— Ты...
— Я, я, — пробурчала девушка, расправляя сплющенную шапку, служившую ей изголовьем, и разминая затёкшее от неподвижности тело. — Вот не хотела ты меня брать с собой, а зря. Что бы вы сейчас делали? Из парнишки возница никудышный, так что принимай меня на прежнюю должность, государыня... Только сперва хоть кусок хлеба с водой дай, а то и я ноги протяну.
Ждане показалось, что в глазах Радятко блеснул зловещий волчий свет. Его верхняя губа высокомерно дрогнула.
— Почему это никудышный? Если на то пошло, то от тебя тоже не много проку было!
— Не много?! — ощетинилась Цветанка, негодующе скаля клыки. — А кто вызволил вас из тайного хода, когда вы сидели у решётки и хныкали? Кто вас вёз большую часть пути, не смыкая глаз, пока вы спокойненько дрыхли в повозке? Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, неблагодарный сосунок! А вякнешь что-нибудь насчёт «бабы»...
Она подошла к Радятко вплотную и сказала что-то очень тихо — Ждана видела только, как шевелились её губы возле уха побледневшего и разом примолкшего мальчика. Потом Цветанка как ни в чём не бывало запустила руку в корзину с припасами, достала один из последних пирожков и отхватила от него половину голодной пастью. У Млады при виде того, как стряпню её матери поглощает Марушин пёс, вырвалось слабое рычание, но она не могла даже поднять руку, чтобы отобрать корзину.
— Радосвет, Цветанка, перестаньте, — вскричала Ждана. — Сейчас неподходящее время для ссор! Надо держаться вместе, а не грызться между собой!
— А я ни с кем не грызусь, — невозмутимо ответила девушка с набитым ртом. — Это твой сынок задирает нос там, где надо быть поскромнее. — И добавила со странным, холодящим кровь намёком: — Гляди... Ещё преподнесёт он вам всем подарочек.
— Ты о чём это? — нахмурилась Ждана.
Цветанка махнула рукой и, дожёвывая, забралась на козлы.
Ждане оставалось только поддерживать на своём плече чуть живую Младу. В путь они тронулись расстроенные и взвинченные, охваченные смесью раздражения, усталости и тревоги. Безмолвие наложило всем на уста свой холодный перст: Радятко молчал угрюмо, Мал — растерянно, а Яр притих с забавной детской самоуглублённостью. Впрочем, ненадолго: дорожную скуку он переносил значительно хуже остальных. Как у всех малышей его возраста, в одном месте у него засело шило. Он принялся докучать братьям, но сегодня даже терпеливый Мал, всегда охотно игравший с ним, был не в настроении, покашливал и морщился, жалуясь на головную боль. Радятко никогда не снисходил до возни с маленьким княжичем, а Ждана пребывала на грани крика. Внутри у неё дрожала струнка: казалось, чуть задень её — и она лопнет, выпустив крик на свободу. Млада наваливалась на неё пугающе безвольной тяжестью; Ждана никогда не видела женщину-кошку в таком беспомощном состоянии, и к её глазам едко пробивали дорогу слёзы. А тут ещё Яр обрушивал на неё мучительный град вопросов:
— Матушка, а когда мы приедем? А что такое Белые горы? А почему они белые? А батюшка за нами приедет? А что такое дроботуха?
— Скоро приедем, скоро, сынок, — только и смогла устало выдавить Ждана.
Беда не ходит одна: не успели они проехать и пяти вёрст, как хлынул дождь, а с лошадьми начало твориться неладное. Сначала они взбесились, понесли и едва не перевернули повозку, а потом одна за другой рухнули как подкошенные в дорожную грязь.
Выйдя из повозки, Ждана в оцепенении смотрела, как животные корчатся в предсмертных судорогах, истекая пеной изо ртов. В том, что им пришёл конец, она отчего-то не сомневалась. Ледяная уверенность сковала её, холодные капли струились по лицу вместо слёз, застрявших где-то на полпути. Непроглядная завеса туч давила на сердце, и только белоснежные вершины гор вдалеке неумолчно звали её. Живительное тепло дыхания Лесияры на пальцах грозило растаять недосягаемой мечтой, навсегда застрять в непроходимом бездорожье действительности... Сдерживающая струнка лопнула, и крик вырвался выпущенной из клетки птицей.
