Демоны и все о них

— Ты сможешь быть со мной и сверху и снизу или только как-то по одному?

Нет. Ну я не могу на него! Хохот прорывается откуда-то изнутри. Заполняет меня. Ржу в голос, как кентавр, и не могу остановится. Утыкаюсь ему в грудь, меня все еще сотрясает смех, но я слышу, как обиженно он сопит у меня над головой, поэтому вынужден взять себя в руки и снова посмотреть ему в лицо, с улыбкой, но уже без смеха. И на что он такой на меня свалился?

— Все люди больные на голову и еще на кое-что, — безапелляционно заявляю я.

Он поджимает губы и сводит брови домиком. Смешной. Ладно, разъясним для вящей убедительности.

— Ты понимаешь, что мы не рожаем детей, не воспитываем, в отличии от людей? Поэтому для нас секс вовсе не возможность продолжения рода или, как там у них еще? не способ оставить после себя в этом мире свое продолжение. Секс — это удовольствие, Филь. Поэтому, не все ли равно как его получать? Что-то мне подсказывает, что на этой твоей Земле осуждаются или даже запрещены некоторые способы его получения. Ну не знаю, по этическим соображениям или, как там еще можно это назвать?

— Угу, — невнятно подтверждает он мои подозрения. Так и знал, что не ошибусь. Продолжаю.

— Но мы ведь не люди, — скольжу ладонью по груди, он зажмуривается, не могу сдержаться. Склоняюсь и выдыхаю в ухо.

— Хочешь, докажу?

— Как?

— Доверься мне и поиграем в открытую, хочешь?

— Хочу.

Встаю. Он приподнимается на локтях и смотрит. Ждет и, кажется, все еще глубоко внутри побаивается неизвестности. Ну ничего, я быстро отучу его, главное только начать. Открываю бутылку кагай, разливаю в только что призванные фужеры, протягиваю один ему нарочито изящным жестом. Сильфиль выгибает брови, но принимает. Делает пробный глоток. Ловлю себя на запоздалой мысли, что спаиваю несовершеннолетнего, но быстро отметаю её. Это во мне все еще говорят воспоминания о нормах и правилах, что были вычитаны мной в церковной служке.

Он делает второй глоток, а я материализую в свободной руке ремни и цепи. Глаза Сильфиля расширяются. Он делает судорожный вдох, не завершив глоток, и закашливается. Улыбаюсь. Подсмотренным у людей жестом хлопаю его по спине, а потом начинаю гладить по плечам и между лопаток, путаясь пальцами в водопаде волос. Он откашливается и успокаивается, умудрившись не расплескать вино, но все равно отставляет его в сторону, на прикроватный столик. Распрямляется, смотрит на меня без страха, но я прекрасно вижу, как он напряжен.

Кожаные, светло-бежевые ремешки, мягкие изнутри, ложатся на запястья. Он может сказать "нет". Я приму и легко соглашусь на его вариант. Но он молчит и послушно подставляет руки, смотрит. Запоздало отмечаю, что в плане разоблачения человеческая одежда удобнее. Снимаю с него рубашку, отшвыриваю куда-то за себя и скрепляю ремешки на его запястьях тонкой адамантовой цепью, такую даже Сатана не с ходу порвет. Филь облизывает губы. Любуюсь. Да, откровенно любуюсь им.

— Ты странно смотришь, — замечает он, звеня цепью.

— Мне нравится то, что я вижу, — пальцами глажу его по щеке.

— Я заметил, — бурчит он, спуская ноги с кровати, упирается в бедра руками и цепь свисает между колен почти до пола.

Не знаю, зачем он так сел, что хотел сделать? но понимаю, что так мне будет куда удобнее. Шагаю к нему и опускаюсь на колени. Его глаза изумленно распахиваются, но я уже расстегиваю на нем брюки. Слышу, как шумно он сглатывает, и понимаю, что сам с трудом сдерживаю восторженный стон предвкушения. Что-то я никого так раньше не хотел, чтобы было почти невозможно держать под контролем инстинкты. Но эти новые чувства захватывают меня, не дают одуматься и уж тем более отказаться от них.

