Гибель отложим на завтра. Книга первая: Дорога лжи

">

ГИБЕЛЬ ОТЛОЖИМ НА ЗАВТРА

КНИГА 1. ДОРОГА ЛЖИ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 1. Лучшая казнь — унижение

Глава 2. В хищной стае может быть лишь один вожак

Глава 3. Скрепленные заговором, они обрели удачу

Глава 4. Подслушивать иногда полезно

Глава 5. О том, как Смерть и Случай бросали кости

Глава 6. Иногда люди крепче стен, но чаще — нет

Глава 7. Белая Кошка айсадов.

Глава 8. Ночь Луны и Увья-Ра

Глава 9. Вернулся он домой — и снова убивать

Глава 10. Яд слаще вина, а смерть прекрасней жизни

Глава 11.Вот первый шаг — и раб вошел в столицу

Глава 12. Возможно ль дружбе прорасти из лжи?

Глава 13. Найди свою мишень, Стрела

Глава 14. Подвиг проигравших называется преступлением

Глава 15. Цветной зериус откроет все тайны

Глава 16. Ночь — пьяна, но утро отрезвляет

Глава 17. Когда нет иной дороги, уйди тропою шаманов

Глава 18. Блуждая тайно, многое можно узнать.

Глава 19. Глаза могучих печалью знаний полны

Глава 20. Никогда не злите царей и женщин

Глава 21. В споре с чувствами не всегда побеждает разум

Глава 22. Сбылось пророчество: пал коршун перед белой кошкой

Глава 23. Не всякая охота одинаково удачна

Глава 24. Возлюбленный солнца, близится час надежд

Глава 25. Идущие дорогой лжи нередко добиваются своего

Глава 26. Упасть, как птица с перебитыми крыльями

Глава 27. В лесу можно стать добычей хищника

Глава 28. Кто ты — рабыня или госпожа?

Глава 29. Для того чтобы родился бог, должен умереть человек

Глава 30. Если бежать некуда и незачем, лучше не бежать

Глава 1. Лучшая казнь — унижение

Таркхин откинул полог военного шатра и вошёл. Терпкий дым тут же защекотал ноздри, и советник, не удержавшись, чихнул. Затем перевел взгляд вглубь помещения. Возле очага, скорее чадящего, чем горящего, сидел правитель. Таркхин поклонился и шагнул вперёд.

— Мой повелитель, — заговорил он, — мне сказали...

— Ты не вовремя! — отрезал Элимер.

Советник умолк и присмотрелся к нему внимательнее. Сейчас кхан напоминал пирата со Скалистых островов: потрёпанная одежда, нечесаные тёмные волосы, угрюмое, злое лицо. Он выглядел раздражённым и встревоженным. Таркхин решил ни о чём не спрашивать и попятился к выходу.

— Подожди! — окликнул Элимер. — Думаю, тебе можно доверить...

— Что-то случилось?

— Скоро узнаешь. А пока присядь.

Он указал на овчину возле очага и замолчал, в задумчивости теребя серебряный хвостовик пояса. Таркхин тоже не произнёс ни слова — ждал, пока правитель сам заговорит. Так велело Придворное Уложение. Кхан протянул руку к лежащим неподалёку дровам, подкормил слабеющее пламя. Огонь лизнул дерево, затрещал и, взвившись, бросил отблески на стены из воловьей кожи, стойку с оружием, кованый сундук. Осветил мрачное лицо Элимера, по-прежнему молчащего, погруженного в себя.

Беспокойная тишина прервалась через несколько минут: снаружи раздались шаги, а потом два стражника втолкнули в шатёр светловолосого человека в тряпье. Повалили его на пол и, повинуясь жесту кхана, удалились. Пленник, руки которого были связаны за спиной, попытался подняться. Со второго раза ему это удалось, он выпрямился и с вызовом уставился на правителя.

— Таркхин, — кхан махнул рукой в сторону оборванца, — ты видел этого раба прежде?

— Не припомню, повелитель. Но почему...

— Не спрашивай! И ни во что не вмешивайся. Что бы ни случилось. Лучше посмотри на него ещё раз.

Советник кивнул, поднялся со шкуры и приблизился к рабу. Пригляделся, но так и не понял, чем тот заинтересовал кхана. Лохмотья, грязь на волосах и коже — все, как полагается. Странным показалось разве что лицо — слишком надменное для невольника. Впрочем, это Таркхин мог объяснить: раб когда-то принадлежал к благородному сословию. Ещё чудилась почти неуловимая насмешка в глазах оборванца. Будто он знал о правителе то, чего не знал советник.

— Думаю, этот человек из благородных, — протянул Таркхин. — Но я никогда не видел его.

Кхан с облегчением выдохнул, но тут же переспросил:

— Уверен?

— Да. Никогда не видел.

— Что ж, в таком случае...

Раб не дал ему закончить — расхохотался и с издёвкой воскликнул:

— Элимер, да твоего верного пса подводит нюх!

— Давай-давай, — проронил кхан, — наговорись на всю жизнь. Болтать тебе недолго осталось.

По лицу невольника разлилась бледность, хотя он изо всех сил пытался не показывать страха. Даже нашёл в себе силы для очередной насмешки:

— Ты и прикончить меня не сумел. Неразумно для великого кхана. Не подумай, будто я жажду умереть. Просто любопытно: неужели ты настолько глуп, что не боишься?

— Бояться тебя, ничтожество? Не надейся, — ответил правитель. — Ты уже ничего не успеешь ни сказать, ни сделать.

Мучительная бледность высветлила лицо раба так явственно, что это стало заметно даже в неверном полумраке шатра. Судорога перекосила точёные черты, и невольник в гневе бросился на кхана. Со связанными за спиной руками не мог ему навредить, но ненависть и страх лишили разума. За это раб и поплатился.

Правитель вскочил, ребром ладони рубанул его по шее, затем повалил лицом вниз и прижал коленом к полу.

— Грязный червяк! Твоё место в пыли. У моих ног.

— Я тебя ненавижу!

— Это правильно. Только сильного можно ненавидеть. Слабого лишь презирать. Но ты даже презрения не стоишь.

Поведение Элимера противоречило этим словам. Жгучую ненависть кхана к странному рабу Таркхин ощущал даже кожей.

— Знаешь, — обратился к несчастному Элимер, — я сохраню тебе жизнь. Снова. Мне нравится, что ты... такой. Униженный, жалкий. Несколько шрамов на твоей смазливой физиономии, отрезанный язык — и ты не сможешь навредить мне.

— Будь проклят... — прошипел пленник.

— Молчать! — кхан схватил его за волосы и ударил лицом об землю. Раб застонал. Лишь тогда Элимер оставил его в покое. Крикнул одного из телохранителей, стоящих у входа в шатёр, и приказал: — Приведи Горта.

Ярость кхана наконец-то стихла. Он вернулся к очагу, опустился на шкуру и устремил взгляд на огонь. На оборванца больше не обращал внимания. Тот же пытался подняться с земли, отплёвывая пыль и кровь.

Спустя несколько минут явился немой Горт — палач. Поклонился и застыл в ожидании приказа.

— Горт, — обратился к нему кхан, — слушай внимательно и запоминай, если не хочешь расстаться с жизнью. Я уверен — тебе знаком этот человек, — он небрежным жестом указал в сторону раба, который на этот раз не сумел встать: отчаяние лишило последних сил.

Палач сжал губы, кивнул, и Элимер продолжил:

— Тогда забудь, что знаешь его. Пусть ты немой, но этого мало. Заставь себя забыть! Это просто раб без имени. Сейчас ты уведёшь его как можно дальше от лагеря. Будь осторожен: он хитер, как Ханке. Смотри, чтобы не сбежал. Головой отвечаешь. Отрежь ему язык, выколи глаза и изуродуй лицо так, чтобы никто его не узнал. Даже я. И не забудь про это... — Элимер, многозначительно поглядывая на палача, постучал себя указательным пальцем по виску.

Горт склонил голову в знак понимания.

— И вот ещё что, — добавил кхан. — Проследи, чтобы он не умер от потери крови или заражения. А когда опасность для жизни минует, приведи ко мне. Хочу увидеть, каким он станет. Дальнейшей его судьбой займутся другие. И учти — об этом никто не должен знать.

Губы раба задрожали. Будто он пытался что-то сказать, но язык не слушался. Кхан заметил это и, усмехнувшись, подал знак палачу. Горт ухватил юношу под руки и потащил к выходу. Ноги пленника, так же, как и язык, отказывались повиноваться хозяину.

Глава 2. В стае хищников может быть лишь один вожак

В степи день быстро сгорает. Безжалостное солнце с утра до полудня иссушает землю, сводит с ума людей и скот, а ближе к вечеру стремительно исчезает. Старики рассказывают: съедает его черный змей, что сидит у корней Горы и, до времени, хранит порядок в мире, принимает во чрево души умерших.

Когда день уходит, от жары не остается и следа. Белесая дымка поднимается от земли, стоячая вода покрывается корочкой льда, а пожухлая трава — изморозью. Степные жители к этому привыкли, а потому не жаловались: их земли велики и богаты, несмотря на злое солнце и недобрую ночь.

Да, в Отерхейне не колосилось зерно, как на западе, не цвели сады, как на востоке. Зато скакали лучшие табуны, ковалось лучшее оружие. О кузнецах же говорили, будто они потомки великого Гхарта, отлившего мир во Вселенском горне. Но больше всего славился Отерхейн конными воинами: их опасались соседние народы, зато с радостью нанимали заморские страны. Некоторые уходили в наемники, но редко: здесь и своих сражений хватало, а потому и недостатка в военной добыче не было.

Вот и сейчас захватили долину, где раньше жили дикие племена. Кхан решил основать здесь новый город, и дикарям пришлось уйти в леса, к своим далеким сородичам.

С ближайших окраин Отерхейна свезли мастеров, рабов, заставили трудиться пленных. Неподалеку от строительства разбили лагерь. Правитель с войском находился в нем вот уже месяц.

Время перевалило за полночь, дозорные сгрудились поближе к кострам. Переговаривались, травили байки от скуки — ничего тоскливее нет, чем стоять на страже в мирное время.

Воины в долине засиделись. Они давно хотели вернуться домой, увидеться с родными. А еще сходить в трактир и к шлюхам. Или отправиться в набег, за добычей. Здесь же не было ни схваток, ни трактиров, ни женщин. Разве что дикарки, но те могли и прирезать среди ночи. А кхан молчал, не говорил, когда в обратный путь трогаться.

В это скучное время событием становилась любая мелочь. Ее можно было обсудить, построить догадки, а проще говоря, посплетничать.

Потому от стоявших на страже лагеря воинов не ускользнуло, как в шатер правителя вошел Таркхин. Потом туда же привели раба, а спустя час палач его увел. Стало любопытно, отчего оборванец удостоился встречи с кханом и старшим советником, и чем провинился, раз его отдали Горту.

Конечно, дозорные понимали, что никогда этого не узнают. Тысячники, и те не осмеливались задавать правителю вопросы, а простые воины и подавно.

Элимера многие боялись. Помнили, сколько крови он пролил, чтобы взойти на трон, и скольких недовольных казнил, чтобы удержаться на нем. А ведь три года назад никто и подумать не мог, что угрюмый диковатый кханади станет правителем. Полагали, будто у власти окажется старший наследник, но боги решили иначе.

Подозрительный, скрытный, безжалостный Элимер требовал от подданных беспрекословной покорности. Он не нравился простонародью, его ненавидела потомственная знать. Зато войско уважало: кхан показал себя хладнокровным, удачливым и щедрым предводителем. Те, кто ходил в завоевательные походы, всегда могли рассчитывать на часть добычи — и это не считая основного жалования. А в юном государстве, ведущем захват чужих земель, одобрение войска значило больше, чем любовь остальных подданных.

Огонь в очаге почти угас, и тени в шатре сгустились. Таркхин подбросил небольшое полено, пошевелил угли. Пламя заплясало вновь, но кхан этого даже не заметил. Он сидел, погрузившись в себя, и ни на что не обращал внимания. Лишь когда советник поднялся и спросил позволения уйти, Элимер нарушил молчание:

— Если у тебя есть вопросы, задавай. Но только сейчас. Потом могу передумать.

Таркхин тут же опустился на прежнее место.

— Есть. Скажи, кто этот раб? Что он тебе сделал?

Кхан поджал губы.

— Это не просто раб... — охрипшим, будто простуженным голосом ответил он. — Я полагал, будто он давно мертв...

— Кто мертв?

Элимер посмотрел советнику в глаза, потом смутился и отвернулся.

— Аданэй, — сказал он.

— Ты шутишь?!

— Разве на эту тему можно шутить... — протянул Элимер. — Увы, это он. Наследник, кханади Отерхейна. Аданэй.

— Как такое возможно? Ведь ты убил его.

— Я думал, что он мертв. Но не убил его тогда. Точнее, не совсем убил.

— Как можно "не совсем убить"?

Кхан пожал плечами.

— Хорошо, а почему ты пощадил его и на этот раз? — поинтересовался Таркхин.

— Мысль, что он проведет остаток жизни уродливым рабом, показалась заманчивой.

— А ты уверен, что палач сделает свое дело? Может, стоило проследить?

— По-твоему, Горт станет рисковать жизнью, чтобы спасти Аданэя? — кхан усмехнулся. — Нет, не такой он дурак. Палач мне верен, еще ни разу не ослушался.

— Я не спорю, мой кхан. Но я не понял, почему ты вообще поручил это палачу? Он, конечно, немой, да и грамоте не обучен, никому ничего не расскажет. Но порою случается неожиданное. Не надежнее ли было сделать все самому?

— Нет. В этом вопросе Горту я доверяю больше, чем себе. Один раз моя рука дрогнула, а я до сих пор не понял — почему. Как знать, не дрогнет ли снова? Нет уж, пусть немой сделает свое дело, а потом я проверю. Думаю, новая внешность Аданэя мне понравится.

— Ты никогда раньше не говорил о нем. Я — мы все — думали, что он мертв. И это я могу понять: у власти должен стоять один. Но откуда такая ненависть?

— Это неприятная история. Я никому ее не рассказывал... Тебе расскажу. В конце концов, ты был моим наставником, с тобой могу поделиться... Если хочешь.

— Конечно.

— Что ж... Все началось еще в детстве. Мы с ранних лет не ладили. Но расплачиваться за наши ссоры приходилось мне. Отец всегда вставал на сторону Аданэя. Я же получал оплеухи, либо меня запирали. Иногда в моих покоях, а иногда и в подземных. Не знаю, от чего это зависело. Правда, наша мать меня любила больше. Но кханне Отерхейна была тихой женщиной и побаивалась отца, вот и не пыталась защитить, — Элимер задумался и умолк, но скоро его голос вновь раздался под сводами шатра: — Конечно, все мальчишки ссорятся и дерутся в детстве — это хорошо, это закаляет в них воинов. Но у нас с Аданэем все происходило всерьез, словно мы уже тогда мечтали друг друга убить...

Он прервал рассказ. Говорить о детстве оказалось сложно. Даже с наставником.

Элимер никогда не любил старшего брата, не доверял отцу. Достигнув же восьмилетнего возраста еще и матери лишился. Она умерла, рожая отцу очередного наследника. Ребенок тоже не выжил. Тогда возникло ощущение, будто вокруг враги. Элимер перестал разговаривать, почти не покидал замок, ко всему утратил интерес. Часто слышал смех Аданэя и не понимал, почему брат веселится, если у них умерла мать. Потом сообразил: с чего Аданэю огорчаться, ведь они с ней никогда не были близки.

Скоро поползли слухи, будто Элимер онемел и сошел с ума. Отец, дабы пресечь их, отправил сына в Долину Странствий, к мудрецам. Якобы на воспитание. Так он говорил, но Элимер понимал: отец просто решил избавиться от него, не хотел стыдиться полоумного сына.

Несмотря на это, годы, проведенные в Долине, запомнились как самые счастливые. Никто не смотрел странно, не шептался по углам, не отвешивал подзатыльники. Поэтому Элимер наконец-то снова заговорил. Жизнь в долине казалась замечательной, но когда ему минуло тринадцать, он осознал, что провел здесь шесть долгих лет. За это время ни отец, ни брат ни разу не навестили. От него просто избавились, его возвращения никто не ждал, ему грозило остаться в долине на всю жизнь. Он же задумался о престоле. Хотел доказать, что достоин трона не меньше, чем брат. Тогда и обратился к наставнику с просьбой. Элимер подозревал, что уговорить кхана, чтобы тот позволил сыну вернуться, было нелегко. И все же Таркхин сделал это.

Младший кханади приехал в Отерхейн осенью. Догадывался, что в столице его не ждет пышная встреча, но все равно было обидно. Отец его не встретил. Не смог или не захотел. Зато к главным воротам замка вышел Аданэй. Высокий, стройный, он выглядел на семнадцать лет, хотя ему только-только пошел шестнадцатый год. Брат прямо-таки поражал своей красотой, и Элимеру это не понравилось. Сразу вспомнились суеверные перешептывания кухарок, что Аданэя якобы выкрали у сказочных степных духов.

Кхан усмехнулся и снова обратился к Таркхину:

— Знаешь, может, родись мы с братом в обычной семье, не стали бы врагами? Хотя сомневаюсь... В любом случае стать правителем мог лишь один из нас, и это подхлестнуло вражду. Впрочем, поначалу я чувствовал лишь неприязнь. Ненависть появилась позднее.

— Из-за чего появилась?

— По многим причинам. Из того, что помню: совет. Мы с братом присутствовали на нем. Отец спросил нашего мнения, внимательно прислушался к Аданэю и рассеянно — ко мне. А потом сказал: "В Долине тебя учили одному, а в Отерхейне требуется другое. Ты не знаком с наукой войны. Ты не знаешь, как управлять нашими землями. Прислушивайся к Аданэю, он всему тебя научит". В глазах брата я увидел привычную насмешку и разозлился. Но кое-чем унизительный случай все-таки помог. Я понял, что и впрямь не обладаю знаниями, нужными кханади, и пригласил лучших учителей. С тех пор мои дни уходили на воинские тренировки, а вечера на то, чтобы вникнуть в дела государства. Я даже пытался разговаривать с Аданэем, но он либо уходил от ответов, либо переводил все в шутку.

Помню еще случай. Мы стояли среди знаменитых воинов, шел разговор об охоте. Кто-то спросил, хочу ли я поехать. Не успел я и рта раскрыть, как за меня ответил Аданэй: "Охота для Элимера слишком опасна, он недавно выучился ездить верхом. Плохо владеет оружием. Достойным воином станет разве что через пару лет".

Все это он проговорил с самым невинным и серьезным видом. Аданэй умел насмехаться надо мной так, что никто, кроме меня, этого не замечал. Я не избавился от его насмешек даже спустя годы, когда благодаря упорным тренировкам превзошел в искусстве войны многих, в том числе и брата. Потом случилось кое-что, превратившее неприязнь в ненависть. Появилась одна женщина, рабыня. Из-за нее Аданэй унизил меня так сильно, как никогда раньше. Но об этом я не желаю рассказывать — просто поверь.

Элимер и впрямь не хотел рассказывать. Не хотел даже помнить ту зиму, когда ему исполнилось семнадцать, а в замок привезли новую невольницу. Ее походка, жесты приковывали взгляд, очаровывали. Элимеру казалось, она похожа на царицу, а не рабыню. Он даже придумал для нее историю: гордая владычица, попавшая в плен, не смирилась и строит планы побега и мести. Мечтал, что она его полюбит, и они, два врага, станут мужем и женой, правителями Отерхейна. Но все вышло иначе. Брат забрал ее себе. Она даже влюбилась в него. Аданэя многие любили: и женщины, и некоторые мужчины. Он знал свою силу и пользовался ею. Когда заметил, как Элимер относится к его новой наложнице, то нашел новый способ мучить. Однажды, не выдержав, Элимер попросил, чтобы Аданэй оставил девушку, чтобы отдал ее. Ответ до сих пор помнился на удивление хорошо:

— Нет, братишка, так не пойдет. Ты должен лучше уговаривать. Ведь ей будет тяжело, если я ее брошу, — и добавил: — Встань на колени, как перед господином. Я должен понять, так ли дорога тебе девчонка.

В ярости Элимер набросился на него, но в последний миг сдержался, ведь драка ничего не решила бы. Тогда он все-таки унизился. Будущий великий кхан встал на колени. До сих пор, вспоминая об этом, презирал себя. Аданэй небрежно проронил: "Забирай", и отправился прочь по коридору.

Элимер побежал за ним:

— За что ты меня ненавидишь?! — кричал он.

Тут случилось неожиданное: Аданэй остановился и, обернувшись, положил руку ему на затылок, потрепал волосы.

— Это неправда, — сказал он. — Ты мой брат, и я люблю тебя.

Затем отвернулся и тут же ушел. Элимер до сих пор не понимал, зачем Аданэй произнес эти слова. Может, снова хотел посмеяться. В любом случае, на следующий день все оставалось по-прежнему, только теперь на надменной физиономии Аданэя появилась еще и многозначительная, полная презрения ухмылка. Как и на физиономиях его дружков: брат все им рассказал. А девицу он отдал. Но Элимер видел, с каким восхищением она смотрела на Аданэя, и с каким страхом, едва ли не отвращением — на него. Даже когда подарил ей свободу, ничего не изменилось. Потом Зинкара предала, изменила. Он застал ее в саду, с братом. Они обжимались. Он же стоял за высокими кустами и видел все это. Слышал ее слова:

— Мой бог! Лучше провести жизнь у твоих ног, чем... Забери меня! Я ради этого на все готова! Даже снова стать рабыней. Но только твоей!

Элимер вне себя от ярости раздвинул ветки и вышел. Аданэй, увидев его, отстранился от Зинкары и с издевкой приподнял брови.

— Прости, братец, — сказал он. — Ты сам дал ей свободу. А значит, и выбор. Красавица предпочла меня. Правда, она не нужна мне. Так что можешь ее забрать.

Элимер посмотрел на Зинкару. Ее лицо не выражало ни страха, ни вины. Только боль. Во взгляде, обращенном к Аданэю, читались мольба и обожание. Это ранило сильнее любых слов.

Тут Элимер и осознал, что за внешностью и повадками царицы скрывалась обычная рабыня. Но своего унижения не простил. Ни брату, ни любовнице. Сначала хотел ее убить. Потом решил просто выставить из замка. Без денег и жилья она могла стать либо попрошайкой, либо шлюхой. А скорее всего, и той, и другой. Элимера это вполне устраивало.

Кхан посмотрел советнику в глаза и сказал:

— С тех пор я возненавидел брата. И стал куда осторожнее с женщинами. У меня их было немало, но все они походили друг на друга в одном — в лицемерии. Всегда готовы на подлость, стоит только забыться.

— Но ведь Отерхейну нужен наследник, и когда-нибудь тебе придется жениться.

— Я женюсь. Может, через год или два. Выберу миловидную девицу царского рода из какой-нибудь соседней державы. Она родит мне наследников. Это все, что от нее потребуется.

— Я думаю, ты еще очень молод, мой кхан, — улыбнулся советник. — Но мы сбились с темы.

— Верно. Так вот, когда мне исполнилось двадцать, отец оказался при смерти. К тому времени я уже настолько не переносил Аданэя, что едва сдерживался, чтобы не убить у всех на глазах. Тем более понимал, что отец назовет наследником его, а не меня.

— А он не успел назвать... — с пониманием протянул Таркхин.

— Успел, — возразил Элимер. — Он успел, но об этом никто не узнал: в покоях тогда находились только мы с Аданэем. До сих пор не понимаю, как отец допустил такую оплошность. Вероятно, просто никогда не принимал меня всерьез. А зря. После обряда сожжения я стал отрицать его слова. Выдавал ложь за правду, призывал в свидетели богов. Брату не удалось уличить меня. Впрочем, как и мне — его. Вот почему случился тот поединок, Таркхин. Из-за моего обмана. Если бы не он, на троне сейчас сидел бы Аданэй.

— Но, выходит, в поединке ты пощадил его?

— Не совсем... Я до сих пор не понимаю, как так вышло...

Элимер и впрямь удивлялся, вспоминая тот день. Тогда ему и Аданэю надлежало поступить по древнему обычаю — уехать в безлюдное место, чтобы сойтись в смертельной схватке. Считалось, что в таком случае выбор делают боги. И вот, однажды утром, братья отправились к подножию гор, где заканчивались поселения: именно здесь они решили провести ритуальный поединок.

