Млада рванулась было вперёд, но едва не упала — благо, её успели подхватить. Сыновья, конечно же, тоже взволнованно кинулись следом за Жданой, и Цветанка лишилась своего живого щита. Тут-то к ней и подступили дружинницы с обнажёнными белогорскими мечами... Слабеющими кулаками Ждана пыталась отбиться от Радимиры, но та крепко держала её на руках. А Цветанка вдруг устало и ласково улыбнулась.
— Ничего, моя госпожа, пусть. Всё, что я хотела узнать у Дарёнки, я узнала без слов. Больше мне ничего не надо. — И с этими словами она позволила сковать себе руки за спиной кандалами — конечно же, не простыми, а белогорскими, пропитанными оружейной волшбой и способными обездвиживать даже дочерей Лалады.
Ждана тихо всхлипывала, уронив голову на плечо Радимиры. Проклятая слабость подкралась в самый неподходящий миг... Впрочем, сейчас, когда они наконец прибыли, не так уж и страшно было расклеиться, а вот в дороге — никак нельзя. Хвала Лаладе, что у неё всё же достало сил одолеть этот путь.
— Всё, всё, Ждана, успокойся, — вполголоса приговаривала Радимира, тепло дыша ей на ухо. — Ты устала, ребята твои тоже намаялись в дороге. Натерпелись вы немало... Я же не изверг какой, я всё понимаю. Только всё равно Марушиным псам не место в Белых горах. Может быть, она и была когда-то славной девчушкой, но скоро от той Цветанки, которую вы с Дарёной знали, ничего не останется.
— Пожалуйста, хотя бы пощадите её, — прошептала Ждана, окропляя плащ Радимиры бессильными слезами.
— Посмотрим, — ответила та. — Решать будет княгиня Лесияра.
— Не печалься обо мне, госпожа, — прозвенел среди сосен спокойно-торжественный голос Цветанки. — Всё, что я хотела, я увидела и узнала. Спасибо тебе. Вовек буду помнить тебя и твою доброту, пусть и говорят тут, что я, дескать, превращусь в бессердечное чудовище. Я буду помнить...
*
Не суждено было Дарёне присоединиться к сонму лесных духов: она очутилась в наполненной медово-тёплым светом пещере. Её своды, усеянные вкраплениями драгоценных камней, переливались роскошнее, чем расписные и раззолоченные княжеские палаты. Из стены бил радужно сверкающий ключ, наполняя круглое углубление в полу, а золотистый свет, как чей-то мудрый и добрый взгляд, расправлял за спиной Дарёны сияющие крылья и согревал её вместо одежды. Последняя отсутствовала: ни лоскутка не нашла на себе девушка, но собственная нагота её не смутила и не испугала. Спустив ноги с плоской каменной глыбы, на которой она лежала, Дарёна слезла на пол. Свет переплетался с её пальцами, с ним можно было играть и пересыпать его из руки в руку, как золотой песок.
— Здравствуй, Дарёнка, — приветливо сказал он вдруг человеческим голосом. — Обернись.
На перекрестье лучей стояла рослая незнакомка в длинной белой рубашке и большом, как широкополая шляпа, венке из ромашек и васильков. Ясная, как летний солнечный день, она приблизилась и окутала Дарёну донниковым золотом своих волос... а может, и не волос, а живых, вьющихся прядей, сотканных из света. Высокая, недосягаемая небесная свобода струилась из её глаз, превращая душу Дарёны в птицу и маня окунуть крылья в свои спокойно-величественные просторы.
— Я рада, что ты пришла.
Малиновые губы незнакомки не улыбались, но в голосе слышалась улыбка и нежность. Рука ласково легла на грудь Дарёны, и сердце сразу встрепенулось маленькой птахой, пойманной в тёплую ладонь.
— Не печалься, я отныне буду с тобой. И смерти не бойся: то, что люди зовут смертью, на самом деле — возвращение ко мне. Когда придёт твой час, я приму тебя в свои объятия, а пока живи и люби, как я живу и люблю — днём и ночью, каждый миг.
