Опустив пушистые ресницы и теребя бисерные нити накосника[15], Милорада с забавной важностью заявила:
«С тем, кто мил мне, стала бы жить и в землянке».
Глядя на её богато расшитый золотом и жемчугом замшевый башмачок, выглядывавший из-под подола, Дарёна подумала: неужто и правда стала бы? Эта балованная, привередливая красавица как-то не представлялась ей в той нищей землянке, где они жили с Цветанкой и бабулей. Вставать чуть свет, таскать воду, топить печь... Обжигая руки, доставать с пылу-жару грубый хлеб из ржаной муки пополам с отрубями. Полоскать в ледяной воде бельё. Хм...
А Милорада, мечтательно глядя сквозь сказочный ледяной узор на окне, подпёрла рукой подбородок. Её глаза, похожие на мокрые ягодки ежевики, потупились, а скулы зарозовели от какой-то мысли, которую она смущалась высказать.
«Цветик... А ты уже целовалась?» — решилась она наконец.
«Да, моя госпожа», — с усмешкой ответила Цветанка.
«А я — нет, — вздохнула купеческая дочь. И пытливо вскинула ресницы: — А как оно?»
Глаза Цветанки отразили морозный блеск узоров на стекле.
«Словами это не описать», — проговорила она задумчиво.
«А покажи», — попросила вдруг Милорада, зардевшись.
Нутро Дарёны сначала будто стиснули калёные щипцы, а потом внизу живота разлился холод. Цветанка бросила на неё извиняющийся взгляд: мол, не серчай, ничего не поделаешь. Желание благодетельницы и госпожи — закон. Милорада же тем временем, с широко распахнутыми от ожидания глазами, вытянула шею... Тёмные косы, атласно блестя и переливаясь бисерными нитями, ниспадали по золотому шёлку, алый рот приоткрылся, и Цветанка, окинув всю эту прелесть ласковым взглядом, склонилась к ней. Пухлая нижняя губка Милорады по-детски оттопырилась, и бойкая исполнительница неприличных песенок с лучиками улыбки в уголках глаз нежно прихватила её своими, а потом с нескрываемым наслаждением глубоко впилась поцелуем в свежий девичий ротик. Дарёна больше не могла на это смотреть.
Она не помнила, как оказалась посреди двора без шубы. Жгучие объятия мороза, белый туман изо рта, сразу же оседающий ледяной сединой на ресницах. А сердце — просто мёртвый кусок угля...
«Дарёнка, ну ты что?»
На её дрожащие плечи опустился полушубок. Зима трясла седыми космами — равнодушная старуха с бельмами на глазах. Белой молнией она ударила в душу Дарёны, превратив её в глыбу льда...
«Не трожь меня...» — Зябкий туман с губ, холодное окаменение плеч.
«Дарёночек, ну попросила она... Что с того? Девка не целованная ещё, вот и захотелось попробовать, а не с кем: женихов покуда нет. Тьфу! Да у неё губы — горше полыни! А твои, моя касаточка, самые сладкие для меня».
Слова Цветанки говорили об одном, но Дарёна видела совсем иное: целовалась воровка с хорошенькой купеческой дочкой с явным удовольствием. Неужели эти глаза лгали? Из них веяло ледяной синевой зимнего неба, а красивые признания ложились на душу изысканнее морозной росписи... Пригреет солнце — и растает она.
Но Дарёна простила. Она многое прощала синеглазке: и поцелуи чужих губ, и неистребимую склонность к воровству, и голос, казавшийся ей намного лучше собственного. В их паре Цветанка затмевала Дарёну. Люди слушали её, смотрели на неё и денежку платили тоже ей. Но... Лучший кусок Цветанка всегда отдавала подруге, сама готова была спать на голом камне, но Дарёну устраивала в тепле и удобстве, а за обиду, нанесённую ей, отплачивала и хлёстким словом, и кулаком.
А на мосту через Грязицу она дралась до последней капли крови, защищая ту, кому, быть может, не сохраняла безупречную верность, но за кого без колебаний была готова отдать жизнь.