Элимер до сих пор считал этот обычай странным. Он не знал, почему наследникам полагалось уезжать лишь вдвоем, почему тело проигравшего лишалось погребального костра и оставалось на месте схватки. Когда-то в обряде присутствовал тайный смысл, но давно забылся.

Элимер верил в победу, потому что лучше брата владел мечом, зато Аданэй считал, будто правда, а значит, боги на его стороне. Только они ему не помогли. Элимер победил. Вернулся в Инзар спустя день, а на следующее утро состоялась коронация. Ему обрили виски, волосы собрали в высокий хвост, чтобы все видели знак династии — маленькую татуировку, сделанную особой краской. Кханади убил соперника, доказал право на власть и стал великим кханом.

— Я победил, — продолжил Элимер. — Аданэй лежал у моих ног, без сознания, со страшной раной в груди, но еще живой. Я занес меч для последнего удара. Но тут увидел его лицо. Оно изменилось: черты стали мягче, добрее. Исчезло то, что я ненавидел.

— И ты... не смог?

— Да. Удивительно — меня кольнула жалость. Я наклонился, срезал прядь его волос, пробормотал что-то вроде: "Все равно ты уже мертвец", — и уехал. Всю дорогу думал, почему не сумел убить — не брата — врага? Ведь никогда после я не останавливался перед убийством, если считал его необходимым. Так почему, когда так важно было убить, я не смог? Может, узы крови оказались сильнее, чем я думал? Или его странная сила опять сыграла ему на руку, защитила?

— Что за сила, Элимер?

Таркхин взволновался. Выслушав рассказ, понял — колдовское чутье подсказало, — ненависть братьев может отразиться не только на судьбе Отерхейна.

— Сила? Да я сам не знаю, как ее назвать. Та сила, которая многих заставляла любить его. Дело не только в красоте. Словно какие-то чары влекли к нему людей... Но не о том речь. Так или иначе, я знал — скорее всего, Аданэй умрет. Правда, допущение "скорее всего" не давало покоя. Спустя неделю после коронации я не выдержал и снова отправился туда. Хотел убедиться, что брат мертв. Я прекрасно понимал свою ошибку, ведь выживший соперник — угроза для моей власти. Когда я подъехал к подножью горы, из ближайшей пещеры высыпала шайка разбойников. Насилу ноги унес. Добрался до Урича — и уже часа через два вернулся с отрядом. Шайка все еще находилась там. Я допросил главаря. Хотел узнать, видели они труп, когда сюда пришли, или нет. Главарь сказал, что недели две назад они нашли окровавленное, еще теплое тело. Как он выразился — белобрысенького юнца из богатых. Сказал, что его ребята поснимали с него драгоценности, пояс с оружием, одежду. А потом здесь прошел старик из тех, что убирают трупы в окрестностях городка, доставляют к мертвецкой яме — им за это приплачивают. Я подумал: это как раз та участь, которую брат заслуживает. На этом и успокоился. А сегодня его увидел... Когда проходил по лагерю, взгляд упал на раба. Я узнал его... Удивительно, но годы почти не изменили его внешность. Ну а остальное ты видел.

Таркхин поднял взгляд от пола и сказал:

— Мой кхан, я думаю, ты правильно сделал, что не убил Аданэя.

— Тебе тоже показалась удачной мысль о его уродстве?

— Дело не в этом, — поморщился советник, — мне кажется, неспроста твоя рука дрогнула. Не стоит его убивать. По крайней мере, пока.

— Это еще почему? — нахмурился кхан.

— Сам не до конца понимаю. Словно его смерть может как-то повлиять на порядок вещей. Считай это предчувствием. Оно обманывает меня крайне редко.

— Это неудивительно: тебе открыты тайные знания. Странно, что ты почти не пользуешься ими.

— Мир наш слишком хрупок. Неверные силы поддерживают его в равновесии. А вот любой необдуманный поступок способен пошатнуть.

За разговором время летит незаметно. Когда кхан и советник вышли из шатра, на небе уже погасли звезды.

— До завтра, Таркхин, — проговорил Элимер.

— До завтра, великий кхан. Да будут благосклонны к тебе боги.

Советник удалился, а Элимер еще долго стоял под холодным утренним ветром и думал о том, кого до сих пор ненавидел. Лишь когда лицо и руки окоченели от холода, вернулся в шатер, к теплому очагу.

Никого не осталось снаружи в эту промозглую ночь, кроме нахохлившейся стражи, обязанной до утра следить за уснувшим лагерем.

— Горт, дорогой мой Горт! Ведь ты меня знаешь, — воззвал Аданэй к палачу.

Тот как раз вывел за пределы лагеря кобылу — к ее седлу и был привязан пленник.

— Разве не помнишь, чем мне обязан? Если бы не я, отец тебя казнил бы! А я помог тебе, Горт, спас тебя! Так теперь и ты помоги! Придумай что-нибудь и помоги. Неужели в тебе нет и капли благодарности?

Палач помычал, пожал плечами и мотнул головой. Он явно не собирался идти против воли кхана. Аданэй взвыл от отчаяния и злости:

— Да помоги же мне, неблагодарный сукин сын!

Горт покрепче перехватил поводья и повел лошадь дальше в степь.

Аданэй всю дорогу взывал к совести палача, то извергая грязные ругательства, то шепча проникновенные мольбы. Немой же притворился еще и глухим. Горт довел лошадь до чахлой рощицы, остановился, отвязал пленника и, словно куль, бросил на землю. Когда палач начал привязывать его к дереву, Аданэй взревел, пытаясь вырваться. Со стянутыми за спиной руками это оказалось бесполезным.

— Эй, Горт! — предпринял Аданэй еще одну отчаянную попытку. — Благодарность тебе неведома, я понял. А страх? Как насчет страха смерти? Твоей смерти?

Палач уже занес клинок над лицом жертвы, но услышал последние слова и напрягся.

— Я скрыл твою тайну от отца, — процедил Аданэй. — Но открою ее Элимеру, если ты не поможешь! В отличие от тебя, я умею писать. Клянусь, что найду способ и передам твоему повелителю записку. Он обязательно проверит ее правдивость. Расспросит слуг. Или обратится к серым. И скоро убедится в твоей вине. Ты знаешь, он не простит. И пусть я стану уродливым и немым, зато буду жить! А ты будешь болтаться в петле, и мухи отложат в твоем теле личинки! Как тебе такое будущее, Горт? Нравится? Конечно, ты можешь меня убить, чтобы я тебя не выдал. Но и в этом случае тебя ждет казнь. Ведь ты слышал приказ кхана? Я не должен умереть. Если же умру, он взамен возьмет твою жизнь. Ведь ты хорошо его знаешь, не так ли?

На лице палача отразилась неуверенность, а в душе Аданэя зашевелилась слабая надежда.

— Ну же, Горт, решайся! Спаси нас. Себя и меня. Придумай что-нибудь!

Палач зарычал и, все еще намереваясь исполнить приказ кхана, приблизил кинжал к лицу пленника.

— Не смей! — выкрикнул Аданэй. — Не смей, иначе я все сделаю, чтобы ты сдох! Ты сдохнешь, сукин сын, мразь! Клянусь, ты сдохнешь!

Горт зарычал и наотмашь ударил Аданэя по лицу. Потом схватился за голову, взвыл и бросился к лошади. Вскочил на нее и пустил галопом к лагерю.

Кулак палача оглушил Аданэя и заставил на несколько минут потерять сознание. Когда он очнулся, рядом никого не обнаружил. Облегчение, которое испытал, сменилось страхом. Кханади попытался выпутаться из веревок, но не тут-то было — скрутили его на славу.

— Горт! — позвал он. — Горт, где ты? — не услышав ответа, выругался: — Недоумок! Безмозглый неудачник! Да чтоб тебя Ханке поимел! Горт!

Тишина. Только эхо разнеслось по степи, и Аданэй тут же умолк. Понимал, что его и так найдут здесь самое позднее на рассвете. Ни к чему приближать время собственной казни. К тому же он все еще надеялся, что случится чудо. Хотя палач вместо того, чтобы помочь, удрал.

"Идиот! — мысленно ругнулся Аданэй. — Люди Элимера тебя все равно догонят".

Он застонал, еще раз дернулся в надежде разорвать веревки и повис на них. Чуда ждать не приходилось, но Аданэй никак не мог смириться с мыслью, что его скоро найдут. Тогда кханади исчезнет окончательно, останется изуродованный, бессловесный раб.

"Элимер, проклятый! Как я тебя ненавижу!"

Ждать пришлось недолго. Еще не рассвело, когда вдали показался всадник. Рядом с ним шел человек, в котором Аданэй распознал Горта. Надежда, пробудившаяся в душе, вступила в яростную битву с обездвиживающим, лишающим воли страхом. Что несут ему эти люди — смерть или спасение?

Глава 3. Скрепленные заговором, они обрели удачу

Низкорослые крестьянские лошадки еле тащились по рассекающей равнину пыльной дороге. Мерный перестук подков, стрекот кузнечиков и полуденный зной нагоняли на всадников дрему. Женщина то и дело зевала и, борясь с сонливостью, терла веки, а мужчина и вовсе клевал носом: долгий и однообразный путь всегда утомителен.

— Ниррас! — воскликнула женщина, заметив, что спутник задремал.

— А?! Что?

Он дернулся в седле, выпрямился и огляделся, будто не понимая, где находится. Через несколько мгновений лицо приняло осмысленное выражение. Ниррас взъерошил седые волосы, провел рукой по лбу, вытирая пот, и вздохнул.

— Уф-ф... Я что, спал?

— Ага, — кивнула Гиллара.

— Ну так и не будила бы.

— Чтобы ты какую-нибудь опасность пропустил? Или с коня свалился? — в синих глазах читался упрек.

— Это разве конь? Это кляча, — буркнул Ниррас.

Он с досадой ударил кобылу пятками в бока. Она ускорилась, но ненадолго. Почти сразу вновь перешла на шаг.

Чтобы хоть как-то взбодриться, Ниррас завязал разговор:

— Слушай, мне показалось, будто Аззира не в порядке. Бледная, вялая...

Гиллара фыркнула:

— Тебе показалось. Не обращай внимания. Моя дочь всегда такая.

— Наша дочь, — с нажимом сказал мужчина.

— Молчи, — процедила Гиллара. — Пока жива царица, пока Аззира не взошла на трон — молчи.

— Да тут кроме нас — никого, — хмыкнул Ниррас.

— Мало ли...

— Ты скоро собственной тени начнешь бояться.

— Не начну, родимый, — проворковала Гиллара. — Ведь у меня есть ты. Уверена, ты не позволишь Лиммене причинить нам вред. И все же лучше поостеречься: царица слишком мнительна. Она ведь неспроста отправила тебя следить за нами. Снова.

— Неспроста, это верно. Она подозревает.... Всегда была умна, иначе не удержалась бы на троне.

— Благодаря подлости, яду и золоту она там удержалась! — вспылила Гиллара.

Ниррас с улыбкой покосился на спутницу, но ничего не сказал. Вообще-то ее гнев был ему понятен. Гиллара — сестра царя, привыкла властвовать. Она долгие годы правила из-за спины брата, пока тот не женился во второй раз. Лиммена быстро подчинила себе безвольного мужа и оттеснила от власти его сестру. Когда же царь умер, и вовсе стала единоличной правительницей Иллирина. Гиллара потерпела поражение. Лиммена выслала ее на северо-запад, в провинцию Якидис. Потом отправила в ссылку и свою племянницу Аззиру, но уже на восток, в прибрежные земли.

А вот Нирраса наоборот приблизила к себе. Военачальник был одним из немногих, кому она доверяла. Несколько лет назад сделала его еще и главным советником. А также поручила изредка навещать Гиллару и Аззиру.

Царица неспроста опасалась бывшую соперницу. Догадывалась, что та не смирилась с поражением, и спит и видит, как посадить на трон свою дочь. Потому Лиммена и решила не выпускать ссыльных царевен из виду.

Правда, поручая Ниррасу присматривать за ними, не подозревала, что он давний, хоть и тайный любовник Гиллары. Не знала также и о том, что он по сию пору сильно привязан к женщине. Та же обладала достаточным умом и дальновидностью, чтобы это ценить.

Сейчас два путника возвращались из крошечного замка Аззиры на задворках государства. Возвращались тайно, ведь и Гилларе, и ее дочери запрещалось покидать провинции, куда их сослали.

До Якидиса оставалось ехать не меньше трех дней по основной дороге. Чтобы срезать путь, всадники свернули к каменоломне на Розовой горе: тропа, ведущая мимо нее, была достаточно широкой для двух лошадей.

В свете заходящего солнца хребет казался багряным, как и фигурки трудящихся рабов. Одни из них выламывали гранитные глыбы, другие скатывали по склону груженые камнями двухколесные тачки, опустошали и везли обратно.

Вдоль дороги торчали столбы с привязанными к ним за разные провинности невольниками. Гиллара и Ниррас не смотрели в их сторону, пока до слуха не донесся хриплый не то стон, не то плач:

— Пожалуйста... Я не раб... Помогите! Я не раб...

— Все они так говорят, а? — хохотнул Ниррас, повернувшись к Гилларе.

Та с безразличием кивнула и глянула на связанного мужчину. Усталость тут же исчезла с ее лица: теперь на нем отражалось недоверчивое изумление. Гиллара придержала коня и прищурилась, рассматривая невольника. Потом спешилась и, не обращая внимания на недоуменный возглас спутника, подошла к столбу. Ниррас не останавливал ее. Догадывался, что Гиллара неспроста так заинтересовалась, хотя и не понимал, чем именно.

Раб выглядел жалким. Его волосы слиплись и потемнели от пота и пыли. На теле, едва прикрытом лохмотьями, виднелись ссадины и кровоподтеки. Насекомые тучами роились над ранами, деловито копошились в них и снова улетали.

Гиллара поморщилась и зажала пальцами нос. Потом приподняла грязные пряди над виском невольника, вгляделась пристальней и радостно вскрикнула. Забыв об отвращении, погладила юношу по голове.

— Все будет хорошо, бедный мой мальчик, — приговаривала она. — Ты, главное, верь мне. Я твой друг. Мы сейчас отвяжем тебя от мерзкого столба...

Она хотела перерезать веревки, но не успела даже кинжал достать. Послышались шаги, а спустя несколько мгновений из-за гранитной насыпи вышел грузный чернобородый надсмотрщик.

— Кто такая?! — гаркнул он. — Чего здесь рыщешь?!

Ниррас тут же спрыгнул с лошади и подошел к Гилларе. Хотел вмешаться, но любовница остановила его взглядом.

— Глубокоуважаемый господин, — обратилась она к надсмотрщику, — прости мое самовольство. И позволь спросить...

— Чего тебе, оборванка? Работать не возьму, стариков не держим!

— Уважаемый, — женщина приосанилась, — умные люди не судят других по одежде. Сам пойми, дороги нынче неспокойны. Благородным безопаснее путешествовать в одежде бедняков. Однако не о том речь. Скажи, ты помнишь, откуда привезли этого раба?

Надсмотрщик фыркнул:

— А чего это я должен помнить?

Гиллара подошла к нему, протянула серебряную монету и шепнула:

— Считай мой вопрос простым любопытством.

Мужчина повертел серебряник в пальцах и убрал в кошель.

— Да из Отерхейна пригнали. Эти варвары понабрали рабов. Строили они там что-то. Город вроде. А потом, как не нужны стали... До сих пор вон еще караваны оттуда идут.

Гиллара оборвала собеседника.

— Я хочу купить его, — она махнула рукой в сторону связанного юноши и добавила. — Я хорошо заплачу.

— Хозяин не разрешает их продавать. Не могу.

— Никто не узнает. Скажи, что мальчик умер. Чего стоит один жалкий раб? А за деньгами не постою — дам тебе, как за здорового. Этот же все равно дня через два к праотцам уйдет. Если мы его не увезем. Ты ничего не потеряешь.

Надсмотрщик помолчал, затем с подозрением протянул:

— А зачем он тебе? Да еще за такие деньги?

— О, видишь ли, — Гиллара потупилась, — он красивый. Даже в таком виде. А если я его отмою да одену... он доставит немалое удовольствие. Ну, подумай, зачем нужен красивый мальчишка?

— Я не знаю, не уверен...

— Мне. Нужен. Этот. Раб. Сейчас!

Долгая дорога вымотала Гиллару, а потому и привычная сдержанность ей изменила. Женщина потеряла терпение и слишком рано перешла от просьб к приказам. Надсмотрщику это не понравилась.

— Нет уж, пусть подыхает! — осклабился он. — Вали-ка отсюда. Богатых похотливых старух — ненавижу! И вообще...

Мужчина не договорил, а Гиллара не успела возмутиться. Вскрикнула и отшатнулась, когда в его шею по самую рукоять вонзился метательный нож. Надсмотрщик схватился за горло и, булькая кровью, свалился на камни.

Гиллара обернулась к Ниррасу.

— Ты что, с ума сошел?!

Тот пожал плечами.

— Наглая чернь меня раздражает. И потом, тебе ведь нужен был раб?

— Но не так... Я бы уговорила... А сейчас сюда сбегутся остальные и...

— Не сбегутся, — отмахнулся Ниррас. — Они наверху. Следят за теми, кто работает. А этот здесь один был: за связанными смотреть и пары глаз достаточно. Так что бери раба и поехали. Пока они опомнятся, мы будем далеко. Только зачем тебе этот полудохлый?

— Потом объясню... — пробормотала Гиллара. — Когда до Якидиса доберемся. А сейчас усади его на свою лошадь. Сам он и шагу не сделает.

— Просто восхитительно! — съехидничал Ниррас. — На мою, значит, лошадь... Я уже жалею, что убил надзирателя.

Он все же подошел к столбу и перерезал стягивающие раба веревки. Тот застонал и сполз на землю.

— Ну же, — поторопила Гиллара, — подними его! Не теряй времени!

Ниррас негодующе посмотрел на женщину, обреченно — на невольника. Простонал: "Какая мерзость". Потом подхватил парня под мышки, закинул на плечо и понес к лошадям, не переставая ворчать.

Аданэй почувствовал, что спасен, и тут же потерял сознание. Ниррасу пришлось всю дорогу поддерживать его, чтобы не упал. Благо, дорога после каменоломен проходила близ Великого Торгового Тракта, что тянулся от моря до моря. Рытвин и ухабов на ней почти не было, а потому до Якидиса добрались уже через день.

Глава 4. Подслушивать иногда полезно

Аданэй открыл глаза и увидел над собой потрескавшийся резной потолок. Затем осознал, что лежит на огромной кровати. Повернув голову влево, столкнулся взглядами с худощавой белобрысой девчонкой. Судя по невзрачному платью из небеленого льна, служанкой или рабыней. Она смотрела на него, округлив глаза и прижив ладошку ко рту.

— Где я? — прохрипел Аданэй.

Девчонка вскрикнула, замотала головой и сказала по-иллирински:

— Я не понимаю, господин. Сейчас...

Она бросилась к двери: хотела позвать кого-то, кто может говорить по-отерхейнски.

Аданэю это не требовалась: он знал иллиринский.

— Стой! Подожди! — окликнул он служанку. Та остановилась, обернулась, и Аданэй повторил: — Где я? — в голове царила пустота, последнее, что помнил — каменоломню, жару и столб. — Что со мной было?

— Ты во дворце госпожи Гиллары. Тебя привезли вот уж пару недель как. Ты весь избитый был, а потом тебя долго лихорадило. А вчера лихорадка ушла, ты уснул... и вот.

— Есть вода? Я пить хочу.

— Ой, да-да, конечно! — спохватилась девчонка. — Сейчас-сейчас!

Она кинулась к стоящему в углу мраморному столику, схватила посеребренный кувшин и вернулась к Аданэю. Тот приподнялся, выхватил сосуд у нее из рук. Напившись, отдал обратно и снова рухнул на кровать.

— Кто это — Гиллара? — продолжил он расспросы.

Служанка посмотрела на него с удивлением, и Аданэй задумался. Имя Гиллара показалось знакомым, и он спросил:

— Гиллара Уллейта?

— Да, — кивнула девчонка. — И она приказала сообщить, когда ты очнешься. И я...

— Да, конечно, ступай.

По старой привычке, проснувшейся, стоило оказаться в нормальных условиях, он властным жестом указал на дверь. Потом спохватился: неизвестно, знает ли Гиллара, что ее гость — Аданэй Кханейри. На всякий случай лучше вести себя скромнее. В том числе и с прислугой.

Когда девушка ушла, он встал с кровати. В глазах потемнело, голова закружилась, но скоро Аданэй пришел в себя. Осмотрел комнату: старая мебель, выцветший, изъеденный молью гобелен, поцарапанный мраморный стол.

Уставившись в бронзовое зеркало, Аданэй оторопел: от кровоподтеков и синяков не осталось и следа, значит, он и впрямь провалялся здесь не меньше двух недель.

Послышались шаги за дверью, и тут же она открылась. На пороге показалась пожилая, но все еще красивая, женщина. Белые волосы, пронзительно-синие глаза, грациозные движения и тонкий стан.

Аданэй склонил голову в знак приветствия, и Гиллара заулыбалась.

— Я рада, что ты очнулся, — она махнула рукой служанке, и та вышла. — Как твое имя, юноша?

Аданэй замешкался с ответом. Пытался понять, узнала ли его Гиллара. Судя по тому, что отнеслась к нему по-доброму — да. Опальная сестра царя могла придумать, как использовать опального кханади в своих целях. А имя спросила, чтобы убедиться, что не ошиблась.

"Языком иллиринца говорит сам Ханке двуликий", — вспомнил Аданэй отерхейнскую пословицу.

— Айн, меня называют Айн, госпожа, — назвал Аданэй только что придуманное имя.

— Что ж, Айн, думаю, тебе уже сказали, где ты находишься?

Он кивнул, и женщина продолжила:

— Вот и хорошо. Ни о чем не волнуйся, чувствуй себя спокойно, — заметив удивление собеседника, Гиллара усмехнулась. — Не понимаешь, отчего я так гостеприимна? Объясню. Ты, судя по акценту, из Отерхейна?

— Да, госпожа.

— Кем же ты был в Отерхейне?

— Рабом. С детства.

— Странно... Там, у столба, ты говорил иное.

— Прости, госпожа, я ничего не помню. А что я говорил?

— Что ты не раб.

— Не помню... Может, бредил.

— Почему-то я так и подумала, — она заулыбалась. — Но сейчас это уже не важно. В любом случае — ты из Отерхейна. Значит, тебе непросто будет меня понять. Ведь Отерхейну в лучшем случае еще только предстоит сделаться цивилизованным краем. Но я постараюсь объяснить. Видишь ли, Иллирин отличается от страны, в которой ты вырос. У нас потрясающие скульптуры, живопись, музыка. И мы очень ценим красоту, в том числе и красоту человеческого тела. Поэтому стараемся окружать себя слугами и рабами, которые услаждают наш взор. Но хорошие рабы стоят дорого, а я, увы, в опале, лишних денег у меня нет. Поэтому, когда я увидела тебя на каменоломне, то... — женщина запнулась. — Скажем так, я забрала тебя оттуда. Можешь считать, что тебе повезло.

— Я... даже не знаю, как благодарить тебя, госпожа. Никогда не забуду твоей доброты.

— О, я делала это для себя, — проворковала Гиллара. — Так что не благодари. Живи в замке и украшай его собою. Изредка я стану давать тебе мелкие поручения, но работой ты загружен не будешь. А теперь возвращайся в кровать, все-таки ты еще не до конца оправился, вид у тебя бледный. Завтра навещу тебя снова.

Она ушла. Аданэй последовал ее совету и вернулся на ложе. Задумался, уставившись в потолок. Он знал о странном культе красоты, присущем иллиринцам. Потому, объяснение Гиллары могло показаться правдоподобным, если бы не одно но: вряд ли в избитом оборванце кто-нибудь заподозрил бы красавца. Чем дольше Аданэй думал об этом, тем больше убеждался: Гиллара узнала в нем кханади, увидев татуировку-коршуна. Разглядеть ее, скрытую под волосами, было непросто, но женщина могла присмотреться. Оставалось непонятным, зачем она скрывает это, зачем притворяется и какие планы строит на его счет.

