— Учитель, — сказал он вполголоса, — ты ведь помнишь эту историю: Валент казнил сотни человек только за то, что их имена начинались на "Феод", потому что какой-то гадатель предсказал...

— Прекрасно помню. — Аммоний снова неторопливо зашагал, и Маркиан последовал за ним, отстав на полшага.

— И... — Он понизил голос почти до шёпота. — Каким образом этот Маркиан, который, конечно, не я и не имеет ко мне ни малейшего отношения, придёт к власти?

— Он будет популярным военачальником, — сказал Аммоний. — И женится на Пульхерии, сестре Феодосия.

Маркиан перевёл дыхание.

— Тогда это точно не я. Видел я эту Пульхерию. Клянусь Богом, диадема того не стоит. Нет-нет, кроме шуток, это не могу быть я! И Ремесиана только рядом с Фракией, и наш род уже довольно известный, и имя не самое редкое... Серьёзно, учитель: ты ничего не говорил, я ничего не слышал!

— Конечно-конечно, — кивнул Аммоний.

— Зачем ты вообще завёл этот опасный разговор?

Они дошли до юго-западной башни. Отсюда как на ладони виднелись и табор блеммиев, и привал дромедариев, и цепочка свежих следов с запада — ветра почти не было, и песок не успел их замести.

— Затем, — сказал Аммоний, — чтобы у тебя появилась веская причина не сдавать нас властям.

Маркиан помолчал.

— Не ожидал от тебя такого цинизма, учитель. Но не смею осуждать. Не спорю, это разумно. Теперь у меня действительно есть веская причина не сдавать вас властям. Будь по-твоему. Шантаж так шантаж. Я сделаю всё, чтобы вас не тронули. И больше не настаиваю на взятке.

— О мой Маркиан! — Аммоний отечески приобнял его. — Конечно, я подарю тебе книгу, и не одну, выбирай любые, сколько сможешь унести... Скажи, а кто это подъезжает? Тоже твои люди?

Маркиан вгляделся вдаль, куда показывал Аммоний.

Со стороны Египта приближалось облако пыли. В клубах смутно виднелись отдельные фигуры наездников на верблюдах. Ещё слишком далеко, и пыли от них слишком много.

— Нет, — медленно сказал Маркиан. — Не мои.

Сорвался с места и вприпрыжку, придерживая меч на поясе, помчался вниз по ступеням.

— 10

Равенна, ещё восемь лет назад лишь гавань военного флота, а ныне резиденция императора Запада, издали щетинилась на фоне утреннего неба строительными лесами. Стук тысяч молотков, звон зубил разносился над лагуной и морем: строили новые городские стены и императорский дворец, придворную церковь святого Лаврентия и кафедральную базилику — то был единственный город Западной империи, который строился, а не пустел и разрушался. Гонец проскакал мимо верфей и пристаней Классиса, въехал в пыльный, грохочущий стройками пригород Цезарею. Во дворе временной резиденции передал письмо дежурному чиновнику почтовой службы, спешился, проковылял в ближайшую караулку, рухнул на лежанку и мгновенно заснул — впервые после четырёх суток скачки.

По мере дальнейшей передачи письма скорость его движения снижалась, а руки передающих становились всё жирнее и холёнее.

Торопливой трусцой дежурный чиновник отнёс письмо начальнику отдела почты особой важности. Бодрым деловым шагом начальник отдела поднялся к главе имперского почтового ведомства. Неспешно, с достоинством, глава почты отнёс и с церемонным поклоном вручил письмо магистру оффиций — руководителю всей гражданской администрации Западной империи. Магистр оффиций, вандал Гайзо, был в этой цепочке первым, кто имел право вскрывать печати августов. Он сломал пурпурный сургуч, развернул свиток, прочёл единственную строку и посерел лицом.

Гонорий, молодой человек с вялым выражением на длинном одутловатом лице, одетый по-домашнему в распоясанную шёлковую тунику с цветочным узором, кормил бойцовых петухов на птичьем дворе. За ним тенью следовал раб с корзиной пшеницы, мелко нарубленной требухи и яичных желтков. Перемазанными в крови и желтке пальцами император зачёрпывал и бросал корм петухам в клетки, а те возбуждённо квохтали и наскакивали на прутья. Рядом вышагивал седовласый папа Иннокентий в простой белой альбе до пят и камилавке на лысине. Ещё один раб нёс дымящуюся кадильницу с благовониями для заглушения птичьих запахов. Свежий утренний бриз с Адриатики трепал и развеивал её дым.

— И всё же, мой господин, — проговорил Иннокентий, — я смею настаивать, что против ереси донатистов необходимо применить военную силу. Понимаю, что в Италии неспокойно, и что есть некоторые затруднения с набором войск, но еретики угрожают не только спасению душ твоих подданных в Африке. Они изгоняют православных епископов, захватывают города, разоряют имения, чинят разбои. Судя по тому, что пишет Августин, епископ Гиппонский, местные войска комита Гераклиана не справляются, а может, и сами заражены ересью. Я боюсь, господин, что нам грозит полная потеря Африки, особенно если туда переправятся варвары из Испании или Италии, или вторгнутся мавры. Это не только церковное дело, господин, это вопрос государственной важности...

— Да, конечно, святой отец. — Гонорий швырнул золотистому петуху с алым хвостом пригоршню корма и стал с удовольствием смотреть, как тот яростно клюёт требуху и зерно. — Я отправлю Констанция в Карфаген, как только это станет возможным... Кстати, как тебе мой Карфаген? — Император кивнул на золотистого петуха. — Разве он не прекрасен? — (Иннокентий промолчал). — В последнем турнире он забил до полусмерти Милана, Константинополя и Иерусалима. Представь, я выиграл на нём тридцать солидов! Мои придворные такие болваны — всегда ставят на слабых птиц и всегда проигрывают! — Император перешёл к следующей клетке, зачерпнул и кинул корма петуху с порванным гребнем. — Кушай, Иерусалим, кушай. Тебе надо поправляться, голубчик, тебя здорово потрепали... А Рима я отправил лечиться, — кивнул он на пустую клетку. — Рим — мой любимец, он лучше даже Карфагена, но в том турнире почему-то оказался не в форме, и Неаполь сломал ему крыло. Я приставил к нему трёх врачей, они уверяют, что Рим поправится, и...

— Господин мой август! — Во двор вбежал и рухнул на колени магистр оффиций в полном церемониальном облачении. — Ужасная весть, небывалое несчастье... — Дрожащей рукой он протянул свиток. — Рим...

Гонорий развернулся.

— Рим?! — Сонные глаза ожили, вспыхнули тревогой и гневом. — Что с моим Римом?

Гайзо, всё ещё на коленях, стукнулся лбом о плитку. Прорыдал:

— Рим погиб...

Блеммии приближались размашистой рысью. Их было около сотни. Раза в полтора больше, чем блеммиев Харахена вместе с дромедариями.

— Это царь Яхатек, — сказал Кастор, с прищуром вглядываясь в кочевников. — Точно он, со всеми сородичами. Гамаль у него арабский, химьяритской породы. В этих краях больше ни у кого таких нет... — Десятник дромедариев завистливо вздохнул.

— Себе возьмёшь, когда завалим эту образину, — буркнул Фригерид. Лицо у него было мрачное. — Что, брат? — обратился он к Маркиану. — Дерёмся или как?

— Пока не знаю. — Маркиан смотрел из-под козырька ладони.

Царя Яхатека можно было отличить с первого взгляда. Единственный из блеммиев он был одет, кроме набедренной повязки, в плащик римского образца с фибулой, сверкал чем-то вроде диадемы на косматой голове, и держал копьё с гигантским, как меч, наконечником, длиной почти с древко. На чёрной безволосой груди багровела свежая, ещё в запёкшейся крови, татуировка — равносторонний крест. Такие же кресты во всю ширину груди метили всех его воинов. И на куколи аввы Пафнутия был начертан такой же.

— Мне этот Пафнутий не понравился с самого начала, — пробормотал Маркиан.

Монахи ехали на ослах в стороне от варваров. Они вооружились заметно лучше, чем давеча в Коптосе на приёме у Секундина. Кроме дубинок, виднелись и копья, и топоры, и даже тщедушный каллиграф Онуфрий вооружился луком. Один Пафнутий, кажется, оставался безоружным. Слышался только равномерный топот, никаких боевых кличей, и луки за спинами воинов Яхатека торчали прямыми палками, не натянутые — теперь уже можно было разглядеть и это. Они замедляли бег. На расстоянии двух полётов стрелы от дромедариев и блеммиев Харахена, которые успели выстроиться в боевой строй, монахи и царские блеммии остановились.

— Фригерид, Кастор, со мной, — сказал Маркиан. — Олимпиодор, ты тоже. Вот сейчас, возможно, твои дипломатические таланты понадобятся. — Он тронул коня.

Три офицера ехали с достоинством, неторопливым шагом, но Олимпиодор не сразу догнал их — он всё ещё плоховато управлял верблюдом. Пафнутий отделился от своих приверженцев и тоже выехал вперёд, готовый к переговорам.

— Спешиваемся. — В полусотне шагов от аввы Маркиан остановил коня. — Надо показать уважение.

Они с Фригеридом соскочили с коней. Верблюды Кастора и Олимпиодора опустились на колени, чтобы дать сойти седокам. Слез и монах со своего осла и зашагал, пыля шаркающими сандалиями, постукивая посохом из ююбы.

— Авва Пафнутий, приветствую. — Маркиан сдержанно поклонился.

Монах поднял голову, прищурил против солнца здоровый глаз.

— Был ли ты в крепости, воин? — спросил он громко — так, чтобы слышали его люди. — Убедился ли своими глазами, что это гнездилище волхвов, язычников и вероотступников?

— Я восхищён твоей ревностью о вере, авва, — ответил Маркиан. — Окрестить этих варваров, пересечь пустыню — это истинный подвиг. Но поверь, тебе не о чем беспокоиться. Я побывал в Гриэе. Там живут лишь невинные собиратели книг.

Пафнутий указующе воздел посох.

— Что за дым возносится к небесам? — вопросил он. — Не закалают ли тельцов в жертву Ваалу твои собиратели книг? Не творят ли всесожжение Молоху? — Он помедлил. — Молчишь, воин? Не знаешь, как лучше солгать?

— Нет, — сказал Маркиан, — просто пытаюсь придумать, как объяснить тебе, что такое героникон. Особенно учитывая, что я сам не очень понимаю. Это машина, которая...

— Позволь, я скажу, — вмешался Олимпиодор. — Я полагаю, что Маркиан готов поклясться именем Августа и принести присягу при свидетелях, что в крепости Гриэя не совершается ничего противного закону и вере. Этого будет достаточно, авва?

— Верую лишь слову Господа Всевышнего и своим глазам, — ответил Пафнутий. ("Своему глазу", — негромко буркнул Фригерид. Маркиан сделал вид, что не расслышал). — Я должен увидеть всё сам. И эти книги, и этих людей, и эту машину.

— И ты, — подхватил Олимпиодор, — конечно, поклянёшься именем Христовым, что если не найдёшь ничего греховного, то не причинишь вреда ни людям, ни имуществу?

— Сказал Господь: "Не клянись вовсе". — Пафнутий ударом вогнал посох в песок. Ему явно не нравилось, что ему ставят условия. — Вот моё слово: если не найду, то не причиню.

Олимпиодор повернулся к Маркиану:

— Полагаю, у тебя нет возражений?

Маркиан не спешил с ответом.

Он оглядел блеммиев Яхатека, монахов. Обернулся, посмотрел на крепость, смерил взглядом высоту стен. Оглядел шеренгу дромедариев, блеммиев Харахена, табор у них за спинами.

— Кастор, — сказал он, — подзови бойцов.

— Есть, господин!

Десятник поднял копьё с красной лентой флажка, подвязанной под самым наконечником, сделал условный жест, и дромедарии дисциплинированно сорвались с места. Верблюды неслись галопом, поднимая страшную пыль, взрыкивая и громко топоча. По стану Яхатека прошло волнение, но авва Пафнутий не подавал знака, и никто не тронулся с места.

— Маркиан, что ты делаешь? — беспокойно спросил Олимпиодор.

