Журавлик для ангела

* * *

— Ты снова пропустила завтрак. Так не пойдет, Лисси.

— Ну и что? Я читала, поэтому не заметила, как медсестра принесла поднос, — упрямо вздернутый подбородок и откровенно спокойная ложь. С самого первого ее дня здесь — постоянно одно и то же.

— Если будешь продолжать в том же духе, тебе непременно станет хуже, — и как мне ее убедить? Я уже столько раз пытался найти верный способ — бесполезно.

— А если я стану соблюдать режим, то выздоровею? — лед. Самый настоящий лед. Который сухой, острый и очень больно жжется. И так каждый день.

— Лисси...

— Я знаю, что Вы скажете. И знаю свой диагноз. Зачем так переживать о теле, которое все равно долго не протянет?

— Звучит довольно цинично. Но, думаю, ты не совсем понимаешь, о чем говоришь...

— Когда я была маленькая, мы с мамой несколько раз ходили на море. Она очень хотела, чтобы я научилась плавать. Но у меня ничего не вышло, я слишком слабая. Поэтому я просто ложилась на песок у кромки воды и смотрела в небо. Временами волны дотрагивались до меня, но страшно не было, потому что я ясно видела облака, ощущала песок подо мной. А сейчас у меня такое чувство, будто я лежу на берегу в полной темноте. Солнечный день давно закончился, море становится все холодней... Тело постепенно теряет чувствительность, я таю в набегающих волнах. От этого холода так невыносимо больно! Я не могу ни шевельнуться, ни закричать — только из глаз текут слезы, похожие на морскую воду. Они еще горячие, как и мое сердце — последнее, что я чувствую. Но слезы тоже остынут. Рядом нет никого, чтобы спасти меня, некому поделиться теплом живых ладоней с моим тающим сердцем. И скоро я окончательно растворюсь, исчезну, превратившись в холодную равнодушную воду...

— Вот, значит, как ты это видишь... — от этого совершенно не по-детски серьезного взгляда сжалось все внутри, перехватив дыхание.

— Я не боюсь смерти, если Вы об этом. Но мне очень обидно, ведь после того, как это произойдет, от меня не останется ничего настоящего. Я не успела понять, что значит жизнь. Нет друзей, по которым я бы скучала, лежа здесь. Я не сделала ничего, чем можно гордиться. Как и того, за что маме стоило бы меня хоть раз отругать. Не нашла в себе каких-то талантов, не придумала, кем могу стать, когда вырасту. И мечты у меня никогда не было. Мне жаль своей жизни, потому что она закончится, так и не начав хоть чего-то стоить. А единственному близкому человеку — маме — я оставлю лишь воспоминания, горькие, как эти лекарства. Это намного страшнее, чем просто закрыть глаза и перестать дышать.

— Прости. Я не должен был спрашивать.

— Все в порядке. Вы хороший доктор. И, кажется, хороший человек. До этого со мной так серьезно разговаривала только больничный психолог, но ей явно было все равно, что я скажу. А Вы правда переживаете. У Вас так с каждым пациентом? — захотелось отвернуться, только бы не видеть этих печальных темных глаз. Но — нельзя. Этот слишком взрослый ребенок заслуживает уважительного отношения к себе.

— Нет. Мне приходилось иметь дело с разными пациентами. Некоторые были почти твоего возраста, всего на пару лет старше. Но ни от кого из них я не слышал таких рассуждений. Ты меня поразила, — на бледном личике мелькнула слабая тень улыбки.

— Спасибо. Я буду считать это комплиментом.

— Согласен. Знаешь, я думаю, ты еще не раз услышишь от меня эту фразу, — пожалуйста, пусть она улыбнется по-настоящему! Хоть однажды...

— Посмотрим.

— Слушай, может, тебе что-то нужно? Хочу сделать тебе подарок, — что со мной? Рядом с этой малышкой я такой дурак... Чувствую свою беспомощность — но ничего не могу сделать. Ужасно.

— Не стоит. Но спасибо за идею, — искусанные вчерашней лихорадкой губы задрожали. И мрачный философ исчез, превратившись обратно в слабого ребенка, едва сдерживающего слезы. — Вы не могли бы... Я хочу побыть одна.

