Стоило девушке обратиться мыслями к Лесияре, как та вышла из низенького лесного домика, сложенного из толстых брёвен. В её глазах, осенённых грустной синевой сумерек, читалась тревога.
— Где же они? — вздохнула правительница женщин-кошек, вглядываясь в тёмные верхушки сосен. — Ждана сказала — два дня... Видимо, что-то их задержало. Ладно, будем ждать. Эх... — Княгиня набрала воздуха в грудь, медленно выдохнула. — Тишина-то какая здесь... Пойдём, Дарёнушка, поздно уже. Устала ты, наверно?
Вечерняя тишина и правда насквозь пропитала лес — колдовская, пронизывающе-зябкая. Если б можно было забраться на верхушку одной из этих молчаливых сосен и поглядеть, не едут ли матушка с братьями!.. Тревога беспокойным зверьком совала нос во все уголки души и не давала Дарёне покоя. Впрочем, дозорные уже и так смотрели, да не с деревьев, а повыше — с гор, и должны были сообщить княгине, как только что-то увидят.
Повинуясь ласково легшей на плечо руке Лесияры, Дарёна вернулась в домик, в густое, смолистое тепло протопленной сосновыми дровами печки. Домик состоял из единственной комнаты, которая могла служить и кухней, и спальней, и горницей. Посередине — стол, в отгороженном занавеской углу находилась походная постель княгини, в сенях на мягкой куче соломы устроились слуги, закутавшись в шерстяные дорожные одеяла, а обширные полати были застелены пуховыми перинами и такими же одеялами — для Жданы и детей.
— Ложись на моё место, мне всё равно не до сна, — сказала княгиня.
За занавеской Дарёна разделась до рубашки и забралась под одеяло. Постель владычицы Белых гор оказалась самой простой: и подушка, и тюфяк были набиты соломой вперемешку с душистыми травами и сушёными цветами, источавшими светлый, летне-медовый запах. Улеглась Дарёна не сразу: сперва сидела, уютно грея ноги под лоскутным одеялом и расчёсывая распущенные волосы, после вновь заплела косу и только потом коснулась головой подушки...
...И будто выпорхнула невесомой бабочкой из своего тела, взвившись на высоту птичьего полёта. От холодящей, головокружительной скорости хотелось кричать, но у души не было голоса, и Дарёна летела на широких, орлиных крыльях восторга, который, впрочем, скоро сменился звенящей тревогой. Широко распахнутым взглядом Дарёна обнимала сумрачную дорогу и окрестности — спящее поле и неподвижное, тёмное сосновое воинство, пока не заметила чёрную движущуюся точку... Похолодев от радости, девушка ринулась к ней: так и есть, повозка! Матушка, братья! Но что это?.. Кто правил четвёркой лошадей? Желтоглазое чудовище, волколак, по-человечески сидевший на козлах и державший в когтистых руках-лапах вожжи... Всполошённой птицей Дарёна отпрянула, но смутное узнавание горько пронзило душу. Кажется, она знала этого зверочеловека с оскаленным частоколом острых зубов... Но откуда?
Оставаясь невидимой, Дарёна прильнула к окошку дверцы. В сиреневом сумраке она разглядела бледное лицо матери, её большие глаза — два ночных озера с печальными звёздочками, мерцавшими на дне. К ней испуганно прильнул Мал — его Дарёна узнала без труда, а вот вместо Радятко напротив матери сидел, скрестив руки на груди, одетый в чёрное незнакомец с гладким, безбородым лицом и тем же желтоватым недобрым отсветом в глазах, что и у чудовища-возницы. Сходство с Радятко у него было просто жуткое.
А что же самый младший братец, княжеский отпрыск, которого Дарёна никогда не видела? Она ожидала увидеть маленького мальчика, но вместо него в повозке ехал сам Вранокрыл, только лицо у него было детски-несмышлёное, будто в теле взрослого человека ютилось недоразвитое, младенческое сознание. Выглядело это глупо и странно, и до Дарёны дошло: это сон. Наяву такой нелепицы просто не могло быть... Находился в повозке и ещё кто-то знакомый, но его Дарёна уже не успела разглядеть.