Аданэй не додумал мысль: навалилась дремота и погрузила в сон.

Прошло несколько недель, и он освоился с новой ролью. Вел праздную жизнь, почти такую, как в бытность кханади. Хотя неопределенность положения смущала. Аданэй пытался понять, зачем понадобился Гилларе. Расспрашивал служанок, прислушивался к разговорам, но так и не узнал ничего важного.

В одиночестве теперь оставался редко: в том конце замка, в котором жил, не смолкали девичьи голоса. Служанки не упускали случая поболтать с Аданэем. Ведь внешностью и умом он выгодно отличался от других мужчин замка — прислужников и рабов из простонародья.

Когда Аданэй уставал от болтовни девушек, то уходил в свою комнату. Никого не впускал, изредка делая исключение для Ли-ли — не то воспитанницы, не то служанки Гиллары.

"Моя маленькая ворожея", — называл он ее .

Девушке это нравилось. Она влюбилась в Аданэя сразу, как только увидела. Его взгляд, иногда отрешенный, иногда насмешливый, но всегда манящий, сводил Ли-Ли с ума. Она любовалась красивым лицом и сильным телом. Следила за отточенными движениями, мечтала гладить и перебирать в пальцах золотые волосы. Эти чувства отражались на ее лице.

Голос Ли-ли — тихий, но глубокий — всегда звучал ласково и дружелюбно. Никому не доводилось слышать, чтобы она громко смеялась, зато легкая полуулыбка почти никогда не сходила с ее губ. С девушкой хорошо было даже сидеть рядом и молчать. Аданэй выделял ее среди других служанок, но те воспринимали это как должное, признавая за ней превосходство. Гиллара в девочке и вовсе души не чаяла. Из-за этого Аданэй интересовался Ли-Ли еще сильнее. Он полагал, что если Гиллара о чем-нибудь и проговорится одной из прислужниц, так только ей. А девушка раскроет все Айну.

Аданэй не знал, что Ли-ли мучилась там же вопросом, что и он: зачем Гилларе красивый раб. Девушка неплохо знала свою наставницу. В нынешнем — бедственном — положении та не держала бы раба просто так, несмотря на его молодость и внешность. Женщина явно что-то задумала, но скрывала ото всех, в том числе и от воспитанницы.

Ли-Ли прислушивалась к разговорам Гиллары и Нирраса, а иногда и подслушивала. Между собой они могли упомянуть, зачем понадобился Айн. Сегодня, заметив, как двое скрылись за неприметной дверью в конце коридора, девушка выждала несколько минут и отправилась за ними к подземным покоям.

Сырой камень лестницы холодил стопы даже через обувь. Заросшая склизким мхом стена, за которую держалась девушка, неприятно пружинила под пальцами, но Ли-Ли не обращала на это внимание. Она старалась ступать как можно тише и надеялась, что в этот раз повезет и удастся выяснить что-нибудь интересное.

Гиллара полулежала в кресле в одной из подземных комнат. Так назывались покои, находящиеся ниже уровня земли. В этих помещениях ничто не напоминало об убожестве замка и опале его владелицы. Резная мебель из черного дерева, мраморные статуи и красивые картины, восхитительные гобелены и уютно горящий камин, изгоняющий даже воспоминания о всепроникающей сырости.

На губах Гиллары играла рассеянная улыбка. Ниррас беспокойно ходил по зале из одного угла в другой. Наконец остановился и уставился на женщину.

— В чем дело? — протянула Гиллара.

— В чем дело?! — передразнил Ниррас. — Это я у тебя должен спросить. В десятый раз задаю один и тот же вопрос и не получаю ответа!

— Попробуй еще раз.

— Издеваешься, женщина? Ответь — зачем тебе этот щенок?! Или и впрямь потянуло на смазливых юнцов? Ты знаешь, я этого не допущу. Придушу белобрысого выродка, так и знай! Ты ведь потому и гонишь меня в столицу, да?!

— Спокойнее, милый. Говори тише. Я сейчас оглохну от твоего крика.

— Ну и пусть! Если я что-нибудь узнаю, то убью и тебя, и мальчишку!

— Я и не подозревала, что ты такой ревнивый, — Гиллара рассмеялась. — Впрочем, никого ты не убьешь, даже не думай. А в столицу уедешь, причем скоро. Не потому, что я хочу от тебя избавиться. Просто ты слишком задержался у меня. Лиммена начнет подозревать. А это ни к чему, сам понимаешь. Так что поедешь в столицу и прихватишь с собой Айна.

Ниррас опешил:

— Айна? Зачем он мне сдался? Я отправлю ублюдка заниматься скотиной. Ты что, для этого его спасала?

— Сядь, Ниррас. Давай поговорим спокойно. Я все объясню. Только сначала успокойся. Вот, возьми, выпей, — она протянула кубок. Ниррас опустошил его одним махом, налил еще вина и опять быстро выпил.

— Я спокоен, Гиллара, говори.

— Что ж, касаемо этого белобрысого щенка... Неужели считаешь меня похотливой дурой? Думаешь, ради подыхающего раба я выложила бы столько денег?

— Но ты и впрямь была готова их выложить.

— У меня были весомые причины. Видишь ли, мальчик не всегда был рабом и...

— Что ж в этом удивительного?

— Ты можешь не перебивать? — одернула его Гиллара.

— Хорошо, — вздохнул Ниррас.

— Отлично. Повторяю еще раз. Айн не всегда был рабом. Раньше он был Аданэем, кханади Отерхейна. Я не говорила тебе, потому что еще не до конца все продумала. Мне бы повредили лишние расспросы.

Ответом ей было молчание. Ниррас, широко раскрыв глаза и рот, недоверчиво смотрел на Гиллару. Наконец опомнился и с сомнением произнес:

— Аданэй из династии Кханейри? Кханади Отерхейна? Брат кхана? Да ты в своем уме, женщина? Этот тиран давно его прикончил.

— Я тоже так думала. Но ошибалась. Ты видел шрам на его груди? Неизвестно, как Аданэй вообще выжил.

— Почему ты так уверена, что это он?

— Я видела его... Еще до ссылки. Ездила в Отерхейн вместе с братом. Тогда бывший кхан еще не умер. Да... это было давно, но я хорошо запоминаю лица. К тому же я любила наблюдать за старшим наследником.. Думала, что именно он станет следующим кханом. Элимер в то время ничего из себя не представлял. Зажатый, угрюмый. Да вообще никакой! Удивительно, как он умудрился стать правителем. Впрочем, что случилось, то случилось, — Гиллара задумалась, но почти сразу продолжила: — Так вот, когда мы проезжали мимо каменоломен, и я обратила внимание на раба, в голове мелькнуло: "Надо же, как похож на Аданэя!". Захотелось присмотреться повнимательнее. Право, я ни на что не рассчитывала. Скорее хотела доказать себе, что такое чудесное совпадение невозможно. Но приподняла волосы на его правом виске, вгляделась... А там — знак династии! Я чуть с ума не сошла! Мне казалось, что я сплю, что так не бывает! Но это было! Судьба повернулась к нам лицом! Мы нашли Аданэя!

— Поразительно... — прошептал Ниррас и спросил: — Он знает, почему ты спасла его?

— Нет.

— И как ты собралась его использовать?

— О, у меня великие замыслы. Они тебе понравятся. Ведь если все получится, то мы не только посадим Аззиру на трон, но и расквитаемся с Лимменой.

Ли-Ли затаилась за дверью. Чем дольше девушка слушала, тем шире становились ее глаза, и тем сильнее она кусала губы. К концу беседы не выдержала и, решив, что узнала достаточно, на цыпочках прошла по коридору и поднялась по лестнице. Приоткрыла входную дверь и огляделась. Убедившись, что вокруг — никого, выскользнула наружу. Там шумно выдохнула, перевела дух и бросилась искать Айна. Она многое хотела ему рассказать.

Аданэй бродил по саду, когда к нему подбежала взволнованная Ли-Ли. Схватила его за руку и выпалила:

— Мне нужно с тобой поговорить!

По ее голосу и выражению лица Аданэй понял: она хочет сказать что-то важное.

— Идем.

Он привел Ли-Ли в свою комнату. Закрыл дверь и повернулся к девушке.

— Айн! — заговорила она. — То есть... не знаю, как теперь тебя называть... То есть, я теперь знаю, что ты... принц. Об этом говорила Гиллара, и...

— Подожди-подожди, моя хорошая, сначала успокойся, — прервал Аданэй.

Его взволновали слова девушки, и все же он понимал: лучше дать ей прийти в себя и услышать связный, а не сбивчивый рассказ. Когда дыхание Ли-Ли выровнялось, спросил:

— А вот теперь говори: что услышала?

Она говорила долго. Когда рассказ подошел к концу, пораженный Аданэй не произнес ни слова. Ли-Ли не сдержалась и выпалила:

— Не делай этого! Не соглашайся! Это...

— Опасно, я знаю. И ненадежно, — откликнулся Аданэй.

— Дело не только в этом! Ты понимаешь, что тебе придется изворачиваться, лгать, играть с людьми? Притворяться и делать подлости? Предавать? Неужели ты причинишь боль тем, кто тебе доверится, отнесется по-доброму?

— Да. Меня не волнуют их чувства.

В глазах Ли-Ли мелькнуло изумление — она полагала, будто ее возлюбленный не способен на подлость. Аданэй пояснил:

— Это моя единственная возможность, понимаешь? Другой может не быть.

Ли-Ли молчала, потупившись. Он приблизился, приподнял ее лицо за подбородок и сказал:

— Знаешь, что ты чудо, маленькая ворожея? Добрая, честная. Я хотел бы стать таким, как ты. Но не могу. По крайней мере, не сейчас.

Ли-Ли смутилась, потом заулыбалась и спросила:

— Ты скажешь Гилларе, что все знаешь?

— Нет. Зачем? И ты молчи. А теперь... извини. Мне нужно остаться одному и все обдумать. Позже увидимся, хорошо?

Девушка прижалась к нему. Он погладил ее по волосам, поцеловал в макушку и, обняв за талию, проводил к выходу. Как только за Ли-ли закрылась дверь, Аданэй отошел к окну и уткнулся лбом в стекло. Мысли мелькали одна за другой, нужно было привести их в порядок.

Как и предполагал, Гиллара знала, кто он, и придумала, как использовать. Итог, к которому вела многоступенчатая интрига, Аданэю нравился. Иначе и быть не могло. Ведь если он станет иллиринским царем, то появится надежда отомстить Элимеру и вернуть трон Отерхейна. Смущало только, что слишком многое в задумке зависело от страстей и случайностей. Впрочем, других возможностей сейчас все равно не было.

Черные клубящиеся тучи, окрашенные по краям болезненно-желтым, нависли так низко, что, казалось, вот-вот упадут и затопят землю. Свистящий ветер пробирал до костей.

Аданэй стоял на балконе, наблюдая за бушующей грозой. Гремело так, что он вздрагивал. То и дело сверкали ветви молний — золотые стрелы Ястре, повелителя небес, неукротимого в своем гневе.

Когда природа лютует, опасно вот так стоять на полуоткрытом месте, но зрелище разгневанной стихии манило Аданэя.

"Гроза очищает", — подумал он.

В замке царила тьма. Все говорили шепотом и ходили на цыпочках. А снаружи, кипела хоть и опасная, но жизнь. Отвлекала от сомнений и неуверенности, преследовавших Аданэя последние сутки.

Завтра на рассвете ему и Ниррасу предстояло отправиться в столицу Иллирина — Эртину. Неизвестность пугала, потому в душе и поселилась тревога. Но здесь, наедине с грозой, Аданэю было немного спокойнее, чем внутри.

Почувствовав легкое прикосновение, он обернулся. Наткнулся взглядом на лицо Ли-ли, с которого смотрели оленьи карие глаза. В глубине их светился теплый огонек. Она прижалась к Аданэю горячим телом, ее волосы приятно защекотали ему грудь. Немного постояв, девушка потянула его за руку.

— Пойдем. Здесь опасно. В прошлом году молния ударила совсем близко. Пойдем.

Он подчинился и, приобняв ее, увел в свою комнату.

Там догорала последняя свеча — остальные давно погасли. Ли-ли подошла к столу, зажгла лампаду. Пламя подсветило девичье лицо, и тень от золотистых ресниц упала на щеки. По каштановым волосах заплясали красные блики. Девушка стояла в мягком сияющем полумраке, улыбалась и смотрела на Аданэя. Потом бросилась к нему на шею, а он подхватил ее на руки и отнес на кровать.

Ли-ли ласкала, обнимала и целовала любимого в отчаянной, болезненной страсти. В понимании, что, возможно, видит его в последний раз.

Аданэй не хотел причинять ей боли, но было поздно: Ли-Ли терзалась его нелюбовью, а еще больше тем, что завтра он покинет Якидис.

Умиротворенный Аданэй сидел на кровати, прислонившись к стене. Ли-ли, едва прикрытая одеждой, примостилась напротив. В ее глазах отражалась печаль.

— Ты уедешь, — сказала она, — а что останется мне? Опостылевший замок... Сад... Я так любила его раньше! Иногда казалось, что деревья меня слышат и понимают. Но с тех пор, как появился ты, ничто больше не радует. Никто. Кроме тебя. Аданэй, мой принц, — она коснулась пальцами его губ, — мой бедный принц.

— Отчего же бедный? Если ты об изгнании и рабстве, то, дадут боги, это не навсегда. Скоро все изменится.

— Я не об этом...

— О чем тогда?

— Просто ты... не умеешь быть счастливым. Хоть в бараках, хоть во дворцах, а все равно не умеешь. Недолюбленный, недоласканный, ты и сам никого не любишь. Зато тебе нравится мучить тех, кто любит тебя...

Аданэй нахмурился. Ему не понравились слова Ли-ли. Раньше она не говорила ничего подобного. Неясно, какие еще странные мысли скрывались в ее голове.

— Ты так считаешь? — Аданэй приподнял брови и, ухмыльнувшись, закинул руки за голову. — Так вот, это все глупости!

— Нет, — возразила Ли-ли. — Не глупости. Я бы хотела помочь тебе, но ты никогда не подпустишь меня близко.

— Помочь? Милая, да ты помогла мне уже тем, что подслушала тот разговор. Что еще ты можешь сделать?

Девушка опустила глаза и прошептала:

— Может, со мной ты научился бы любить... Хотя бы себя.

— Я и так себя люблю. Всем сердцем! Просто обожаю! — Аданэй откинул покрывало и вскочил с кровати. — Ты мне для этого не нужна! — он помолчал и добавил мягко, почти нежно: — Больше не лезь мне в душу, девочка. То, что в ней творится — не твое дело. И вообще, ты мне надоела. Убирайся.

— Зачем ты меня обижаешь?

Аданэй смутился и, пожав плечами, пробормотал:

— Сам не знаю. Я не хотел. Извини. Но сейчас тебе и правда лучше уйти.

Ли-ли поднялась. Непослушными руками одернула платье, завязала под горлом льняные тесемки. Затем поправила рукава и с боязливой надеждой глянула на Аданэя. Но тот смотрел в окно и не заметил ее взгляда. Ли-ли вздохнула и, опустив голову, тихо удалилась.

Аданэй тоже недолго оставался внутри. Через несколько минут после ухода любовницы вышел из комнаты и отправился в сад.

Гроза закончилась, земля, упившаяся влаги, чавкала под ногами. Мокрые ветки хлестали по телу, но Аданэя это не беспокоило, его занимали другие чувства. Он злился на себя и на Ли-ли.

"Недоласканный" и "тебе нравится мучить тех, кто любит тебя", сказала девушка. Она посмела озвучить то, что Аданэй сам едва осознавал, о чем не хотел думать и помнить. Теперь же воспоминания полезли в голову.

В тот день он, маленький, сидел на коленях у подвыпившей няньки. Из ее болтовни понял, что у них с Элимером разные матери. Настоящая мать Аданэя была любовницей его отца. Будущий кхан — тогда еще кханади — и не думал брать в жены дочь обедневшего вельможи, хотя, если верить няньке, любил ее. Наследник престола не мог пойти на поводу у чувств и женился принцессе Райханской. Впрочем, с любовницей по-прежнему проводил больше ночей, чем с женой.

Спустя два года любви юная женщина понесла. В это же время у нее появилась возможность выйти замуж за богатого человека благородных кровей. Тогда она отдала своего новорожденного сына — Аданэя — его отцу. Ублюдок, так она сказала, ей не нужен, пусть он и сын наследника. Ей все равно, даже если он умрет.

Это открытие свалилось на Аданэя в возрасте шести лет, но все же он многое понял. Он догадался, почему на лице кханне, которую привык называть матерью, при взгляде на него так часто проскальзывает отвращение. Почему она только Элимера целует, обнимает и гладит по голове, а его прогоняет. В те далекие годы Аданэй злился на брата и завидовал. Никогда никому не рассказывал о том, что узнал. Лишь поэтому старая нянька не поплатилась за болтливый язык. С того времени и начал Аданэй играть с людьми и, в первую очередь, с женщинами. А свою мать он потом нашел и отомстил.

Аданэй еще долго бродил по темному саду, а наутро, измученный бессонной ночью, навсегда покинул замок.

Ли-ли, прижавшись к оконному стеклу, провожала его взглядом.

В этой жизни они никогда больше не встретились.

Глава 5. О том, как Смерть и Случай бросали кости

Ниррас с Аданэем ехали на невзрачных лошадках по грязной, размытой дождем дороге. Скоро Якидис остался позади, но столица все еще была далеко. По главному тракту не поехали — на нем слишком много людей, — а свернули на неприметную тропу, которой давно никто не пользовался. Узкая и ухабистая, она то исчезала, то появлялась вновь. Нередко приходилось спешиваться и продираться сквозь колючие заросли кустарников или тащиться по заболоченным низинам. Ночевали зачастую на голой земле, закутавшись в плащи. Огонь предпочитали не разжигать.

Иногда на пути встречались деревушки, сплошь состоящие из покосившихся, крытых соломой лачуг. Жители встречали путников настороженными взглядами и даже за деньги не всегда соглашались впустить на ночлег или продать еды. Люди в этих забытых богами краях были чрезмерно суеверны и полагали, будто чужаки могут оказаться хитрыми духами, злобными карликами, принявшими человеческий облик. Нирраса это раздражало. Он привык, что крестьяне падают ему в ноги. Сейчас же, путешествуя с такой обузой, как Аданэй, предпочитал не называть свое настоящее имя даже перед ними. Вот и приходилось советнику терпеть хамство черни.

Рано или поздно все заканчивается. Закончилась и глушь. Ниррас с Аданэем покинули болотистую местность и выехали на широкую дорогу. Выложенная когда-то серым кирпичом, она почти полностью разрушилась, но после лесной чащобы двигаться по ней оказалось легко и даже приятно.

Все чаще попадались зажиточные деревни. В некоторых встречались даже постоялые дворы с трактирами. Жители этих мест отвечали неизменным дружелюбием тем, кто имел охоту и, главное, возможность заплатить за ночлег полновесными монетами.

Погода стояла сухая, ясная, лишь изредка проносились по небу легкие перья облаков. Среди высоких, обласканных солнцем трав раздавалось бархатистое жужжание шмелей и стрекот стрекоз. Однообразие равнины, изредка нарушающееся приветливыми деревеньками и сиротливыми рощицами, спустя время утомляло взгляд. За всю дорогу Ниррас обратился к спутнику лишь несколько раз, и Аданэй, предоставленный сам себе, все чаще погружался в воспоминания.

Снова видел себя блистательным кханади в окружении друзей и подданных.

Вот он на совете в тронной зале. А вот посреди леса, в охотничьем доме. Или в степи — несется на любимом жеребце, буланом Иясе.

Смерть отца все разрушила. После нее жизнь пошла наперекосяк. Сгорела на погребальном костре, и даже пепел ее развеялся. Поединок с Элимером, унизительное рабство и вот, теперь, дорога в Эртину.

Поединок... Аданэй как сейчас видел каменистую тропу, протекающий среди седых булыжников ручей и пещеру неподалеку. Там они с Элимером в последний раз встретились как равные. Единственное, что запомнил перед забвением — холод в груди и что-то горячее, стекающее по телу. С запозданием понял — это кровь, и удивился, что не чувствует боли. А дальше — тьма.

Очнувшись, он обнаружил себя на прогнившей соломенной подстилке. С трудом скосив взгляд, увидел, что находится в крошечной лачуге, обжитой пауками и плесенью. Полом хижине служила голая земля, еле-еле прикрытая грязным тряпьем вперемешку с сеном.

Аданэй приподнялся, но, почувствовав острую боль, со стоном повалился обратно. Из-под затхлой тряпки, которой кое-как обмотали его грудь, просочилась кровь. Раздались неровные шаги и кряхтение: из противоположного угла хижины, припадая на обе ноги, приближался древний старик. Худые острые плечи торчали из лохмотьев. Редкие космы кишели вшами: мелкие твари явственно выделялись на белесой шишковатой голове. Из-под лохматых бровей бедняка выглядывали мутные, выцветшие глаза, а руки дрожали. Старик присел на корточки, обнажив грязные колени, разрисованные синяками и ссадинами. Наклонившись над Аданэем, он беззубо улыбнулся, и по его подбородку потекла слюна. Дохнуло тухлятиной и тошнотворным запахом чеснока.

Старик что-то бормотал дребезжащим голосом, и постепенно Аданэй уловил смысл его слов.

— Гляжу, лежит. Ну, я поднял, сам чуть душу Мрате-смертушке не отдал, пока на телегу подтянул. А как стал выгружать в мертвецкую яму — и ведь выгрузил, выгрузил! — а сам, глядь, а он шевелится. Ну, так я в эту яму и полез. А вонь-то там какая, а? Ну да это ничего, я привычный. Бывало, бывало мне туда лазить. Как увидишь, блестит что-то, так мигом слезешь, и мертвяки нипочем. Я потом насилу нас с тобой обратно вытянул, — старик подмигнул. — Вот, сюда тебя и приволок. И вовремя, вовремя. Еще день, и зарыли б ямину-то. Ей вот уж как три дня было. Притащил, а сам думаю: зачем, балбес старый? Все равно ж сдохнет. Ан нет. Очнулся, гляди ты. Живуч, эх, живуч, кошака!

Из горла старика вырвался хрип, который пусть отдаленно, но все-таки походил на смех. Аданэй хотел поблагодарить за чудесное спасение, но обнаружил, что не может издать и звука. Пересохший язык с трудом помещался во рту, а истрескавшиеся губы, покрытые твердой коркой, болели и не подчинялись его воле.

Старик хлопнул себя по лбу, глупо захихикал, вспомнив что-то, схватил дрожащими руками старый глиняный кувшин с отвалившейся ручкой и поднес к губам очнувшегося. Аданэй пил и не мог напиться: ему казалось, что такой вкусной и свежей воды он в жизни не пробовал. На самом деле она была маслянистая, с привкусом гнили и тлена, но Аданэй этого не заметил. Напившись, он мгновенно уснул, а проснувшись, почувствовал себя значительно лучше.

Старик, увидев, что найденыш открыл глаза, засмеялся бессмысленно, а потом закашлялся, захлебнувшись собственной слюной. Склонился над ним, рассматривая полубезумным взглядом, в котором читалась непонятная радость. Из приоткрытого рта свисала слюна, угрожая упасть на лицо Аданэю.

Всю неделю старик ухаживал за раненым, как умел, делился объедками. Чтобы достать их, он подолгу караулил у задних входов богатых домов, ожидая, когда кухарки вынесут помойное ведро. Затем, счастливый, возвращался в свои трущобы. Впрочем, Аданэй находился не в том положении, чтобы привередничать.

В конце недели он поднялся и даже проделал несколько шагов, но боль в груди заставила вернуться на место. За время, проведенное со стариком, Аданэй завшивел. Соломенная подстилка, на которой лежал, пропиталась запахами испражнений и пота. Теперь от кханади воняло ничуть не лучше, чем от мертвецкой ямы, из которой вытащил старик.

Несмотря ни на что, рана не загноилась и быстро заживала. Молодое и сильное тело воспротивилось смерти, а судьба проявила милосердие. Скоро Аданэй ходил довольно сносно. Первым делом он отправился искать реку, озеро или ручей, чтобы худо-бедно вымыться и прополоскать остатки своей одежды. Люди на улицах отворачивались, зажимали носы, но Аданэя это не беспокоило. Он впервые за несколько недель вдохнул полной грудью и увидел небо, а потому почувствовал себя счастливым. Он выжил, и это главное.