Смотрю снизу вверх. Командую.

— Закинь мне цепь за спину. И поосторожней с ней.

Он молчит какое-то время. Переваривает. Потом исполняет. Цепь снова звенит, его ладони ложатся мне на плечи , и я придвигаюсь вплотную. Но он не дает мне приступить.

— А эти? — спрашивает, кивнув в сторону еще одной пары ремешков, которые я отложил пока в сторону.

Они шире, но в тон тем, что уже на нем, с внутренней стороны у них такой же мягкий слой. Не люблю в постели излишнюю грубость и дискомфорт. А вот играть просто обожаю.

Отмахиваюсь.

— С ними потом.

И приступаю. Он почти тут же всхлипывает над моей головой нечто нечленораздельное и зарывается пальцами в волосы. Дергает на себя. Заглатываю его уже влажный от моей слюны член. Он большой, но мне легко удается не подавиться, ведь я ласкаю его по собственному желанию, именно ласкаю, отчаянно желая, чтобы ему понравилось, призывая на помощь весь свой предыдущий опыт. Ему нравится. Он стонет, дергает меня на себя, трахает прямо в рот и неосознанно царапает когтями шею, но это лишь прибавляет в букет моих ощущений необычные, резкие полутона, очерчивает оттенки.

Наслаждаюсь его сдавленным криком, глотаю, почти пью его, высасываю до боли. Без сил он откидывается на кровать и несколько минут таращится в потолок, пока я со своей демонической силой полностью затаскиваю его на кровать, до конца снимаю брюки, отшвыриваю и берусь за оставшийся комплект ремешков. Ноги стягивает такая же длинная цепь, что и руки. Он начинает приходить в себя, когда я, оседлав его бедра и сам полностью обнажившись, принимаюсь тереться о него грудью и вылизывать соски. За спиной у меня вырастают крылья, так всегда получается, когда я по-настоящему возбужден. Непроизвольная реакция.

Он тянет меня к себе, целует, звенит цепями, пытается согнуть ноги, но я ему мешаю, отрываюсь от губ и продолжаю чувственную игру. Он долго терпит, только принимает. У меня перед глазами вот-вот расцветет красочный фейерверк, до он не дает этому случится. Резко садиться, утягивая меня за собой. Снова целует. Я чувствую, что он опять возбужден, но не успеваю ничего предпринять. Порывистый, сильный. Как же он меня заводит!

Опрокидывает на спину, сминая крылья, но мне не больно, мне хорошо! И начинает ласкать сам. Меня сводят с ума его губы и звон цепей. Магически они легко становятся еще длиннее, он путается в них, и я путаюсь. Но все равно, заставляю его снова перекатиться на спину, мы вместе, мешая друг другу, подтаскиваем ему под спину подушку. Он опирается на нее, устраивается полулежа, я опускаюсь сверху, сажусь. Цепь между его руками удлинена достаточно, чтобы обвиться вокруг моей шеи. Мы говорили о доверии? На мой демонический взгляд, постель — лучшее место, чтобы его проверять.

Обматываю цепь вокруг своей шеи на один оборот. Его глаза расширяются. Движения заиндевают. Теперь он боится причинить мне боль. Его осторожность приятна и вдвойне возбуждающа. Я не человек, меня так просто не задушить. И он об этом знает. Но дело не в возможной смертельной опасности, а в боли, которой мы оба не хотим друг для друга.

Завожу руку за спину, нахожу его член, направляю в себя. Опускаюсь на него, ерзаю. Он молчит, стискивая пальцами мои бедра, не торопит, но по тому, как взмок его лоб и змейками прилипли к повлажневшей коже черные смоляные волосы, я догадываюсь, как ему натерпится. Мне тоже. Я резко, рывком насаживаюсь до конца и для усиления эффекта, не смотря на всю бушующая страсть, выкрикиваю в потолок его имя, выгибаясь и начиная двигаться на нем. Он награждает меня таким неописуемым восторгом в глазах, что я в миг сбиваюсь с дыхания. Цепь между его запястьями и моей шеей затягивается, не дает свободно вздохнуть. Но это более чем хорошо. И даже словом "очень" не описать всю гамму чувств, испытываемых мной. Это тягуче сладко, и полный, всепоглощающий восторг. И слов у меня больше нет. Да и зачем они теперь, когда мы вместе?

