— Почему они молчат? — спросила тогда Лиса. Впрочем, не так. Не спросила. Это был крик души, результат, возможно, последнего в ее жизни кризиса, когда в очередной раз — увы, не в первый — она ощутила себя среди "рушащихся стен". Мир исчез в огне ненависти и отчаяния, в дыму страха и непонимания. И она пришла к единственному, известному ей тогда, человеку, к тому, кто, может быть, знал что-то, чего все еще не знала Лиса, или просто не могла понять.

— Почему они молчат? — спросила она. — Петр Кириллович, вы же все знаете, почему?

Он посмотрел на нее долгим взглядом, как бы решая, чего стоит ее просьба, но, в конце концов, по-видимому, решил, что она стоит некоторой толики откровенности.

— Хорошо, — сказал он, прерывая молчание. — Не знаю только, насколько то, что я вам скажу, является тем, что вы предполагали от меня услышать.

Перед ней сидел седой старик с обожженным лицом, его серые глаза, как будто подернутые дымом того пожара, в котором горело когда-то, много лет назад, тело Петра Кирилловича, смотрели на Лису, но вряд ли ее сейчас видели. Старик смотрел куда-то туда, куда никому, ни Лисе, ни другим людям, не было хода. По-видимому, он смотрел в свое прошлое, личное прошлое человека, которого в Городе знали, как Баха, а здесь в Красносельском районе Ленинграда, как тихого и культурного учителя-пенсионера.

Петр Кириллович молчал, по-видимому, собираясь с мыслями, затем усмехнулся не без горечи и покачал головой. В его глазах Лиса увидела сожаление и печаль.

— Я думаю над этим почти тридцать лет, — Петр Кириллович увидел удивление в ее глазах и кивнул, подтверждая истинность своих слов. — У меня это проявилось в пятьдесят седьмом. И с тех пор я не перестаю думать о том, что же со мной произошло, и что, черт возьми, это такое? Сначала, у меня было мало данных, хотя, видит бог, интроспекция не самый дурной метод, когда ты не можешь исследовать других. Однако позже ... — он замолчал на мгновение, чуть прикрыв глаза, как будто ему мешал яркий свет дня. — Один человек поделился со мной тем, что он знал сам и что почерпнул от других умных и знающих людей.

— Кто это был? — тихо спросила Лиса.

— Какая разница? — печально улыбнулся Петр Кириллович. — Вы должны понять, Лида (тогда она звалась "в миру" этим именем), это не моя тайна.

— Извините.

— Не за что, — Петр Кириллович улыбнулся, но веселья в его улыбке не было. — Так вот, я думаю над этим уже много лет. Мне пришлось говорить на эту тему с несколькими очень умными людьми. И вот что я вам скажу. Ничего! Ровным счетом ничего об этом мы не знаем, и не понимаем ничего!

— Чем же вы тогда занимаетесь? — возразила Лиса, считавшая тогда, что "бухгалтеры" знают все.

— Собирательством, — грустно усмехнулся Петр Кириллович. — Коллекционированием и поверхностной классификацией. А вы чем думали мы занимаемся? Построением теории?

— Не знаю, — честно ответила Лиса. — Но я думала ...

— Думали, — кивнул Петр Кириллович. — КГБ тоже так думает, и ищет нас ... А, на самом деле, у нас ничего нет. Совсем ничего.

— Совсем?

— Абсолютно, — твердо сказал Петр Кириллович. — Судите сами, Лида. Мы твердо знаем, что феномен впервые появился в пятидесятые годы. Самый ранний известный мне случай датируется пятьдесят четвертым годом. Однако даже если вы этого не знали, то уж про пятидесятые-то вы осведомлены, не так ли?

— Так, — согласилась Лиса. — Но ...

— Верно, — перебил ее Петр Кириллович. — Все упирается в это "Но". Почему в пятидесятые? В чем причина? Не известно. Почему именно те люди, а не другие? Не знаем. Почему сейчас есть такие, кто уже рождается с даром, а раньше, как минимум, до конца шестидесятых, таких не было? Вы знаете?

— Нет, — покачала головой Лиса.

— И я не знаю, но вы знаете мало фактов, а я много, и тем не менее, мы приходим к одним и тем же выводам.

Он снова замолчал, но молчание не продлилось слишком долго. Петр Кириллович поднял на Лису взгляд и покачал головой.