Проблуждав полчаса, Аданэй наткнулся на колодец. Недолго думая, ополоснулся ледяной водой и пошел бродить по окрестностям. Ему удалось достать немного сносной пищи: то есть, своровать. Он с удивлением отметил, что быстро приспособился к уличной жизни.

С добытой едой вернулся в хижину и поделился со стариком. Только так он сейчас мог отблагодарить спасителя.

Скоро Аданэй узнал, что находится в крохотном городке на окраине Отерхейна. Урич — так назывался город, — больше походил на поселок. Небольшая площадь в центре, три харчевни и постоялый двор. Несколько богатых домов, остальное — бедные хижины и полуистлевшие лачуги, подобные той, в которой доживал свои дни старик.

Заработать на еду и одежду в таком месте удавалось, только выполняя тяжелую работу. Иногда приходилось и воровать. Зато спустя два месяца Аданэй устроился помощником к мелкому торговцу — других здесь и не водилось. Обязанности оказались несложными. Он вел переписку — ведь сам купец не умел ни читать, ни писать, — следил за товаром и вносил записи в счетную книгу. Аданэй мог стать и наемным воином — это достойнее, чем прислуживать простолюдину, — но не отважился, опасаясь, что кто-нибудь из сотников или тысячников его узнает и донесет Элимеру.

Аданэй расспрашивал людей и прислушивался к сплетням: хотел понять, что происходит в Отерхейне. Узнал, что Элимер расправился с большей частью своих врагов. А значит, и с теми, кто поддерживал Аданэя. Казни пронеслись по всей империи.

Эти слухи надолго его лишили надежды и погрузили в вялое равнодушие. Гоня от себя мысли о прошлом и будущем, он даже не заметил, как пролетел почти год. От сонного оцепенения пробудился, когда на городском рынке услышал свое имя: торговец у прилавка болтал с покупателем, и обрывок беседы донесся до Аданэя.

— Мы-то, воины, завсегда теперь при деньгах, — хвастался немолодой мужчина.

— Ну, и наш брат не в накладе. Денежки-то вы кому несете, а? — хохотнул торговец. — Слава богам, в набегах нынче часто бываете!

— Я бы сказал — слава кхану, — усмехнулся воин. — Удачлив. Братца-то, Аданэя, неспроста убил. Судьба, значит, его любит. Потому и в походах всегда везет.

Последние слова ужалили, обожгли Аданэя. Жар охватил тело. Захотелось наброситься на мужчину и убить. Он сдержался. Кидаться на воина с одним кинжалом — большая глупость. К тому же безвестный вояка был ни при чем. Аданэй гневался не на него, а на Элимера, которому подлость, а не судьба, помогла захватить власть.

Пустота в душе заполнилась обидой, злостью и желанием отомстить. Тогда он и понял, что пора убираться из провинции. Лучше всего за пределы империи, в одну из соседних стран. Там договориться с кем-то из правителей.

Поразмыслив, Аданэй решил перебраться в Тилирон — княжество большое, сильное и враждебное Отерхейну. К тому же находится близко. Значит, накопленных денег хватит и на лошадь, и на еду с ночлегом.

Его задумка не осуществилась. Насмешница-судьба решила по-своему. Аданэй не замечал, что приближается беда. Не обращал внимания на странные взгляды своего спасителя, на его бесконечные бормотания:

— Красивый... Такой красивый мальчик. Когда я был таким молодым и красивым...

После этих слов старик обычно замолкал и хихикал. Несмотря на безумие, он понимал, что молодой мужчина не останется в трущобах на всю жизнь. Скоро некому станет приносить вкусную еду и сносную одежду.

Однажды на пороге хижины появились двое громил. Они брезгливо осмотрели лачугу и уперлись взглядом в сидящего в углу Аданэя. Один из новоприбывших удовлетворенно кивнул и бросил старику, потирающему руки, небольшой кошель. Дед жадно схватил его, боясь, что отнимут, и принялся судорожно перебирать монеты. Незнакомцы же двинулись к Аданэю. Ничего хорошего он от них не ждал, потому сразу вскочил и приготовился защищаться. Громилы подошли с двух сторон. Одному он врезал кулаком под дых, потом замахнулся кинжалом, но ударить не успел: в этот миг накинулся второй неприятель. Повалил Аданэя на пол, придавил своим весом и выкрутил руки. Первый, опомнившись и достав из-за пояса веревку, ринулся на помощь товарищу. Прошло несколько минут — и Аданэй оказался связан.

Он пытался вывернуться, освободиться, взывал к совести старика, но тот, поглаживая монеты, только бурчал под нос: "Когда я был таким красивым... ох, я-то знал, я знал, где взять денег. Уж я-то знал".

Аданэя бросили в крытую повозку, и вскоре она затряслась по кочкам и ухабам. Он так и не понял, куда его везут, но догадался, что продан в рабство.

Дорога, потом неприглядный барак, затем опять дорога в группе с другими рабами.

Привезли его в дружественную Отерхейну страну — Райхан. Потом уже Аданэй выяснил, что она добровольно — или почти добровольно, — перешла под владычество юной империи.

Улицы в райханском городке мало отличались от отерхейнских. Разве что выглядели чуть опрятнее. Главная дорога была чистой и широкой, приземистые длинные жилища из красного, желтого, серого камня стояли вдоль нее ровными рядами. Среди них выделялся изящный трехэтажный дом, жить в котором не погнушались бы и самые привередливые вельможи.

Стены, облицованные белым с голубыми прожилками мрамором, синие полуколонны, обрамляющие арочные окна. Конусные крыши, тоже синие. К створчатым дверям ведет усыпанная гравием дорожка и широкая мраморная же лестница.

Особняк назывался: "Дом красоты". Правда, название получил не из-за великолепия архитектуры, а благодаря множеству красивых мальчиков и мужчин, живущих в нем. Вечерами они спускались в роскошную залу, бродили в тонкой одежде меж витых колонн, сидели с кубками на мягких, обитых шелком диванах. Властными или томными взглядами приманивали посетителей, готовых заплатить золотом за краткое время наслаждения.

Когда Аданэя ввели в залу, та еще пустовала. Шаги, усиленные тревожным эхом, звучали гулко. Был день, и рабы мирно спали, утомленные ночными трудами.

Конвоиры потащили Аданэя на чердак. Втолкнули в тесную комнатушку и заперли. Как только захлопнулась дверь, он огляделся. Решетка в окне. Узкая кровать. Небольшая медная ванна, уже позеленевшая, намертво прикрепленная к полу. Маленькое бронзовое зеркало на стене. И все. Ни тяжелых предметов, ни оружия. Выбраться отсюда будет непросто. В груди вскипел гнев, но скоро сменился отчаянием. Аданэй и представить не мог, что ему, наследному кханади, придется развлекать похотливых мужиков. Собственное бессилие что-либо изменить выводило из себя, но сдаваться он все равно не собирался.

Аданэй рванулся к решетке, попытался отогнуть прутья. Промучился добрых полчаса, но так и не сумел. Бросился к двери, с разбега ударил по ней плечом. Потом еще и еще раз. Понимал, что смысла в этом нет — ее не вышибить, — но все равно не мог остановиться. Нужно было предпринимать хоть что-то: от бездействия он сойдет с ума.

Заскрежетал ключ в замке. Дверь отворилась, и Аданэй отскочил влево, готовый при первой возможности напасть на вошедшего. Но посетители оказались осторожными — они уже не раз сталкивались с рабами, норовящими вырваться на свободу. Потому, прежде чем войти, двое уже знакомых верзил огляделись. Застать их врасплох не удалось, порыв Аданэя пропал втуне. Громилы отшвырнули его вглубь комнаты и, встав плечом к плечу, заградили дверь. Спустя полминуты между ними протиснулся молодой мужчина с брезгливой гримасой на лице. Побег стал немыслимым: с троими Аданэю не справиться.

Незнакомец оглядел его с ног до головы, удовлетворенно хмыкнул и сказал:

— Поживешь на чердаке, пока не выведут вшей. Не хватало, чтобы они здесь расплодились. Затем начнешь работать.

— Не надейся, — прохрипел Аданэй.

Мужчина рассмеялся.

— Ну-ну, все так говорят. А потом привыкают. Будешь умницей, многого добьешься. Они, — он кивнул в сторону, намекая, что таинственные "они" находятся не здесь, — иногда берут красивых рабов к себе. На какое-то время, иногда надолго. Случалось, что навсегда. Юноши живут там, как вельможи. Умные юноши, — добавил он многозначительно. — Но в любом случае можешь рассчитывать, что тебе перепадут драгоценные побрякушки. Ведь это лучше, чем жить в нищете, верно?

— Я — не эти твои "юноши"!

Незнакомец ухмыльнулся и с ехидцей проговорил:

— Не упорствуй. Будешь изображать недотрогу — мало не покажется, понял? Впрочем, у тебя будет время, чтобы смириться. Меня называют Кипарис. А тебя... тебя будут звать... пожалуй, Асфодель.

Мужчина еще раз его оглядел, криво улыбнулся и, больше ничего не сказав, ушел.

Громилы остались. Схватили Аданэя и перегнули через бортик ванны. На голову полилось что-то едкое, жгучее. Показалось, будто кожа превращается в сплошной ожог. Он закричал, но никто не обратил внимания. Пытка продолжалась с полчаса, потом его отпустили.

Пришла хромая старуха, наполнила ванну горячей водой, и охранники покинули комнату. Аданэй с тревогой посмотрел в зеркало: кожа покраснела, но ожогов не было. Старуха жестами показала, чтобы он залезал в ванну.

Пар и вода коснулись кожи, и даже осознание своего плачевного положения не помешало Аданэю ощутить блаженство. Впервые за год он нормально помылся и даже, как в старые добрые времена, воспользовался помощью прислуги. Старуха вычесала из его путаных мокрых волос подохших вшей. Это показалось мукой, но за нее он был вознагражден: отмылась въевшаяся грязь, а кожа головы теперь почти не зудела.

Спустя час принесли чистые штаны и рубаху, а также сносную пищу — ячменную кашу с овощами, маленький кусок конины и пиво. Аданэй оделся, а вот к еде не притронулся: страх и беспокойство заглушали голод. Аданэй снова попытался выломать решетку, выбить дверь, но, как и в прошлый раз, его постигла неудача. Сидеть и покорно ждать своей участи он, правда, все равно не мог. Принялся ходить по комнате, перебирая в голове разные, даже самые безумные возможности выкрутиться или сбежать. Лишь глубоко за полночь, так ничего и не придумав, в изнеможении рухнул на кровать и уснул.

Через неделю, благодаря ежедневной ванне, он окончательно избавился от вшей, а кожа стала гладкой и заметно посветлела. Волосы блестящими волнами падали на плечи.

Однажды вечером снова явился Кипарис в сопровождении двух громил. Он положил на кровать штаны из черного шелка, позолоченное бронзовое ожерелье и приказал:

— Надень это. А рубаху сними. И спускайся в залу.

Аданэй отпрянул в другой конец комнаты, вжался в стену и прорычал:

— Нет! Уйди, сволочь! Оставь меня в покое или убью! Убью, клянусь!

Губы Кипариса расползлись в медовой улыбке.

— Да ты меня уже убил. Своей красотой.

Аданэй в ярости бросился на мужчину, но сделать ничего не успел. Охранники заломили ему руки за спину, а Кипарис вальяжной походкой приблизился.

— Ведь я тебя предупреждал, красавчик, веди себя хорошо, — произнес он. — А если нет, то мы предложим тебя за четверть стоимости. От желающих отбоя не будет. Может, сразу четверо, пятеро. А может, и десять. Некоторые, знаешь ли, любят строптивых. Как тебе такое?

— Да чтоб ты сдох, сука!

— Ну, когда-нибудь сдохну. Но не сейчас. Так что одевайся и ступай вниз. Надеюсь, ты понял, что случится, если не послушаешься? Думай... Асфодель. Если спустишься, то, глядишь, повезет и сегодня на тебя никто не позарится. Хотя... — он окинул Аданэя красноречивым взглядом, — я в этом сомневаюсь.

Аданэй, обнаженный по пояс и надушенный терпкими благовониями, опустил ногу на верхнюю ступень лестницы, но тут же замер. Как ни пугала угроза Кипариса, но то, что ждало внизу, казалось не менее страшным. Ноги онемели, руки затряслись и вцепились в перила. Потом он бросился назад, но охранники остановили, развернули его и толкнули в спину.

— Не упрямься, — буркнул один. — Тебе ведь объяснили, чем это грозит.

Деваться было некуда, и Аданэй пошел, хотя ноги едва слушались, а к горлу подкатывала тошнота. Когда спустился в залу, то с облегчением заметил, что посетителей почти нет. Тут же засел в углу за одной из колонн. Он еще не знал, как поступит, если к нему подойдет мужчина. Казалось, что выхода нет: начнет сопротивляться — его отдадут многим. С толпой же ему точно не совладать.

Посетители прибывали. В основном мужчины, но было и несколько женщин в возрасте. Вскоре в зале начался разгул. Гости угощали рабов дорогим вином, глаза у всех лихорадочно блестели, зрачки расширились — не только от вина и похоти, но и от дурманных курений. Время от времени то одна парочка, то другая покидали залу — уходили в комнаты для утех.

Аданэй почувствовал на себе взгляд и обернулся. На него смотрел седой мужчина.

— Здравствуй. Угостить тебя вином? — спросил незнакомец и подошел ближе.

Не дожидаясь ответа, он махнул рукой одному из прислужников. Тот принес большой кувшин и два кубка, поставил их на столик возле дивана и ушел.

Аданэй решил по крайней мере напиться: если повезет, завтра он ничего не вспомнит. Наполнил себе кубок, опустошил одним глотком, снова наполнил. И так четыре раза. Мужчина наблюдал с интересом, но выпить вино в пятый раз не позволил: выхватил бокал и убрал в сторону.

— Ты здесь недавно? — полюбопытствовал он. — Не советую напиваться. Помочь это не поможет. Только навредит. Хозяева накажут, если увидят сильно пьяным.

Аданэй молчал и с ненавистью смотрел на незнакомца. Тот понял его взгляд и понимающе качнул головой.

— Видно, что недавно. Прячешься в темном углу. Но не думай, будто это тебя спасет, — заметив, как Аданэй сжал кулаки и напрягся, мужчина произнес: — Ладно, не бойся. Я не люблю мужчин, только женщин. Здесь же просто ищу интересные лица... Я художник. Скульптор. Меня здесь все знают и стараются избегать. Скоро поймешь, почему, — он в насмешке изогнул брови. — У тебя необычная внешность... Думаю, ты мне подойдешь. Мне нужна сегодняшняя ночь, чтобы сделать набросок. Если он удастся, то заберу тебя почти на месяц. Будешь позировать для скульптуры. Это тебя хоть ненадолго, но спасет. Хотя со временем ты, как и все, привыкнешь. Они не так уж недовольны своей участью, верно?

Усмехнувшись, скульптор поманил Аданэя за собой. Тот и не думал противиться: если он получит отсрочку хотя бы на месяц, то успеет придумать, как избежать позора.

Скульптор выполнил обещание. Набросок удался, и он забрал Аданэя к себе.

Тело кханади немело, ведь он часами стоял в одной позе. Теперь понял смысл слов: "стараются меня избегать". Ведь юношам, привыкшим к иной работе, позирование казалось напрасной тратой времени.

Аданэй надеялся, что из дома скульптора легко сбежать, но скоро осознал, как ошибался. Ваятель все предусмотрел: когда Аданэй не позировал, его запирали в комнате без окон, а по дому всегда сопровождали два охранника. На все уговоры о выкупе и на обещания вернуть деньги или отработать, скульптор посмеивался и приказывал:

— Не шевелись. Стой смирно.

Пронеслись три с половиной недели. Работа над статуей близилась к завершению, но Аданэй так и не придумал ни как освободиться, ни как избегнуть самого страшного. Зато стоило вновь оказаться в публичном доме, и мысль пришла сама. По крайней мере, теперь он знал, как себя вести.

Аданэй больше не прятался, а как можно скорее подходил к одной из женщин. Те смотрели на него благосклонно и скоро звали наверх. Так он избегал мужчин, но днем, просыпаясь, терзался мыслью: "Я работаю паршивой шлюхой! Проклятье... Неужели неволя — это навсегда?"

Иногда он не успевал добраться до женщин, а к нему уже шел посетитель. В таких случаях Аданэй устраивал драку: лучше вынести фалаку и трехдневное заточение в подвале без еды, чем одну ночь с мужчиной.

Пока хозяева терпели его непокорность. В конце концов, невольник все же приносил деньги, а кто их заплатил — неважно. Правда, Аданэй подозревал, что это не может длиться вечно. Рано или поздно господам надоест непослушный раб, и они попытаются его сломать. Он же отнюдь не был уверен, что не утратит после этого волю к жизни и не превратится в жалкое и отчаявшееся существо.

К счастью для него, этого не случилось. Однажды Аданэя бросили в повозку и отвезли в большое имение на окраине города. Там он предстал перед женщиной, в которой узнал одну из посетительниц.

— Должно быть, ты меня не помнишь, юноша, — произнесла она.

Аданэй тут же заверил в обратном, чем доставил ей немалое удовольствие. Женщину — вдову богатого купца — звали Кириса. Она была немолода и безобразна, но Аданэя это не волновало. В последующие недели он приложил все усилия, чтобы убедить ее в своей привязанности. Сообщил, что раб с детства, что бежать ему некуда, а на свободе ждут болезни, голод и нищета. Рассказал, как счастлив, что Кириса взяла его к себе, что благодаря этому почувствовал себя нужным. Женщина хотела верить в искренность красивого раба, потому и поверила.

В один прекрасный день она разрешила ему выйти из имения и прогуляться по городу. Тогда он вернулся, и опасения Кирисы развеялись окончательно. Спустя месяц с лишним Аданэй снова попросился в город. Женщина и мысли не допускала, что раб сбежит, ведь он был сыт, одет и не загружен работой. Она отпустила его и даже позволила взять лошадь, чтобы быстрее вернулся.

— Жду тебя к вечеру, милый, — сказала Кириса.

Аданэй поцеловал ее руку и пристально посмотрел в глаза, изображая любовь.

К вечеру он не вернулся. Вообще никогда не вернулся. Выехал из имения, пустил коня галопом и направился за пределы города. Добравшись до леса неподалеку от Южного тракта, остановился, не зная, что делать дальше. Ему ведь и правда некуда было идти. Прозябая в Уриче, он все-таки считался свободным, а сейчас превратился в беглого раба. Участь таких известна. Клеймо на лоб, или лошадиный волос, вживленный в разрезанные стопы.

Поразмыслив, Аданэй двинулся лесными тропами к Высоким Холмам. Решил пересечь их, потом пройти через ничейные земли, а там и до Иллирина рукой подать.

Путь перед ним лежал опасный и трудный. Среди горских племен много работорговцев: одинокий путник, попавшийся им на глаза, становился добычей. Дальше, в ничейных землях, скрывались разбойники — они тоже не брезговали продавать пленников. Но выбора не оставалось. За спиной — Райхан, ныне принадлежащий Отерхейну. Аданэй в нем — беглый раб, а значит, путь туда заказан.

Призвав на помощь богов, кханади отправился на восток.

Боги откликнулись, но лишь для того, чтобы поглумиться. В краю Высоких Холмов Аданэй наткнулся на отряд горцев — и пары суток не прошло. Все началось заново: плен, путь, продажа, рабство.

Продали его не куда-нибудь, а в Отерхейн. Более того — на постройку нового города. Там же раскинули лагерь имперские дружины во главе с кханом.

Видеть Элимера оказалось больно и стыдно. Аданэй отворачивался, опускал голову, прятал лицо. Однажды не успел, и брат его узнал. Просто убить не захотел. Сначала вдоволь поиздевался, унизил, а потом приказал изуродовать, ослепить и сделать немым. В тот день Аданэй ненавидел Элимера, как никогда. Ненавидел и боялся. Раньше он и подумать не мог, что младший брат такой жестокий и злопамятный.

Впрочем, в тот день судьба все-таки сжалилась. Палач оказался бывшим стражем из императорского замка. Когда-то кханади спас его позорной казни за чудовищное преступление — покушение на честь кханне. Вообще-то спасение состояло лишь в том, что Аданэй ничего не сказал отцу. Решил, что такое знание может пригодиться позднее, и оказался прав. Оно спасло от уродства. Аданэй до сих пор не понимал, отчего кханне в свое время промолчала о том позоре, но подозревал, что из-за стыда и страха перед мужем.

Горт не захотел быть благодарным, зато испугался за свою жизнь. Он все же ослушался приказа кхана и вместо Аданэя изуродовал светловолосого и светлоглазого пленного. Умудрился подобрать похожего даже фигурой. Лицо дикаря хоть и отличалось от лица кханади, но, изуродованное, лишилось всех черт.

Аданэй боялся, что, подобрав замену, Горт убьет его, но палач не сделал этого. Может, потому, что пленных пересчитывали, и ему нужно было вернуть кого-то вместо дикаря. Или не хотелось возиться с трупом. Аданэя не особенно интересовала причина. Главное, Горт его не убил, а отправил с группой провинившихся чем-то рабов по Великому Торговому Тракту к границам Иллирина. Там их должны были перепродать. И перепродали.

Последовал изнурительный переход до каменоломни. У Аданэя темнело в глазах от ненависти всякий раз, стоило ощутить удар хлыста.

"Элимер, ты ответишь за это! За каждый шрам! За каждое унижение!" — обещал кханади.

Эти мысли поддерживали в нем силу идти. Иначе давно упал бы на обожженную землю, как падали многие до него. Да так и оставались лежать, умирая от зноя, жажды и кнута перегонщиков.

Большая часть рабов все же дошла до каменоломни. Вернее дотащилась. Аданэй с первого взгляда понял, что долго здесь не живут. Тяжкий труд в солнце и в дождь, неподъемные камни, дурная еда и незаживающие раны от плети быстро забирали силы людей.

Он до сих пор поражался, как выжил в невыносимых условиях почти полгода. Многие умирали. Даже те, кто казался сильнее его. Иногда, в малодушном отчаянии, Аданэй жалел, что не погиб в поединке. Тогда умер бы господином, кханади Отерхейна, а не рабом. Но боги не пожелали расставаться с любимой игрушкой.

Впрочем, если бы не Гиллара с Ниррасом, смерть не минула бы и его. Уму непостижимо, как Гиллара узнала в нем наследника престола: избитый, привязанный к столбу, он не походил на кханади. Да и человека-то напоминал слабо — израненное, искалеченное подобие.

Аданэй с горечью вспоминал, как и за что был наказан. Одним утром его остановил надсмотрщик, от которого он получал больше всего нареканий и ударов хлыстом. Мужчина подозвал Аданэя, провел по узкому проходу между завалами гранита. Там схватил за грудки и ударил спиной о камни так сильно, что в глазах потемнело. Прижал к огромной глыбе и с ненавистью проговорил:

— Ты! Ты, сука, должен был сдохнуть! Или стать уродливым, как все вонючие рабы! Знаешь, почему?!

— Нет... — пробормотал Аданэй.

— Лжешь! — глаза надсмотрщика заблестели. — Лжешь, проклятый колдун! Иначе давно бы сдох! Слишком молодой, слишком красивый. Такие здесь долго не живут. Злобный оборотень! Ты навел на меня морок! Проклял! Я уже много лет не желал мужчину. А теперь — ты! Из-за тебя дни — лихорадка, ночи — болезненный бред! Я должен освободиться. Поэтому ты станешь моим либо сдохнешь!

Аданэй не совладал с собой, истерично расхохотался: все это слишком напоминало публичный дом.

— Ты либо поэт, либо дурак! Ты...

Тяжелый кулак надзирателя помешал закончить фразу. Ноги подкосились, Аданэй упал, и удары посыпались сверху. Надсмотрщик бил, не разбирая куда и чем: ногами, хлыстом, по лицу и спине. Крики привлекли других надзирателей. Они оттащили мужчину, хотя тот вырывался и хрипел:

— Сдохни, грязный сукин сын! Сдохни!