Асмодей

Цепи и ремни меня поначалу пугают. Что это он задумал? Но я быстро забываю обо всех страхах, особенно, когда он начинает работать языком и горлом. Пусть по человеческим меркам это и пошло звучит, но на самом деле такого я еще не испытывал. Нет, минет в моей жизни был и далеко не один, но сейчас меня прет даже не сколько от тактильных ощущений (о, как завернул!), а от визуального удовольствия. Когда он заглатывает мой член по самые яйца, и я сверху наблюдаю, как он погружается во влажный рот моего Вельзевула, моего непосредственного начальника и пусть, о том, что я номинально сильней, знаем только мы вдвоем. У меня сносит крышу так капитально, что я только и могу что скулить, как побитый пес наконец прорвавшийся сквозь строй подзаборных шавок к надежной хозяйской руке. Сквозь шум крови в ушах я слышу звон цепи. Кончая, кричу. А кто бы на моем месте не закричал?

А потом все продолжается скручиваться в какую-то безумную спираль. Тирколит затаскивает меня на кровать, а я в тот момент только и способен вяло шевелить копытцами (не в буквальном смысле слова, копыта у нас только у бесов, да и то не у всех, кстати, а у чертей пяточки, но это к делу не относится). Он меня на спину опрокидывает, целует, тискает везде где только может, благосклонно на все это взираю и мирно так себе жду, когда же он уже начнет. И даже цепь, протянувшаяся между ногами, меня уже ни капли не смущает. Но, ангел его побери, что он творит!

Когда я понимаю, уже поздно настаивать на перемене ролей. Да и не хочу я меняться! Если ему захотелось попробовать оседлать меня, так в чем же дело? Вперед! Точнее, как тот самый смешной человек, что в космос к звездам полетел на Земле, я бы сказал — поехали!

Он объезжает меня. Нет, ну какой гад, объезжает же! Скачет на мне, выгибается весь, а у меня все мысли только о том, чтобы руками сильно не дергать. Шею-то я ему, конечно, не сломаю, но повредить могу. А я не хочу делать ему больно. Не сейчас. И что это еще за фин ушами с этой цепью? А Тирколит мне улыбается, имеет, как не знаю кто, и улыбается во все зубы. Голову запрокидывает, так еще имя в потолок принимается, как нарочно, стонать. А я что, железный что ли? И хрен бы с этой цепью!

Вскакиваю, точнее, пытаюсь. На самом деле всего лишь сажусь, притягиваю его к себе. Сминаю. Сжимаю. Как он меня недавно, тискаю. Он смеется грубым, грудным смехом. А я тащусь от запаха его пота, мускуса, и вкуса соли на губах. О да! Ну же, Литочка, солнышко, да! Ой, главное, чтобы он не узнал, как я его про себя называю. Нет, чтобы я с дуру его вслух так не обозвал.

Он впивается зубами мне в плечо и я кончаю, не прекращая вбиваться в него. И, кажется, он спускает вслед за мной. По крайней мере пузо мне обжигает что-то вязкое и теплое.

Долго валяюсь в прострации, и то что Лит все еще на мне, а я в нем, меня не волнует. Его, судя по всему, тоже. Сколько так лежим? А, ангел его знает! Тирколит очухивается первым. Садиться, все еще на мне. Снимает с шеи петлю из миниатюрных металлических звеньях. Укладывается рядом, подперев щеку ладонью. Я на него не смотрю. Меня вообще сейчас только потолок интересует. Ага.

— Нужно поспать. — В исполнении затраханного и удовлетворенного по самое не могу Вельзевула звучит немного хрипло.

— Угу.

Думаю, точнее пытаюсь думать. А потом все же поворачиваюсь к нему. Он смотрит. Без улыбки, серьезно даже как-то пугающе. Мученически выдавливаю из себя улыбку.

— Все так плохо?

— Я думаю, все задание было чем-то вроде проверки, — произносит он куда более привычным голосом. Хрипотца исчезает без следа. И добавляет, тем самым забивая в крышку гроба последний гвоздь. — Для тебя.