— Ну почему сейчас?! — грозя плачущим тучам обоими кулаками, взвыла Ждана.
Цветанка в отчаянии ходила вокруг умирающих лошадей, сокрушаясь:
— Да что это такое... Коняшки вы мои бедные... Сердешные мои... Что ж с вами такое приключилось-то? Куда ж мы без вас, родные?
Не вынеся вида их мучений, она достала нож и поочерёдно полоснула каждой лошади по шее. Перерезанные горла хлюпали, свистели и пузырились, а на дорогу хлынули струи крови, наполняя выемки, колеи и прочие отпечатки в грязи. Ждану привёл в себя громкий плач Яра: малыша потрясло то, как Цветанка прирезала лошадей из милосердия. Выгоревшей дотла душой Ждана уже ничего не чувствовала, а одеревеневшие холодные пальцы не могли успокоить сына. Позеленевший Мал, распахнув дверцу со своей стороны, нагнулся, и содержимое желудка хлынуло из его рта. Сурово сжатый рот Радятко не дрогнул, только немного посерел.
— Конюх, гад ползучий, — прошипела Цветанка, ожесточённо щуря мокрые от дождя ресницы. — Видать, дрянь какую-то лошадям вместе с сеном дал. То ли нарочно подсунул, то ли по разгильдяйству... Кишки бы ему, паскуде, выпустила!
Дождь лился в остекленевшие конские глаза, выдувал пузыри на кровавых лужах. Ждана в немом оцепенении смотрела, как Цветанка отпрягла мёртвых лошадей, потом зачем-то забралась под повозку, а через некоторое время оттуда выполз на брюхе огромный волкоподобный зверь и встряхнулся. Мгновенно вымокшая шерсть ощетинилась ежиными иглами. Яр завопил, и на его щеке на месте затянувшейся царапины сама собою проступила красная полоска.
— Ш-ш, — успокаивала сына Ждана, помертвевшими пальцами вороша его волосы и пряча его лицо у себя на груди.
Вцепившись зубами в лошадиную плоть, зверь оттаскивал трупы животных в сторону, на обочину. Роняя голодную слюну, он облизнулся, но глянул в сторону повозки и не тронул мяса. Жёлтые огоньки его глаз пронзили блестящую стальную завесу дождя, а в следующий миг зверь рванул по дороге назад — в сторону, откуда путники приехали.
Тёплая ладонь согрела окоченевшую руку Жданы. Глядя на неё далёким, умирающим взглядом, Млада прошептала едва слышно:
— Прости, Ждана... Подвела я тебя.
Слёзы наконец прорвались, но облегчения не принесли. Их ядовитая соль обжигала губы.
— Нет, Младушка... Только не сейчас... — бормотала Ждана, запуская пальцы в чёрные кудри, как много лет назад. — Хотя бы ради Дарёнки держись, молю тебя... Именем Лалады заклинаю, продержись ещё чуть-чуть. Мы уже почти добрались...
Ответом ей была чуть заметная, грустная и усталая улыбка. Млада ускользала в тень, и Ждана ничего не могла сделать, чтобы надёжнее зацепить её душу за земной мир.
Или могла?
Дождь одел её холодным плащом, когда она вышла под полог туч с горшком отвара в руках и кинжалом Млады в зубах. Светлые крылья, недавно носившие её душу над землёй, вновь раскрылись за спиной. Быть может, это они подсказывали Ждане делать всё то, что она стала делать, одержимая неким безумным, исступлённым порывом. Встав на колени в скользкую грязь, она надрезала себе руку кинжалом и протянула окровавленное лезвие небесам, как когда-то сделала Млада, уняв грозу при их первой встрече на дороге. Надлежащих слов Ждана не знала, поэтому взмолилась своими, из глубины отчаяния:
— Владыка ветров, властитель нашего дыхания... Помоги, прогони хмарь, расчисти воздух, сделай так, чтобы Млада могла дышать!.. Батюшка Ветроструй, будь милостив! Если нужно, возьми моё дыхание и отдай ей, только сделай так, чтобы она жила...