Аданэя поволокли к столбу. Там мокрыми веревками привязали за щиколотки и запястья. На солнце веревки высохли и врезались в тело. На тщетные мольбы о воде никто не обращал внимания.

Сбыться бы последнему проклятию надсмотрщика, если бы не Гиллара с ее честолюбивыми замыслами.

За мыслями и воспоминаниями Аданэй не заметил, как добрались до пригорода Эртины — Зиранбадиса. Здесь находился один из домов Нирраса.

Военачальник, поручив рабам следить за Айном и никуда не выпускать, отбыл в столицу. Оттуда доносили: царица недовольна тем, что главный советник задержался в провинции.

На прощание Ниррас предупредил:

— Веди себя незаметно. Сиди в комнате и изображай молчуна. Притворись, будто не знаешь наш язык. И держись подальше от женщин. О тебе должно остаться как можно меньше воспоминаний. Скоро я приеду за тобой или пришлю людей, так что будь наготове.

Он уехал.

Аданэй, хоть и утомился, но долго не мог заснуть. Почти до рассвета простоял у окна, глядя в бесконечное небо, которое не тревожили человеческие беды и радости. Тьма пела свою песнь, а звезды кружились в своем танце. И все же Аданэю хотелось верить, что вселенная одинаково любит своих детей — и мельчайшую песчинку, и горделивую скалу. Ведь сейчас у него никого не осталось, кроме безлико-прекрасного неба и равнодушных ночных светил.

Глава 6. Иногда люди крепче стен, но чаще — нет

Всю ночь в захваченном замке горел свет — пировала военная знать. Звучала музыка, доносился громкий смех, раздавались бранные песни и грустные баллады. Длинный стол заставили яствами, вино лилось рекой, извивались в танце гибкие танцовщицы, бросая призывные взгляды тем, кто казался им покрасивее и побогаче. Кто-то пил мало, кто-то много. Некоторые покачивались, глядели вокруг осоловевшими глазами, из последних сил соблюдая зыбкое равновесие.

Во главе стола восседал великий кхан, рядом с ним — Таркхин и военачальник Ирионг. За спиной правителя, держа меч оголенным, стоял предводитель охранной дружины — Видольд. Эти четверо почти не пили. Присутствие кхана на пиру было данью уважения воинам: они это заслужили, взяв Антурин. Элимер давно хотел заполучить город-крепость, преграждавший путь к Иллирину. А Иллирин — это выход к морю.

Сначала был мощный штурм, потом изнурительная осада. Но все оказалось проще: среди осажденных нашелся предатель. Он и открыл ворота. Войско ворвалось в Антурин и овладело им почти бескровно.

Об этом древнем государстве ходило много легенд. Рассказывали, будто основатели замуровали сотни людей в стенах, а потому разрушить их, согласно поверью, невозможно. Еще говорили, будто раньше на этих землях жили дикие племена, которые поклонялись жестоким кровавым богам. Вождей дикари хоронили, возводя над ними курганы. Потом племена ушли, а курганы остались, наводя на людей ужас. Никто не решался строить в этих местах дома: слишком много странных историй ходило о проклятых долинах. Но пришел в эти края колдун-изгнанник Антурин. Снял с земли проклятие. Тогда и родился город, названный в честь основателя. Скоро он разросся, завоевывая или принимая под покровительство окрестные селения, и превратился в империю. Но прошли века, и большинство принадлежащих Антурину земель откололись. Правители же погрязли в спорах за власть и в борьбе с мятежами. Вот и стало ослабевшее государство легкой добычей Отерхейна.

В разгар веселья, когда вино лилось мимо ртов, песни утратили стройность, а подвыпившие танцовщицы перестали танцевать, кхан поднялся из-за стола и подал знак Ирионгу и Таркхину. Все трое двинулись к выходу. Видольд последовал за ними.

— Ты сделал, как я велел, Ирионг? — спросил кхан, стоило им оказаться за дверью.

— Да, повелитель. Везде стража, воины следят за улицами. Я приказал Гоменху, он проследит, чтобы к дозорным не попало ни единого бочонка вина. Все-таки мы не у себя дома, а Антурин еще не Отерхейн.

Кхан кивнул.

— Осторожность не помешает. Надеюсь, дозорные не выражают недовольства, что их лишили отдыха?

— Что ты, мой кхан, они не смеют. К тому же их возглавляют опытные десятники. Волноваться не о чем.

— Хорошо. Прикажи Гоменху, пусть проследит, чтобы эти десятники, если все будет спокойно, получили вознаграждение.

— Все будет исполнено.

— Надеюсь. Видольд, — Элимер обернулся к мужчине с мрачным лицом, полускрытым черными волосами.

— Слушаю, кхан, — голос прозвучал вальяжно.

Этот человек старался не проявлять излишней, на его взгляд, почтительности. Элимер тщетно внушал ему, что нужно соблюдать Придворное Уложение. Упрямый горец на словах соглашался, но не признавал себя всецело подвластным правителю. Он считал, будто служит по собственному желанию. Отчасти так оно и было.

Об истории, связанной с Видольдом, знали только сам Элимер и его охранная дружина. Приближенные понятия не имели, как и откуда Видольд с отрядом появился в войске кхана.

А история вышла презабавная.

В день, когда Элимер расспросил главаря разбойников об Аданэе, ему в голову закралась необычная мысль, и он продолжил спрашивать:

— Как тебя зовут? Откуда ты? Почему стал разбойником?

— Эй, не слишком ли много вопросов? Ну, ладно-ладно, — ухмыльнулся черноволосый, заметив, как сошлись на переносице брови собеседника. — Ради моих ребят, раз уж эти олухи попали в окружение, отвечу. А ты за это отпусти нас.

— Ты не в том положении, чтобы ставить условия.

— Верно подмечено, — главарь нахально подмигнул. — Видольд-Ворон я. Горец с Высоких Холмов. А разбойником стал... Хм, давно то было... С отчимом не поладил, сбежал, да прибился к одной шайке. Сначала мальчиком на побегушках был, а как вошел в возраст, так помощником главного. Где только ни побывали, от моря до моря прошли. А в Отерхейне нас накрыли. Я и еще несколько из наших сбежали. Разделились. Я к столице двинулся. Думал, в войско возьмут, мечом-то я неплохо машу. Да куда там! Не взяли. Сказали: чужеземец и рожа грабительская. Я еще пошатался по Отерхейну, даже батраком малость поработал, да понял, что вольная жизнь, хоть опасна, да вольна. Вот и набрал свою шайку. Мы уж к Независимым Княжествам думали двинуть, там нашему брату вольготнее. Да тут вы нас скрутили. Вот и вся история. Ну что? Отпускаешь?

— Я еще не все спросил.

— И отчего некоторые так любопытны? — снасмешничал головорез. — Хей, а может, ты к нам прибиться хочешь? Это завсегда пожалуйста, дерешься ты недурно, — Видольд расхохотался, затем добавил: — Ладно, молчу. Спрашивай уж.

— А что, если тебе и твоим людям предложат стать воинами Отерхейна?

Взгляд разбойника стал сосредоточенным, на лице промелькнуло подозрение.

— Кто же нам такое предложит?

— Я.

— Понятия не имею, кто ты, — фыркнул главарь.

— Имя мне Элимер. Я властитель этой страны.

Если Видольд и удивился, то виду не подал. Приподнял одну бровь и, почесывая затылок, протянул:

— Зачем кхану вербовать разбойников? Больно это странно.

— Что ж, буду откровенным. Видишь ли, кханом я стал недавно. Не доверяю людям отца: они предпочли бы другого на троне. А мне нужны свои люди.

— У нас хоть выбор-то есть?

— Конечно. Либо вступаете в мое войско, либо...

— Либо ты нас убьешь? — со смехом закончил фразу Видольд. — Какой же это выбор?!

— Я не договорил! — отрезал Элимер. — Либо ты поклянешься кровью Горы, что уведешь из Отерхейна своих людей, и вы никогда сюда не вернетесь.

— А ты неплохо знаком с обычаями горцев, если требуешь этой клятвы. Но с чего такое великодушие?

— Никакого великодушия. Просто мне не нужны рабы, согласные на все, лишь бы сохранить свои жизни. Мне нужны воины, верные по собственной воле. Поэтому я и предоставляю выбор. Я достаточно знаю народ горцев, чтобы понять: если поклянешься, то не предашь.

— Ты молод, но неглуп. В общем-то, я не прочь стать воином. Но не могу отвечать за моих ребят.

— Ты их главарь — спроси! Если откажутся, пусть убираются из Отерхейна. Никто их не тронет.

Остальные разбойники оказались не столь хладнокровны, как их главарь, а потому не удержались от удивленных возгласов и вопросов.

— Молчать, сукины дети! — приказал Видольд, и ватага умолкла.

Отказались от предложения Элимера лишь несколько молодых парней, которым по юности или глупости разбойничья жизнь все еще казалась привлекательной. Они двинулись к границе, а остальные составили отдельную дружину.

Бывшие разбойники показали себя сильными воинами, верными кхану. Через год Элимер сделал их телохранителями. Но никто не должен был узнать, чем они занимались в прошлом: в народе слишком велика была ненависть к искателям легкой наживы.

Кхан отогнал воспоминания и снова обратился к телохранителю:

— Где он?

— Наверху. Комната охраняется.

— Сколько ему пообещали?

— Сотню злат.

— Немалые запросы... Ладно, посмотрим, — глаза Элимера сверкнули. — Не понимаю, зачем он открыл нам ворота. Не думаю, что ему плохо жилось при антуринских правителях.

— Он говорил, духи предсказали, что Антурин падет, а его убьют захватчики. Вот и решил подружиться с нами и спастись, — усмехнулся Ирионг.

— Необязательно отдавать деньги, — вставил Видольд. — Пусть радуется, если ноги дадут унести. Мерзкий тип. Знаешь, как говорят у нас в холмах? Предавший предателя — не предатель.

— Замолчи, — Элимер поморщился. — У вас на холмах говорят еще и "кто обманул, того жизнь обманет". Так что я выполню обещание. И потом: что такое сотня злат за целую страну?

За разговором четверо приблизились к невзрачному проходу в стене. Там начиналась узкая щербатая лестница, сейчас погруженная в темноту. У нижней ступени лежали заранее приготовленные факелы.

— Не стоит идти всем, — обратился кхан к подданным. — Я отправлюсь с Видольдом, а вы ступайте, отдохните. С утра соберемся на совет.

Лестница привела в тесный коридор, в котором находилась лишь одна дверь. Возле нее скучали стражники. Завидев правителя, они приосанились и вскинули копья в знак приветствия. Один из них отворил дверь большим проржавелым ключом, и Элимер вошел в комнатушку.

В камине горел огонь, высвечивая короткую скамью у окна, низкий стол неподалеку и узкий диван, на котором и лежал антуринец. Поняв, что к нему явились отнюдь не стражники, он вскочил и грохнулся на колени.

— Приветствую тебя, великий император. Я, твой покорный раб, молюсь, чтобы боги благоволили тебе, страна твоя процветала, а потомки твои...

— Молчи, — прервал его Элимер, — Хватит восхвалений. И поднимись.

Смущенный антуринец поднялся с колен и опустил голову. Некоторое время Элимер рассматривал его: седой, невысокий, тело рыхлое, на лбу глубокие морщины. Неопределенного цвета глаза бегают, что говорит не то о лживости, не то о трусости. А может, и о том, и о другом. Прав Видольд — и впрямь неприятный тип.

— Ты провидец, верно? — нарушил кхан молчание.

— Да, мой повелитель.

— И ты хочешь получить сотню злат и стать моим личным прорицателем.

— О, если это будет угодно великому властителю, я буду безмерно счастлив и восхвалю богов за дарованные мне блага.

— Ты всегда столь учтив? — заметив, что провидец снова собирается что-то сказать, Элимер одернул его: — Неважно. Золото ты получишь. Видольд!

Телохранитель отвязал от пояса кожаный мешочек и подал кхану. Тот бросил его на стол.

— Бери!

Прорицатель с опаской глянул на правителя, потом протянул руку и схватил кошель. Элимер продолжил:

— А теперь поговорим. Насчет второй твоей просьбы. Как я понял, ты хочешь быть при мне. Но я не знаю, насколько ты хорош. Предскажи мне судьбу. Сейчас.

— О да, мой повелитель, — прорицатель хотел снова упасть на колени, но, уловив раздражение в глазах кхана, передумал. — Мой повелитель, твоему верному рабу духи уже давно про тебя рассказывают.

— Неужели? — брови Элимера приподнялись.

— О да, очень давно! Они сказали, что ты — великий завоеватель. Пройдет немного времени, все народы падут ниц перед твоим величием. Ты завоюешь Иллирин и Эхаскию. Потом тебе покорятся и заморские страны. У тебя будет много жен и славных потомков, твое имя воспоют в легендах...

— Достаточно. А как насчет бед и неудач? Есть что-то плохое?

— Только то, с чем ты сможешь справиться, мой повелитель. Опасайся людей, что были близки с твоим братом.

— Что тебе известно о моем брате?

— Только то, что рассказали духи. Твой брат был завистливым и подлым человеком. Он ненавидел тебя, мечтал убить. Но боги благоволили тебе, а не ему. Теперь его слабый дух в царстве мертвых, ибо никто не способен встать на пути такого властителя, как ты.

В глазах Элимера полыхнула злость.

— Хватит, — процедил он. — Ты льстишь мне. И льстишь неумело. Неужели твои правители были настолько глупы, чтобы доверять твоим предсказаниям?

Лицо провидца исказилось, но через несколько мгновений вновь приняло угодливое выражение.

— Их разум, конечно, не сравнится с мудростью властелина Отерхейна, — пропел он.

— Ничего не говори. Лучше послушай. Я всегда выполняю обещания. Деньги у тебя. И только что ты выдал первое предсказание. Значит, и второе обещание исполнено. Но ты забыл о главном. Ты не просил сохранить тебе жизнь.

Прорицатель побледнел и отступил на несколько шагов. Промямлил трясущимися губами:

— З-за что?

— Ты попросил слишком много. А я не глупец и не стану держать при себе предателей и лжецов.

— Я... я больше ничего не прошу. И деньги отдам, позволь только уйти!

— Увы, ты слишком поздно об этом подумал.

Кхан краем глаза посмотрел на Видольда. Бывший разбойник с полувзгляда научился понимать желания господина. Шаг вперед, взмах изогнутого меча, и голова провидца покатилась по каменному полу. Тело рухнуло следом. Элимер провел рукой по лицу, вытирая попавшие на него капли крови.

"Не зря духи предсказывали ему гибель при взятии Антурина" — пронеслась мысль.

Видольд вытер меч, вложил в ножны и вслед за кханом двинулся к выходу. Элимер прошел мимо стражников, не оглядываясь. Телохранитель же обернулся к ним и бросил:

— Там тело. Уберите. Пусть его похоронят. Только деньги, что при нем, не трогайте. Прокляты они, — воины кивнули, а Видольд, усмехнувшись, пробормотал: — Порой Пересмешник выдает злые шутки...

Когда шаги кхана затихли вдали, стражники вошли в комнату и склонились над телом.

— Ну, что делать будем?

— Что-что... Сказали же: тело убрать.

— А деньги?

— А что деньги? Сказано тебе — прокляты они! Ты как хошь, а я к ним не притронусь. Я, знаешь ли, во все эти штуки колдовские еще как верю.

— И то правда. Слушай, может, в покрывало его замотаем? — воин указал на покрытый толстым сукном диван.

— Давай. А внизу отдадим местным, пусть сами хоронят.

Воины сдернули покрывало и расстелили на полу. Сверху положили тело и голову провидца и, не переставая болтать, принялись заворачивать в сукно.

— Мы-то с тобой куда потом, а?

— Да кто ж его знает куда? Не здесь же пустую комнату охранять. А нового приказа не было.

— Может, к десятнику? Он скажет.

— Он-то скажет, да только нам это надо, что ли? Может, лучше того, на пир? Никто и не заметит. Ты как?

— Не-а. Нельзя. Это ночью не вспомнят, а как с утра пьяный валяться будешь, так мигом. Не, давай лучше к десятнику.

— Ну, к десятнику, так к десятнику, — вздохнул Ларун.

Стражники несли тяжелый сверток, ухватив его с двух концов. Из него сочилась кровь, оставляя на камнях липкие темные пятна. Выйдя во двор, воины тут же поймали двух слуг и избавились от ноши. Те положили труп в двухколесную тачку, сами впряглись в нее и повезли за ворота. Стражники неторопливо шли следом, поддерживая праздную беседу.

— О чем этот жуткий Ворон-то говорил? Ты понял? О каком-то пересмешнике...

— Э, Ларун, сразу видать, родом ты не из наших краев. Пересмешник — так Ханке-плута называют.

— Ханке?

— Ну да. Вот, слушай. Мне дед рассказывал, когда еще жив был. А ему — его дед...

Первых богов было девять. Младший среди них — Ханке. Разделили они меж собой власть над миром.

Но не нашлось дела для Ханке, ведь когда боги мир делили, он с водяными девами на дне моря играл. Вот и остался ни с чем. Разозлился тогда Ханке. Как же так, — думает — всем богам люди жертвы приносят да восхваления поют, а про меня и не вспоминают. И задумал он тогда людей с богами рассорить, чтобы самому главным сделаться.

Собрал богов на совет и так сказал:

— Побывал я, братья и сестры, на земле. Насмотрелся, наслушался. Слишком добры вы к людям стали. Перестали они богов уважать: жалуются, негодуют. Надоело им оружие ковать и воевать. Солнце им слишком жарко светит, дожди сыростью кости ломят. Не хотят женщины ткать и прясть, проклинают они Наннэ, ремесло подарившую. За скотом ухаживать перестали, на судьбу треклятую жалуются, а на смерть и того более.

Возмутились боги и так решили: лишить неблагодарных людей даров своих.

Тогда исчезло с земли солнце, прекратились дожди. Деревья и травы засыхали, скот худел, оружие из рук воинов выпадало. У ткачих и нить рвалась, и ткань расползалась. Не понимали люди, за что же их боги карают. Костры жгли, жертвы приносили, а бедствия не прекращались. Уже начали о конце мира поговаривать, когда явился к ним Ханке-рыжий-бог, и так сказал:

— Потому у вас, люди, жизнь плохая пошла, что не тем богам вы поклоняетесь. Это я — Ханке Великий — всем в мире заправляю. Долго я ваше непотребство терпел! Костров не видел, песнопений не слышал. Иссякло мое терпение, потому и вам жизни не стало — страшен я в гневе. Но простить вас готов, ибо слабы вы умом и не ваша в том вина. Знайте теперь, кому хваления возносить. Почитайте меня, Ханке, более других богов, и благодать к вам вернется.

Пали люди ниц, протянули в мольбе руки к Ханке, а тот и был таков.

Исчез Ханке с земли, на небо перенесся, да сразу совет созвал. И сказал богам:

— Побывал я, братья и сестры, на земле. Насмотрелся, наслушался. Опомнились глупые люди, осознали вину. Жрецы их круглые сутки в бубны бьют — во славу вашу. Костры возжигают — во славу вашу. Детям своим о деяниях ваших рассказывают — во славу вашу! Жалко мне людей стало, ведь недолговечен срок их земной, а потому ума и не нажили. Простить бы их надобно.

Посовещались боги и сделали так, как Ханке советовал.

Вернулось солнце на землю, дожди благодатные прошли. Леса зазеленели, скот пожирнел, и никогда еще не ковалось столь крепкого оружие и не ткалось столько прекрасных тканей, как в это время. Дети здоровыми рождались, а болезни исчезли. Второй золотой век настал. Живут люди, не нарадуются, Великого Ханке благословляют, ему костры возжигают.

Благословляют люди Ханке, да только прочие боги заметили: что-то не так пошло. Они людям милость свою вернули, но ни дыма костров, ни песен к ним с земли не доносится. Зато Ханке довольный бродит, сытый да румяный, улыбка хитренькая с губ не сходит.

Догадался тогда Гхарт сам на землю глянуть.

Взглянул — и поразился! Видит он, что люди Ханке костры возжигают, а о прочих богах не вспоминают. Понял тогда Гхарт хитрость младшего брата, и гнев объял его.

Собрал он богов на совет, и на совете том раскрыл обман Ханке. Зашумели боги, затрясли кулаками, окружили обманщика.

Испугался Ханке, холодным потом покрылся, да виду не подал. И так говорит:

— Подождите ругать меня, братья и сестры. Я ж все только для вас и придумал. Такая задумка моя была: показать людям, как важно богов чтить, ибо коротка человеческая жизнь, забыть могут. А вам, братья и сестры, доказать хотел, что приглядывать за людьми надо, ведь слабы они умом. Как бы чего не натворили... А о собственной славе и не помышлял, на том и стою.

Посовещались боги, и сказал тогда Ястре — Повелитель Небес:

— Это ты, младший брат, хорошо придумал.

Остальные покивали и разошлись. Один Гхарт остался и высказал:

— Хитрец ты, Ханке — и нас, и людей провел. За находчивость твою не стану тебя сильно наказывать, но на глаза мне век не показывайся! — и сбросил Ханке на землю.

А там его уже люди поджидают — толпа целая. Кто с топором, а кто и с мечом.

— Подлец! — кричат. — Обманул ты нас! Не жить тебе более!

Испугался Ханке, потом холодным покрылся, да виду не подал. И так говорит:

— Подождите ругать меня, люди. Я ж это только для вас и придумал! Такая задумка моя была, чтобы показать вам, как жить можно. Вот вы трудитесь, трудом своим пищу добывая. А я ничего не делал, а столько времени дары от вас принимал. И вы так можете. Я вам, люди, хитрость подарил, обману и ловкости научил. Показал, как без труда жить хорошо. И за то вы и мне теперь костры возжигайте.

Сказал так хитрец и улизнул.

С тех пор повелось, что призывают люди Ханке, когда нужно соседа вокруг пальца обвести, либо воровство с разбоем учинить. Да и честные люди нет-нет, да подкинут Ханке подношение. Так, на всякий случай.

Вот как обрел Ханке дело свое. Прозвали его после этого Ханке-плут или Ханке-двуликий. А еще — Пересмешник. Потому что больно любит он над людьми да богами пошутить и поглумиться.

Завсегда Ханке опасаться надо. А если сам человек кого обмануть пытался, да не вышло, так еще сильнее. Не нравится Ханке, когда его дары пропадают. Тогда он сам так над тобою посмеется, что берегись! Можешь и головы не снести, вот как этот несчастный.

Бридо показал в сторону свертка, который слуги уже снимали с повозки.

— Да, вот как этот несчастный, — повторил он.

— Забавная легенда.

— Да, про Ханке все такие, — хохотнул Бридо.

Они надолго замолчали.

Сверху, из замка, доносился шум пира и звуки баллады о морском короле, которого русалка на дно заманила.

... Но вот надоело тому королю

Любиться с девицей в подводном краю.

Скучая по суше, по битвам и небу,

Столетье спустя король выплыл к брегу,

Но сделал два шага — и все, мужа нет.

Лишь горсточка праха лежит на песке.

Увы, не живут столько лет на земле...

Ларун обернулся, взглянул на освещенные окна замка и понурился, жалея, что побывать на пиру не удастся.

Кхану снился нехороший сон.

Элимер стоял в поле, усыпанном цветами. От земли парило. В свете солнечных лучей казалось, что цветы оживают и тянутся к небу.

"Будет гроза", — подумал он и понял, что хочет ощутить ее силу.

Элимер видел себя, будто со стороны. Вот он стоит и улыбается. На нем белая одежда, а темные волосы треплет свежий ветер.

Улыбнувшись шире, Элимер наклонился над цветами. Они удивляли. Казалось, что каждый светился живым теплым пламенем. Он дотронулся до лепестка, но — о, боги! — цветок обратился в пепел. Дотронулся до второго, третьего — их постигла та же участь.

"Будет гроза, — снова подумал Элимер. — Это хорошо, дождь оживит их".

— Гроза очищает... Гроза очищает", — услышал он голос брата.

На открытую ладонь упали первые капли.

Одна, вторая.

Они чисты и прозрачны.

Словно слезы. И так приятно холодят разгоряченное тело.

Третья, четвертая.

Отчего-то теперь они стали теплыми и окрасились багряным.

Это кровь.

Кровь — шепчет дождь.

Кровь — вторят цветы, превращаясь в пепел.