Поворачиваюсь на бок, подкладываю под щеку локоть, вздыхаю, не поднимая глаз. Смотрю на складки смятого покрывала. Он кладет руку мне на ребра и от этого жеста неожиданно веет теплом. Вздыхаю.

— Может быть, мне тогда лучше на Землю опять...

— Что за глупости?! — вопрошает Вельзевул тоном учителя, которому нерадивый ученик попытался открыть Америку, сказав, что дважды два как минимум шесть, если не восемь.

— Не хочу быть Сатаной.

— Что?

— Ну, я ведь Сатана на самом деле, — мне не хочется признаваться, но приходится. Раз уж мы с ним перешли какой-то непонятный мне самому рубеж, пора поговорить о доверии. По крайней мере, будь он, да и я сам, человеком, я бы уже говорил.

Он резко успокаивается и берет себя в руки. Придвигается меня совсем в плотную, и само собой получается, что я практически утыкаюсь лицом ему в грудь. И почему это я должен отказываться от дружеской, ну или уже не совсем дружеской поддержки? Сокращаю разделяющее нас расстояние и на самом деле утыкаюсь. Втягиваю носом воздух и запах остывающего от ласк тела. К горлу подкатывает ком, но я проглатываю его. Вздыхаю и трусь носом о его кожу. Мне нравится как она пахнет, мне нравится как теперь после всего случившегося он мной подсознательно ощущается.

— Ну ты чего? — бормочет он каким-то не своим, странным голосом. И обнимает меня. Тепло. Улыбаюсь.

— Не веришь?

— Нет, кажется верю.

— Только кажется? — Поднимаю голову и все же смотрю на него. Он гладит меня по плечу.

— Нет. Зато это все объясняет.

— Что именно?

— Твою силу. Но отношение к повышению мне не понятно.

— А как же ты? — и почему это у меня так жалобно прозвучало?

— Я? — Тирколит улыбается. В глазах его столько провокации, что мне только и остается, уши навострить. Что это он там собрался сказать? — Да, еще месяц назад ты меня вообще терпеть не мог. Презирал за наглые приставания на рабочем месте. Забыл?

А что мне ему ответить?

— Забыл. У меня вообще память на обиды короткая.

— Да, неужели? А знаешь ли ты, что демоны, самые злопамятные существа на всем белом свете?

— Вот поэтому я и не хочу становится Сатаной. Я ведь неправильный демон.

— Ну да, конечно. — Фыркает он и неожиданно цитирует, вгоняя меня в легкий ступор, — "Это какие-то неправильные пчелы, они, наверное, делают неправильный мед!"

— Ты смотрел Винни Пуха? — изумлению моему нет предела.

— Конечно, нет. — Досадливо морщится Вельзевул, — Я просто память той женщины из церкви просканировал и много чего полезного и не очень почерпнул.

— Она смотрела Винни Пуха? — с подозрением уточняю я.

— А ты думал, она всегда была старой и некрасивой и работала в церкви? — открыто насмехается он, а я тушуюсь. Да, вот такое я дите малое, на его взгляд, и что теперь?

Опускаю голову на подушку. И почему, после секса, когда он так все в постели повернул, его насмешки с подчеркиванием разделяющего нас возраста меня уже не так раздражают? Наверное, мне уже не научиться видеть наши отношения в демоническом свете. Но ведь в человеческом у нас тоже не получится. Кто же говорит между двумя демонами о любви?

— И что теперь?

— Спать, — зевая, объявляет Вельзевул.

— А завтра?

— Будет завтра. А вообще, если ты все еще меряешь наши с тобой отношения человеческими мерками, могу тебя обнадежить.

— Это как? — порываюсь снова приподняться, но он меня удерживает. Смотрит.

— Я не собираюсь тебя отпускать. И плевать я хотел на статус Сатаны. Знаешь почему?

— Почему? — минуточку, от чего это у меня сердце замирает?

— Потому что я планирую еще послужить у тебя в адъютантах и, не дай ангел, ты меня на какого-нибудь Люцифера променять вздумаешь!