Уста незнакомки приблизились, и на Дарёну повеяло невыразимой ягодной сладостью, душистой, земной и тёплой. Не удержавшись от соблазна, девушка раскрыла губы навстречу ей и приняла в себя ласку, ячеисто-шершавую и вкусную, с ноткой воска, как медовые соты. В рот ей будто всыпали пригоршню спелой земляники пополам с мёдом — целебную смесь, лакомую летом и согревающую зимой, от одной ложки которой душа сворачивалась клубком и умиротворённо мурлыкала. Рукам хотелось утонуть в пушистых, дышащих прядях... Мягкой ягодкой малины поцелуй сочно растаял на языке, а по ресницам голубыми лепестками скользнула лёгкая грусть взгляда. Сердце Дарёны скорбно удивилось: откуда? Почему — грусть? Руки сами обвили вмиг ставшие родными плечи золотоволосой девы, и незнакомка, чьё имя уже бубенцом радостно позвякивало во рту девушки, подхватила её в объятия. У входа в пещеру ноги Дарёны коснулись пола, а на щеку ей холодной слезой упала снежинка. Окружённая соснами поляна, на которой летом алели душистые россыпи ягод, уснула под тонким одеялом первого снега, а из мохнатых туч сыпались белые хлопья...
— Мне пора, — вздохнула незнакомка. — Вечный круговорот — это то, что не под силу изменить даже мне. Но не печалься! — Улыбка путеводной звездой обнадёжила Дарёну и подарила земляничную горсть прощального тепла. — Весной мы снова встретимся, и я расцелую тебя с головы до ног, мрррр... — Васильково-смешливый задор заискрился в ласково смежившихся в щёлочки глазах. — Лучами солнца, дыханием ветра, лепестками яблонь. До встречи, Дарёнка.
«Зачем ты уходишь?» — хотелось горестно воскликнуть Дарёне. Но незнакомка прощалась, унося с собой щебет птиц, смех ручьёв, яблоневую пургу, колко-щекотный кузнечиковый стрекот трав... Вместе с ней уходило что-то светлое, улыбчивое, оставляя в душе длинные вечерние тени грусти.
А под лопаткой шевельнулся коготь боли, возвращая Дарёну в мучительную телесность, в беспросветную явь, на спину злому зверю тоски, который уж если взбрыкнёт — так убьёт оземь и душу, и сердце. Из слабой, скованной печалью груди выполз стон — бледная сумеречная тварь с длинным узким телом, не знавшим солнца.
— Ну, ну... ш-ш, доченька, всё уж позади, — прогудел рядом согревающе-знакомый голос. — Три дня без памяти пролежала, но справилась... Выздоровела.
Ресницы путались, цепляясь друг за друга, не хотели размыкаться. Большая шершавая ладонь, закалённая пламенем Огуни, коснулась щеки, и слёзы помогли ресницам расклеиться и пропустить немного зыбкого света масляной лампы. Призрачно-слабые руки Дарёны проползли со вздохом по телу, по-детски маленькие по сравнению с этой сильной кистью, и легли на неё доверчиво, чтобы подольше удержать её у щеки. Тычась в ладонь мокрым носом, Дарёна жалобно всхлипнула. «Цветанка», — заныло сердце.
— Ну, полно, голубка, а то и я с тобой заплачу, — растроганно промолвил голос. И добавил с задумчивым вздохом: — Говорила ж я тебе: будешь за неё цепляться — погибнешь. Так чуть и не вышло.
«Где она?» — хотела спросить Дарёна, но речь ещё не слушалась её.
— Отпустили эту оборотнюшку, — отвечая на её мысленный вопрос, сказала Твердяна, чью блестящую голову с чёрной косой Дарёна наконец разглядела над собой, выпутавшись из плена ресниц. — То, что она твою мать с братьями помогла доставить сюда, княгиня зачла ей в заслугу, а потому её оставили в живых и выпроводили восвояси.