Кровь — неумолимо стучит в висках.

Элимер попытался опустить руки, но не смог. Кровавый поток стекал по пальцам, капал с волос. Белая одежда потемнела и прилипла к телу. Хотелось кричать, но голос пропал.

Запах крови. Такой странный — отвратительный и одновременно манящий.

— Ты много убивал. Теперь утони в крови! — прозвучало за спиной проклятие, и тут же раздался злорадный хохот.

Элимер обернулся и увидел брата. Тот стоял на балконе старого замка. Аданэя страшный дождь почему-то не коснулся.

— Это потому, что гроза очищает! — крикнул брат, словно услышал его мысли. — А эта кровь да падет на твою голову! Ведь ты никогда не перестанешь любоваться смертью! Моей смертью! — и снова захохотал.

"Но ведь я приказал отрезать ему язык?!" — промелькнула мысль.

Элимер проснулся. В висках билась нестерпимая боль, словно голову его сдавило железным обручем.

Кхан вскочил с кровати. В глазах потемнело, боль усилилась. А ведь казалось, что сильнее некуда.

Элимер прижимая пальцы к вискам. Посмотрел в оставленное открытым на ночь окно: утреннее солнце освещало покои. Воздух нес прохладу: ночью прошел дождь.

"О, боги, как в моем сне", — Элимер глянул на небо, словно ожидал увидеть собирающиеся на нем тучи. Впрочем, ничего не произошло. Только раздался осторожный стук в дверь.

— Войди, — отозвался Элимер.

На пороге появился Таркхин. Старик вошел и закрыл за собой дверь. Несколько секунд смотрел на Элимера, затем подошел к нему.

— Что случилось? Ты сам не свой. Все уже собрались на совет, ждут тебя.

— Совет? — удивился кхан, затем хлопнул себя по лбу. — Совсем забыл. Сколько времени?

— Совет должен был начаться полчаса назад.

— Так почему ты не пришел раньше?

— Что с тобой? — еще раз спросил Таркхин.

— Ничего. Дурной сон приснился. И голова болит. Но это ничего. Ступай. Я скоро подойду. Скажи, чтобы не расходились.

— Опять эти сны?

— Нет, — отозвался тот, — всего лишь глупый кошмар.

Таркхин приблизился и приложил пальцы к его вискам. От рук старика полился холод — боль ушла, словно ее никогда не было.

— Спасибо, — прошептала Элимер.

— Не за что. Мы ждем тебя на совете.

В библиотеке бывших правителей собрались лишь доверенные люди великого кхана. Два советника — Таркхин и Варда, военачальник Ирионг, а также дейлар восточных земель Диэль Райханский.

Хотели начать с вопросов, которые нужно решить побыстрее: назначить наместника в Антурин, определиться, сколько воинов оставить здесь на первое время и как обустроить жизнь в новой провинции. Однако кхан начал с другого:

— Ирионг! Карту.

Военачальник не без удивления подчинился и развернул на столе пожелтевший от времени пергамент, с нанесенными на него границами государств.

Элимер подвинул карту. С удовольствием подумал, что пора ее переделать, ведь границы империи изрядно раздвинулись. Антурин превратился в провинцию, а южные степи вошли в состав Отерхейна еще несколько месяцев назад: дикари, проиграв все сражения, сбежали в Дейнорские леса к сородичам.

На юго-востоке находилась провинция Райхан. На западе — мелкие княжества-данники. С севера Отерхейн защищали горы и ледяные земли, а с юга — дальше южных степей, — безжизненные пустыни. Оставался восток. И леса на северо-западе: там жили дикие племена. Их нападения напоминали комариные укусы — не опасные, хотя и раздражающие.

Главной же целью был восток — выход к морю. Торговые корабли и военный флот сделали бы Отерхейн непобедимым. Но тому мешал Иллирин — пока еще сильное государство. Его жители считали себя избранным народом, а цари не собирались пропускать к морю другие государства. К тому же Иллирин и сам по себе был интересен, Богатейшая страна: реки, леса, плодородные земли и золотые прииски. Элимер жаждал захватить это государство.

— Странно, что иллиринцы не помогли Антурину, — пробормотал он. — Государство-крепость прикрывало их с запада...

— Не так уж и странно, — Таркхин пожал плечами. — В этом случае войны с нами было бы не избежать. А они к ней не готовы.

— Как и мы, — усмехнулся кхан. — Остается скалить друг на друга зубы. Но рано или поздно война будет. Думаю, иллиринцы понимают это не хуже нашего. Поэтому я хотел поговорить о дикарях.

Увидев озадаченные взгляды, кхан пояснил:

— Да, пока племена ничем не угрожают. Но если начнется война с Иллирином, то наше войско уйдет из Отерхейна. Дикари тут же повылезают из нор. Пойдут грабить и жечь. Лучше заранее от них избавиться. Нужно придумать, как выманить их из лесов. Сейчас. Потом будет не до этого. А выманить их нужно не разрозненными группами, а всех сразу. Думаю, это вопрос к тебе, Варда. Ты хорошо знаком с их повадками.

Это и впрямь было так. Варда был родом из племени тогов, а в Отерхейне появился в возрасте восьми лет вместе с отцом. Того изгнали из племени, и мальчик отправился с ним. С тех пор Отерхейн стал для Варды родиной. Здесь он научился читать и писать, освоил математику, историю и другие науки. Проявив недюжинные способности, к пятидесяти годам стал советником бывшего кхана. А еще оказался достаточно умен и осторожен, чтобы не потерять должность и при Элимере.

— Ты прав, мой кхан. Пойдем на Иллирин — племена пойдут на нас. И, наверное, объединятся.

— Знаю. Потому и спрашиваю: как их выманить? Есть мысли?

Варда задумался на минуту, потом ответил:

— Диких людей несложно обмануть. Можно отправить несколько отрядов к лесным границам. Пусть идут и шумят. Как можно громче. Дикари подумают, что на них напали, и нападут в ответ. Мы же устелем их путь легкими победами. Пусть уверятся в своих силах.

— Не слишком ли много это потребует крови нашего народа? Во-первых, отряды. Во-вторых, города и села. Ведь дикари пройдут мимо них.

— Необязательно заманивать их глубоко...

— И все же надо придумать, как обойтись меньшими жертвами... Хотя твоя мысль мне нравится. Остановимся пока на ней, только нужно будет хорошо ее обдумать. Теперь об Антурине. Нужно выдать жителям зерно из хранилищ. Думаю, так мы их умиротворим, и они не станут страдать из-за бывших правителей. Мятежей избежим... Диэль, займись этим. А ты, Ирионг, реши, какую часть войска оставить здесь на первое время. Через два дня выдвигаемся обратно. До этого времени нужно назначить сюда дейлара. Думаю, им должен стать Арист...

Когда совет закончился, все разошлись. Элимер остался в библиотеке. Полагая, будто никто его не видит, уронил голову на руки. Несмотря на чары Таркхина, он все еще чувствовал себя неважно, хотя голова уже не болела.

Через несколько минут кхан ощутил, что в помещении не один. Оказалось, это Таркхин вернулся, умудрившись неслышно открыть дверь. Теперь старик пристальным взглядом буравил воспитанника.

— Элимер, твой сон... Он опять был о брате? Об Аданэе?

— Не произноси это имя, — прошипел кхан, но все же ответил: — Да. Только это неважно...

— Не уверен. Ты говорил, подобные сны начались, когда ты его возненавидел. Это не просто так.

— Конечно не просто так, — выдавил Элимер. — Хоть я ему и отомстил, а все равно ненавижу. Вот и снится... всякая ерунда.

— Какая именно?

— Зачем тебе знать? — кхан вздохнул. — Ведь ты колдун, сам и узнай, — тут же его озарила мысль, и он воскликнул: — А правда, используй дар! Ты же можешь! Скажи, что ждет Отерхейн? Чем закончится война с Иллирином? И начнется ли? И стоит ли ее вообще начинать? Ты столько лет обучался тайным знаниям! Неужели тебе самому не обидно, что ты ими почти не пользуешься?

— Я ведь уже объяснял тебе... Знания — ловушка для нас. Когда овладеваешь ими, границы мира не расширяются, а сужаются. Мы, посвященные, лишь храним то, что создано, и позволяем уйти тому, что отжило свое. Следим за собой, не поддаемся извечным человеческим порывам, удерживаемся от безумств. Не пытаемся изменить мир.

— Разве без перемен он не превратится в болото?

— Менять, рушить, снова строить — удел простых людей. Нам же нужно быть куда осмотрительнее, чем вам. Тем более мы не всегда можем предугадать, как переплетение сил отразится на вселенной. Порою, когда мир стоит на перепутье, даже ребенок может его изменить. Что уж говорить о нас, наделенных силой?

— Я — кхан. Но мне непросто менять даже собственную страну. А ты говоришь, что ребенок может изменить мир?!

— Неосознанно, — Таркхин улыбнулся. — И лишь на перепутье истории. Это как крохотный камешек, потревоженный ветром и вызвавший обвал.

— Ладно, я понял. Но скажи: неужели не получится заглянуть в мое будущее? Ведь иногда чародеи это делают, я знаю.

— Делают. Иногда. Изредка. Но твое будущее лучше не знать ни тебе, ни мне.

— Оно так ужасно?

— Понятия не имею, ведь я в него не заглядывал. Узнавать грядущее всегда опасно. Читая, ты его меняешь. Потому я и не пытался прозреть твою судьбу. Любое вмешательство ведет за собой цепочку самых непредсказуемых событий. В твоем случае это опасно вдвойне.

— Потому что я кхан?

— Не только. Не знаю, как и почему, но ты и твой брат связаны с этим миром куда сильнее, чем прочие люди. Вы как-то влияете на него, но я пока не могу понять, как именно. И это меня тревожит. Пожалуйста, не ищи брата...

— Отчего ты так за него волнуешься?

— Не за него. Ведь я уже сказал: вы повязаны с миром и друг с другом слишком прочно. Поэтому будь осторожнее. Неизвестно, чем обернутся ваши действия через десятки, сотни или тысячи лет. Не зря ты дважды его не убил.

Элимер заговорил лишь через несколько минут:

— Ладно... Ты видишь дальше меня. Просто так ни о чем просить не станешь... Хорошо, я не стану разыскивать Аданэя. Да и зачем? Своей местью я доволен. Главное, чтобы он больше не встал у меня на пути.

Таркхин удрученно покачал головой:

— В том-то и дело, Элимер, в том-то и дело. Сдается мне, вы еще столкнетесь.

— Тогда моя рука больше не дрогнет.

— Все же мне хочется верить, что до этого не дойдет, — без особой надежды пробормотал советник и спросил: — Так все же — расскажешь, что тебе снилось?

— Нет. Не хочу обсуждать сны, — отрезал Элимер, сам не понимая, что удерживает его от откровенности. — Разговор окончен. Идем. Еще много дел.

С этими словами уже не Элимер, а великий кхан поднялся и, не оборачиваясь, направился к двери.

Глава 7. Белая Кошка айсадов

Всю ночь в степи горит костер и освещает фигуру пляшущего шамана. Старик танцует для духов, взывает, говорит с ними, а они помогают петь дикую песнь и рассказывают о сокрытом.

Долго кружится шаман, в исступлении вскидывает худые руки и ноги. Взлетают седые спутанные космы, и кровавое пламя отражается в расширенных зрачках. Причудливые отблески падают на землю, свет костра и тень танцующего силуэта скрещиваются.

Шаман читает по теням, он видит и познает. Зелье, сваренное из небесных грибов, помогает перенестись в мир духов и понять их слова. Там, где для непосвященных — манящая пляска огня, для шамана — знаки и символы, а где колыхание теней — начертания судьбы.

Гулкие удары бубна разносятся по равнине, сплетаются с шорохом трав и шумом ветра. Старик различает слова природы, и ему открывается тайное. Перед ним проносятся прошлое и будущее. Он чует течение неумолимого времени, видит себя и могучих властителей соринками в глазах вечности.

Взгляд застилают видения страшных войн и великих побед, смерти и рождения героев. Немало открыто шаману, но неисчислимо больше спрятано во тьме. Но открытое читает он так же легко, как люди городов свои письмена.

Вот предстает перед ним седая змея, брызгает ядом в золотой кубок, подносит своему змею.

Вот мать приносит в жертву дитя — и боги улыбаются.

Вот два коршуна сходятся в битве, и сотрясается великая Гора.

Вот скачут на могучих жеребцах полунагие люди. Пыль от копыт поднимается и оседает, оставляя пустоту.

Вот крепости и страны лежат в руинах.

Вот белая кошка повергает хищного коршуна...

Старый шаман в изнеможении падает в сухую траву и, тяжело дыша, скребет длинными ногтями бурую землю.

Костер догорает, а над миром восходит заря. Освещает розовым высокие, сверкающие росой травы и неподвижную, одинокую в необъятной степи фигуру шамана рядом с сизым пепелищем.

Кожаные палатки туризасов едва заметны вдали, скрытые утренним туманом.

Огромная неповоротливая птица перелетела с дерева на дерево и, нахохлившись, поправила перышки. Глупая, она понятия не имела о грозящей ей опасности и бестолково ворочала крошечной по сравнению с туловищем головой.

Настороженный взгляд из зарослей, натянутая тетива, полет стрелы — и конец. Птица рухнула на землю, с треском ломая хрупкие ветки.

Из густых кустов выпрыгнула русоволосая девушка и подбежала к добыче. Напрягшись, вытащила стрелу. Затем улыбнулась, встряхнула собранными на затылке волосами.

Убрала птицу в заплечный мешок из оленьей кожи, где уже лежали два небольших зайца. Выпрямилась и гибко потянулась.

На ней были только набедренная повязка, кожаная обувь да волчья шкура, согревающая в холодные ночи. Из-за плеча выглядывали лук и колчан, а на поясе висел длинный нож. Люди из каменных домов назвали бы девушку дикаркой, но сама Шейра себя таковой не считала.

Она принадлежала к племени айсадов и гордилась этим. Считала, что если кого и можно назвать дикарями, так подлых пришельцев, отнявших землю предков. Прадеды в то время были еще детьми, но они запомнили и передали потомкам свою историю.

Раньше ее род жил в Горах Духов. Чужаки назвали их Горами Гхарта. В то время айсадов было много. Мужчины охотились — на вершинах и у подножия гор, женщины обустраивали становище и воспитывали детей.

Так было, пока не пришли темные люди: такими они казались светловолосым и светлоглазым айсадам. Пришельцы жестами и рисунками объяснили, что родина покрылась льдом, что пришлось ее покинуть и что многие погибли в пути.

Айсады и другие горные племена — тоги, равены — приняли чужаков, дали им еды, разрешили жить на своей земле.

Потом темных людей стало все больше. Они приходили с севера, не было им конца. Добычи уже не хватало, и племена перекочевали к подножию гор, где в изобилии водились быки, козлы и другая дичь.

Но темные люди оказались ненасытны, как сыновья шакала. Нападали на горных жителей, отвечая злом и подлостью на дружелюбие и помощь. Айсадам и другим племенам пришлось бежать в непривычные для них леса и степи. Там они смешались с местным населением, и на время воцарился мир.

Он продолжался, пока дозорные одного из родов не заметили спускающихся с гор темных людей. Все поняли, что это значит. Вновь случилась битва, больше похожая на истребление. Ведь у врагов было железное оружие и далеко стреляющие луки. Они ездили на лошадях, тогда еще не знакомым племенам, а тело прикрывали доспехами. Айсадам и прочим народам гор и степей снова пришлось отступить. Теперь на юг.

Но и этим не закончилось. Темные люди вырубали леса, дробили камни и возводили каменные жилища, продвигаясь все дальше. Тогда случился последний бой. После него горстка уцелевших тогов, айсадов, равенов, лакетов и многих других укрылась в Дейнорских лесах на северо-западе. На захваченных землях возникли государства темных людей: Тилирон, Райхан, Урбиэн, а позже и Отерхейн — самое ненасытное царство из всех. Его вожди до сих пор не могли успокоиться и недавно опять пошли войной на остатки тех родов, что еще оставались жить южнее.

Шейра помнила, как к ним в леса пришли изгнанные со своих земель люди. Гордые воины плакали, глядя в сторону отнятой родины.

Девушка не сомневалась: это чужаки — ненасытные дикари, а не айсады. Темные люди и так забрали степи, холмы и, главное, священные горы. Теперь же шакалам не давали покоя и леса. Отерхейнцы подбирались к их границе, вырубали деревья, сжигали пни, а потом рыли землю. Впрочем, пока айсады справлялись с горстками поселенцев: те не умели воевать.

В новое неспокойное время жизнь племени изменилась. Теперь и женщинам приходилось охотиться, убивать врагов. Да и подростки нередко вступали в битвы. Сама Шейра впервые отправилась в бой в четырнадцать лет. Тогда у нее на глазах поселенцы убили отца. Она видела, как он упал. Его светлые волосы смешались с кровью и пылью, а голубые глаза так и остались открытыми. Мать погибла еще раньше. Шейра не плакала, когда они умерли. Лить слезы по умершим — оскорблять их души. Даже девочкой Шейра это понимала. Отец храбро сражался и погиб как воин — такой и должна быть смерть айсада: в битве или от старости. Если человек умирает от болезни, либо по случайности — значит, прогневил духов, вот они и не дали достойной смерти.

В каждой битве Шейра старалась отомстить и за отца, и за сородичей. Она убивала темных людей, не зная пощады. А больше всего ей, как и многим, хотелось дотянуться до шакальего вождя. Она готова была перегрызть ему горло и верила: когда-нибудь он заплатит за все.

От гневных мыслей лоб Шейры прорезала складка, глаза сузились, мышцы напряглись. Но через минуту девушка встряхнула волосами и рассмеялась. Именно смехом научилась она отгонять злые и горькие мысли. Глубоко вздохнула, еще раз тряхнула головой и побежала к становищу, расположенному на широкой поляне.

Влажные от росы ветки хлестали ее по лицу, оставляя едва заметные царапины, но Шейра не обращала на это внимания.

Перед ней выросла фигура, заставив отскочить в сторону и схватиться за нож. Но вытащить его девушка не успела — узнала Тйерэ-Кхайе, Бегущего-по-листьям. Этот воин должен был стать ее мужем после праздника Весенней Луны. Совет старейшин решил, что они рождены друг для друга.

Поговаривали, будто Тйерэ-Кхайе скоро станет одним из вождей. Значит, Шейру ценили в племени, раз посчитали достойной такого воина. Это тешило самолюбие. Кроме того, он ей нравился: храбрый, сильный, осторожный — сложно найти охотника удачливее.

Бегущий-по-листьям смотрел на нее невозмутимо, по взгляду синих глаз невозможно было догадаться, зачем он появился. Несколько минут прошло в безмолвии: негласное соревнование, истинный смысл которого давно забыт — кто сдержаннее.

Тйерэ-Кхайе заговорил первым:

— Тебя ждут на поляне, Белая Кошка. Идем.

Он положил руку на плечо Шейры и повел к становищу.

— Что-то случилось? — спросила девушка.

— Из степи прискакали вожди туризасов, привезли знак мира. Будет большой совет. Предводители тогов, равенов и лакетов уже здесь, наши шаманы бьют в бубны.

— О! — Шейра не смогла скрыть удивления. На ее памяти еще ни разу не собирались предводители всех племен. — Великий совет вождей?! Но при чем здесь я?

— Мне неведомо — лишь на совете прозвучат ясные слова. Вроде пророчество какое-то было. Большего мой язык сказать не может. Мне просто велели привести тебя.

Шейра промолчала, хотя и сгорала от любопытства.

Становище встретило их ударами бубнов и песнопениями шаманов. Шейра с притворным равнодушием глянула на вождей и старейшин. Они сидели в первом круге, ближе к костру. Во втором находились уважаемые воины, дальше — простые охотники. Позади всех толпились подростки и дети, вытягивали шеи, чтобы лучше видеть.

Шейра направилась в направилась в средний круг, и тут заметила, как пристально смотрит на нее верховный вождь айсадов — Дагр-Ейху.

— Шейра-Сину! — произнес он. — Подойди к огню совета.

Девушка не без удивления и робости подчинилась, уселась чуть позади старейшин. Тут слово взял вождь туризасов. Седой воин выдержал положенную паузу и обратился к племенам.

— Великие вожди, и вы, славные воины, я пришел с посланием моего рода. Вчера туризасы услышали пророчество. Наш верховный шаман открыл его перед смертью, рассказал ученикам. Он еще никогда не ошибался. Великая надежда зародилась в наших сердцах! Ведь силу последнего предсказания нельзя разрушить! Шаман видел людей в одежде из кожи, они неслись на конях. И рушились каменные шатры от их натиска. И белая кошка сразила коршуна. Племена, вы понимаете, что это значит?! Коршун — дух-покровитель шакальих вождей. А Белую Кошку все мы знаем: ее отец и мать прославили свое имя, а у отважных людей рождаются столь же отважные дети. Пророчество гласит: племена объединятся и под предводительством Шейры-Сину пойдут войной на шакалов. В схватке с ней погибнет темный вождь! И каменные стены падут. Мы вернем наши земли!

Люди заволновались. Нестройный гул взметнулся к верхушкам дубов и сосен и умолк. Только бубны по-прежнему звучали. Дагр-Ейху поднялся, встал у огня и заговорил:

— Воины! Ваши уши слышали сказанное языком Иркича-Йоху, верховного вождя туризасов. Теперь пусть головы осознают. Нам же пришло время говорить с духами.

Вожди и старейшины, шаманы и знаменитые воины покинули круг, отправились в шатер совета. Дагр-Ейху поманил Шейру жестом, давая понять, что ей тоже нужно идти. Девушка окончательно оробела, хотя пыталась этого не показывать, и уверенным шагом двинулась за вождем.

Оказавшись в шатре, Шейра растерялась. Она понятия не имела, где ее место в круге. Хорошо, что Дагр-Ейху подсказал: потянул за руку и усадил рядом с собой.

По кругу пустили ритуальный рог с отваром из колдовских трав, приготовленным ворожеей Увья-Ра. Вожди помолчали, показывая свою сдержанность, затем поднялся Иркич-Йоху. Он заговорил на древнем наречии, используемом лишь в особенных случаях. Оно восходило к тем далеким временам, когда горные жители были одним племенем. Потому люди, допущенные в шатер совета не впервые, без труда понимали этот язык. А вот Шейре приходилось слушать в оба уха, чтобы уловить смысл: она плохо знала наречие предков.

— Шакалы Отерхейна отбирают у нас землю. Убивают нас, — говорил Иркич-Йоху. — Дети наши растут, не видя величия прадедов. Но настал время, когда мы можем все изменить. Если упустим его, конец один — смерть. Темные люди рано или поздно истребят народы лесов. А после вас в неравной битве падем и мы — народ степей. Племена, нас мало, но вместе станем сильными. Объединимся по слову нашего шамана! Белая Кошка повергнет темного вождя! Отерхейн падет. Духи на нашей стороне. Я закончил, братья, и жду вашего ответа.

— Слова Ирича-Йоху пронизаны болью и правдой, — раздался низкий голос Дагр-Ейху. — Пусть даже мы не победим, но хоть погибнем в великой битве. Достаточно мы прятались, подобно грызунам в норах. Пора вспомнить славу предков! Мы — вольный народ! Это — наш край! Наш долг — изгнать подлых чужаков с земли, где покоятся кости прадедов! Но что скажет твой язык, Шейра-Сину? Ведь это тебе предрекли духи вести нас в битву.

Шейре думала, что не выдавит и звука. Но все же, минуту помолчав, она ответила:

— Кто я, чтобы противиться воле духов и большому совету? Я сделаю, как решено будет здесь и сейчас.

Других слов от нее и не ждали.

— Я услышал тебя, Кошка, — кивнул Дагр-Ейху. — Не бойся и знай: мы все — вожди и воины — будем рядом с тобой в бою и подскажем верный путь.

Дальше девушке все виделось, как в тумане. Участвующие в совете говорили с духами. Она же, не привыкшая к зелью мудрых и колдовским курениям, ничего не понимала. Мысли уносились вдаль, слова ускользали.

Из шатра совета вышли поздним вечером. Люди не разошлись: ждали решения. Узнав о нем к народу, издали боевой клич "Ахий-йя", и лес утонул в реве голосов. Шейра ликовала вместе со всеми, в ее глазах горели воодушевление и уверенность в победе. Сердце бешено колотилось.