Клинок плакал розовыми слезами в горшок с остатками отвара, а в небе сверкнула молния, расчистив кусочек ясной синевы. К крови с дождевой водой на кинжале примешался целительный солнечный блеск, спускаясь по радуге. Опоясав небо от края до края, светлая дуга бросила отблески радости на мокрые ресницы Жданы и робкое семя благодарной улыбки на её губы. Набрав полную грудь ветрокрылой благодати и веры в исцеление, она дунула на отвар.
Вымокшая до нитки, с вымазанным грязью подолом, но с воодушевляющим светом в глазах она поднесла край горшка к губам Млады.
— Пей... Я сделала всё, что могла.
Немного сил, чтобы глотать, у женщины-кошки ещё осталось. Заботливо поддерживая её голову, Ждана щедро напоила её старым зельем, в которое она вдохнула новую силу, а потом поцелуем осушила её мокрые губы.
— Кто тебя этому научил? — прохрипела Млада.
— Никто, — проронила Ждана, сама ещё не пришедшая в себя после сделанного. Неужели у неё получилось? Неужели и она могла говорить с богами, как дочери Лалады?..
Дождь всё шёл, а сквозь окошко в тучах грустно и радужно улыбалось солнце. К тому времени, когда на дороге показался всадник, подгонявший четверых лошадей, Млада уже могла дышать свободно, хотя была по-прежнему беспомощна от слабости. Верховой приближался, и Ждана узнала в нём конюха с последнего постоялого двора. Ехал мужик без седла, без шапки, со всклокоченной бородой и выпученными от страха глазами. Поравнявшись с повозкой, конюх соскочил на землю и бухнулся ниц.
— Матушка государыня, прости холопа нерадивого! — надрывно и хрипло запричитал он. — Когда корм задавал, недоглядел... Видать, ядовитые травы в сене попались... Безвременник, белена или ещё какая дрянь... Вот, пригнал тебе свежую четвёрку! Прикажешь запрячь?
Краем глаза Ждана приметила, как под днище повозки скользнула серая желтоглазая тень. Стало понятно, почему конюх прискакал такой испуганный...
— Запрягай, запрягай, — звучно, властно и холодно прорезался голос Млады. — Но этого мало за твоё разгильдяйство. Возницей послужишь, куда скажем — туда повезёшь.
Перетрусивший конюх сразу рьяно принялся запрягать пригнанную четвёрку лошадей взамен павшей, а сердце Жданы наполнилось тихой, усталой радостью. С таким голосом не умирают, это уж точно. Другое дело — то, что пока больше ни над чем, кроме голоса, Млада не вернула себе власть, а потому её попытка снова отстранить Цветанку от управления лошадьми провалилась. Та вылезла из-под повозки уже в человеческом облике, но с ещё горящими волчьими глазами и оскаленными острыми клыками. Одной её хищной улыбки хватило, чтобы мужик перепугался окончательно. Даже не закончив запрягать, он попятился, запрыгнул на спину своей лошади, ударил её в бока пятками и ускакал.
— Нет, такой трусливый возница нам и даром не нужен, — усмехнулась Цветанка, принимаясь завершать брошенное конюхом дело. — Заметь, кошка, я и тебя выручаю... А ты меня гонишь.
— Не гоню, а пытаюсь сохранить твою юную и неразумную голову на плечах, — мрачно ответила Млада. — Когда до тебя наконец дойдёт, что едешь ты в Белые горы на свою погибель?
— А мне всё едино, — с жутковатым спокойствием ответила Цветанка, умело обращаясь с упряжью, точно всю жизнь прослужила в конюхах. — Мне только Дарёнку увидеть и надо, а там — хоть трава не расти.
— Это ещё неизвестно, успеешь ли ты её увидеть, прежде чем белогорская стрела превратит тебя в горстку слизи...
Откинув голову назад, женщина-кошка утомлённо закрыла глаза, а Ждана решительно пообещала:
— Я не позволю её убить.