Матушка, братья... Сердце понемногу оживало, снова впуская в себя всех дорогих людей. Самого младшего братишку Дарёна так и не разглядела, зато ей послышался голос Млады, сказавший: «Горлинка моя». Впрочем, она боялась поверить в него: а вдруг это сон? Она столько грезила о возвращении чёрной кошки, что это вполне могло ей и привидеться.
— И Млада тут, — опять ответила на её мысли Твердяна. — Отлежаться ей надо: хмари наглоталась... Ждана с детками в зимовье пока остались: колец своих им ещё две седмицы дожидаться, не споро они куются — чай, не простое украшение. Матушки-то твоей колечко у Млады сохранилось — то, которым они с нею так и не повенчались когда-то, да только княгиня ей новое заказала — от себя. А Младу она щедро наградила. Столько золота отвесила, что свадьбу можно устроить — весь белогорский край обзавидуется.
Цветанкино имя осталось шрамом на сердце, а её удаляющаяся в туман тень вызывала в глазах солёное покалывание. По страшному пути уходила васильковоглазая и ветреная подруга — пути, ведущему в ночную Марушину юдоль. Не побежать следом, не вернуть, не взять за руку и не оградить от хмари — ничего не могла Дарёна сделать для неё.
— На Нярину не забывай ходить, — напомнила Твердяна. — Великая она утешительница, все печали-кручины наши берёт, души облегчает и от тоски спасает. Целебные её слёзы тебе и здоровье укрепят.
Дарёне и в ладонь Твердяны хорошо плакалось, ничуть не хуже Нярины родительница Млады отогревала её своим угрюмоватым, но надёжным и добрым теплом. Прильнув к её руке с дочерней привязанностью, девушка уплывала в горько-солоноватую, осеннюю даль дрёмы. Там она бродила, одинокая и озябшая, по туманным лесным тропам, окликая озорную светловолосую воровку, но ответом ей было молчание промозглого сумрака и тягуче-тоскливый вороний грай. Чем дольше она бродила, тем горше надрывалась душа, втайне мечтая о том, чтобы кто-то забрал её из этого обиталища скорби... И кое-кто нашёлся.
На зов пришла чёрная кошка. Мягко выпрыгнув из-за дерева, она сорвала широкой лапой осеннюю мглу, ткнулась носом Дарёне в живот и мурлыкнула. Девушка осела как подкошенная, повиснув на шее кошки и обняв её что было сил, и затряслась от рыданий.
«Муррр, муррр, счастье моё, — утешала её кошка. — Не плачь, я здесь, я с тобой... Муррр, горлинка...»
— Я уж не чаяла увидеть тебя живой, — всхлипнула Дарёна и проснулась.
Кошка не исчезла: она лежала рядом на постели, смежив глаза в искрящиеся синью щёлочки и свесив хвост с края. Дарёна узнала комнату в доме Твердяны: с потолка смотрели мозаичные ромашки на синем поле.
— Млада... Младушка, родная моя, — роняя радостные слезинки в чёрный мех, шептала Дарёна.
Та ласково потёрлась ухом о её щёку и положила голову на лапы — очень, очень усталая кошка.
— Твердяна сказала, ты наглоталась хмари... Тебе уже лучше? — спросила Дарёна, почёсывая загривок огромного зверя.
«Получше, лада моя, — прозвучал в голове ответ. — Не могу без тебя, вот и пришла, чтоб в глазки тебе заглянуть».
Под лопаткой кольнуло, и Дарёна, не сдержав короткого стона, вынуждена была лечь. Кошка настороженно приподняла голову.
«Болит?»
— Немножко, — прошептала девушка.
«Лесияра тебя в Лаладиной пещере лечила, — сказала Млада. — А потом ещё моя родительница помогла, вместе они тебя и вытащили. Рана уж на следующий день затянулась, но спала ты долго... Шрама не останется, но ныть временами, наверно, будет. С нашим оружием шутки плохи».
Улегшись в обнимку с кошкой, Дарёна промолвила задумчиво:
— Лаладина пещера, говоришь? Мне там прекрасная дева явилась, в венке и белой рубашке, босая... Поцеловала меня и сказала, что теперь всегда будет со мной. А потом ушла... до весны.