* * *
Туманная лесная тропинка влекла Дарёну грустным, но настойчиво-нежным зовом. Золото листьев, местами схваченное коричневым и красным румянцем, уже почти вытеснило последние островки зелени, под ногами лежал лёгкий, сыпучий ковёр из осенних сокровищ. Туман стоял густой, холодной завесой, вот только холод этот был странным — мертвенным, по-зимнему пробиравшим до костей. Кто-то ждал девушку в конце тропинки, она откуда-то знала это. Лесная сказка? Ощущения схожи, но всё-таки — не то... Не чёрная кошка с голубыми глазами. Дарёна смутно угадывала того, кто ждал её там с тоской, волны которой докатывались до сердца через этот стылый туман. Ноги сами несли её навстречу тому, кого ей так хотелось обнять...
И вот оно — то место. Деревья, роняя листья, молча обступили Дарёну, и её душа тревожно звенела, как натянутая до предела струна. «Выйди, покажись! Кто звал меня?»
Знакомое присутствие дохнуло в спину струйкой мурашек. Дарёна резко обернулась: из-за толстого ствола векового вяза шагнула Цветанка — в длинной, подпоясанной красным кушаком рубахе, босая. Сердце бухнуло, сошло с ума:
«Цветик! Ты... живая?»
Растрёпанные и спутанные волосы падали Цветанке на плечи и спину, а в глазах отражалась мутная пелена тумана. Они как будто изменили цвет и поблёкли, из васильковых став дымчато-голубыми. Она это или не она? Кушак знакомый, глаза — нет.
«Дарёнка... Я жива, тоскую по тебе, — шевельнулись приоткрытые бледные губы. — Ты прости меня за блудливый нрав и за ветреность мою. Я же тебя одну люблю в своей жизни... И всегда любить буду. Беги оттуда, где ты сейчас, возвращайся ко мне, я тебя жду!»
Руки Цветанки поднялись и протянулись к Дарёне. Уже давно всё простившее сердце девушки рванулось в раскрытые объятия подруги.
«Цветик... Я не держу обиды...»
Туманно-призрачные, странно неподвижные глаза Цветанки вдруг снова изменили свой вид, приобретя холодный, хищный волчий разрез, а улыбка открыла удлинившиеся звериные клыки. Обнимавшие девушку руки укололи её острыми когтями. Ужас студнем задрожал в животе, ноги подкосились, навалилась смертельная слабость. Холод сдавливал со всех сторон, прорастал к самому нутру, где ещё трепыхался тёплый комочек Дарёниного сердца. Но когтистые руки не давали ей упасть.
«Это я, Дарёночек, я! Не страшись моего вида. Я тебя всё так же люблю...»
Дарёночек... Только Цветанка так её называла, без сомнения. Но что за зелёные глаза наблюдали из кустов? Теперь уже не чья-то невидимая рука, а сама Дарёна своей волей остановила мир, сделав его неподвижной картинкой, на которой можно было разглядеть всё, что захочешь — всё, что раньше ускользало незамеченным. Волчьи глаза... Да, того самого зверя, с которым сцепилась чёрная кошка на опушке леса, где Дарёна лежала, истекая кровью.
— Ах...
За оконцем синел сумрак — то ли предрассветный, то ли вечерний. Тепло пухового одеяла, пучки трав по стенам, духмяный тюфяк. Сумасшедшее сердцебиение. Это сердце простило всё, но в чьи объятия оно только что попало? «Дарёночек». Когти...
Сон... Это был сон. А до этого — можжевеловая баня и щекотное тепло чёрного кошачьего бока.
А за дверью кто-то разговаривал. Сначала Дарёна испуганно сжалась под одеялом, но потом стала вслушиваться. Голоса звучали спокойно, не угрожающе, и один из них был ей знаком. Млада. И какая-то гостья...
Дарёна на цыпочках подкралась к двери и приоткрыла её самую малость. Тоненькая полоска света упала на пол, лизнув пальцы босых ног девушки.
— Невеста, говоришь? — усмехнулась гостья. — А что, ежели опять ошибка?