Следующий день девушка также провела в радостном возбуждении. Только сейчас она поняла, как устала прятаться в лесу, скрываться после мгновенных, как укол, нападений. Шейра жаждала настоящего боя, о котором слагали бы легенды. Хотела почувствовать неистовую скачку и упоение битвой, услышать крики поверженных врагов.

Правда, когда на землю опустилась лиловая тьма, дневное воодушевление уступило место мутным, нехорошим сомнениям. Одолеваемая ими девушка проворочалась до утра.

Она знала, что отважна, но понимала, что слишком молода и неопытна: участвовала в схватках всего два года, а что такое настоящая война и вовсе не знала. Не могла и представить, как вести в бой такое множество людей. Слепая вера в нее, которой Шейра упивалась днем, теперь давила на плечи.

Вообще-то девушка не раз представляла, как ведет войско и прогоняет темных людей...

Далеко разносится боевой клич айсадов. Быстры, словно молнии, кони. Шакалы в ужасе разбегаются. А ведет свой народ она — беспощадная воительница. Волосы развеваются за спиной, стрелы разят врагов. В ее искаженном гневом лице шакалы видят смерть. Вот — миг, когда Шейра пронзает мечом плоть темного вождя. Вырывает из его груди сердце. Гнилая кровь хлещет из раны, он падает к ее ногам. Враги разворачиваются и бегут, а свободные племена возвращают исконные земли. Уродливая башка подлого предводителя шакалов красуется на колу перед шатром верховного вождя рода айсадов. Вождем, естественно, она представляла себя — Белую Кошку.

В воображении ненавистный враг не раз ползал у нее в ногах, моля о пощаде, и не раз она убивала его. Но то были честолюбивые девчоночьи мечты, Шейра понимала это. Сейчас же перед ней распростерлось настоящее.

Шейра боялась. Не за себя — айсадов с детства приучали не страшиться смерти. Девушку пугала ответственность, свалившаяся так внезапно.

"Отерхейн раздавит нас как букашек! Шаман ошибся", — подумала Шейра и тут же устыдилась: малодушная мысль не достойна айсада.

Успокаивала себя тем, что бой случится лишь после праздника Весенней Луны. Еще есть время, чтобы собраться с мыслями и силами. Правда, их союз с Тйерэ-Кхайе отложится. Зато если они победят, будет двойной праздник. А если проиграют, о чем Шейра боялась даже думать, тогда он и вовсе не понадобится: айсадам лучше исчезнуть с лица земли, чем с позором возвращаться.

Глава 8. Ночь Луны и Увья-Ра

В Дейнорские леса пришел долгожданный праздник плодородия — ночь Весенней Луны. В это время шаманы разговаривали с духами, а люди непосвященные просили здоровья и удачи.

Поляну заливал лунный свет, ему навстречу устремлялось пламя костра, как мужчина к женщине. В сплетении двух огней деревья словно оживали, тянули к людям ветки и шептали о чем-то.

Айсады танцевали вокруг костра. Били в ладони, топали в такт шаманским бубнам, кружились и подпрыгивали. Ворожея Увья-Ра хриплым голосом выводила ритуальную песню. Закончив ее, вышла на середину поляны, приблизилась к пламени вплотную — невыносимый жар старуху не тревожил. Люди полагали, что от него ведьму защищают духи.

Шаманку многие побаивались: не только из-за ее связи с миром-по-ту-сторону. Пугал также и облик. Потемневшее от времени, изъеденное оспой лицо. Кривая улыбка, открывающая несколько гнилых зубов. Огрубелая кожа просвечивала сквозь редкие седые волосы, заплетенные в три косы. Пронзительный недобрый взгляд, крючковатый нос и цепкие, как у хищной птицы, пальцы. Жилистое тело обвешано оберегами из перьев, костей и клыков — они позвякивали при каждом движении. Увья-Ра была самой старой из айсадов, а потому никто в племени не знал ее истинного возраста. Да она и сама давно позабыла, сколько ей лет.

Наступила полночь. Бубны смолкли. Замедлилась и остановилась пляска. Пришло время преданий. В праздник Весенней Луны полагалось рассказывать легенды, чтобы народ их не забыл.

— Девушку называли Укчейла-Айэ, — повела шаманка рассказ, сопровождая его жестами и откровенными движениями бедер...

Укчейла-Айэ, что означает Песня-В-Пути, была из берегового народа. Когда ходила она собирать травы, когда шила одежду — пела прекрасные песни. В них призывала неизвестного, суженого ей духами. А люди слушали, и радость наполняла их сердца. Многие мужи хотели взять Укчейлу к себе в шатер, но всем она отказывала: сердцем знала — не с ними ее судьба.

Однажды гуляла та певунья по лесу, и выскочил перед ней волк. Огромный — дюжине воинов с ним не совладать. Испугалась девица, закричала, бросилась прочь. Погнался волк за ней. И пары прыжков ему достаточно, чтобы нагнать, но почему-то он не торопился. Четыре дня и четыре ночи мчался за Укчейлой, пока не загнал высоко в горы. А у той уже и сил нет бежать. Обернулась певунья к волку, приготовилась смерть встретить.

Но видит: не нападает он, а кругами ходит. Как четвертый круг прошел, так мужчиной обернулся. Да таким, что всем на зависть. Стройный, сильный, на лицо пригожий, а в глазах — огонь.

И сказал Волк Укчейле:

— Давно я тебя знаю. Давно слежу за тобой. Потерял и покой, и сон. Я влюблен. Согласишься ли ты, земная женщина, жить здесь, со мной? Пещера моя просторна и светла, и крепко в ней тебя любить стану.

— Где же это видано, чтобы земная женщина с Волком жила?

— Не стану неволить. Мыслишь уйти — отпущу. Но вот моя рука. Дай же мне свою, если согласна остаться.

Задрожала Укчейла, закрыла глаза ладонью и, вскрикнув, убежала.

Опустился тогда Волк на землю, уронил голову на руки. Сидит, не замечает ничего. Сколько времени прошло, не знает. Вдруг чувствует — чьи-то пальцы плеча коснулись. Поднимает глаза и видит: то Укчейла вернулась.

— Вот тебе моя рука, — говорит певунья. — Не пойду я в селение. Буду женой твоей и матерью твоих детей. Ибо нет среди людей равного тебе.

Возрадовался Волк и отнес Укчейлу в пещеру. Стали они жить, как муж с женою. В теле волка муж на охоту ходил, а в человеческом обличье жену любил.

Но жил в горах некто Шакал. Слаб он был, но хитер. С Волком в друзьях ходил, за ним объедки подбирал. Как увидел Шакал волчью жену, услышал, как она поет, так сердце черной завистью наполнилось. Покой от злости потерял. Все ходил и думал: "Как же так, у Волка жена красавица да умница. Меня же, Шакала, ни одна людская женщина не подпускает. Уж больно я неказист. Несправедливо это".

Задумал Шакал хитрость одну. Пришел ночью к Укчейле, когда Волк на охоте был, и прошептал:

— Это я — Волк. Ты огонь не разжигай.

— Чем плох огонь?

— Выследили меня охотники. Убежал я, но свет их к пещере привести может. Но не волнуйся, любить я тебя буду крепко, как прежде.

— Волк, какой-то у тебя голос странный.

— Это оттого, что от охотников бежал. Запыхался. Но любить я тебя буду крепко, как прежде.

— Волк, и волос твой странный.

— Это оттого, что промеж кустов да колючек продирался. Но любить тебя буду крепко, как прежде.

Поверила Укчейла, что Волк это, и провела с ним ночь. А как засветало, так Шакал уходить собрался: уберегите духи ему сейчас Волка встретить. Упали на него рассветные лучи, и увидела Укчейла, что не Волк это, а хитрый Шакал. Закричала, с палкой на него бросилась. А он, знай, посмеивался.

— Ты бы, красавица, не кричала, а то Волк услышит. Не понравится ему, что ты мужа со мной перепутала.

Помолчала Укчейла, а потом сказала:

— Уходи, проклятый.

— Уйду. Но смотри — появятся у тебя два детеныша: мой и волчий. Так моего мне отдай — сын мне нужен. А коли оставишь у себя, Волк его загрызет, потому как чужое дитя ему будет.

Заплакала Укчейла. Шакал же, довольный, пошел себе, посвистывая. Как из пещеры вышел, так снова в зверя перекинулся и такого стрекача от пещеры задал, что лапы засверкали.

Ничего не сказала Укчейла Волку, когда тот вернулся.

Прошло время, родила она двух сыновей. Смотрит на них и видит: один сильный да крепкий, улыбается, ручонками машет. Второй маленький да сморщенный. Кожа у него темная, и плачет он так громко, что горы трясутся. Сразу поняла Укчейла, который сын Шакала. Тайком, пока Волк на охоте был, отдала второго сына. А Волку сказала, что умер ребенок, слабенький, мол, уродился.

Выросли волчий и шакалий сыны и взяли себе земных дев в жены. От них и пошел род горных людей. Дети шакальего сына все как на подбор хитрые да пронырливые рождались, а дети волчьего сына — благородные и сильные. Вот потому люди и ныне так различаются: мать-то у них одна, да отцы — разные. Всегда видно, кто шакалий потомок, а кто волчий. Мы, айсады, всегда различать их умели.

Еще с тех пор повелось, что волчье племя с шакальим враждует, потому как, хоть и сводные они братья, а больно разные. Предсказание было, что настанет время, и будут волки с шакалами в мире жить.

Но это уже другая легенда.

— Совсем другая легенда, — повторила Увья-Ра, — и время для нее надобно другое.

Снова зазвучали бубны. Шаманка бросила в костер колдовские травы. Огонь вспыхнул, едкий дым залил поляну. Ворожея развязала кожаный мешочек, где лежали высушенные небесные грибы. Поднесла их каждому. Очередь дошла и до Шейры. Девушка положила кусок в рот и ощутила горечь и сухость. Удушливая волна прокатилась с головы до ног, конечности онемели, тело словно сбросило земные оковы, слившись с воздухом.

— Пусть сила предков ниспошлет тебе мудрые видения в эту ночь, — произнесла шаманка.

Шейра уже не различала человеческих голосов, слух заполнился участившимися ударами бубна. Будто не бубен, а ее собственная кровь отбивала ритм.

Она услышала, о чем говорят деревья и шепчут травы, но не поняла скрытого смысла их слов: "Люди... люди... шумят... глупые...братья... гибнуть..."

Луна взывала к Шейре, и девушка простирала к ней руки. Они остались одни во вселенной: Луна и Шейра-Сину. Шейра-Сину и Луна. А вокруг изначальная ночь. Шейра больше не видела соплеменников и не помнила о них — находилась далеко, в сокрытом от человеческих глаз мире. Парила в призрачном, сотканном из лунного света пространстве.

По телу пробежала дрожь, оно пустилось в пляс. Шейра сначала медленно, потом все быстрее закружилась.

Перед глазами айсадки родились два огня: белый и красный, Луна и Пламя. Они разгорались все ярче, слепили глаза. Кровь стремительнее бежала по жилам. Развевались волосы, шептали что-то губы, руки изгибались подобно змеям, а бедра неистово вращались. По телу ползли струйки пота.

Огни подступили ближе — Шейре показалось, что сейчас все сгорит. Жар испугал девушку, и она бросилась в лес — во тьму и спасительную прохладу. Бежала, что было сил. Спотыкалась, падала и, не чувствуя боли, снова вставала и неслась дальше. Только оказавшись у реки, успокоилась и опустилась на землю.

Промеж верхушек деревьев светился кусочек ночного неба. Он приблизился, и Шейра увидела Великую Гору. Сотни чудовищ раскачивали ее. Казалось, будто Гора вот-вот перевернется. Она нависла над айсадкой, и девушке почудилось, что над вершиной парят коршуны.

"И здесь коршуны", — мелькнула мысль, и гора исчезла.

Перед глазами вновь остался кусочек неба, такой же далекий, как и прежде. Зато звезды стали нестерпимо яркими.

Шейра раскинула руки и что-то прокричала на неведомом ей древнем языке.

Грудь вздымалась все чаще, распухшие губы приоткрылись. Любой звук, будь то шелест листьев или крик ночной птицы, был невыносимо громким. Духи земли питались силами Шейры, чтобы потом отдать ей свои.

Раздался треск ломаемых веток. Девушка закрыла ладонями уши и снова закричала.

На фоне ночного леса увидела силуэт. Это был волк в человеческом обличье.

Мгновение — и она почувствовала рядом горячее тело. Чужую силу.

Луна — к огню, дух — к человеку, мужчина — к женщине.

Ощутила прикосновение влажных губ, пальцами впилась в спину оборотня. Ласкала его, в упоении раздирая кожу ногтями. Шейра чуяла запах крови и пьянела от него, как дикая прародительница — лесная кошка.

Сплетались руки и ноги, извивались тела, подобно змеиным.

Безудержна, ненасытна страсть, когда в разгаре праздник Весенней Луны. Все живое отдается ей в эту ночь и дарит земле плодородие.

Небо на востоке посерело, луна исчезла с небосвода, а тело Шейры в последний раз изогнулось. Потом айсадка вскочила, бросилась прочь, словно ее гнало куда-то, но, пробежав всего с десяток шагов, в изнеможении рухнула в траву.

Навалилась тьма, окутала забвением, заковала в цепи сна без сновидений. Девушка ничего больше не видела, не слышала и не чувствовала. Все силы отдала она в эту ночь пробуждающейся земле.

Ночь неохотно отступала перед рассветом, не признающим полутеней и размытых очертаний. Над оврагами и ложбинами заклубился матовый туман, облака зарумянились на фоне яркого неба. Беспощадный солнечный огонь спалил остатки ночного безумия, навеянного Луной.

Шейра открыла глаза, и ее ослепил пробивающийся сквозь листву свет. Солнце стояло в зените, и девушка поняла, что проспала довольно долго.

Она лежала в высокой траве, до слуха доносились привычные звуки леса — стрекот насекомых, птичий щебет, шум ветра, играющего в верхушках деревьев.

Голова гудела, а любое движение отзывалось тягучей болью в мышцах. Шейра знала: встать и размять тело лучше сейчас, потом будет тяжелее.

Держась за стволы, девушка поднялась и, пересиливая себя, подошла к берегу реки. Сорвав с себя остатки одежды, бросилась в бурлящий поток. Ее тут же закрутило, окунув в воду с головой. Отфыркиваясь, Шейра вынырнула и поплыла против течения: ей нравилось бороться со студеным потоком, бодрящим после дурманной ночи. Айсадка разгребала воду и ощущала, как с раздраженной кожи смывается грязь.

На берег вышла довольная и почти счастливая, на ходу выжимая из длинных волос воду. Не одеваясь, легла на пригретый дневными лучами пригорок и устремила бездумный взгляд в небо, разукрашенное узорами облаков. Сверкающая влага скоро испарилась со смуглой от солнца кожи, и зябкий ветер больше не холодил тело. Веки отяжелели, и айсадка, позабыв обо всем, заснула.

Сквозь сон Шейра ощутила нещадные укусы вездесущей мошкары. Значит, день клонился к вечеру. Девушка приоткрыла веки и тут же застыла в страхе. Сверху, не мигая, на нее смотрели желтые глаза Увья-ра. Шейра отодвинулась от старухи. Та моргнула и, повизгивая, засмеялась — заметила ее испуг.

— Не ожидала тебя увидеть, — попыталась оправдаться Шейра.

— Конечно, — прошамкала ворожея и снова засмеялась. — А вот я тебя искала, Белая Кошка. Через день начинается дорога. Путь в большую битву. Уверена ты в победе?

— Было пророчество, ведь ты слышала...

— Пророчество, — ведьма опять хихикнула. — Да, пророчество. А ты слышала его сама? От мертвого шамана, а?

— Н-нет. Но ученики...

— А что ученики! — вскрикнула шаманка. — Они поняли то, что захотели. Нельзя полагаться на них.

— Хочешь сказать, мудрая, они ошиблись? — брови Шейры поползли вверх.

— Нет, — старуха покачала головой. — Но могли неправильно понять волю духов. Судьба твоя странная... Победа переплетена с поражением и смертью. Но ты все равно должна...

— О чем ты? Что я должна сделать?

— То, что собиралась, — ведьма пронзила ее взглядом. — Ты поведешь племена в бой. Убьешь темного вождя. Даже если придется пожертвовать собой. Темный человек должен умереть, иначе он всех погубит. Всех... не только наших родичей. Убить его непросто, но я помогу. Вот, — Увья-Ра пошарила под укутывающей ее шкурой и достала стрелу с костяным наконечником. — Этим ты должна пронзить сердце шакальего вожака.

Шейра повертела стрелу в руках: испещренная трещинами, кривая. Казалось невероятным, что ей можно кого-то убить.

Увья-Ра поняла сомнения девушки.

— Не суди о сути вещей по их тени в явном мире. Это — стрела смерти. Древко ее из дерева, что растет в мире духов, а наконечник — из рога, сброшенного небесным оленем. Она долго хранилась у нас, передавалась из рук в руки, от наставницы к ученице. Но сейчас — особое время, вот я и отдаю ее тебе. Ты должна исполнить назначенное.

— Я услышала твои слова, мудрая Увья-Ра. Так что мне нужно с ней сделать?

— Возьми, до самого боя носи с собой, а вечером беседуй с ней — она должна запомнить тебя и твой голос. Я уже заговорила ее на смерть темного вождя. Ворожила, пока племя праздновало. Когда поведешь людей в битву, пусть это будет единственная стрела в твоем колчане: она не терпит соперничества. Сражайся, чем хочешь, но стрела должна быть только одна. Тогда, если все сделаешь правильно, тебе останется только выстрелить в главного шакала.

— Но я даже не знаю, как он выглядит, — расстроилась Шейра.

— Стрела подскажет. Она найдет его, как бы далеко от тебя шакал ни находился, и как бы криво ты ни стреляла. Это — Стрела Смерти, свою жертву она не отпустит.

Шейра заворожено посмотрела на древнюю вещь, потом поднялась, собрала разбросанную одежду и обернулась к ворожее.

— Благодарю, мудрая. Я поняла и сделаю все, чтобы не подвести наш род. Наши предки...

— Ни к чему громкие слова, Кошка. Беги, готовься к битве. А я останусь, соберу трав. После ночи Луны они пропитаны колдовством.

Шейра кивнула, по привычке встряхнула волосами и отправилась к становищу.

Глава 9. Вернулся он домой — и снова убивать

С огромного ясеня шмякнулся мохнатый зверек и притворился мертвым. Хирм отшвырнул его ногой, пробормотав:

— Проклятый дутл...

Эти грызуны в изобилии водились в Дейнорском лесу. Считалось, что их привлекают горькие семена дейноров — высоких крепких деревьев, напоминающих дубы. Правда, разведчик не особенно в это верил. Дейноров никогда не было много, а сейчас стало еще меньше. Местные шаманы использовали их кору для путешествий в мир духов, что вредило деревьям. Приграничные поселенцы и вовсе норовили срубить, ведь дома, построенные из них, почти не гнили, не привлекали термитов и служили не хуже каменных.

Зато дутлов меньше не становилось. Они зачастую мешали и охоте, и разведке. Заслышав шаги, притворялись мертвыми и падали на землю, чем пугали дичь и привлекали внимание дикарей. И это притом, что желающих полакомиться мясом глупых грызунов — жестким и дурно пахнущим — не находилось. Неспроста в Отерхейне слово "дутл" стало ругательным. Хирму казалось, что боги подшутили, создав таких бестолковых зверьков.

Разведчик огляделся, прислушался, но не заметил ничего подозрительного. Пружиня шаг, двинулся дальше, по-прежнему избегая ровных тропок и открытых мест.

Выйдя на опушку, он с удовольствием отметил: соратник с лошадью уже здесь. Не говоря ни слова, взял коня под уздцы, обменялся с товарищем взглядами, вскочил в седло и умчался по дороге, ведущей в Отерхейн.

Ночью зачастила морось, тропа превратилась в жижу. Хлюпала размытая земля, из-под копыт летели бурые брызги. Разведчик плотнее закутался в шерстяной плащ и надвинул капюшон на глаза. С погодой не повезло, но переждать ненастье Хирм не мог — донесение было срочным. Вот он и торопился, не обращая внимания на дождь, слякоть и усталость.

Серые воины — так называли себя разведчики, — давно заметили волнение среди дикарей. Правда, лишь сейчас осознали, что те всерьез готовятся к битве. Началось брожение и среди степных племен. Сомнений не оставалось: лесные жители решили объединиться с туризасами и идти на Отерхейн.

У Хирма это вызывало усмешку. Он-то понимал, что дикарям надеяться не на что — все равно проиграют. И чем раньше кхан узнает о замыслах врагов, тем сокрушительнее окажется их поражение.

К утру вдали показалось большое поселение. Разведчик свернул в ту сторону и спустя четверть часа въехал за плетеную изгородь села под названием Птичий Затон. Спешился, взял лошадь под уздцы и, насвистывая себе под нос веселую песенку, подошел к добротным деревянным воротам. Над ними висела большая железная подкова. Хирм постучал. Спустя несколько минут выглянул чернобородый мужик в закопченном кожаном переднике.

— Лошадь подковать, — буркнул разведчик, протягивая щербатую монету.

— Заводи во двор, — кузнец пропустил его вперед, болтая на ходу: — Там у меня навес, чего под дождем торчать. У-у-у, давненько в наших краях таковской непогоды не видели. Ну, да это ничего, зато поля, может, того, зазеленеют. А то скот совсем уж отощал, — он захлопнул ворота, затем обернулся и воскликнул: — Ну и ну! Хирм! А я тебя не сразу и признал! Давненько ты в наших краях не бывал, а? Все по лесам мотаешься?

— Мотаюсь, Шешко, мотаюсь, — усмехнулся разведчик. — А к тебе как всегда... ну, ты знаешь.

Кузнец с пониманием кивнул. Отвел лошадь Хирма в конюшню и скоро вывел другую, тоже каурую.

— Кажись, похожа, — пробормотал он, похлопал коня по крупу и поинтересовался: — А в лесах-то чего творится, а? Кобылка твоя, смотрю, вся в мыле.

— Да ничего особенного! — отмахнулся разведчик. — Дикари расшалились.

— Обычное дело. И чего им неймется-то?

Хирм промолчал, только пожал плечами. Шешко хмыкнул и спросил:

— А может, ты перекусить хочешь? Отдохнуть? Уж больно погодка мерзкая. Переждал бы. А на рассвете и в путь.

— Я бы с радостью, да времени нет. Поеду.

— Ну, как знаешь, — кузнец прошел к воротам и, открыв их, пропустил Хирма. — Бывай. Удачи тебе!

— Бывай, Шешко! Если что, все как обычно: ты меня не знаешь...

— Да кому объясняешь-то, а? — возмутился кузнец. — Чай не в первый раз. Знаем, бывали.

— Ну, извиняй. Давай, судьба будет — свидимся.

Хирм вскочил на лошадь, пустил ее рысью и покинул Птичий Затон.

Перед ним проносились покосившиеся деревушки и добротные села. Пару раз он останавливался, наскоро перекусывал и двигался дальше. В городке под названием Сихрут передал донесение одному из своих и отправился на постоялый двор — отсыпаться.

Дозорные заметили к востоку от столицы облако пыли, поднятое тысячами копыт: отерхейнское войско с победой возвращалось домой. Эта весть быстро разнеслась по городу, и он забурлил.

На торговой площади лавочники спешно выкладывали лучший товар — даже заморские вина и дорогие украшения. Понимали, что жены непременно захотят устроить мужьям пир, а те, в свою очередь, не откажутся побаловать жен. К тому же после удачных походов воины всегда при деньгах. Значит, в торговых рядах еще несколько недель от покупателей отбоя не будет.

В трактирах и публичных домах наряжались прислужницы и продажные женщины. Они знали, что воины, не обремененные семьями, первым делом отправятся пить и развлекаться.

Когда всадники наконец въехали в город, многие жители высыпали на улицу, чтобы приветствовать воинов и увидеть кхана. Сейчас он походил на властителя куда больше, чем в военном походе. Волосы, собранные высоко на затылке и открывающие татуировку на виске, серебряный венец, шелковая одежда и перекинутая через плечо волчья шкура. Даже те, кто видел Элимера впервые, без труда узнавали в нем правителя.