— Мы ничего не знаем, Лида. Ровным счетом ничего. Мы топчемся у закрытой двери, а у кого находятся ключи от этой двери, нам не известно. В сущности, если подытожить все, что мы знаем, приходишь к двум совершенно тривиальным выводам, которые, на самом деле, ситуацию не проясняют, а запутывают еще больше. Если отбросить частности, то нас должен занимать сам феномен магии. Понимаете, существование волшебства ни на чем не основано. Все, даже самые таинственные проявления жизни и разума можно как-то объяснить, исходя из известных нам законов природы, магия не основана ни на чем, ее существование ничем, кроме человеческой фантазии не обосновано. Более того, если подумать, наш Дар противоречит самой человеческой логике. Вы помните, во всех сказках, мифах, легендах — волшебство это, прежде всего, мастерство и знание. Какие-то заговоры, обряды, камлания, формулы и арканы, схемы и символы, травы, яды, наркотики, кровь, наконец. Но мы-то ничем подобным не пользуемся, во всяком случае, большинство из нас. Мы просто можем. Не все, естественно, но если, как я уже сказал, отвлечься от частностей, наш Дар сродни божественной силе. Только боги, ангелы и демоны могут совершать невозможное, не привлекая для этого никаких дополнительных средств. Просто, как с золотой рыбкой, "по моему хотению ... ". Таким образом, магия противоречит не только законам природы, она противоречит и нашей человеческой природе, но она существует, и это факт. А почему? Как это возможно? Кто виноват и что делать, это вопросы не ко мне. Не знаю.

— А второе? — спросила Лиса, поскольку Петр Кириллович опять замолчал.

— Второе ... Может быть сами сформулируете?

"Сама я много чего могу сформулировать, но тогда, зачем бы я пришла к тебе?"

— Продолжайте, пожалуйста, — сказала она вслух. — Мысли, произнесенные другим человеком, часто имеют особое значение, даже если ты сам думаешь точно так же.

— Ну-ну, — усмехнулся Петр Кириллович. — Ладно, скажу. Только сначала все-таки спрошу. Вы в бога веруете, Лида?

"Хороший вопрос".

— Я ... — она запнулась все-таки, не смогла сразу высказать вслух того, о чем и вообще-то старалась никогда не думать, единожды сформулировав лет десять назад и испугавшись запредельной простоты пришедшей ей тогда в голову мысли, ее тривиальности.

— Я ... — сказала Лиса. — Я полагаю доказанным его существование.

— О, как! — едва ли не с восхищением произнес Петр Кириллович и как-то странно посмотрел на Лису. — Не верите, а знаете. В этом все дело. Люди в бога верят или не верят, Лида, но знать наверняка, существует ли Всевышний, не могут. А вы знаете, но не веруете, ведь так?

— Вы правы, — согласилась, мгновение подумав, Лиса. — Я знаю, что он есть, но, является ли он создателем всего сущего, я не знаю. Точно так же, я не уверена в его описаниях, которые предлагаются представителями различных конфессий, так как религия это прежде всего вера, а я ... Ну, да, вы все сказали верно, я знаю, но не верю. А знаю я только одно, он есть, и он бог.

— Все правильно, — кивнул Петр Кириллович. — А я, знаете ли, верю, и в церковь хожу, хотя и знаю, что это вряд ли правильная церковь. Мне, вам и мне, и некоторым другим, ведомо то, чего не дано знать никому из священнослужителей, которые обязаны всего лишь верить. Но я русский, следовательно, традиционно православный. Был бы татарином, ходил бы в мечеть, а так, куда же мне и податься, как не в церковь. Там, знаете ли, бывают такие мгновения, кажется, что вот сейчас ... Но нет. Он ни разу со мной не заговорил. И то, правда, кто я для него? Одна из тварей его и ничего больше.

Петр Кириллович достал кармана поношенного пиджака мятую пачку "Беломора", выудил негнущимися пальцами кривую папиросу и закурил.

— Когда началась война, — сказал он, выдохнув дым. — Я срочную проходил ... На самой границе ... Про Брест слышали, наверное, но там стояла 22-я дивизия нашего корпуса, а я служил в 30-й. Мы приняли бой в районе Подлесье ... Двадцать второго ... днем ... В тот день я в первый раз горел в танке. Т-26 ... была такая машина ... А закончилась для меня война в Померании, когда я горел в тридцатьчетверке ... В седьмой раз ... И вот, Лида, я прошел такую войну, семь раз горел в танке и все-таки остался живой, а в бога так и не поверил. Воспитан был по-другому. Такое мы были поколение ... Я поверил в бога в семьдесят четвертом.

Теперь он снова смотрел ей прямо в глаза.

— И знаете почему?

— Расскажите, — ответила Лиса, понимая, что Петр Кириллович задал риторический вопрос, ответа на который не ждет.

— Потому что я получил второе неоспоримое подтверждение его существования, и понял, что не мне с ним тягаться.

— И что это было? — спросила Лиса.

— "Великое молчание".

— Молчание, — повторила за ним Лиса. — Не понимаю.

— Сейчас объясню, — Петр Кириллович загасил в пепельнице прогоревшую до мундштука папиросу и сразу же закурил новую. — В пятидесятые и в шестидесятые никто ведь не молчал, Лида.

— Что значит, не молчал? — вскинулась она.