— Ошибки нет, госпожа, — твёрдо ответила Млада. — Ждану мне тоже судьба послала, но только для того, чтобы я Дарёнку нашла. Вот ведь как бывает...
— А сердце что тебе подсказывает? — спросила незнакомка.
— Моё сердце говорит — она. И её сердечко тоже откликается.
Голосом собеседница Млады обладала приятным — довольно низким, но тёплым, окутывающим слух, как войлочная накидка. В щёлочку нельзя было разглядеть ничего, кроме до странности знакомого вышитого рушника на стене, и Дарёна попыталась представить себе внешность гостьи: скорее всего, высокая и сильная, какими должны быть женщины-кошки; волосы... хм, вероятно, тёмные. Глаза, по рассказам мамы, у дочерей Лалады встречались чаще всего светлые — синие, голубые, зелёные, серые, и даже если жена попадалась темноглазая, дети всё равно рождались с каким-то из этих цветов. Дарёна прислушалась к голосу... Больше всего ему подходили голубые или серые глаза. Почему именно такие? Девушка и сама не знала...
— За ней шла по пятам хмарь, и Марушиного пса запах чую, — сказала гостья. — Я потому и пришла к тебе, Млада... Хмарь надвигается, стеной стоит. Что-то затевается в западных землях. На других заставах тоже недоброе чуют, готовыми надо быть.
— Я знаю, госпожа, — ответила Млада мрачно. — Хмарь подступила так близко, как уже очень давно не подступала. Но Дарёнка тут ни при чём.
— Ты знаешь приказ княгини — с запада жён больше не брать, — сурово проговорила гостья, и шершавое войлочное тепло её голоса сменилось непреклонным холодом.
— В ней течёт кровь восточных земель и западных, она и там, и здесь своя. В ней — равновесие сил, — возразила Млада учтиво.
— Хм, — озадаченно промычала та, кого синеглазая женщина-кошка называла госпожой. — Как же такое могло получиться? Кровь востока и запада уже давно не смешивается: через Белые горы прохода нет. Разве, кто с юга обогнул, через земли кангелов? Или по Северному морю? Но кангелы — дикари, они всех чужих, кто через их степи пройти пытается, грабят и в живых не оставляют, а мореходы в Воронецких землях худые. А вернее сказать — совсем никакие.
— Нет, госпожа, — тихо ответила Млада. — Здесь через Белые горы судьба мостик перекинула.
Что-то резко звякнуло на столе: видимо, гостья толкнула или опрокинула какую-то посуду.
— Ты хочешь сказать... — начала она.
— Да, — чуть слышно молвила Млада.
Отшатнувшись от двери, Дарёна задела ногой веник, прислонённый к лавке. Тот с лёгким сухим стуком упал, и в горнице стало тихо. Они услышали... Юркнув в постель, Дарёна зажмурилась. В висках шумело, словно сказочные птицы с вышитого рушника вспорхнули и все разом захлопали крыльями вокруг её головы. Кисточки смородиновых ягод падали из их клювов, лёгкими ударами по коже выстукивая странную песню. «Ты хочешь сказать... Да... Ты хочешь сказать... Да», — мерно слышалось в ней.
Шаги, дверь тихо скрипнула. На одеяло лёг свет от масляной лампы, по стенам замелькали тени. Девушка вжала голову в плечи и, как могла, притворилась спящей.
— Мы тебя разбудили? — тепло прозвучал голос Млады над нею. — Ну, да всё равно утро уж, пора подниматься. Хорошо ли тебе спалось?
Дарёна не могла этого сказать: тягостный сон о Цветанке выпил из неё все силы. Холод тумана ещё щекотал ей ступни, а в душе отдавалось эхо ужаса, горечи и недоумения от вида этих странных, звериных глаз подруги. Девушка ещё раз покосилась на окно. Солнце ещё не вставало, а Млада была уже на ногах и принимала гостью — весьма важную, судя по тому, что её следовало величать госпожой.
— Благодарствую, спалось хорошо, — покривила душой Дарёна, садясь в постели. — Я сейчас встану.
— Вставай, одевайся и выходи в горницу, — кивнула Млада, ставя лампу на подоконник. — Госпожа Радимира хочет на тебя поглядеть. Да надень вон ту одёжу, что на сундуке приготовлена. Твоё-то платьишко совсем истрепалось.
Она вышла, а Дарёна, потрогав лоб, нехотя спустила ноги на пол. Лоб был чуть горячим... А может, ей это просто казалось. Радимира... Раскатистое, сильное имя, звучное, как горный водопад.
На сундуке её ждала добротная, даже богатая одежда, искусно вышитая цветным бисером. Надев длинную белую рубашку, поверх неё Дарёна натянула атласный светло-голубой кафтан с отделкой из золотой тесьмы и с широкими, как колокола, рукавами. К нему прилагался узкий плетёный поясок с кистями на концах. Кафтан был тонок и почти невесом, облегал стан плотно, а застёгивался не до самого низа, открывая между своими полами роскошную вышивку подола рубашки — плотную, переливчатую. Немало дней, наверно, потратила мастерица на этот сложный, неповторимый узор с солнышками-оберегами — знаками богини Лалады... Их не принято было вышивать в Воронецком княжестве, земле Маруши; там вышивали змей и рыб, зверей, птиц, листья, траву. Но с детства на сорочках Дарёны всегда красовалось яркое солнце — такое же, как и на этой белогорской рубашке. Дарёна была готова поклясться, что узнавала руку, выполнившую его.
Обув новые сафьяновые сапожки, она заплела волосы и обвязала лоб лентой. У неё дрожали колени, когда она открыла дверь и вышла в горницу, освещённую такой же масляной лампой, с какою вошла в спальню Млада. Пламя на фитиле горело высокое и яркое, почти неподвижное, и в его свете внушительно поблёскивала чешуйчатая кольчуга на груди гостьи.
Дарёна не ошиблась: Радимира отличалась прекрасным сложением, а сверкающая броня придавала её виду ещё больше грозной мощи. Впрочем, когда она поднялась с лавки, стало ясно, что в росте она уступала Младе. Железо в виде кольчуги и наручей покрывало только верхнюю часть её тела и на треть — бёдра, а обута ранняя гостья была в высокие тёмные сапоги из плотной, жёстко выделанной кожи. На столе блестел богато украшенный круглый шлем, на лавке лежал отстёгнутый ремень с мечом и кинжалом в ножнах, а также тёмно-коричневый плащ. Цвет волос Дарёна не угадала: они были светло-русыми, слегка волнистыми, до плеч. С широкого лица с довольно крупным для женщины горбатым носом на Дарёну острыми искорками блеснули прозрачно-серые глаза, внимательные и пронзительные, жёсткие, но не злые. По бокам волевого неулыбчивого рта, несмотря на свежий вид кожи, пролегли уже неизгладимые суровые морщинки.
Смутившись от воинственного облика гостьи, Дарёна нерешительно застыла, едва переступив порог.
— Не робей, мой свет, подойди, — ласково ободрила её Млада.
Под проницательным взглядом Радимиры Дарёна ощутила себя нагой, даже прохладно стало... Самый красивый и богатый наряд не смог бы скрыть её душу, которую эти серые глаза видели насквозь. Приблизившись и не смея поднять взгляда, Дарёна изысканно и торжественно поклонилась гостье в пояс — само собою так вышло, с перепугу. Коса из-за спины соскользнула ей на грудь.
— Как зовут тебя? — спросила Радимира мягко.
Дарёна робко пролепетала своё имя, и они сели к столу втроём. Светлоглазая воительница указала девушке на место возле себя, и Дарёна не дерзнула ослушаться. Властность Радимиры была сдержанной и не броской, полной достоинства, и в то же время такой, что поневоле хотелось повиноваться.
— Жаль, я не захватила с собою никакого подарка, чтоб побаловать твою избранницу, — обращаясь к Младе, проговорила Радимира с чуть приметной усмешкой.