В толпе раздавались ликующие крики. Они заглушали горестные вопли тех женщин, чьи мужья не вернулись.

Замок тоже охватила суматоха. По огромной кухне сновали повара: готовился пир для правителя и воинской знати. Слуги подметали полы — уже в третий раз за день, украшали шелковыми лентами и цветами серые колонны и стены.

В тронной зале ждал наместник. Он должен был торжественно вернуть кхану кольцо с печатью.

В своих покоях прихорашивались женщины: наложницы кхана и жены знати, живущей при дворе.

Поправляла рыжие кудри красавица Зарина. Ее бледное лицо окрасил румянец, а в горячечном взгляде сквозила нервозность. Она покусывала губы, чтобы сделать их ярче.

Девушка придирчиво изучала себя в зеркале. Изящная фигура подчеркивалась тонким одеянием изумрудно-зеленого цвета, на запястьях поблескивали витые браслеты, на пальцах — золотые кольца, а в ушах — серьги с драгоценными камнями.

Зарина улыбнулась своему отражению. Оно ей нравилось.

"Если ты, мой кхан, останешься хладнокровным — сердце твое из камня!" — подумала девушка.

У себя на родине, в княжестве Тилирон, она многих покорила. Даже знатные мужчины готовы были сложить к ее ногам богатство. А ведь она не отличалась ни благородным происхождением, ни достатком — младшая дочь бедного лавочника. И все же продавать себя не хотела. Она ждала его — своего единственного. Красивого, богатого, знатного и доброго. Дождалась. По крайней мере, так ей тогда казалось. Зарина верила, что тилиронский княжич, которого видела пару раз на площади, заметит ее. Грезила о нем. Сотни раз представляла, как голубоглазый Амити случайно окажется на их убогой улице. Засмотрится на Зарину и не устоит: сделает ее своей возлюбленной и женой — светлой княжной тилиронской. Только этими мечтами и жила, с отсутствующим видом выполняя работу в лавке.

Они не сбылись. Бурным потоком хлынули на Тилирон орды Отерхейна, и это бесповоротно изменило жизнь девушки. Убило мечту. Молодого княжича со всей семьей казнили на площади. Узнав об этом, Зарина ушла из убежища, из последней крепости, где скрывался народ княжества. Словно опоенная зельем, отправилась на полуразрушенную площадь. Там по-хозяйски разъезжали вражеские воины. Зарина же бродила в сумбурном помешательстве, не думая, что ее могут убить или изнасиловать. Не обращала внимания, что всадники смотрят на нее хищными взглядами, будто на добычу.

Потом на плечо легла мужская рука, и Зарина вздрогнула.

— Девочка, здесь опасно, — сказал воин на ломаном тилиронском. — Идем. Отведу в спокойное место.

Зарина, не в силах противиться, позволила увести себя к бывшему княжескому дому. Мужчина подтолкнул ее в спину и что-то сказал стоящим у входа стражникам. Она не поняла его слов, зато в ответе распознала обращение "мой кхан".

Тут же дошло, что незнакомец — кровожадный правитель Отерхейна! Она крикнула, позабыв об осторожности:

— Ты! Гнусный убийца! Ненавижу тебя! Я тебя ненавижу!

С удовольствием отметила, что кхан опешил. Но сразу же ее охватил страх. Зарина отшатнулась и даже всхлипнула, но правитель не обратил на это внимания. Снова что-то приказал стражам и, ни разу не обернувшись, ушел. А те подхватили Зарину под руки и увели вглубь терема.

Сейчас девушке было смешно вспоминать об этом случае. О детской влюбленности в незнакомца, о пролитых по нему слезах, о страхе перед кханом.

Да, отерхейнский правитель ничем не напоминал былую любовь Зарины. Мрачное смуглое лицо и угрожающий взгляд пугали. В то время как мягкие черты и озорство в глазах светловолосого княжича вызывали желание заговорить с ним и улыбнуться. Теперь-то Зарина понимала: избалованный юноша во всем уступал могущественному кхану.

Все происходило постепенно. Зарина иногда сталкивалась с Элимером в тереме — захватчик присмотрел там себе покои. Сначала вздрагивала, отводила взгляд, старалась быстрее убежать. Потом привыкла. Видя, с каким опасением и, одновременно, восхищением смотрят воины на своего предводителя, заинтересовалась им. Даже начала искать встречи. А там и влюбилась.

Она ему тоже понравилась. Правда, Зарина не знала, когда: то ли он изначально хотел сделать ее наложницей, и потому увел с улицы и поселил в тереме, то ли обратил внимание позже. Она считала, что это не так важно. Главное, что однажды — в день, когда захватчики покидали Тилирон, — Элимер подошел, окинул ее оценивающим взглядом и сказал:

— Такой красоте не место среди побежденных. Забираю тебя в Инзар. Будешь моей женщиной.

Не дожидаясь ответа, взял Зарину за руку и повел за собой. Она и не думала противиться. Сердце замирало от счастья, а когда кхан обнял ее за талию и посадил на коня, по телу пробежала сладкая дрожь.

Вот так тилиронская простолюдинка оказалась в замке и стала любимой наложницей властителя Отерхейна.

Она в Элимере души не чаяла. С каким исступлением, с какой страстью ласкали они друг друга теми редкими ночами, когда он находился рядом. И какими пустыми становились дни без него.

Сейчас Зарина ликовала, ведь ее кхан вернулся с войны. Она надеялась, что он заглянет к ней ночью. Значит, нужно быть неотразимой.

"Нет на свете никого прекраснее меня, — думала Зарина, — и никого прекраснее Элимера, моего кхана. А он мой. Только мой".

От этих мыслей мягкий взгляд девушки обратился в жесткий и решительный.

— Темнеет... — стоя у окна, протянула Зарина и обернулась к Элимеру. — Задуем свечи.

— Зачем, красавица, разве с ними плохо? — кхан поднялся с дивана и приблизился к ней. — Пусть горят, я хочу тебя видеть.

Зарина улыбнулась и отошла от окна. Сделала несколько шагов навстречу Элимеру. Он любовался ее плавными движениями и изящными изгибами тела.

— Господин моего счастья, — произнесла Зарина. — Я так скучала! Тебя так долго не было!

— Ты знаешь почему.

— Конечно. Ты — правитель, у тебя много дел. Но я все равно скучала. Каждый день, каждую ночь...

Зарина снова улыбнулась, вызвав ответную улыбку на губах Элимера. Он притянул любовницу к себе и обхватил за талию. В этот миг раздался осторожный стук в дверь. Отстранив девушку, кхан обернулся.

Она взмолилась:

— Не открывай, и они уйдут!

— Если меня беспокоят в такой час, значит, что-то важное, — в голосе больше не слышалось нежности.

Стук повторился, и Элимер открыл дверь.

— Таркхин? Что-то срочное?

Никто, кроме советника, не мог стоять за дверью. Только он осмеливался тревожить правителя, когда тот с наложницей.

— Из Дейнорских лесов примчался один из серых. Привез вести о дикарях. Они собираются идти на нас войной.

— Войной?! На нас?! Да они с ума сошли!

— Прикажешь его позвать?

— Не нужно. Я сейчас спущусь. Пусть подождет.

Элимер прикрыл дверь, подхватил с пола пояс с оружием и надел его.

Зарина потянула кхана за руку и воскликнула:

— Не уходи! Останься, жизнь моя! Какие-то дикари! Что с ними станется? До завтра подождут.

Кхан глянул на девушку так, будто только сейчас о ней вспомнил, и нахмурился, когда услышал:

— Для тебя дела и советники всегда важнее меня!

— Разумеется. Я — правитель.

— Останься, прошу!

— Не могу.

Элимер поцеловал девушку в висок и вышел из покоев. Она стояла потерянная, потом в ярости ударила ногой дверь. Зарина злилась и обижалась, что он пренебрег ею из-за дикарей. Спустя минуту ярость сменилась слезами.

* * *

Элимер спустился по лестнице и удивился, заметив в зале Ирионга и Варду: он не ожидал увидеть их в столь позднее время.

Таркхин объяснил:

— Когда я выслушал Фарема, подумал, что вопрос нужно решить поскорее. Вот и собрал... небольшой совет.

Кхан кивнул. Прошел в другой конец залы и опустился в деревянное кресло. Напротив стоял невзрачный человек в запыленном плаще. К нему Элимер и обратился:

— Ты из серых воинов. И ты привез весть, которую считаешь важной.

— Да, повелитель.

— Слушаю.

— Месяц назад к айсадам пришли вожди других лесных племен, а также туризасов. Тогда мы не придали этому значения. Подумали: это из-за праздника — иногда дикари справляют Весеннюю Луну вместе. Мы ошибались. Племена объединились в туризаских степях. Думают идти на нас войной. Пройдут в обход Дейнорских лесов, через Зеркальное ущелье. Они как раз собирались выдвигаться, когда мы отправились с донесением.

— Когда это было?

— Три дня назад, еще до восхода. Молю о прощении, повелитель: мы поздно поняли их замысел.

— Да, — Элимер в раздумьях постучал пальцами по подлокотнику, — это ваша ошибка. Но хотя бы с донесением успели вовремя. Если дикари и впрямь двинулись в обход лесов, то раньше, чем через трое суток, не появятся. Но я не понимаю, на что они рассчитывают...

— Может, у них появилось что-то, о чем мы не знаем? — предположил Ирионг. — Какая-нибудь хитрость? Ведь даже если дикари объединились, их все равно мало. Они плохо вооружены. На что они надеются?

— На помощь высших сил, — хмыкнул Варда и пояснил: — Племена наивны. То, что называется военной хитростью, они называют трусливыми уловками. Не думаю, что у них в запасе может быть одна из них. Скорее, решили, что скрываться в лесах и дальше — недостойно. А может, наши приграничные поселенцы слишком осмелели. Вот лесной народ и разозлился.

— Поселенцы... Постоянно лезут в леса! А дикари думают, что Отерхейн снова идет войной, — Элимер покачал головой.

— А туризасы? Они-то с чего воевать решили? — Ирионг покосился на разведчика, а затем взглянул на остальных.

— Наверное, боятся за свои степи, — усмехнулся кхан. — Не понимают, что нам своих хватает — брать там все равно нечего, а уследить сложно. Какова бы ни была причина, вопрос в том, что будем делать мы. Ирионг!

Военачальник развернул карту и обратился к серому:

— Где, говоришь, пройдут дикари?

— Вот здесь, — разведчик ткнул пальцем в пергамент. — Тут лес почти граничит с горами. Потом они, наверное, спустятся по Каменистым Холмам. Затем обрушатся на ближайшие поселения.

— Я понял. Мой кхан, если наши этельды выйдут на рассвете, мы встретим дикарей на холмах. Удобная позиция.

— Успеешь собрать людей?

— Конечно. Их понадобится не так много.

— Хорошо. Тогда завтра на рассвете. Я сам поведу войско.

Возникло молчание, затем Ирионг поинтересовался:

— Но, мой кхан, дикари — это не Антурин... И даже не Урбиэн с Тилироном. Они не стоят того, чтобы ты рисковал жизнью.

— Никакого риска. Я возьму Видольда с ребятами, они еще ни разу не подводили. Пусть дикари — те, которые выживут, — боятся не только моего войска, но и меня. Чтобы не рассказывали потомкам, как струсил выйти против них проклятый шакал. Кажется, так они называют меня, а, Варда? — увидев, что советник смутился, Элимер рассмеялся. — Можешь не отвечать, я и так знаю. Ирионг, готовь войско. И всем приятной ночи. Нам не мешает выспаться.

С этими словами кхан отправился в свои покои: об оставленной в одиночестве любовнице он забыл.

Столица погрузилась в сон. Уснул и великий кхан. Уже под утро ему приснилось, что в начале сущего была пустота...

...Бездонная пустота и непроглядный мрак. В них не было ни движения, ни покоя, ни времени, ни безвременья. Пока не зародился во мраке огонь. Откуда он возник, не знали даже боги, ибо они пришли позже. Вечность пронеслась, и вышла из пламени Праматерь сущего. Была лицом она черна, а телом бела, одним сердцем зла, другим добра, на четыре стороны смотрели четыре ее глаза.

Проглотила она те угли, что от пламени остались, и отяжелело ее чрево.

В один день родила она богов. Стал среди них главным Гхарт. Многое хотел он свершить, но Праматерь держала его в оковах, ибо страшен был он в гневе. Однажды не стерпел Гхарт и вызвал Праматерь на поединок.

Бились они тысячу лет и еще один день. Поверг Гхарт Праматерь в день последний. Но она была жизнь подарившей, и Гхарт почтил ее. С танцем, от которого содрогнулось сущее, отправил ее тело в негаснущий горн, и превратилось тело в Гору. Своим алмазным молотом придал Гхарт ей форму, и стала Гора миром.

Танцевал Гхарт перед Горою-Матерью. Одной рукой взмахнет — звезды с Луною рождаются, другой — солнце поднимается. Как третьей рукой поведет — небо с землей разделяются. Четвертой — жизнь дает.

Скрутил Гхарт из мрака черный жгут, и стал жгут змеем. Выросли у Змея крылья, рванулся он прочь.

На девятый день поймал его великий Гхарт, схватил за хвост, оторвал крылья и сказал:

"Быть тебе, созданию мрака, охранителем мира. Трижды обернешься вокруг тела Горы и уснешь, пока последние времена не наступят".

Смирился Змей, обернулся вокруг Горы, закусил хвост и заснул до последних времен, как ему приказали. Держит он Гору, пошатнуться ей не дает.

Так есть и так будет до последних времен, когда прольется слишком много крови. Проснется тогда Змей, напьется этой крови, мощь обретет. Отрастит новые крылья и вырвется на свободу.

Пошатнется Гора, и смешаются миры. Мертвые полезут в царство живых, богов не выдержит небо, а дети хаоса на костях Матери плясать начнут. Перепутается все местами, перевернется Гора вниз вершиною. Погибнет мир, нарушится порядок.

А что будет дальше ведомо лишь Непознаваемым, что сами себя создали.

* * *

Спала империя, но Таркхин не сомкнул глаз — у него еще оставались дела.

Ему не нравилось, что Элимер надумал участвовать в походе. Советник считал, что пора уже кхану наиграться в простого воина и успокоиться. Слишком рано стал он правителем, так и не насладился юностью. А потом стало поздно: первые месяцы власти сильно его изменили. Постоянный страх предательства, заговоров и смут превратили Элимера в недоверчивого, холодного правителя, который забыл, что такое радость.

Таркхин тревожился. Когда кхан решил пойти в бой, советник увидел за его плечами тень смерти. Он не отговаривал воспитанника — тот все равно не послушал бы. Тем более существовал другой путь: воспользоваться чарами. Подобное вмешательство противоречило законам магов-хранителей, но все-таки чародей отважился на него.

Таркхин закрыл глаза и, взрезав ткань мира, отправил дух в иные пределы. Искал среди узора сил и паутины судеб одну единственную нить — ту, которую кто-то вплел в судьбу воспитанника. Ту, которая ядовитой змеей обвилась вокруг нее, перекрывая ток жизни.

Блуждая среди тенет времени, колдун спускался к корню Горы и возносился к ее вершинам.

Не прошло и мгновения, но пролетела вечность. Таркхин нашел нить изменений. Она пульсировала, воспаленно-багровая, похожая на опухоль, кровавыми отростками переплетаясь с жизнью Элимера. Она останавливала течение его жизни, разрывала сочленения событий и причин, занимая их место.

Чародей открыл глаза и вздохнул. Он понял, что смертельное проклятие несла в себе древняя вещь — наследие айсадов, наделенное огромной мощью. Среди племен нашлись сильные шаманы. Впрочем, Таркхин прожил не один век и знал, как с этим совладать: проклятие нельзя уничтожить, не навредив Элимеру, но можно изменить его путь.

Старик вновь закрыл глаза и перенесся в мир духов. Теперь ждало самое сложное: умиротворить смерть другой жертвой, перенаправить кровожадную силу с кхана на кого-то другого. Он решил, что справедливее всего — на шамана, пославшего убийственное заклинание. Для этого необходима магия крови, рискованная даже для Таркхина. Однако он не мог позволить Элимеру умереть, а потому собирался воспользоваться ей, невзирая на опасность.

Чародей вскрыл запястье. Здесь, в призрачном мире, кровь преображалась, окрашивалась золотым и, подобно солнцу, озаряла серые пределы, согревала их. Привлекала детей ночи — бесплотных пиявок, высасывающих жизненную силу. Даже великие маги с трудом противостояли этим созданиям нижнего мира. А потому, когда Таркхин напоил кровью багровый сгусток проклятия, сманив его на другую нить судьбы — шаманскую — он почти лишился сил, опустошенный тенями.

В последний миг вынырнул в явный мир и без сил рухнул на пол. Он успел заменить мишень для смертельного заклятия на другую. Теперь, когда оно начнет действовать, то сделает круг и упадет на голову того, кто посмел угрожать жизни любимого воспитанника Таркхина.

Советник, покачиваясь, поднялся и в беспокойстве уставился на свечу. Его не оставляло ощущение, будто он что-то упустил.

Глава 10. Яд слаще вина, а смерть прекрасней жизни

Этот день для Лиммены выдался тяжелым. Как и несколько предыдущих. Во дворец приходили тревожные известия, и царица нервничала. Сейчас она в смятении металась по одной из своих комнат, тяжело дышала и судорожным движением накручивала на палец прядь черных волос.

Успокоиться не получалось, утренний совет не уходил из памяти. На нем опять ничего не решили. Советники смыслили в торговле, интригах и дипломатии, но не в битвах. А Иллирину угрожала война. Правда, Ниррас разбирался в таких вопросах, но в одиночку немногое мог сделать.

Раньше соседи не казались опасными, а потому на места советников подбирались дипломаты, а не воины. Менять же их царица не осмеливалась: тогда никто не поддержит Латтору после смерти матери. Пусть они мало понимают в сражениях, зато смогут предотвратить интриги против царевны.

Правительница любила дочь, но сознавала, что девочка не слишком умна. Ей уже восемнадцать, а она все еще вела себя, как ребенок. Не большим умом обладал и муж Латторы — Марран. Царица помолвила их, когда дочери было семь лет. Рассчитывала, что богатый, но слабовольный супруг не станет вмешиваться в решения Латторы, и той не придется делить с ним власть. Это оказалось ошибкой. Лиммена поздно заметила, что дочь растет, но не взрослеет, и без указки шагу ступить не способна.

Царица боялась. Все, что так тщательно создавала, могло обрушиться. В который раз она проклинала усилившийся Отерхейн, а заодно советников, не знавших, как совладать с дикими ордами, если те пойдут войной.

Недавно ее страна жила спокойно, надеясь на Антурин, преграждавший путь войскам кхана. Теперь твердыни пали, ничто больше не защищало Иллирин, а приближенные молчали по-прежнему.

На совете зять сидел, безразлично глядя перед собой. Как обычно. С Латторой было еще хуже. Марран хотя бы вел себя спокойно, а девчонка вертелась или глядела в окно, наблюдая за игрой света в витражах. Лиммена сделала ей замечание. Девочка угомонилась, но ненадолго. Спустя несколько минут прыснула, прикрыла рот ладошкой и выбежала из залы.

Советники притворились, будто не обратили на это внимания. Лиммена тоже не подала виду, что разозлилась. Окончив бесполезный совет, царица поднялась в свои покои. Попыталась взять себя в руки, но ей так и не удалось. Слишком многое навалилось. Падение Антурина. Отерхейн, подступающий все ближе к иллиринским границам.

"А еще тупые советники, глупая дочь, безвольный зять и проклятая болезнь!" — выругалась Лиммена.

Она знала, что больна, и жить осталось недолго — год или два. Так говорили лекари, да царица и сама чувствовала. Боли в груди появлялись все чаще и становились все сильнее. Мучил кашель, не хватало воздуха. Вот и сейчас — всего-то с четверть часа ходила по комнате, а уже задыхалась.

Царица опустилась в кресло. С раздражением сорвала венец, швырнула его в угол и уронила голову на руки.

"В могилу меня, в могилу, — преследовала мысль. — В усыпальницу. Пусть обвесят золотом, дорогу устелют цветами... А чернь будет идти следом и выть от горя".

Вспомнился стишок Аззиры. Когда та еще жила при дворе, постоянно сочиняла разную жуть.

"Смерть прилетит, ты будешь тихо спать.

Уютно в саване в родной твоей могиле"

Лиммена всегда считала племянницу безумной: где это видано, чтобы отроковица двенадцати лет думала о смерти.

"Другое дело ты, верно?" — встрял внутренний голос и добавил: — Может, выпьешь яду? Хочешь яду? Прохладного терпкого яду?"

"Заткнись!" — приказала царица самой себе, но это не помогло.

"Жизнь обманула тебя. Она обещала любовь и счастье... А что дала? Болезнь? Глупую дочь?"

Лиммена в отчаянии завыла. Она давно ощущала пустоту внутри, которая все чаще заполнялась болью. Ничто не радовало, не интересовало, на глаза то и дело наворачивались слезы. Усталость не проходила ни на миг, постоянно клонило в сон. Царица даже просыпалась разбитой. Лишь осознание долга заставляло заниматься делами страны, но женщина понятия не имела, на сколько еще ее хватит. Болезнь брала свое, и о смерти Лиммена задумывалась нередко — в ней виделся покой.

Она поднялась с кресла и нетвердой походкой прошла в смежную комнату. Там приблизилась к стене, надавила на едва заметный выступ. Открылся шкафчик, заставленный пузырьками и склянками.

Царица выбрала быстрый и безболезненный яд. Сейчас ее ничто не волновало: ни Иллирин, ни советники, ни даже дочь.

Откупорив пузырек, женщина с блуждающей улыбкой поднесла яд к губам, но тут ее пронзила боль. Она вскрикнула, прижала руки к груди и выронила заветный флакончик. Темная густая жидкость с бульканьем впиталась в толстый ковер.

Лиммена лежала неподалеку, корчась от боли.

"Ненавистная жизнь не хочет расставаться с тобой..." — снова услышала она далекий голос и потеряла сознание.

Когда царица очнулась, голова раскалывалась, зато вернулась и трезвость рассудка. Взгляд упал на темное пятно на ковре. Лиммена поняла, что чуть не совершила непоправимое. Тут же ощутила укол вины. Сколько раз говорила себе, что не имеет права бросить страну и дочь, и все-таки поддалась слабости. А ведь сознавала, что нужна Иллирину, нужна Латторе. Неважно, что девочка не оправдывала ни одну из возложенных на нее надежд. Все равно — это ее дочь и наследница.

Так часто проклинаемая боль сегодня принесла спасение, но царица не могла рассчитывать, что так будет и дальше. Скорее, наоборот — очередной приступ подтолкнет к самоубийству.

Женщина подошла к зеркалу. Бледное лицо, бескровные губы. Одни глаза казались живыми. Юная хохотушка, которой она некогда была, умерла с "возлюбленным солнца". Молодую интриганку, грезящую о власти, убила болезнь. Осталась встревоженная царица, думающая о том, как поскорее завершить свой путь. Но приходилось бороться.

Лиммена поправила волосы, убрала опустевший флакон и решила, что нужно расслабиться. Выпить любимого ишмирского вина — того самого, цвета соломы и солнца, и позвать Вильдерина — красавца с горячим взглядом. Потом заснуть под звуки кифары и загадочные истории, которые расскажет наложник. Он будет лежать рядом, гладить Лиммену по голове, и возникнет подобие счастья.

Царица выглянула в окно: солнце уже нырнуло за горизонт, дневной зной пошел на убыль, но воздух все равно был душным. Шли двенадцатые сутки самого жаркого месяца в году.

_________________________________________________

? ПОЛНАЯ ВЕРСИЯ ДИЛОГИИ ВЫЛОЖЕНА НА ПРИЗРАЧНЫХ МИРАХ. Если вы УЖЕ начали читать книгу на бесплатных условиях, отправляйте запрос на электронную почту aezida@list.ru Вышлю вам текст бесплатно ("акция" действительна до 10.04.15)

Ханке — в мифологии Отерхейна бог-плут.

Фалака — орудие для наказания ударами по босым подошвам ног.

Дейлар — наместник кхана в провинции

Этельд — воинская единица в Отерхейне, отряд всадников в 150 коней

124

207