С хриплым мучительным выдохом она села в постели. За занавеской теплился уютный свет лампы, стёганое одеяло мягко обнимало тело, в тюфяке похрустывала солома... Снаружи тёмными стражами застыли сосны, где-то на заснеженной дозорной вершине вглядывались в западную сторону княжеские дружинницы, а в лесном мраке бесшумно скользили женщины-кошки из отряда Радимиры.
— Что такое, голубка? — Занавеска откинулась под властной рукой княгини, и Лесияра присела на край постели, заглядывая Дарёне в глаза. — Сон привиделся?
Девушка кивнула, поёжившись: видение оставило неприятный след в душе, горевший, как царапины от когтистой пятерни. Пальцы Лесияры коснулись её подбородка.
— Что тебе привиделось, моя хорошая? Это может быть важно.
Дарёна не сразу смогла найти слова, чтобы описать увиденное: слишком зловещим и странным оно было. Холодный мрак, наполнявший сон, просочился в горло и обездвиживал любые попытки речи.
— Ну, ну... — Ладонь княгини солнечным лучом успокаивающе скользнула по волосам девушки.
Дарёна смогла заговорить, только выпив отвара яснень-травы — ещё не вполне готового, но приятно тёплого, душистого и уже обладавшего достаточной для возвращения дара речи силой. Под бровями Лесияры залегла мрачная тень.
— Возница — Марушин пёс? — озадачилась она. — Недобрый сон. Но хорошо, что ты его увидела: пойду, предупрежу Радимиру, чтобы её дружинницы были начеку. А ты спи спокойно, яснень-трава тебя убережёт от ночных страхов.
Лесияра закуталась в плащ и беззвучной тенью покинула домик, а Дарёна сжалась в комочек под одеялом. Как ей не хватало пушистого тепла огромной чёрной кошки рядом... До чего спокойно и уютно было лежать, устроившись внутри мягкого, живого кольца, которым кошка сворачивалась, баюкая Дарёну! А сейчас... От пустоты под боком — хоть плачь, и не уснуть без молочно-тёплого «мррр» возле уха и без ежевечернего сказания о чудесах, творившихся в белогорских землях многие века тому назад. Больше всего Дарёне запомнился сказ о появлении первых оружейниц и история их причёски.
Когда дочери Лалады только начинали осваивать недра Белых гор, происходило очень много несчастных случаев, обвалов — а всё потому, что проникали они в земное чрево без должного почтения к его владычице Огуни. Однажды к женщине-кошке по имение Смилина, синеглазой красавице и обладательнице великолепной чёрной гривы волос, явилась в руднике ослепительная дева, вся охваченная рыжим пламенем.
«Опять вы тревожите мои владения! — разгневанно воскликнула она. — Вторгаетесь, как к себе домой, берёте, что хотите, а мне — никакой благодарности и почтения!»
Смилина сперва оробела от сиятельного божественного гнева, но потом, приглядевшись, восхитилась красотой девы, нагое тело которой облегали, точно прозрачная одежда, пляшущие огненные язычки. На руках у неё было не десять, а двенадцать пальцев.
«Прости, прекрасная владычица земли, и не гневайся на нас, — сказала женщина-кошка. — Мы благодарны тебе за твои щедрые дары».
И с этими словами Смилина дерзнула поцеловать огненную деву. Пламя опалило ей губы и язык, но она даже не почувствовала боли.
«Ах, нахалка! — рассмеялась Огунь. — Но сладок твой поцелуй, я б не отказалась ещё от парочки, да только боюсь, что совсем тебя сожгу... Вот, возьми!»
И богиня протянула на ладони объятый огнём уголёк, круглый, как голова. На глазах у изумлённой Смилины на нём проступило её собственное лицо, а пламя, туго охватив уголёк, скрутилось над ним в тонкую нить, похожую на рыжую косу, заплетённую на темени.
«Смотри, земной огонь хочет видеть тебя такой, — сказала богиня. — Исполни его волю, отдай ему свои волосы, оставив только одну прядь на голове. И носи такую причёску всегда в знак почтения ко мне. Взамен я подарю тебе часть своей власти над огнём и земным чревом. Прядь эту береги и никогда не срезай: через неё ты будешь связана со мною. А ежели срежешь, утратишь и данную мной силу, и мою благосклонность».