«Мрррр... — Млада пощекотала Дарёну усами. — Вот оно как вышло. Это Лалада тебя в свой круг приняла, обычно это на предсвадебном обряде делается... В пещере этой. Там даже зимой тепло и светло, дух Лалады там живёт круглый год. Это — место силы. Оно не единственное, есть ещё несколько. Зимой, когда наша богиня уходит, без них было бы трудно».
У кошки вырвался длинный, душевный зевок. Широко разинув розовую пасть и показав огромные, в палец длиной, клыки, она с клацаньем захлопнула её.
«Можно, я посплю тут с тобой, ладушка? Нездоровится мне ещё слегка, а когда ты со мной — мне легче...»
— Спи, родная. Я буду беречь твой сон...
Вороша пальцами чёрную шерсть, Дарёна млела в тепле огромного пушистого тела рядом с собой. Под лопаткой ещё покалывало, и с этим, похоже, предстояло жить. Если Нярина и осушит её слёзы, то эта боль останется навсегда — на память о Цветанке.
*
Радятко, растянувшись на можжевеловой подстилке, подставлял спину венику, которым его усердно нахлёстывал Мал. Уже помытый Яр сидел с матерью в предбаннике и пил отвар яснень-травы с мёдом, а старшие братья прогревали косточки поосновательнее. В густой завесе пара блестели их угловатые мальчишеские тела; окуная мочалку в бадейку с отваром мыльного корня и от старания высунув язык, Мал хорошенько растирал брата, а когда проходился по рукам, вдруг заметил:
— А это у тебя что к пальцу пристало? Дай-ка, уберу.
— Не трожь, — ответил Радятко, пряча руку. — Смола это сосновая. Ноготь нарывает, вот и приложил, чтоб болячка не раздулась.
— А-а, — протянул Мал. — Понятно.
«Хоть ноготь да оставь сухим, иначе потеряем мы с тобой связь», — наказывал отец, и Радятко помнил об этом. Чем ближе они подъезжали к Белым горам, тем ярче блестели глаза матери, вызывая в душе Радятко глухой ропот негодования. Он знал этот блеск, который всегда появлялся, когда мать рассказывала о женщинах-кошках и их правительнице Лесияре; гнев достиг своего пика и впился в сердце разозлённой гадюкой, когда Радятко увидел, как мать и владычица Белых гор смотрели друг на друга при первой встрече на дороге. Соперница, из-за которой отцу не досталось оберегающей любви матери, не уступала в росте самым высоким воинам Воронецкого княжества, а в её телосложении сочеталась мужская сила и кошачье-женская гибкость. Большие глаза наполняло спокойное сияние, от которого с непривычки становилось сперва не по себе, а потом под сердцем начинала шевелиться зовущая ввысь тоска по недосягаемому небу, в котором дано летать только птицам. Смутная, беспричинная и мучительная зависть к этим птицам и к этой спокойной чистоте взгляда, которой простым смертным не достичь...
Подстреленную Дарёну княгиня Лесияра подняла бережно и любовно, как свою дочь, а мать смотрела на правительницу женщин-кошек с надеждой на спасение и с этим проклятым блеском в глазах, которого не мог добиться от неё ни один мужчина на свете... И который она так и не подарила отцу, сделав его уязвимым перед бедой.
На сердце мальчика калёным железом было выжжено: если бы не Лесияра, отец был бы сейчас с ними. Это стало неоспоримым законом, непреложной истиной, горькой и единственной правдой, о которой умолчала мать, и которую открыл Вук — отец, отрёкшийся от своего прежнего имени. Радятко стиснул зубы и закрыл глаза, стараясь отогнать от себя светлое видение лица белогорской княгини.
Хлесть! — веник больно врезался в тело пониже спины.
— Сдурел?! — взревел Радятко, подскочив на полке.
Мал трясся от хохота, блестя зубами. Возмущённо схватив другой веник, Радятко окунул его в кипяток и принялся гоняться за братом по всей парилке, в конце концов настиг и назидательно отхлестал по тому же месту.