— А то и значит, что об этом говорили открыто. Только слова "магия" почти не произносили. Разве что, в цирке, на эстраде ... А так, "телепатия", "телекинез", "кожно-оптическое восприятие", "биолокация" ... да мало ли слов! Но говорили! Статьи печатали, книги писали, обсуждали ... Маги открыто выступали в цирке, по телевидению. Вы не помните, конечно, но был такой доктор Завадовский в Киеве, так он операции на сердце без скальпеля делал. Полковник Кунгуров еще был. Он в МУРе работал ... А потом, как отрезало. Ни слова, ни жеста. Начали втихую изымать старые газеты, журналы, книги ... Но так ведь не может быть, Лида, что б сразу и везде, и у нас, и в Америке, и в какой-нибудь сраной Уганде! Везде! Вы понимаете, что это значит? Господи, ведь все же знают! Знают и молчат. Правительства используют нас и нас же уничтожают. В это дело вовлечены десятки тысяч посвященных, и все-таки молчание. Как такое может быть? Как?

— Вы считаете это проявлением божественного промысла?

— Я думаю, он так решил, а зачем и почему, дано ли грешным тварям вопрошать о том Всесущего?

13.

Неожиданно, что-то ворохнулось в груди, и Кайданов почувствовал, как воздух стремительно приобретает запах ржавого железа. Он продолжал идти, не останавливаясь и не меняя шага, но чувство опасности уже овладело им, и, не отдавая себе в этом отчета, практически интуитивно, он вызвал в себе гнев. Волна холодного огня пришла, как всегда, неоткуда, объяв его целиком, и Кайданов закричал. Но это не был крик боли, и это не был настоящий крик, который могли бы услышать те, кому не дано видеть "звездного неба" и гулять под "светлыми небесами". Это был вопль ликования, вырвавшийся из его мертвой души, и тот другой, единственный чужой на этой ночной улице, кто благодаря своему проклятому дару, тоже мог его услышать, все понял.

Тревожный вызов, запустивший суматошную перекличку множества радиотелефонов, находившихся в руках обложивших место встречи спецназовцев, ударил по нервам, как бич пастуха по хребтине волка. Кайданов вздрогнул, переходя на боевой взвод, и лишь чудом удержался на его пике, взлетев туда так быстро, практически мгновенно, что едва не утратил контроль над начавшей, было, стремительно разворачиваться боевой трансформацией. Однако Твари не было места на этой Берлинской улочке, тварь должна была знать свое место, и Кайданов усмирил рвущегося наружу зверя.

"И так мало не покажется", — зло сказал он, неизвестно к кому обращаясь, к себе ли, шагающему, сквозь подсвеченную фонарями тьму, твари ли, притаившейся внутри него, или тем "героям", которые вознамерились его убить.

Кайданов изменил направление движения, легко, даже не почувствовав усилия отбросив с пути мешавший ему трехэтажный дом. Здание вздрогнуло, качнулось и ринулось, сорванное с фундамента, рассыпающееся с грохотом и тошнотворным скрежетом, куда-то в сторону, а Кайданов уже несся сквозь клубы пыли, вырываясь из расставленного на него капкана. Легко находя опору для ног на обломках стен, он бежал в непроглядной тьме, перепрыгивая через открывшиеся провалы подвалов и коммуникационных шахт, сквозь вопли, стоны и крики, сквозь треск внезапно начавшейся беспорядочной стрельбы, и со злорадным удовольствием метал во все стороны косматые шары "чертова огня", от которого в округе тут же возникали очаги пожаров.

"Кто не спрятался, я не виноват!" — он выскочил на параллельную улицу, поджег "костром" с левой руки машину контрразведчиков и, отшвырнув со своего пути еще один дом, бросился в образовавшийся проем. Но вот вертолеты он чуть не пропустил, увлекшись тотальным разрушением всего, что мешало ему выбраться на оживленную улицу, которую Кайданов уже чувствовал в двухстах-трехстах метрах впереди. Его отрезвил только "кайенский перец" систем наведения двух "Апачей", заходивших на цель, которой сейчас являлся он сам. Длинным прыжком — метров, пожалуй что, в десять — Кайданов ушел с линии прицеливания и нырнул в окно второго этажа дома, очень к стати оказавшегося как раз справа от него. Шквал свинца — стреляли два роторных пулемета — разнес в клочья несколько машин, но Герман был уже внутри дома и двигался теперь параллельно улице, снося перед собой капитальные стены и гипсовые перегородки, кого-то калеча, а кого-то, возможно и убивая. Один из геликоптеров на мгновение показался в небе над улицей. Но Кайданов его "вел" — не хуже радара ПВО — и своего шанса не упустил. Он метнул через окно два "костра", настолько разогрев их в топке своей ненависти, что от полыхнувшего жара под ним самим вспыхнул пол, и сразу за тем, когда Кайданов уже снова понесся вперед, запылала оставленная за спиной комната.

Краем сознания он отметил, что на внезапно оказавшемся в огне "Апачи" запаниковал пилот, и тяжелая машина стремительно приближается к своему концу, несясь на встречу с каменной стеной, но ему все это было безразлично. Он уже был вне кольца загонщиков.