— И как ты это сделаешь? — невесело усмехнулась Млада.
— Поживём — увидим, — сказала Ждана. — А беспомощность из-за хмари станет твоим извинением и объяснением, почему ты не сумела воспрепятствовать Цветанке. И никто к тебе не придерётся.
*
На вопрос Дарёны, можно ли ей отправиться на границу встречать мать и братьев, Лесияра ответила:
— Конечно, милая. Без сомнения, их дорога сюда была непростой... Тем радостнее им будет увидеть тебя сразу же, на въезде.
И вот, Дарёна дышала гулкой тишиной соснового бора, стоя у входа в лесную избушку — зимовье, расположенное ближе всего к дороге, по которой должны были приехать дорогие гости с запада. Плечи ей грела надетая внакидку новая шубка — подарок княгини, а голову Дарёна держала в холоде, чтобы шапка не мешала слушать. Где-то в лесу незримо притаился пограничный отряд Радимиры в плащах землисто-травяного цвета, а княжеские телохранительницы несли свою службу, оцепив избушку. Устойчиво расставив великолепные длинные ноги и опираясь на мечи в ножнах, на Дарёну они не обращали внимания: она находилась внутри оцепления, а их пристальные взгляды были направлены наружу, за пределы кольца. Лёгкая робость, которую девушке всегда внушал сумеречный лес, теперь отступила: чего бояться под охраной? Нельзя было не заметить, что в свою личную стражу Лесияра набрала самых ладных и статных, рослых и сильных воительниц. Дарёна ловила себя на том, что невольно любовалась гридинками.
Истекал второй день ожидания. Как бы Дарёна хотела, чтобы в миг встречи с матерью рядом с ней стояла Млада... Тогда она могла бы сказать: «Матушка, вот моя суженая, моя избранница. Прошу твоего благословения на нашу свадьбу». С мыслью о том, что синеглазая лесная сказка, мурлыча, свернётся рядом с ней на супружеском ложе и будет согревать её пушистым боком, девушка уже свыклась. Это казалось ей таким же естественным и правильным, как то, что солнце встаёт на востоке, а заходит на западе. Разлука с этими глазами, то льдисто-твёрдыми, как синие яхонты, то по-летнему глубокими и чистыми, как горная горечавка, стала для неё мучительнее, чем она предполагала. Дарёна скучала по ощущению тёплой мягкой шерсти под пальцами, по щекотному касанию обнюхивающей её усатой морды, по тяжести могучих широких лап. Лада... Да, это слово сладко ложилось в сердце и вёртким воробышком легко срывалось с языка, теперь она могла так назвать Младу. Вот только вернулась бы её любимая чёрная кошка с этого треклятого задания живой и здоровой!.. Мысль о том, что её может вдруг не стать, Дарёна отталкивала от себя со скорбным ужасом, как чёрный сгусток хмари. Бррр, нет, об этом лучше не думать.
Лучше думать о семье, с которой она скоро воссоединится. Радятко с Малом, должно быть, здорово выросли... От княгини Лесияры она узнала, что теперь у неё не двое братьев, а трое: мать стала-таки женой Вранокрыла... Стала, но приняла правильное, по разумению Дарёны, решение от него убежать. В Белых горах её ждал тёплый приём: при избушке-зимовье уже второй день поддерживалась горячей баня, чтобы гости могли сразу же по приезде прогреться и очиститься от ошмётков хмари, а на печи настаивался отвар яснень-травы. Для бани был заготовлен можжевельник, срезанный подле ближайшего святилища Лалады — особого места силы, где проводились обряды посвящения, а воду взяли из ключа, бившего в Лаладиной пещере. Такое сочетание средств смывало хмарь любой густоты и снаружи, и изнутри. Но самыми тёплыми были глаза Лесияры, блестевшие ярче прекраснейших самоцветов, когда она самолично заботилась о необходимом для встречи, проверяя всё, вплоть до последней веточки можжевельника. В этой рачительности сквозили нежность и волнение, которые княгине удавалось прятать от всех, кроме Дарёны, знавшей историю её знакомства со своей матерью.