— Конечно. Вечером увидимся. И постарайся не забыть пообедать, — резче обычного прикрыть дверь — с намеренно громким щелчком. Чтобы не подслушать невзначай. Чтобы это маленькое измученное сердечко смогло сохранить остатки гордости, скрыв от мира всю глубину своего отчаяния. В моих силах сделать для нее только это...

* * *

Снова тишина. Больница — шумное место, что бы там не думали счастливчики с крепким здоровьем. Писк приборов, мягкий стук жидкости в капельницах, скрип обуви, шорох халатов, участливые голоса и вздохи боли... Но в этой палате всегда так неестественно тихо. Ни ветра за окном, ни шуршания страниц читаемой книги, даже ее дыхание — практически бесшумно. Помнится, при первом осмотре я на миг испугался — без стетоскопа казалось, что это хрупкое тельце вообще не делает вдохов. Как ребенок может быть настолько беззвучным? Столь молчаливых людей я и среди взрослых, пожалуй, не встречал.

— Она всегда была такой, — устало произнесли за моей спиной. Кэтрин. Деловой костюм, безупречно прямые волосы, руки сосредоточенно и чуть надменно сложены на груди. Эта взрослая, состоявшаяся женщина — и храбрая юная девочка в палате, куда мне так тяжело каждый раз заходить. Все-таки они невероятно похожи, хоть это и не сразу бросается в глаза. Черты лица, манера держать себя, даже пугающая серьезность красивых глаз. Разница лишь в возрасте — и во взгляде. Потому что в глазах матери плещется упрямое пламя, свойственное людям, которые никогда и ни с чем не смиряются. А от моей странной пациентки веет ледяной безнадежностью. — Я столько раз пыталась ее хоть чем-нибудь заинтересовать, но, кажется, мир за пределами ее мыслей моей дочери только в тягость.

— Это можно понять — она с детства была лишена возможности полноценно радоваться жизни.

— Жизнь — это не только спорт во дворе, в окружении толпы одногодок. Но ее волнуют только книги. Себя она давно похоронила, заменив все выдуманными историями про чужую жизнь, — кто угодно давно бы рыдал от отчаяния, но только не Кэтрин. Сухие глаза женщины, которая никогда не сдается, жестко смотрят прямо перед собой. Интересно, чего бы такая смогла добиться, не трать она все силы на многолетнюю борьбу за жизнь единственного ребенка? Сложно представить...

— Недавно она сказала мне, что ничем не заслужила Вашей гордости.

— Как это похоже на мою дочь — несправедливое отношение к самой себе она переносит на окружающих, — усмешка. Такая горькая, что внутренности свело судорогой — как и утром в разговоре с Лисси.

— Она вообще понимает, насколько умна для своих лет?

— И близко нет. Но, — взгляд скользнул по моему лицу, оставив невидимый след, саднящий, как после ожога, — интересно, что Вы это заметили. Большинство списывает ее необычное поведение на капризы больного ребенка.

— Капризы? Она хоть знает, что это такое? — просто стоять и смеяться над моей незатейливой шуткой оказалось неожиданно легко для нас обоих. У Кэтрин такой красивый смех — поразительно звонкий для столь глубокого голоса. Наверное, если бы Лисси однажды засмеялась, это звучало бы не менее здорово. Но что может заставить повеселеть человека, наглухо запертого в своем безнадежном одиночестве? Ни я, ни Кэтрин этого не знали.

* * *

Измятые белые ленты змеями легли на прикроватный столик. Снова эта ужасающая тишина...

— Можно посмотреть? — без малейшего любопытства в голосе спросила Лисси. Ей все равно?

— Конечно, — покладисто соглашаюсь. Хотя, будь моя воля, лучше бы несчастному ребенку этого не видеть... Но уже поздно — темные глаза сверлят взглядом густую вязь болезненно-розовых пятен на обеих руках — от ладоней и до середины предплечья, будто маскарадные перчатки от психа-дизайнера.

— Понятно. Это не будет мешать мне пользоваться руками, как до ожога? — звучит безжизненно и сухо. Будто пение механической куклы. А я-то думал, что она опять расплачется...