«Как прикажешь, моя госпожа», — ответила Смилина, опускаясь на колени. Гривой своей она гордилась, но без колебаний склонила голову под очистительный огонь.
Огунь коснулась её волос угольком, и волшебное пламя безжалостно поглотило их все, кроме одного пучка на темени, без ожога вылизав голову Смилины до блеска — чище любой бритвы. Несколько упавших волосков богиня недр подобрала и намотала себе на палец, а уголёк велела Смилине взять с поцелуем из своих уст и проглотить:
«Это — твоя сила, коей ты будешь отныне обладать. Мой дар и моё благоволение!»
Смилина исполнила это с наслаждением, жадно обхватив пламенные уста Огуни и проглотив уголёк, точно ягодку малины. Ладонями она нежно накрыла грудь богини, но ожогов не получила: теперь её руки стали такими жаропрочными, что в них можно было без боли и увечий наливать расплавленную сталь.
Этими волшебными руками она стала творить чудеса, управляясь с металлом, как стряпуха с тестом, придавая ему любую форму — хоть клинка для кошки-воительницы, хоть тончайшей филиграни для украшений белогорской щеголихи. Своей возлюбленной она надела на палец зачарованное кольцо собственного изготовления, с помощью которого та смогла перемещаться в пространстве так же, как это умели делать дочери Лалады.
Слухи о необычном ковале — Смилине, поцеловавшей Огунь — распространились быстро, и другие белогорские мастерицы кузнечного дела потянулись в тот рудник, чтобы тоже попросить у богини недр толику волшебной силы. Однако далеко не всем она дала испрашиваемое и не всех благословила на работу: ещё одиннадцать пальцев у неё оставались без украшения в виде тонкой прядки волос, и из множества желающих только одиннадцать вышли из рудника с гладкими головами и обожжёнными губами. Ожоги зажили, не оставив даже рубцов, а женщины-кошки из обычных кузнецов стали волшебницами. Не зря они принимали из уст богини огненный поцелуй: им не требовалось теперь даже огнива, пламя они могли просто выдувать из себя. Своё искусство они передавали по наследству, позволяя ученицам проглотить уголёк, зажжённый от своего внутреннего огня.
Итак, изначально первых мастериц было двенадцать — столько же, сколько пальцев насчитывалось на руках Огуни. Со временем их стало больше, оружейно-кузнечное и горное дело процветало, а все, кто посвящал себя ему, обязаны были брить голову, оставляя пучок на темени для заплетания в косу, дабы не утратить связи с хозяйкой недр и заручиться её благоволением. Считалось, что эта причёска оберегала от несчастного случая, а её отсутствие вызывало гнев Огуни, и потому без неё нельзя было соваться ни в рудник, ни в кузню. Мастерица Твердяна, к слову, вела свою родословную от той самой Смилины — черноволосой женщины-кошки, впервые сорвавшей с уст Огуни пламенный поцелуй. Как и достославная родоначальница, она была лучшей из первых, а от своих сестёр по оружейному делу отличалась тем, что, кроме выдувания огня, могла поджигать и одним взглядом.
Вспоминая это сказание, Дарёна на некоторое время почувствовала тепло Млады, а выступившие было слёзы высохли. Конечно, это не могло заменить живого присутствия чёрной кошки в её изголодавшихся объятиях, помогло лишь немного согреться и нырнуть в мягкую, как кошачья шерсть, дрёму. Но ненадолго. Весенним громом над Дарёной раздался радостный голос Лесияры:
— Вставай, моя хорошая. Они едут! Дозорные с горы Сторожевой доложили.
Встрепенувшись, Дарёна резко села — даже голова закружилась. В окошко по-прежнему заглядывали синие сумерки, но уже предрассветные.
Не став даже расчёсывать и переплетать косу, она быстро оделась и вышла из домика к ожидавшей у входа княгине. Улыбнувшись, Лесияра взяла девушку за руку и сказала:
— Шагай за мной.
Водянисто колышущееся пространство с уже почти привычным холодком расступилось, и Дарёна с княгиней оказались у лесной дороги. За стволами сосен девушка приметила почти сливавшиеся с окружающей обстановкой фигуры в плащах с поднятыми наголовьями — отряд Радимиры. Личная стража княгини вынырнула из синего лесного сумрака и встала, равномерно прикрыв Лесияру с Дарёной со всех сторон, только впереди оставался открытый промежуток, сквозь который девушка и смотрела на дорогу. Озябшие от волнения пальцы сплелись в тесный замок.
Синий воздух между сосновыми стволами пронзил зябко-розовый луч рассвета. Позвякивая бубенцами и отбрасывая длинные ползучие тени, на дороге показалась повозка, запряжённая четвёркой лошадей. Большинство золочёных узоров было сбито, наружная бархатная обивка доверху забрызгана грязью, а упряжь носила остатки поистрепавшейся в пути роскоши в виде испачканной бахромы, потёртых кисточек, потускневших и заляпанных золотых пластинок на ремнях... Вытянув шею, Дарёна напряжённо всмотрелась в возницу на козлах: перемазанная грязью синяя свитка, туго облегавшая туловище и перетянутая широким кушаком, решительно надвинутая на глаза шапка, знакомо великоватая своему обладателю... Нет, обладательнице. Поблёскивая тусклым, как блекнущие утренние звёзды, желтоватым светом в глазах, усталой четвёркой правила Цветанка.
Лесная тишина наполнилась звоном и трескучим стрекотом, из-за которого Дарёна не слышала даже голосов. Из повозки вышла мать... С точно такими же глазами, какие Дарёна видела во сне — как ночные озёра с колышущимися в тёмной толще воды звёздочками. В них отразилась радость, по движению губ девушка угадала своё имя.
— Дарёнка! — сквозь хруст и писк в ушах расслышала она с другой стороны.
Цветанка соскочила с козел, в её взволнованно приоткрытом рту виднелись клыки. Горестный ужас снов воплотился перед Дарёной в полный рост: то, что она до сих пор видела смутными образами, проступило до боли чётко, в осязаемой и уже непоправимой действительности... Оборотень-возница, когтистая Цветанка в тумане, «Я приду за тобой...» Ледяной корочкой отчаяния хрустнули в памяти слова Твердяны: «Тех, кто ушёл в Марушину тень, нельзя разглядеть, а из тени нет обратного пути. Если хочешь её оплакать — сделай это сейчас. Раз и навсегда. Отпусти её и иди дальше. А будешь цепляться за неё — погибнешь».
Все слёзы Дарёна уже выплакала, отдав их Нярине-утешительнице. На сердце лежала лишь бескрайняя тихая печаль, но боль снова остро всколыхнулась, едва она встретилась с подёрнутым влажной поволокой взглядом подруги. Или больше не подруги? Маруша воздвигла между ними непреодолимую стену, через которую не протянуть друг другу руки, не обняться, не обменяться поцелуем...
Шум в ушах вдруг стих, точно осыпался наземь мелкими глиняными черепками. В наставшей тишине ухо Дарёны уловило скрип тетивы, а глаз мгновенно поймал фигуру в плаще, выхваченную из густой утренней синевы солнечным лучом: непреклонный взгляд, поднятый локоть и наконечник стрелы, направленный на Цветанку.
Ни Лесияра, ни её охранницы не успели задержать Дарёну, да и не смогли бы: шаровой молнией в ней взорвалось желание мгновенно оказаться рядом с Цветанкой, и кольцо тут же услужливо помогло ей в этом — пусть и на совсем краткое расстояние. Закрывая Цветанку собой, она обняла её за шею, а стрела загудела пчелой и ударила чуть ниже правой лопатки. Даже боли Дарёна почти не ощутила, только сильный толчок, от которого разом ослабли колени, а в висках бешено и мучительно застучала, вскипая, кровь. Голову на краткий миг обдало жаром, земля ушла из-под ног. Повиснув на руках Цветанки, Дарёна слышала голос матери, вскричавшей истошно:
