиты сгорели. Спасти их было нельзя.

— Монахи сгорели, — повторил дукс. — Маги сгорели. Стало быть, у нас двумя проблемами меньше?

— Да, мой дукс, — подтвердил Маркиан с некоторым облегчением.

— Это хорошо. Хвалю, гвардеец. Отлично справился.

Маркиан смутился.

— Но я не хотел их сжигать. Это не я. Просто так вышло...

— Не сомневаюсь. Когда в деле участвует Фригерид, всегда просто так выходит.

— Ты про тот пожар в борделе Евмолпа? — Маркиан поудобнее устроился для неофициального продолжения разговора.

— Не только. Ты ведь знаешь, он сжёг целый город в Дакии?

— Аркидаву? Ну я бы не сказал, что сжёг, просто он обыграл кого-то в кости, люди решили, что он жульничает, началась драка, кто-то опрокинул светильник, и...

— И просто так вышло, — закончил дукс. — Как всегда. Кстати, где сейчас это герульское чудо? Чем занимается в служебное время? Только не говори, что опять пьянствует со шлюхами!

— Конечно, нет, мой дукс. Он...

— И не смей врать!

— Тогда мне остаётся только промолчать, мой дукс.

Секундин вздохнул.

— Бог с ним. Ты говорил о каких-то книгах?

— Да, вот они. — Маркиан высыпал из мешка на стол кучу обгорелых свитков и кодексов. — Это всё, что удалось спасти. Софиополиты бегали в библиотеку и кидали со стены, пока...

Секундин остановил его жестом. Развернул свиток.

— Элефантида, — прочитал он. — "Об искусстве любви", с картинками. Хм. — Развернул следующий. — Плутарх, "О лике, видимом на Луне". А здесь что? Псевдо-Гиппократ, "О лечении поноса кровопусканием". И ради этого стоило сгореть в огне?

— Они просто кидали первое, что под руку попадалось. — Маркиан вздохнул.

Секундин отодвинул к нему всю груду книг, кроме Элефантиды.

— Забирай. Ты образованный человек и найдёшь им лучшее применение. — Он встал, и Маркиан тоже вскочил с кресла. — Ещё раз, мой Маркиан: ты отлично справился с заданием, показал умение командовать, и я хочу тебя повысить. Я собираю лучшие части для карательной экспедиции за пороги, против Исамни. Ты теперь знаешь пустыню, знаешь блеммиев. Хочу дать тебе турму парфянских стрелков.

— Благодарю за доверие, мой дукс! — Маркиан вытянулся и отдал салют забинтованной рукой. — Разреши взять Фригерида командиром второй десятки!

— Забирай это сокровище. — Секундин с отвращением отмахнулся. — Как раз надо будет спалить несколько деревень для острастки. Самая работа для него.

Войско Алариха покидало Город.

Нескончаемой вереницей пеших и конных колонн и обозов оно тянулось из Аппиевых ворот на юг.

Визиготы были счастливы. Каждый из них стал богатым и навсегда прославил свой род.

Певцы пели, в изысканных аллитеративных размерах и причудливых метафорах восхваляя Алариха, волка битв, кормильца воронов, Тунора сечи, делателя вдов, и его великую, небывалую победу над Римом.