— Нервы и мышечная ткань не были задеты. При небольшой тренировке ты даже жонглировать сможешь, если захочешь.

— Хорошо. Только вряд ли мне это понадобится.

— Доктор... — слабо позвала Кэтрин. — Выйдем на минутку? — знакомое отчаяние во взгляде. Тень того же чувства отразилась в глазах Лисси — но только тень. Даже сейчас она осталась верна своей безэмоциональности.

— Кажется, я знаю, о чем Вы хотите спросить.

— Значит... — обхватывает себя руками, словно ей холодно. Но продолжает держать спину идеально ровной — кажется, никакие невзгоды не способны заставить этих двоих склонить головы. И откуда, черт возьми, взялось бредовое желание подойти и обнять ее? Пора что-то делать — магнетические глаза двух слишком сильных женщин странно на меня влияют...

— Убрать шрамы не удастся. При другом раскладе я бы посоветовал запастись терпением и готовиться ряду операций, но...

— Но Лисси слишком плохо переносит наркоз, — закончила за меня Кэтрин.

— Верно. К тому же, с ее диагнозом найти донора...

— А медикаменты?

— Мази от рубцов? Вы же умная женщина, Кэтрин. Думаете, от них есть хоть какой-то толк? Мне жаль, правда. Но Лисси придется смириться и с этим.

— Смириться... Будто мало того, что ей уже пришлось вынести!

— Кэтрин...

— Вы не понимаете, Николас. Эти я разрешила ей готовить, хотя знала, что из-за болезни она может упасть в обморок. Я виновата в том, что она опрокинула на себя несколько литров кипятка! Эти шрамы — моя вина! — и снова я вынужден деликатно отвернуться. Что-то внутри уверенно шепнуло — мать, как и дочь, не хотела бы показывать кому-то своих слез.

— Я пойду в палату. Автомат с салфетками и прочей мелочью — за углом. Возвращайтесь, когда приведете себя в порядок, — ответом мне послужил грохот. К стеклянной двери мы кинулись одновременно. На пороге валялась книга — мятые листы, надорванная обложка. Все-таки даже у такой невероятной сдержанности есть предел. Открытие меня не обрадовало. Как и Кэтрин, судорожно прижимающую к груди потрепанную книгу.

* * *

— Не спишь?

— С чего бы? Здравствуйте, доктор, — вновь спокойное лицо. Очередная книга на коленях — боже мой, еще толще предыдущей! И рукава пижамы, натянутые так, чтобы полностью закрывать руки до кончиков пальцев.

— Зови меня Николас. Ты слишком взрослая для таких формальностей.

— Разве? — после того случая в голосе Лисси появились незнакомые нотки, неприятно щекочущие слух. Словно на лед выплеснули пузырек медленно действующего яда... Или мне просто кажется? Срывов больше не было, как и слез. И это пугало больше всего.

— И все же. Мне так будет проще, а тебе... Разве в твоем возрасте не хочется чувствовать признание наравне со взрослыми?

— Не мне. Хотя я о таком читала, — равнодушный кивок.

— Ясно, тогда извини. А, да... Я принес тебе кое-что. Ты тогда отказалась сказать, чего тебе хочется, поэтому я немного пофантазировал сам. Держи.

— Что это? — похоже, немного заинтересовать ее мне все же удалось. Взгляд оценивающе прошелся по красочному пакету.

— Возьми и открой.

— Я... — впрочем, все и так ясно. Уже по тому, как побелели пальцы, сжимающие края рукавов...

— Тогда я помогу, — шуршание, от которого извечная тишина палаты крошится острой пылью. — Как тебе? Это называется митенки1. Надеваются вот так, — демонстрирую, примеряя серые вязаные рукава-перчатки на себя. — Прости, тут только три пары, и все одного цвета. Я хотел найти что-то более жизнерадостное, но не получилось.

— Это ничего. Я могу?..

— Конечно. Дай руку... Знаешь, а тебе идет!

— Думаете? — вторую Лисси надела уже сама. И, кажется, в густой синеве глаз что-то потеплело.