— Всё-таки будет драка? — с предвкушением поинтересовался Фригерид.

Маркиан не ответил. Он дождался, пока дромедарии подскачут и по новому сигналу Кастора остановятся.

— Возражения есть, — сказал он. — Авва Пафнутий, это римская крепость, и в силу священной присяги Августу мы обязаны защищать её от любых посягательств. Официально объявляю, что данной мне властью я, Флавий Эмилий Евдоксий Маркиан, гвардеец и командир этого подразделения римской армии, запрещаю доступ в крепость Гриэю гражданским лицам, кроме проживающих в ней сейчас. Решение остаётся в силе до отмены вышестоящим командованием. И если ты, авва, или твои люди попытаются нарушить запрет, мы вас убьём.

— Отлично сказано, брат! — Фригерид хлопнул в ладоши.

— Неразумно, Маркиан, — прошептал Олимпиодор. — Это было неразумно.

Пафнутий уставил на него посох:

— Ты поднимаешь меч на Бога, безумец!

— Отвечу в твоём стиле, авва. Сказал Христос: "Отдай кесарю кесарево, а Богу Божие". Это, — Маркиан показал на крепость, — кесарево. И это моё последнее слово. Уходи. Уводи своих монахов и своих дикарей. Иначе...

— Нет, — сказал Кастор.

Маркиан в изумлении повернулся к десятнику.

— Что значит нет?

— Мои бойцы. — Голос Кастора дрожал. — Они египтяне. Они не поднимут оружия на монахов.

— Что?! — Маркиан развернулся к дромедариям. — Что я слышу? — заорал он. — Римские воины! Неужели среди вас есть трусы и изменники, которые откажутся выполнить приказ командира?

Египтяне нерешительно переглядывались.

— Это монахи, коспотин, — наконец осмелился выговорить Иовин. — Плаженные Пожьи люти.

— Крех упивать святых лютей, — подхватил Стефан.

— Осопенно в эпакомены, — добавил Виталий-первый, и все дромедарии закивали.

— Ах вы пёсьи дети! — рявкнул Фригерид. — Не выполняете приказ? Да вас казнят за такое! — Он выхватил меч. — Казнят каждого десятого! Маркиан, что ты стоишь? Ты римский офицер или поросячий хрен? Устрой этим скотам децимацию! Не хочешь сам? Ну давай я вон того прикончу, лопоухого, уж больно мне его морда не нравится!

— Остынь, брат. — Маркиан вновь обратился к Пафнутию, который не скрыл злорадной ухмылки: — Хорошо. Переходим к плану "бета". Убивать никого не будем. Закроемся в крепости. Все закроемся — и мы, и блеммии Харахена со всеми семьями и скотом. У нас будет неограниченный запас воды и солидный запас провизии. У вас — ничего, потому что эта вода в лужах уйдёт в песок, как только мы отключим героникон. Взять Гриэю вы не сможете — нечем. Если хотите держать осаду — придётся посылать за припасами в Египет. Но когда в Египте узнают, что вы закупаете припасы для осады римских солдат в римской крепости...

— Нет, — снова обречённо уронил Кастор.

— Опять?! — Маркиан сжал кулаки. — В чём дело на этот раз?

— Люди Харахена не пойдут в крепость, ни за что не пойдут. Это позор для блеммия — прятаться за стенами от других блеммиев. Да ещё и за римскими стенами. Сбежал от открытого боя — обесчестил себя и свой род навсегда.

— Идиоты, — пробормотал Маркиан.

— А я считаю, молодцы! — возразил Фригерид. — Мозгов нет, но яйца есть. Переходи к плану "гамма", брат. Ведь у тебя же есть план "гамма"?

Маркиан выдохнул и вытер пот. Солнце поднялось уже высоко, жара становилась нестерпимой. Авва Пафнутий смотрел выжидающе и насмешливо.

— Кастор, — сказал Маркиан, — скачи к Харахену. Скажи, что если Яхатек и монахи вырежут людей в крепости, никто не сможет запустить героникон, и ваша вода...

Какие-то его слова, видно, долетели до Яхатека. Царь крещёных блеммиев поднял копьё и проорал приветственно: