— Бабушка Ира правда тебе одежду приготовила... Только она сказала, чтобы я тебя не торопила. Чтобы ты сам, когда будешь готов... Но праздник ведь сейчас. Я хотела, чтобы тебе было хорошо...

Риник молчал.

— Я хотела... Ладно. Извини.

Она повернулась, собираясь уходить, и тут драконыш негромко уронил:

— Подожди.

Неужели получится?

— Если ты правда... ладно, я попробую. Отвернись.

И вот тут нам со Славкой стало совсем невозможно сидеть и просто подсматривать. Как — почему? Потому что первый оборот — это первый оборот, и позволить выполнять его в одиночку недокормленному дракончику с проблемами... мы не настолько бессовестные!

Через пять минут Славкиного инструктажа и моего присмотра из дракончика получился тощий и бледный, но вполне симпатичный мальчишка лет одиннадцати-двенадцати. Каштановые волосы торчали как-то неровно, да и шрамы на плечах, ногах и спине портили вид, но в целом все было неплохо. Лицо чистое, только в уголке рта небольшой шрамик. У левой брови родинка, на тонком носике не хватало веснушек, но весной они точно появятся. Ручаюсь!

— Совсем другое дело! Ну что, парень, попытаемся разобраться в человеческих чешуйках? В смысле, в одежках? А то Янка сейчас от любопытства землю проплавит!

— Неправда, я не Огненная!

— Значит, проморозишь!

— Слав, ты чего дразнишься?

Я сгреб вредную мелочь в охапку, вытащил из домика и подбросил в воздух:

— Он — не дразнится. Он — помогает. А вот кое-кто другой и дразнится...

— Ииииии!

-... и вредничает...

— И-и-и-и!

-...и обманывает, и сбегает от бабушки не спросившись...

— И-и-и, Максик, я больше не буду!

— Не будешь?

— Не буду, если еще раз подкинешь! — мелочь радостно болтала в воздухе руками и ногами.

— Ах, ты еще и шантажировать! — я подкинул мелкую повыше, и она завопила не хуже сирены. — Кое-кто слишком вредный!

— Кто? — хохотала мелочь. — Кто, а?

— Тот, кто подарок на праздник не получит!

— Ой, не я, не я! Я хорошая!

— А кто же это вредничал?

— Эй, а вот и мы! — объявили от драконодома. — Принц прибыл сопровождать принцессу на бал!

И свершилось чудо (вполне обыкновенное у девчонок). Вопящая обезьянка, которая только что прыгала на моих руках, мигом преобразилась в нежное создание, и оно тут же затрепетало ресницами, рассматривая кавалера...

Посмотреть было на что. А ничего глаз у нашей бабушки. И серый свитер, и короткая шубка мехом внутрь, и теплые штаны, заправленные в небольшие сапожки — все сидело как надо и здорово красило парнишку. Принц не принц, но кавалер и впрямь достойный. Немножко неуверенно держится на ногах (когда привыкаешь к хвосту, это бывает, по себе знаю), и руки тоже пока не нашли себе места в карманах, но это ненадолго. Привыкнет.

— Ну что, Штуша, как тебе их высочества? — поинтересовался Славка у подозрительно тихого зверька.

Тот спорхнул с края крыши и придирчиво облетел притихшую парочку.

— Ой, Риник... — наконец выдохнула девчонка. — Ой, какой ты красивый...

Тот покосился на нее карими глазами:

— Правда, что ли? — голос у него был чуточку хрипловатый.

— Чивирк! — подтвердил вместо Янки ее питомец. И — вот паршивец! — картинно прикрыл крылом глаза, изображая ослепленного красотой. И где выучился только!

Мы расхохотались, и даже Риник улыбнулся. Он неуверенно шагнул вперед, потом еще раз и еще, потом Янка как-то очень ловко и быстро скользнула к нему и взяла за руку. И он тут же перестал пошатываться.

— Ну, раз все уже одеты, готовы и так далее... вперед?

— Нас ждет праздник победы!

Идея праздника в честь победы возникла в городе как-то стихийно.

Еще три дня назад, на похоронах двадцати двух горожан — именно в столько обошелся нам налет на Тахко — о празднике не было ни речи, ни мысли... Какое может быть веселье в такое время?

...здесь не хоронили в гробах. Здесь мертвых зашивали в "покров" — плотно облегающий фигуру саван. А лицо до последнего оставалось открытым. И мы смотрели в эти лица. Почти все молодые, старше тридцати там, по-моему, было всего пятеро. И все — спокойные, очень спокойные... Только волосы иногда шевелит зимним ветром. Будто у живых.

Наверное, только они и были спокойны на этом кладбище.

У каждого из погибших были родственники. Родители, братья и сестры, любимая девушка или уже жена и дети.

Здесь не принято было голосить, считалось, что человек уходит к богу — к тому, кому при жизни больше всего приносил дары. А чтобы путь был легким, чтобы боги помогли добраться и открыли двери в свой чертог, надо взывать к ним, рассказывая, какой хороший человек к ним идет. Не кричать, а говорить, просто говорить. И эти негромкие голоса, непрерывно шепчущие о хорошем и светлом, подрагивающие, срывающиеся...

Да, я циник и местами сволочь, но даже у меня в горле царапало.

А люди плакали.

Многие, не только дети и женщины. Как во сне, мелькнул Терхо Этку — с траурной ленточкой, как все. В штурме погиб кто-то из его наставников, немолодой уже вельхо. Пожалел, говорят, кого-то из нападавших — молодые, мол, глупые, опомнятся. Не опомнились.

Сейчас у его ученика по лицу текли слезы, а он их не вытирал, да и вообще не замечал, кажется. Он смотрел на закутанного в "покров" наставника и негромко повторял, что богиня Жива сегодня должна быть рада — к ней отправляется очень добрый человек...

..Когда драконовер попросил тишины — решил сказать речь, я внутренне ощетинился. Не люблю речи, особенно такие вот, надгробные. Слишком часто от них враньем отдает и притворством. На похоронах мамы самое красивое и проникновенное слово бабка моя сказала, мамина свекровь, которая в последние годы невестку иначе как нищетой-лимитой не называла. Зато над маминым гробом красиво убивалась о "несчастной девочке" и обещала позаботиться о сироте. А заботился обо мне дед, который речей не толкал и трогательных обещаний не давал. Он как-то сказал, что в минуты искреннего горя или непритворной любви мало кто способен говорить пышные фразы. Просто потому, что сильные чувства мешают говорить... они мешают даже думать, так что разглагольствовать в такие моменты могут только политики и лицемеры.

Жизнь не раз доказывала, что дед прав. И сейчас мне не хотелось, чтобы мэр-драконовер, приличный в общем-то мужик, изображал из себя политика над могилами павших героев.

Но Миусс Райккен Ирро ничего изображать не стал. Даже на что-то высокое не взобрался. Он просто обвел взглядом горожан, и в наступившей тишине его голос прозвучал негромко и как-то... по-настоящему:

— Это несправедливо.

Толпа дрогнула, пронесся шепоток — и снова все затихло.

— Несправедливо, что мы сегодня провожаем к богам тех, кто мог бы еще жить и жить. Несправедливо, что нам пришлось защищаться. Что у нас остался только такой выбор — драться или стать кем-то вроде овец — без дома, без имени, без воли и с вечными хозяевами над головой. Но мы выбрали. И они, — взгляд по ряду белых "покровов", — тоже.

Мы будем помнить о них сколько будем жить.

Драконовер шагнул вперед и встал у ног первого покойного.

— Ткач Вилло... на праздник половина квартала сходилась в гости именно к нему — он очень гостеприимный человек... да возрадуется ему бог Альт.

Два шага, еще одна могила, еще одно белое лицо на белом фоне покрова.

— Томин, подмастерье садовника. Он был счастлив получить магию — он и так понимал каждую травинку, а теперь и травинка откликалась его заботам... да возрадуется ему богиня Жива.

Он говорил, и каждый из погибших словно оживал на несколько секунд — со своими талантами и слабостями, со своими планами и мечтами. Это была правда — семьи и друзья, услышав о ком-то из своих, сначала замирали, а потом кивали и улыбались сквозь слезы. Да, было. Да, они были такими. Томин и правда очень любил цветы и деревья, у него даже зимой в доме цвели в кадках деревца и вилась по стенкам местная лиана. А помощник кузнеца выковал первое в городе кружево из металла — ажурные, но очень прочные ворота. Других я не знал, но знали горожане.

Это была правда.

И это было горе, как у всех — потому что голос драконовера был глухой и срывающийся на каждом из двадцати двух имен.

И еще это было прощание... Город прощался с каждым, кто сложил голову, отбивая этот чертов штурм.

Он перечислил всех. А когда отзвучало последнее имя — девушки Тины — снова замолк ненадолго и тяжело уронил:

— Мы знаем — это несправедливо. Но жизнь часто бывает такой, и мы можем это только терпеть... или попытаться это исправить. Сейчас мы это смогли — все смогли, и погибшие и живые. Наш город уцелел. Наши дети смогут вырасти на свободе. Будем же помнить об этом.

Храни вас Боги.

Это было уже слишком.

Я задыхался и сжимал кулаки.

Ненавижу речи. Я думал, плохо, когда они лицемерные...

Нет. Когда они искренние и настоящие — это еще хуже. Потому что больно, потому что внутри все переворачивается — ведь это и правда несправедливо, нечестно, нечестно, нечестно!

Черт бы это все побрал. Да хватит уже, Макс! Ну хватит же... Держи себя в руках...

Макс-тебе-плохо?

Я не поверил своим ушам. Или не ушам?

Иррей!

Я что, уже и не во сне могу ее слышать? Глюк? Я ведь не под наркотиками, не под магией, вокруг день, и Славка не рядом...

А она — здесь. Теплый шелк, скользяще-нежное касание, словно она совсем рядом.

Иррей-ты?

Да. Ты-звал-я-услышала...

Иррей-я-так-рад! Но-как...

Я-услышала.

Как-ты?

Как-обычно, — в теплом шелке голоса — тревога. — Тебе-плохо-что-случилось? Пожалуйста-скажи.

Здесь-похороны.

Мой рассказ очень короткий. И она ни о чем не спрашивает. Она просто рядом. Я чувствую это — как касание к плечу. От этого как-то легче. И мне больше не хочется разнести здесь все к чертовой бабушке.

Она рядом, когда мать Вилло, тихая седая женщина, накрывает лицо сына белой тканью. Когда тела бережно опускают в неглубокие — по пояс человеку — могилы. Когда земля с шорохом сыплется, складываясь в холмики...

Когда маги разом шагают вперед и, не переглянувшись, четко, почти синхронно поднимают руку над этими холмиками. Кладут ладони на Знаки. Пламя с их рук спекает насыпь в монолит.

Навсегда.

Все молчат. Тишина, только слышно гудение пламени и потрескивание земли...

Еще один Знак, серия вспышек и проступающие на могильных плитах имена.

Мне-жаль...

Мне-тоже.

Я-думаю... нет-так-правда-будет-правильно. Макс-возьми.

Что?

Возьми-сейчас-мое-пусть-память-правда-будет-долгой!

Я по-прежнему не понимаю, что это "мое", но в "голосе" Иррей такая уверенность, что "взять" получается само собой. Это "что-то" почти неощутимое, оно теплое и прохладное одновременно, и чуть колет пальцы, как будто в ладони ворочается крохотный ежик, живой и уютный...

А потом он спрыгивает с руки, и...

Я не знаю, как видят это остальные — для меня это выглядит так, словно иголочки, покалывавшие мои пальцы, разом вырвались оттуда и спикировали на землю. Они зеленые и немного золотистые, быстрые и чуть светящиеся — и там, куда они падают, начинает расти трава...

Нет, не трава! Темные бутоны с почти неслышным шелестом лопаются, и в буйной уже зелени вспыхивает алый блеск. Почти пламя, почти жар — словно каждый цветок живое пламя.

Несколько минут — и каждую могилу окружает цветочное кольцо. Алые цветы на белом снегу смотрятся странно. Но красиво, очень.

Пламенки... растут-вечно-если-не-уничтожить. Будет-огонь-очень-долгий, — выдыхает, ускользая, моя кувшинка. — Чтобы-помнили...

Это было три дня назад.

А позавчера на окнах, дверях и краях крыш рядом с траурными ленточками повисли зелено-бело-сине-алые перевитые жгуты цветных нитей...

О чем-то жизнерадостно чирикая, запорхала по городской площади и прилегающим улицам стайка девиц, то и дело задирая рукава. Знаков я не видел, да и не присматривался, но непонятным образом обработанная девицами территория стала сверхъестественно чистой — лед, снег, мусор попросту растаяли, открыв красивый узор зеленоватой местной плитки.

И вот уже у старичка-сапожника Тиноо все почтительно осведомляются, как мол, его ревматизм, непогоду на ближайший четверник не обещает? Вот уж спасибочки!

А подмастерья в тренировочных боях на полигоне разыгрывают, кому пойти на праздник, а кому остаться дежурить у печей, чтоб не "прерывать технологический процесс".

И дракончики тихонько спрашивают у Тари (он же теперь свой, его спросить можно!), а почему это люди приходили узнавать, что они, дракончики, особенно любят кушать? Для праздничного угощения? А что такое праздничное? А когда оно будет? А если найти тех людей и попросить еще и пастилы немножко добавить, совсем немножечко, они не рассердятся? И сыра. И лепешек с медом... Не надо? Нет-нет, мы просто так спросили, нельзя так нельзя. Не нельзя, а не надо? Потому что это все и так будет? Правда?!

И группки женщин в каждом квартале оживленно обсуждают что-то загадочное, до случайных свидетелей доносятся только "заготовки для колбасок на себя кожевницы берут, а мы...", "..шки уже готовы, теперь только начинку", "а они хранятся долго, лишнее потом в пайки приспособим". И даже воинственное: "Скалок на всех хватит! Да я не в том смысле, бабы...".

И в лавочке у площади снова начинаются раскупаться особые беленые нитки для кружев, сами кружева, цветная тесьма, местные легкие духи и — честное слово, это не я! — пуговицы. Как они сюда попали, в закрытый город? Одни боги знают. Но тех поди еще спроси.

И местный предприниматель, заявившись в ратушу, принимается расспрашивать мэра-драконовера, не мало ли варенки запасено? Как к чему? К празднику же! А когда несколько оторопевшее руководство осторожненько интересуется, что за праздник такой (по календарю ближайший торжественный день — Приветствие весны, а до него еще почти два пятерика), на них смотрят с ответным непониманием. Мол, как это какой, все же готовятся, все же понимают! Отбились ведь, счастье какое! Отблагодарить богов надо, как же без этого! И, пока непонятливое руководство ошалело переглядывается с нашей уже-не-бабушкой, но не отбрыкивается, купец таки интересуется про свою варенку. Не мало, мол, три пятерика бочек? Точно? А может, все же взять чего покрепче? Нет? Ну, он тоже так подумал. А пожелания насчет закуски у них есть? Понял, уже ушел! Не надо уходить? А что надо, Ерина Архиповна? Привести других купцов, обсудить все совместно и распланировать? Так он живо!

Таким образом праздник был, так сказать, принят официально и стал неизбежен. Проводить решено в ближайшую пятницу. То есть пятый день, условный выходной. Условный, потому что не у всех, не принято. Вот десси, десятый день декады, тот да, выходной у всех, кроме трактиров, гостиниц и так далее.