— Ага. Ну как, удобно? — хрупкие, бледные кисти медленно сжались в кулачки. Тонкая ткань немного натянулась на костяшках — но кошмарные шрамы все равно остались скрыты.

— Да. Но как Вы узнали?

— Просто подумал, что тебе, сидя здесь, сложновато следить за модой. Поэтому я пошел в магазин и попросил что-нибудь, популярное у молоденьких девушек. Значит, тебе нравится?

— Очень. Спасибо, Николас.

— Рад, что ты довольна. Позвать маму? Ей наверняка тоже захочется посмотреть.

— Через... через минуту, хорошо? Мне... нужно дочитать главу.

— Конечно. Позови, когда закончишь, — все же хорошо, что я взял несколько пар сразу. Те, которые сейчас на ней, в ближайшие несколько секунд промокнут насквозь...

* * *

— Концерт? Здесь, в больнице? — в последнее время мы с Кэтрин часто беседовали вот так, прячась от мира в небольшом уголке между кофейным автоматом и пальмой в кадке. Кстати, кто додумался поставить такое растение в больничном коридоре? Хотел бы я посмотреть на этого умника, когда пальма перерастет свой "горшочек"...

— Да. Несколько молодых звезд бесплатно выступят для детского отделения. Хотя, если судить по популярности этих ребят, полагаю, сбежится вся больница, — грустно, что столь красивая женщина так редко улыбается. Зрелище фантастическое, на мой взгляд... Стоп, о чем это я?

— Думаете, Лисси это будет интересно? — скептически, конечно, зато верно — девочка все так же только и делает, что спит и читает книги. Подаренные мной митенки, правда, носит. И не снимает — даже во сне. Кажется, что-то полезное я для нее все же смог сделать — пусть и не как врач, но...

— А ей нравится музыка?

— Если бы ей хоть что-то всерьез нравилось, разве я бы об этом не узнала? — и то верно. Что-то я стал часто говорить глупости... Не стоило спать на лекциях по психологии в колледже, а, Ник?

— Простите, не подумал. Но попробовать все равно стоит. Говорят, музыка находит путь к любому сердцу.

— И Вы в это верите? — снова улыбка — такая мягкая, пусть все еще немного грустная.

— Ну... наверное, я немного романтик. Хотя по моей профессии этого и не скажешь, правда? — временами такое чувство, что об этот взгляд можно разбиться насмерть, как если попасть под грузовик.

— О людях судят по их поступкам. Вы, например, хороший человек.

— Ваша дочь мне говорила то же самое, — нет, как врач, я часто такое слышу от пациентов и их близких... Но в этот раз что-то явно иначе. Только вот что?

— Неужели? — дружный смех.

* * *

Как я и думал — в холл уже успела набиться целая толпа. Хорошо хоть, ведут себя пристойно, это все-таки больница, а не стадион во время рок-концерта. Кстати, о концерте — откуда вся эта аппаратура? С собой принесли? Ну ничего себе...

— Уже начинается? — временами кажется, что Лисси унаследовала свою бесшумность от матери. Еще ни разу я не смог распознать приближение Кэтрин до того, как она сама решала обнаружить себя.

— Еще пять минут. Как Лисси?

— Не хочет никуда идти, — безрадостно отчиталась женщина.

— Я догадывался, что так будет. Схожу за ней, — разумеется, Кэтрин не уступает дочери в упрямстве. Но у меня есть козырь в рукаве — маленький подарок, который я сделал Лисси, ведь можно же считать за услугу? Нечестно, конечно, шантажировать ребенка презентом, о котором тот даже не просил, но... Что мне еще остается?

Я оказался прав. Энтузиазма девочка не проявила ни на полпроцента, но после недолгих уговоров все-таки перебралась на кресло-каталку. Удивительно — но книжка, которую мне пришлось у нее чуть ли не силой отобрать (иначе концерт наверняка прошел бы мимо внимания моей своенравной пациентки), была уж вовсе невероятной толщины. Рекорд она, что ли, поставить хочет? Впрочем, сомневаюсь. Рекорды — стихия амбициозных людей. А равнодушие Лисси... Все еще не могу подобрать слов, чтобы описать его во всей красе. Необыкновенный ребенок.