Срочно требуется царь (одним файлом)

* * *

Утро трудного дня третьего испытания оставшихся претендентов началось для организаторов, наученных горьким опытом, задолго до рассвета.

Когда сонное солнце, потягиваясь и позевывая в своей перине из синих туч, еще только переворачивалось с боку на бок и раздумывало, стоит ли вообще сегодня появляться на небосклоне, гвардейцы, стражники, пожарные и охотники, призванные по такому случаю из леса, уже оцепляли подходы и подъезды к трибуне для важных персон и к зоне соревнования.

Центр площади — размером двести метров на пятьдесят — был еще со вчерашнего дня огорожен невысоким, но крепким заборчиком. В дальних его концах плотники устроили небольшие воротца шириной метра в полтора. Еще один забор — необъяснимый и загадочный — делил выгороженный пятачок вдоль ровно напополам, своим существованием нарушая гармонию ровного пространства и порождая среди возбужденных горожан и гостей столицы самые невероятный слухи о роде развлечения, для которого потребовалось так странно перегораживать абсолютно нормальную площадь.

Как бы ни роптали оторванные от просмотра цветных широкоформатных снов служивые люди, при свете факелов занимающие, поеживаясь, свои позиции, благородное их возмущение перестраховщиками из Лукоморья пропало без следа, когда первые зрители обещанного представления начали появляться на Дворцовой площади всего на несколько минут позже них.

Вторые прибыли, когда живой коридор к стратегически важным пунктам был почти готов.

Третьи пришли сразу с восходом и заняли узкую кромку площади вдоль дворцов — больше места им не оставалось.

Через два часа, когда пепельный предутренний воздух сначала порозовел, а потом стал голубовато-прозрачным, с трех улиц, впадающих в площадь, почти одновременно грянули фанфары, заколотились барабаны, и кортежи трех оставшихся претендентов на престол страны стали неспешно-торжественно вливаться в так предусмотрительно оставленные проходы. По Господской же улице, без всякой помпы, шума и грома, кто верхом, а кто пешком, на площадь испытаний в это же время прибыло жюри.

Появление каждой из четырех партий было встречено радостным топотом подмороженных ног о холодный булыжник и ликующими криками.

В отличие от претендентов, моментально приосанившихся и кинувшихся намахивать руками в окна карет, Сенька иллюзий на предмет этих возгласов не питала. Какими бы мыслями ни тешили воспаленное самолюбие костейские дворяне, народ приветствовал не желающих променять меховую шапку на железную, а окончание многочасового ожидания и подмороженной скуки.

Чинно и благородно претенденты с супругами и ближайшими придворными рассаживались в первых трех рядах вип-трибуны, в порядке выступления.

Первый ряд занял барон Дрягва с женой и десятком разряженных в его цвета придворных, второй ряд был оккупирован бароном Карбураном с таким же сопровождением, третий — графом Бренделем и меланхолично погруженной в себя вдовствующей баронессой Жермон. Четвертый, пятый и шестой ряды отошли в полное и безоговорочное распоряжение кабинету министров и лукоморцам.

— Ну, что, уже десять часов. Вроде все пришли? — царевна окинула цепким взглядом притихшую трибуну и забитую людьми площадь. — Можно начинать?

— Д-да. П-пожалуй, — нервно сглотнул Иванушка, поднялся с пригретого было места, сухо откашлялся и стал зачитывать наизусть и с выражением придуманную за время вчерашних одиноких блужданий по лесу вступительную речь.

Потом речь основную. Потом завершающую.

Потом наступила очередь Дрягвы.

— Вань, — склонила набок голову Сенька и сочувственно заглянула в глаза супругу, хмуро усевшемуся на безнадежно остывшее сиденье.

— М-м?.. — рассеянно отозвался тот, всё еще глядя куда-то внутрь себя.

Она ткнулась холодным носом в ухо супруга и прошептала:

— Ты никогда не замечал за собой, что похож на ракушку?

— Что?!.. — вытаращился в изумлении царевич.

— А вот сейчас — на рака, — невольно ухмыльнулась она.

— Сень, твои шуточки...

— Во-первых, с моими шуточками всё нормально, — твердо сообщила царевна супругу. — А во-вторых, знаешь, почему ты напомнил мне ракушку? Я читала, что, когда в нее попадает мусор, она раздражается и начинает покрывать ее перламутром. И чем больше мусоринка, тем больше перламутра наматывает на нее ракушка, чтобы та ей не мешала. Вот так и ты. Чем больше тебя раздражает что-то, чего ты не хочешь признать, тем больше ты придумываешь разных слов, чтобы убедить себя и других в обратном. Но и у тебя, и у раковины под гладким блестящим слоем всё равно в серединке остается колючий, чужой сор.

Иванушка понурился.

— Это... так всем заметно?..

— Всем — не знаю. А мне заметно, — сочувственно сжала его руку Сенька.

— Но мы ведь должны этим заниматься... Чтобы всем было хорошо... У нас ведь нет выбора, правда? — уныло прошептал он.

— Ты про этих трех? — снова усмехнулась она. — Действительно нет. Да и когда четверо было, всё равно не было.

— Да нет, я... про вообще... Царь в стране должен быть...а никому ведь не докажешь, что Спиридон...

— Тс-с-с! — торопливо прихлопнула ладошкой его рот царевна. — С ума сошел! Не здесь же!..

А тем временем речь барона Силезеня приближалась к концу.

— ...чего жаждала всегда душа народа? Народных песен! И сегодня полувековые ваши грезы и чаяния, наконец, сбудутся. Ведь чудесная встреча с прекрасным ожидает вас с минуты на минуту. Незабываемые впечатления от необычных, новых ощущений после краткого свиданья с глубоким возвышенным искусством, выкристаллизовавшемся из глубины седых веков, будут переполнять вас долгие дни, и заставят томиться в стремлении вновь испытать прекрасную встречу с чудесным! А теперь внимайте: Лунь Баян собственной персоной!

Сложив пергамент с речью, довольный собой барон сделал широкий жест рукой и сел на скамью в объятья волчьей шубы и щебечущей от восторга супруги.

Народ же, то ли напряженно переваривая только что услышанное, то ли в благоговейном ожидании чудесной встречи с прекрасным[140], затих. Было лишь слышно, как где-то вдалеке, на городской управой, каркают кто в лес, кто по дрова, на триста тридцать три голоса чуждые глубокому возвышенному искусству вороны.

И вот — о дивное мгновенье! — воротца слева распахнулись, и на площадь выбежал слуга со скамьей в руках. Следом за ним, положив одну руку на плечо мальчонке лет семи, величественно шествовал высокий седовласый старик в белом расстегнутом полушубке и с гуслями подмышкой.

Если бы кто-нибудь из присутствующих задумал заняться живописью вместо того, чтобы внимать музыке, то искать иное воплощения архетипа сказителя им бы и голову не пришло. Высокий, суровый, с развевающимися на ветру длинными белыми волосами и бородой, слегка близорукий[141] жилистый старик мог позировать сотням живописцев, задумавшим увековечить в масле, акварели или пастели свою идею музыканта из народа.

Суетливо выровняв скамейку на округлых булыжниках, слуга так же торопливо удалился, прихватив мальчика, но оставив певца — один на один с притаившейся за заборчиком аудиторией.

Лунь невозмутимо поклонился на все четыре стороны, сел, не забыв подогнуть под себя белую меховую полу, и без дальнейших задержек и вступлений тронул струны.

— Это что-то из "Лебединого озера", — с видом знатока заявила баронесса Карбуран после первых трех аккордов.

— Сольфеджио, — уточнил граф Брендель.

— Арпеджио, — снисходительно покосился на оппонента Дрягва.

— Адажио, — внесла ясность бабушка Удава.

— Аллерго, — полуприкрыв глаза, прошептала восторженным басом графиня Тигресса.

— Стаккато си бекар, — ухмыльнулась в кулак Сенька.

— Ты это серьезно говоришь?

— А разве я когда-то что-то несерьезно говорила?

— Н-ну...

— Божественно, божественно!

— Великолепно!

— А петь он когда будет?

— Кабанан, молчите, это же балет, его не поют!..

— А что его делают?

— Танцуют!

— А когда он будет?..

И тут странная музыка оборвалась.

Сказитель откашлялся.

— Ну, вот... Настроил, вроде...

На вип-трибуне воцарилась неестественная тишина, нарушаемая лишь чьим-то сдавленным в кулаке, но так полностью и не задушенным смехом.

Старик нахмурился, прислушался, явно не понимая такой необычной реакции на самую обычную процедуру, но пояснений, естественно, запрашивать не стал.

— Песнь о битве сильномогучего богатыря Лосины Ершеевича с поганым ханом караканским Чичибаем Маметовичем. Внемлите! — звучным густым голосом объявил Лунь, и слушатели притихли и приготовились внимать.

— Обожаю народные былины про битвы и подвиги! Это так увлекательно, аж дух захватывает! — дрожа от нетерпения, прошептал на ухо супруге Иванушка и впился восхищенным взором в певца. — Словно сам всё переживаешь!..

— Угу, — рассеянно согласилась с ним Серафима, подняла воротник и засунула руки в рукава: по-видимому, тоже приготовилась внимать, а заодно и переживать.

Старик размашисто ударил по струнам, и площадь окатили захватывающие внимание и воображение неслыханные доселе в стольном городе Постоле звуки.

Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ой, как взошло да солнце да красное,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ой, озарило да землю да сонную,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ой, да вставал богатырь да с постелюшки,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Завороженные ритмом, люди начали, сами того не замечая, притопывать в такт подмерзающими от долгого стояния на месте ногами, превращая древнюю народную балладу в очень медленный, хоть и еще более всенародный, степ.

...Ой, да натягивал на ножку да левую,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ой, сапожок да из шкуры драконища,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ой, да натягивал на ножку да правую,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Приблизительно минут через двадцать Лунь благополучно миновал оба сапога, рубаху, кольчугу, наручи, шлем, плащ, платок любимой девушки, на который ушло не меньше пятнадцати куплетов, меч, и добрался до левой перчатки.

К этому времени вип-трибуна уже дрожала и покачивалась от коллективных притопываний и подпеваний[142] в унисон каждому "ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...", и белесый парок вился перед приобретшими слегка отстраненное выражение лицами официальных лиц.

Простая публика реагировала так же.

Когда герой поднял с сырой матери-земли щит, аудитория встрепенулась и радостно выдохнула: вот сейчас начнется самое интересное!..

Ха, как сказало бы ее лукоморское высочество.

Старик, не отводя взгляда со струн и не переводя дыхания, плавно перешел ко второй части своего музыкального урока истории:

Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ой, как взошло да солнце да красное,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ой, озарило да землю да сонную,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ой, да вставал хан поганый с постелюшки,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Серафима никогда не думала, что снаряжение обычного поганого караканского хана может состоять из такого количества предметов, которые, к тому же, надо в соответствующем порядке надеть, натянуть, напялить, намотать и нахлобучить.

"Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да, ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а..." — тянул Лунь, и она ему вторила, уже не столько смущенно, сколько рефлекторно прикрывая рот руками: "А-а-а-а-а...".

— Сеня, прекрати зевать, — с укоризной попенял ей супруг, оторвав мутный расфокусированный взор от входящего в раж народного артиста. — Ты подаешь... а-а-а-а... дурной пример...

— А сам-то, — обиделась Серафима, откинулась на спинку кресла, принесенного предусмотрительными членами жюри из управы, и прикрыла глаза.

Лицо ее тут же расслабилось и приняло безмятежно-блаженное выражение.

— Сеня, что ты делаешь!!! — шепотом ужаснулся Иван.

— Слушаю, — чужим потусторонним голосом отозвалась она. — Чтобы получить максимальное удовольствие от... а-а-а-а... музыки... надо перекрыть доступ зрительным ощущениям... И тогда можно будет наслаждаться чистым искусством в чистом... а-а-а... виде...

— Понял, — грустно вздохнул Иванушка и, мужественно подавив зевок, туманным от подступающего сна взором уставился на сказителя. — Только храпеть не вздумай... пожалуйста...

Но Сенька его уже не слышала.

Счастливая...

Ну, конечно, мы ж вчера во сколько вернулись? Даже во дворец не поехали — так уходились... за полночь уж, поди, было изрядно... Поспали всего часов несколько... если не минут... разве ж можно ее винить... никто и не заметит... наверное... справа Медьведка сидит... у него плечи... широкие... и сам он... такой же... слева от меня... Комяк... с животом... хорошим... ничего не видно... а слева я... сижу... я... слева... сижу... от кого-то... сижу... я...

Не спать!!!

Иван сердито ущипнул себя за руку, вполголоса ойкнул и виновато огляделся — не заметил ли кто его минутной слабости.

Слабости его никто не заметил.

Спящие вообще очень редко что замечают.

Слева от него, колыхая хорошим, всё загораживающим животом, посапывал Комяк. Справа от Сеньки выводил рулады носом Медьведка. Впереди безжизненно уронили головы на плечи друг друга Воробейник и Коротча.

Оглянуться назад Иванушка побоялся, а вместо этого перевел взгляд на аудиторию, поднявшуюся сплошь да рядом в пять, а кто и в четыре утра, чтобы занять места получше.

Видели ли вы когда-нибудь хоть одного зомби?

А несколько тысяч, причем собравшихся в одном месте?

Теперь лукоморец мог с легкостью их представить.

Как в ступоре, сбивчиво притопывая и не в такт подвывая, толпа зрителей ходила неровными волнами новообразовавшегося Сонного моря, словно настоящее имя певца было не Лунь Баян, а Кот Баюн.

Иванушка почувствовал, как щеки его медленно, но верно покрываются жаркой краской. Именитый гусляр старается, поет для нас, а мы... Как стыдно, как стыдно... А-а-а-а...

А, кстати, он ведь еще поет?..

...Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ой, как зашло да солнце да красное,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ой, да затмило да поле да бранное

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ой, поле бранное, да окаянное,

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...

Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а!..

Пальцы старика пробежались в последний раз по струнам и белыми птицами взлетели и картинно замерли на уровне подбородка.

Аудитория перестала раскачиваться и застыла в неуверенности: засыпать ли ей теперь окончательно, или всё же придется просыпаться? Старик сдвинул лохматые брови и недовольно зыркнул в сторону трибуны, потом на слушателей перед собой.

— И чего молчите?

— А из чего у него сапоги-то были пошиты, говоришь? — выкрикнула замотанная до бровей то ли в кружевную шаль, то ли в недоеденный молью платок, бабка из первого ряда — скорее чтобы угодить артисту, чем из настоящего любопытства.

— Что?.. — оторопело опустил руки и вытянул шею Лунь.

По огорошенному его виду было понятно, что ждал он явно не этого.

— Обувка, говорю, из какой кожи у богатыря стачана была? Хром знаем, юфть знаем, кирзу знаем... — начала методично загибать пальцы неугомонная старушка.

— Кирзу?.. — растеряно повторил певец.

Иван понял, что надо спасать положение.

— Браво, браво! — неистово захлопал он в ладоши, умудряясь одновременно пнуть Коротчу, ткнуть Воробейника и лягнуть супружницу. — Бра-во!.. Бра-во!.. Бра-во!..

— Чего?

— Уже?

— Ай-ай! Ай-ай!

— Я те попинаю любимую жену...

— Из-ви-ни!.. То есть, бра-во!.. бра-во!.. Кри-чи! Те-все!

— Бра-во! — нестройным, но рьяным хором под аккомпанемент такого же качества аплодисментов поддержали его выведенные из состояния ступора министры.

— Молодец! Молодец! — подхватили мальчишки на карнизах.

— Ура! — заорала стража.

— Постарался! — выкрикивали разрумянившиеся тетки в первых рядах.

— Ну, мастер! — одобрил откуда-то с галерки густой бас.

Не зная, что положено кричать в таких случаях, люди стали выкликать, что Бог на душу положит. Но один, другой, третий горожанин, глядя на усердствующую трибуну, стали тоже бить в ладоши, и через полминуты рукоплескания, в значительной мере усиленные смутным чувством вины, гремели над площадью, заглушая разнобой народных пожеланий и комментариев.

— Бра-во! Бра-во! — в двадцать пять глоток скандировало просвещенное жюри, намекая добрым горожанам, что неплохо бы выучить нужные слова.

— Бравый!.. — на лету подхватил один за другим и грянул в тысячи глоток сообразительный народ. — Бра-вый!..

Довольный Лунь скромно поклонился, не вставая с места, потер озябшие руки, на минуту задумался, разглядывая небеса, и снова коснулся струн.

— Повеселее чего-нибудь!.. — выкрикнула какая-то простая душа из народа перед тем, как над импровизированной концертной площадкой вновь зависла тишина.

— Да уж неплохо бы, — пробормотал Комяк.

— Глас народа — глас Божий, — донесся до Иванушки справа сонный голос.

Но певец принципиально не стал отступать от согласованного с меценатом репертуара.

— Лирическая народная песня "Уж сама ли я по воду да пойду". Музыка народная. Слова народные, — торжественно объявил Лунь.

Аудитория, подумав и не найдя толкования непонятному слову, характеризующему предстоящую песню, отчего-то решила, что желание ее будет исполнено, и разразилась спорадическими благодарными хлопками.

— Щас споет, — донеслось тоскливое предположение справа, сопровождающееся звуком, похожим на спрятанный в рукаве зевок.

И музыкант не обманул ожиданий.

Ой да ли, ай да, ой да ли, ай да,

Наша река глубока-широка да.

Ой, глубока да, ой, широка да,

Ой да ли, ай да, ой да ли, ай да.

Ой да ли, ай да, ой да ли, ай да,

Серая утица да к бережку плывет да.

Ой да, утица, ой да, плывет да,

Ой да ли, ай да, ой да ли, ай да...

К тому моменту, когда Лунь дошел до обещанного похода за водой, прошло не менее получаса, за которые аудитория имела неповторимую возможность ознакомиться с флорой и фауной вышеуказанной реки. Кроме серых утиц, оказывается, по ней еще плавали сизые селезни, рыжие гуси с желтыми гусынями, и белые лебеди с белыми же лебедками[143]. Над рекой летали синие чайки со своими чайниками, черные скопы со своими скопцами, стрекозы со стрекозлами, и бабочки с бабами. Под поверхностью обитали счастливыми семейными парами серебряные уклейки, полосатые окуни, зеркальные карпы и пучеглазые раки.

С крайней неохотой Лунь — похоже, завзятый рыболов и охотник — оторвался от перечисления под нескончаемые "ой да" и "ай да" животного мира глубокой-широкой речки и перешел к изложению размышлений неизвестной девушки, стоит ли ей идти за этой самой водой в такую даль, когда вот-вот должен завалиться в гости ее милый.

Кончилось всё тем, что милый в гости всё-таки пришел, и пошли они за водой уже вместе, что было, с одной стороны, практично — ведь принесут-то они воды в два раза больше[144], но с точки зрения гигиены и охраны здоровья абсолютно неприемлемо: столь густо населенный водоплавающей птицей водоем лучше бы ей было и оставить.

Впрочем, такие глубокие выводы делать под конец песни был уже мало кто в состоянии: снотворное действие баллады о Лосине Ершеевиче было усилено и продолжено на совесть.

Первым, кто крикнул "браво", в этот раз оказался Коротча, которому, совершено случайно, с последним аккордом песни на плечо упала голова самого стойкого слушателя — Хвилина.

Выкрик его подхватили и поддержали сначала выведенные из состояния медитативной дремы министры, а за ними и встрепенувшаяся, спохватившаяся толпа — правда, с меньшим апломбом по сравнению с прошлым разом.

Лунь сделал вид, что не заметил и не обиделся.

Третья песня повествовала о дальних странствиях. А конкретно — о нелегком пути костейского торгового каравана за три пустыни, за три моря, в Вамаяси, Узамбар и Бхайпур, и включала долгий перечень экспортируемого и импортируемого товара и даже расценок на местных базарах.

Сильная ее сторона была в том, что она могла послужить неплохим учебником начинающим купцам по основам международных коммерческих отношений.

Слабая ее сторона заключалась в этом же. Ибо чтение учебника нараспев под гусельные переборы могла произвести на неподготовленного слушателя только один, зато вполне предсказуемый эффект.

Через час, по окончании песни единственный не погрузившийся в ступор член жюри и, не исключено, что и всей аудитории — министр коммерции Барсюк — отбросил грифель и записную книжку, приподнялся с места и завопил "еще раз!", что было мочи.

— "Еще раз" на языке искусства будет "бис", — любезно подсказал ему Иванушка.

— Бис!!! — быстро поправился купец. — Бис!!! Про сколько давать на лапу смотрителю Субботнего рынка столицы Вамаяси — как ее там — бис, и расписание переправы через Сейберский залив тоже бис, можно два раза! И пой помедленнее — я записываю!

Впрочем, непартикулярная реакция простодушного купчины была быстро заглушена более традиционными аплодисментами и разнобоем пожеланий и эпитетов из толпы — чудное иноземное слово, не успев укорениться, к концу третьего часа напрочь забылось.

Певец невозмутимо принял причитающиеся ему почести, поклонился на все четыре стороны, и чинно прошествовал вдоль загадочного забора к услужливо распахнутым в конце импровизированной концертной площадки воротцам навстречу продирающему глаза мальчишке-поводырю.

Следом за ним уже бежал со скамейкой слуга.

Третье испытание барона Дрягвы было завершено.

Иванушка спохватился и, вспомнив протокол, вскочил на ноги, сконфуженно подавил предательский зевок, и во всеуслышание объявил:

— А сейчас его превосходительство барон Карбуран представит на суд уважаемого жюри и народа, что он приготовил для развлечения и досуга добрых граждан страны Костей!

Его превосходительство, принявшее низкий старт при первых словах вступительной речи, одновременно с последними словами сорвалось с места и заторопилось вниз, гулко топоча подкованными сапогами по ступенькам и приводя всю шаткую конструкцию в наводящее на недобрые мысли движение.

— А он чем нас развлекать будет? — вопросительно глянул на лукоморца Комяк.

— Оказывается, я пение не люблю... — смущенно пожал плечами Коротча.

— Еще одного сказителя с тренькой я тоже не перенесу, — жалобно поддержал его Воробейник.

— А забор вдоль площади это он ставил, или его светлость Брендель? — спросил Щеглик.

— Вообще-то он.

— А зачем?

— Ну... может, он скоморохов пригласил... или... укротителей зверей... — несмело предположил программу следующего испытания Иван. — Или акробатов...

— На заборе? — уточнил Щеглик.

— Да чего гадать — сейчас всё скажут, — Комяк кивнул в сторону барона, добравшегося до середины площади и вставшего в позу оратора.

— Он, часом, не петь собрался? — опасливо поинтересовался Медьведка.

— Сдается мне, что так легко в это раз мы не отделаемся, — пробормотала Сенька.

Барон Карбуран с видом человека, над которым когда-то жестоко пошутили, сказав, что он обладает животным магнетизмом, обвел хищно прищуренным взглядом застывших в ожидании второй серии на вип-трибуне дам и величественно выкатил грудь колесом[145].

Колесико получилось так себе, как от детского самоката, но барона это не смутило. Он подбоченился, откашлялся, скосил левый глаз в пришпиленную к ладони перчатки пергаментную шпаргалку и, честно оглядывая оком правым притихших за забором зрителей и рискуя заработать хроническое косоглазие, стал выкаркивать хриплым то ли от волнения, то ли от простуды голосом:

— Я, барон Кабанан Карбуран... как будущий монарх сей благословлен... благословен...ной... державы... в знак заботы об увеселении и досуге своих добрых подданных... представляю вам излюбленную и самую популярную забаву всех посвященных... про...священных... про...свещенных... королевских дворов Забугорья... рыцарский турнир! Обещаю... что в случае моего восхождения на престол... сделаю сие время...перевождение... время...при вождении... время...провождение... вре-мя-пре-про-вож-де-ни-е... верява тебя задери!.. кхм... Короче, я, Кабанан Карбуран, обещаю сделать эту потеху постоянной при своем дворе, как единственную достойную такого выдающегося царя, как я!

Успев самодовольно зыркнуть в сторону соперников и с чувством глубокого удовлетворения зафиксировать их перекошенные физиономии, он махнул рукой, и отлетевшая на ветерке мумифицированным мотыльком шпаргалка послужила сигналом к вступлению трубачам и барабанщикам.

Грянули горны, зарокотали литавры, прыснули с окрестных крыш с паническими воплями вороны, и из боковых улочек на импровизированное ристалище с обоих его концов вылетели бок о бок по три гордых рыцаря, при доспехах, длинных турнирных копьях, жизнерадостно раскрашенных в яркие разноцветные полоски, и не менее аляповато разрисованных щитах.

Народ, не успев толком испугаться, что под замысловатым некостейским словом "турнир" им попытаются сейчас впарить еще один концерт, дружно ахнул, охнул и затаил дыхание.

Ничего, что шесть комплектов лат были собраны в срочном порядке по всем чуланам, чердакам и кладовкам фамильной крепости Карбуранов, что недостающие части были заменены наскоро выкованными и согнутыми на коленке жестяными пластинами, а части достающие доставали носящих их скороспелых рыцарей в самых неожиданных и нежных местах. И то, что копья были выстроганы два дня назад из первых попавшихся в недобрый для них час деревцев, и в руках поединщиков оказались впервые в жизни, тоже было неважно. И был отчаянно-пустяковым даже тот факт, что щиты благородных воинов — капитана охраны, старшего егеря и четырех придворных льстецов подходящих габаритов — были лишь накануне конфискованы у баронской стражи и разрисованы геральдическими животными в самых неожиданных видах бароновым поваром.

Любимое перевождение времени лучших королевских домов Забугорья — вот что имело главное и единственное значение.

Сейчас они увидят то, что никогда не видели.

И народ, разинув рты и позабыв заткнуть уши, уставился в сотни пар благоговеющих глаз на огороженную площадку.

Сейчас, сейчас...Сейчас.

Переодетые в диковинных рыцарей карбурановы придворные, принимая походя картинно-героические позы, почти одновременно достигли середины площади, напыщенно поклонились друг другу и, демонстративно не поворачивая голов в сторону благоговеющей толпы, чинно разъехались, втихомолку упиваясь всеобщим вниманием и обожанием.

Едва они достигли концов ристалища, капельмейстер — в недалеком прошлом камердинер — подал жезлом знак, и производимый при помощи музыкальных инструментов шум[146] резко оборвался.

Но не успела публика удивиться, оценить и насладиться нежданной передышкой, как с трибуны почетных гостей на поле предстоящей брани выступил сухопарый старик в невообразимой шляпе, украшенной таким пучком фазаньих перьев, какого экономному писарю хватило бы на год. Строго оглядев засмущавшихся под его взором зрителей, он демонстративно-медленно раскатал свиток с большой красной печатью и, не глядя в него, провозгласил неожиданно глубоким басом:

— В первом круге турнира по воле его превосходительства барона Карбурана состоятся три честных и бескомпромиссных поединка, которые отсеют слабых и неудачливых. Во втором круге одолевшие соперников бойцы сразятся друг с другом. И в третьем два самых достойных и доблестных рыцаря в равной схватке выявят сильнейшего. После чего победитель турнира выберет королеву любви и красоты среди собравшихся дам в лице супруги его превосходительства барона Бизонии Карбуран...

Распорядитель турнира замолчал, и аудитория замерла в ожидании продолжения.

Которого не последовало.

Не проронив больше ни слова, старик деловито скатал свой пергамент[147], кивнул собравшимся и важно удалился.

Не зная, что в таких случаях ожидается от нее, публика на всякий случай зааплодировала.

Не зная, что в таких случаях ожидается от него, старик развернулся и вышел на бис.

Заслушав во второй раз программу турнира, народ одобрительно закивал, засвистел, захлопал...

Распорядитель скромно принял сии признаки одобрения на свой счет и зачел ставшие хитом сезона четыре предложения в третий раз, что, в свою очередь, было встречено бурными продолжительными аплодисментами, местами переходящими в овации.

Если бы новоиспеченная звезда не перехватила украдкой кровожадный взгляд своего хозяина и не подавилась первым же словом на четвертом выходе, не известно, сколько бы оборотов продолжался этот процесс. Но, наконец, дошел черед и до рыцарей.

И на ристалище, перегороженное вдоль барьером[148], с противоположных концов под захлебывающуюся какофонию фанфар выехала первая пара поединщиков.

Иноземного вида витязи принимали мужественные позы и всем своим видом показывали готовность биться не на жизнь а на смерть до первой крови за благосклонность королевы турнира.

Задрапированные наспех перешитыми из портьер парадными уборами лошади дышали нервно и неровно.

Надежды остальных двух претендентов при виде такого размаха и великолепия дышали на ладан.

Распорядитель, бросив пришибленный взгляд на барона, почти вприпрыжку выбежал на средину ристалища со свитком подмышкой и, не разворачивая его, скороговоркой и наизусть протараторил:

— Благородный рыцарь сэр Боборык вызывает на поединок благородного рыцаря сэра Козяблика, дабы поразить его!

Горнист у подножия трибуны затрубил и тут же оборвал протяжную ноту, лошади воинственно заржали, бойцы с лязгом опустили забрала, и благородный сэр распорядитель, роняя на ходу то шляпу, то пергамент, резво помчался к спасительному краю.

— А что, уважаемый господин министр керамики и санфаянса, — проникнувшись духом момента, задумчиво вопросил соседа министр хлебобулочной промышленности, — как вы полагаете, поразит благородный сэр Боборык?..

Министр хлебобулочной промышленности, в прошлом мастер-пекарь, зыркнул сурово на обоих поединщиков, нахмурился и приговорил:

— Я так полагаю, уважаемый господин министр Скворчуха, что оба они паразиты. За всю свою жизнь, поди, и дня не рабатывали.

Благородные же рыцари, за всю свою жизнь и впрямь не проработавшие и дня, теперь словно решили наверстать упущенное за одну минуту. Грозно выкрикнув в ведра шлемов гулкие, но невнятные боевые кличи, они неистово пришпорили коней и, яростно потрясая копьями, понеслись вдоль разделяющей их преграды навстречу друг другу или славе — как получится.

Собравшийся народ хором ахнул и схватился за кто за сердце, кто за голову, кто за соседа...

То, что копьями надо не потрясать, а стараться попасть в щит противника, сэр Боборык и сэр Козяблик вспомнили слишком поздно.

В панике бросив растерянный взгляд сначала на барона, потом на приближающегося со скоростью очень быстрого и хорошо разбежавшегося коня противника, благородные рыцари отчаянными усилиями стали стараться укротить четырехметровые копья, одновременно лихорадочно соображая, как конкретно можно ими попасть в щит, повешенный отчего-то с противоположного бока оппонента.

Сэр Козяблик сообразил быстрее. "Кто сказал, что нужно попадать именно в лицевую сторону щита?!" — осенило его.

За считанные метры он ловко вычислил замысловатую траекторию движения своего оружия, руки и коня, обрекающие щит противника на растерзание, а самого оппонента — на верное поражение, покрепче вцепился в древко, прицелился...

Но при составлении уравнения победы пренебрег одной переменной. Вернее, постоянной. И за несколько метров до встречи со спарринг-партнером, к своему неописуемому, но короткому изумлению, сэр Козяблик внезапно почувствовал, что неведомая сила вырывает его из седла и упругой рукой швыряет вперед, к победе...

Сэр Боборык соображал гораздо медленнее, и поэтому не успел даже понять, что случилось, и что же такое огромное, тяжелое, железное в него врезалось, когда вдруг оказался на земле и на краткую секунду увидел небо в алмазах...

А случилось именно то, что должно было случиться, если четырехтровым копьем долго на всем скаку размахивать, а потом срочно попытаться навести его на цель: тяжелый окованный наконечник коварно уткнулся и застрял между штакетинами, приколоченными не на страх, а на совесть, в три гвоздя, гордыми важным заказом постольскими плотниками.

Если бы барон Карбуран задумал не рыцарский турнир, а турнир прыгунов с шестом с лошади в длину на точность приземления, сомнений по поводу победителя не возникло бы ни на мгновение.

Сейчас же его превосходительству пришлось озадаченно призадуматься не на шутку, и даже свист, топот и громовые аплодисменты восхищенных зрителей не смогли вывести его из этого нехарактерного состояния. Следовало ли объявить победителем этого поединка Козяблика, который первым вылетел — причем в буквальном смысле — из седла, или Боборыка, который покинул седло последним, но был выбит, хоть и таким экзотическим способом, Козябликом?

Впрочем, прибежавший посыльный быстро сделал вопрос исключительно академическим: по словам его личных знахарей, ни один из благородных сэров по причине сотрясения контузии головного мозга продолжать состязаться на этой неделе сможет только в шашечных турнирах. И лучше в поддавки.

Карбуран скрипнул зубами, сверкнул очами, рыкнул, и в сердцах отвесил подателю дурных вестей увесистую оплеуху. Придворные, знакомые с характером барона, шарахнулись и вытянулись в струнку, готовые к бурному и затяжному потоку гнева, запрудить который было под силу только одному, но еще наукой не обнаруженному средству...

И вдруг оно нашлось само.

Взгляд барона, готового рвать, метать и кидаться с голыми руками на всех своих рыцарей одновременно, невзначай упал на расплывшиеся в злорадных улыбках милые лица конкурентов.

Ах, так?!.. Не дождетесь!!!

— Продолжайте! — махнул рукой распорядителю Карбуран, излучая позитив и оптимизм во всех направлениях[149] в почти смертельных дозах.

— Мудрое решение, ваше превосходительство, — с готовностью состроила приторную гримаску в поддержку мужа баронесса. — Я всегда говорила, что нет худа без добра.

— Да? — покосился на нее барон Кабанан, не спуская со сведенных судорогой щек заклинившей улыбки.

— Да, да, — горячо закивала она. — То, что в первой паре выигравшего не оказалось... это наверняка к лучшему. Это... приближает самое интересное... последний поединок, то есть... и определение победителя.

Насколько баронесса оказалась близка к истине в своей попытке успокоить и поддержать третьего проигравшего в первом сражении — своего супруга — она не могла и предположить.

Во втором поединке сэр Вороник попал копьем в шлем сэра Сыченя, а тот — щитом — по ушам скакуну своего противника. Оба в седле усидели и, казалось, дело идет ко второму заходу, но у лошади Вороника на этот счет вдруг появилось свое, особое и ярко выраженное мнение.

Она встала на дыбы, на всю площадь прокляла с выражением[150] тот день и час, когда согласилась участвовать в рыцарском турнире, и постановила, что ее следующее место работы будет связано исключительно с искусством.

Например, с цирком.

Репетиции она решила не откладывать в долгий ящик, а взбрыкнула, закусила удила, закатила глаза и понеслась сломя голову по периметру ристалища — только искры из-под копыт.

Всадник, по понятным причинам, постарался ее переубедить доступными средствами. Но упрямая кобыла ни древко копья, ни кулак, ни шпоры не посчитала достаточно весомыми аргументами и, ко всеобщему восторгу, программа турнира быстро расширилась до джигитовки: иноземный богатырь, теряя снаряжение и вооружение, словно осина листья на ветру, попеременно то сползал с конской спины в различных направлениях, то чудом вскарабкивался обратно, с каждым разом оказываясь в седле в новой и всё более интересной позе, нежели прежде. Надо ли добавлять, что при этом все маневры сопровождались виртуозным лавированием разгорячившейся лошади между толпой пытающихся ее поймать конюхов, стражников, слуг и просто доброхотов из городских.

Конец представления был предсказуем, особенно, с самого начала, рыцарем нелепого образа сэром Вороником: при очередном повороте на девяносто градусов он, наконец-то, окончательно вылетел из седла и встретился с разделительным барьером, стойко принявшим на себя удар.

К разочарованию публики, сам рыцарь такой стойкостью похвастать не смог, и был унесен, чтобы присоединиться на телеге скорой знахарской помощи к неподвижной и молчаливой компании товарищей по оружию из первой пары.

К страдальческому удовольствию[151] барона Кабанана, у него наконец-то появился первый финалист.

Был дан сигнал начинать третьей паре.

Вернее, даже два сигнала. Официальный — серебряная нота горна, и неофициальный — свирепо сжатый кулак исподтишка.

Памятуя печальную судьбу своих предшественников, третья пара — сэр Сорокан и сэр Волчуха — начала осторожно.

Осторожно пришпорили они своих коней, осторожно навели друг на друга копья и осторожной трусцой осторожно устремились в атаку.

Проникшись, по-видимому, идеями своих всадников, кони в десяти шагах друг от друга осторожно замедлились и не менее осторожно остановились.

По трибунам прокатился осторожный смешок.

— Назад, назад, всё с начала!!! — позабыв про осторожность, свиток и шляпу, на ристалище выскочил с вытаращенными глазами и растрепанной прической испуганный распорядитель турнира. Словно на вырвавшихся из загона кур замахал он руками на благородных сэров, растерянно и безуспешно пытающихся достать друг друга копьями с вставших, как вкопанные, коней.

— Назад, верява вас раздери!!! Быстро!!! Да не туда!!! С другой стороны!!! С другой стороны, болваны!!!..

Рыцари, презрев сталь доспехов, умудрились втянуть головы в плечи, торопливо развернули коней, потом развернули еще раз, и еще, и поскакали на исходные позиции.

— Это... — распорядитель растерянно оглянулся на зашуршавшие увеличивающимися в громкости смешочками трибуны горожан, с трепетом — на застывшую в ледяном гневе трибуну барона, и бессильно привалился спиной к барьеру.

Это провал. Это конец. Это позор.

Но надо было спасать положение.

— Это... уважаемая публика... добрые горожане... и горожанки... и маленькие... э-э-э... тоже горожане... — отважно начал он спасательную операцию, — вы имели возможность лицезреть... сиречь, наблюдать... то бишь, поглядеть... э-э-э... репетицию... то есть, подготовку... к... э-э-э... к настоящему сражению...

Публика ахнула.

Ободренный такой неожиданной реакцией на свою импровизацию, старик приободрился и вдохновленно пустился в дальнейшие объяснения.

— В некоторых... отдельно взятых... э-э-э... экзотических странах... существует обычай... сиречь традиция... то бишь, принято... перед поединком... доблестным рыцарям... проводить репетицию... сиречь демонстрацию... то бишь, показ... своей силы и ловкости... и доблести, конечно...

Добрые горожане, горожанки и маленькие горожанчики вскочили со своих мест, закричали, загомонили... Подскочил и заорал что-то невнятное даже сам барон.

Изумленный непредсказуемо-шумным успехом, распорядитель довольно крякнул, собрался с мыслями, сосредоточился на мгновение и уверенно продолжил:

— ...Дабы внушить таким образом противнику... что...

Что же хотели внушить противнику некоторые рыцари в отдельно взятых экзотических странах, так и осталось невыясненным, потому что в этот момент с обеих сторон от него заржали жеребцы, загрохотали копыта и железо, и старик с ужасом обнаружил, что находится между двух поднявшихся на дыбы коней, с которых медленно, но неотвратимо сваливаются на булыжник ристалища два последних участника турнира.

— Так он же сам сказал: с другой стороны!.. — были последние слова сэра Сорокана перед тем, как их заглушил отчаянный взрыв всенародного веселья.

Надо ли говорить, что первый рыцарский турнир закончился так же, как и начался.

Доблестный победитель, сиречь финалист, то бишь, единственный усидевший в седле сэр Сычень, выглядывая краешком заплывшего глаза из-за перекошенного забрала искореженного богатырским ударом шлема, попытался вручить на кончике копья цветочную корону королевы любви и красоты сначала барону, потом барабану его музыканта, и, в конце концов, бабушке Удава[152].

Под протестующие крики королевы турнира, которую сэр Сычень безуспешно силился оторвать от земли, чтобы водрузить на коня для совершения круга почета, всеобщим решением жюри было единогласно признано, что третье испытание для его превосходительства Кабанана завершено, и что через два часа, согласно расписанию, должно начаться представление, подготовленное его светлостью графом Бренделем.

Подготовка третьего увеселения началась незамедлительно после объявления такового Иваном. И не успел лукоморец договорить, как с одной из боковых улиц, борющихся за право не называться переулками, по огороженному оцеплением коридору на площадь выехали подводы, груженые досками.

— Интересно, что задумал граф? — тихо под нос пробормотал царевич, с любопытством оглядывая запруженное телегами и продуктами деревообработки еще несколько минут назад свободное пространство.

— Что-нибудь строить собирается, — проницательно предположила Серафима.

— Что? — не унимался супруг.

— Ну... — сделала еще одно умственное усилие Сенька. — Может, детский городок? Карусели? Или виселицы?

— По-твоему, это развлечение?! — возмущенно воззрился на нее Иван.

— По-моему нет, — умиротворяюще повела плечами царевна. — Но о вкусах не спорят, ты же это сам сколько раз говорил. И вообще, не нервничай, посиди, подожди. Через два часа всё сами узнаем.

— Да, ты права... — откинулся на спинку кресла лукоморец, поглядел на завозившихся со свертками и фляжками министров, и пошарил рукой под сиденьем. — Бутерброды хочешь?

— С чем? — царевна оживилась, напрочь позабыла про готовящееся где-то далеко развлечение и радостно потерла руки. — Люблю повеселиться, особенно пожрать...

— Не знаю, с чем, — осторожно развернул тряпицу и заглянул внутрь пергаментного свертка Иван. — Находка сделала...

— Да ладно, хоть с чем, давай мою половину, — благосклонно снизошла Сенька и, не дожидаясь реакции мужа, активно вступила в процесс дележа.

— Ты с Макаром перед уходом сюда поговорить хотела, новости узнать, — старательно пережевывая холодную лосятину из супа, положенную на черный хлеб и ломтик вездесущей хурмы, проговорил Иван. — Успела?

— Угу, — не утруждая себя долгими речами, кивнула Серафима, занятая аналогичным действием.

— И что новенького? — не унимался Иванушка.

Царевна вздохнула, проглотила то, чем был набит рот, запила теплым травяным чаем из засунутой в шубенку фляги — прототипа термоса — и принялась излагать, что же нового случилось в Костейском царстве за время отсутствия сначала Ивана, а потом и ее самой.

— ...а, в-четвертых, сегодня утром я еще и к Находкой успела заскочить, и побеседовать на бегу про твоих привидений. Она говорит, что у них, в Стране Октября, таких несытями называют. И берутся они не абы откуда, а только если много людей сразу лютой смертью гибнут. Это вроде проклятия какого. Не совсем, конечно, но близко. А еще вокруг того места деревья становятся такие... страшные всякие... кривые-косые... Если подробности тебя интересуют — сам с ней пообщайся. Меня она уже на второй минуте объяснений запутала. Ну, так вот. Насколько я всё-таки поняла, души этих людей, если их никто не проводил в загробное царство по всем правилам, оказываются привязанными к месту смерти, и потом всех прохожих и проезжих завлекают, с пути сбивают, и норовят их по своим же следам на тот свет отправить. А душа к ним присоединяется.

— Это как — по своим следам? — недопонял Иванушка.

— То бишь, как сами погибли, то и другим устраивают. Твои, значит, во сне ночью во время метели сгорели... мир их останкам... кошмар, правда... — зябко поежилась Сенька. — Хотя даже это их кровожадности не оправдывает. Гнобили бы лучше того, кто спичку бросил, чем к честным людям приставать.

— А как же я вырвался?

— А вот тут я тебя поздравить могу, Вань. Ты не только вырвался, но и их освободил от проклятия. А как... Тут Находка наша опять всего и кучу наобъясняла, но мне некогда было толком слушать, и поэтому запомнила я одно. Что ты, вроде как, сделал то, чего они не смогли. А что конкретно?.. Тебе виднее. Вспомнишь — скажешь.

— А... это простой пожар был, или?..

— Не знаю, Вань. Придумывать нет смысла, а спросить уже не у кого. Призраки твои разлетелись, деревня скоро лесом порастет... Что было, то так и осталось неведомо.

— М-да... — загрустил Иван. — Значит, так и не узнаем, видел ли кто из деревенских Мечеслава...

— Тс-с-с-с-с!!!..

— Ой... — воровато и виновато оглянулся по сторонам царевич, но, похоже, никому до них дела пока не было, и он перевел дух и продолжил: — А еще новости есть, Сень? Повеселее что-нибудь?

— То есть, еще веселее? — хмыкнула притихшая было Серафима, усмехнулась и лукаво покосилась на супруга. — Как не быть! Вот, слушай. Вчера вечером Кондраха, Проша, Кузя — ну, короче, охототряд Бурандука весь — вернулись. С одной стороны довольные, а с другой — все в тоске, то бишь в печали, — сообщила Сенька, сглотнула голодную слюну и, презрев заинтересованный и молящий о продолжении взгляд мужа, впилась зубами в свой позабытый на время сухой паек, и впрямь успевший засохнуть на ветру.

— С какой стороны довольные? — уточнил Иван, повертев в уме абстрактную человеческую фигуру так и эдак, но так и не вспомнив, какая конкретно сторона, по мнению современной науки, была больше подвержена радости, а какая — наоборот.

— Довольные они с той стороны, что нашли логово того кабана, — прояснила экзистенциальную дилемму Сенька. — А злые — что эту свинью ничего не берет. Три рогатины они об него обломали. Кондраха сдуру вплотную сбоку подобрался, даже ножом в брюхо потыкал — ровно в стену кирпичную. Как он его с землей не сровнял — до сих пор не понимает. Полушубок клыками разодрал, и руку до локтя... Находке опять работа... Из лука пытались в глаз попасть — Бурандук всё похвалялся, что со ста шагов белку в глаз бьет...

— И попали? — с замиранием сердца, позабыв жевать, спросил Иванушка.

— Ха! — мрачно сообщила царевна. — Может, конечно, у белки глаз размером больше, чем у этого борова — я не проверяла. Но, по-моему, и Кондраха с Макаром тоже так считают, когда целишься в белку, она не пытается насадить тебя на клыки и втоптать в лесную подстилку. В этом главная разница.

— И чем все кончилось? — уже понимая, что хэппи-энда не предвидится, всё же поинтересовался царевич.

— А кончилось тем, что они всей честной компанией бежали от него километр по бурелому, как кони скаковые, побросав всё, пока не догадались врассыпную кинуться. А потом еще три часа друг друга по лесу собирали, от каждого треска да стука шарахаясь. Так что, старушка Жермон была права, когда свою баллисту — или как она там по военному правильно называется — внуку притащила. Только не в коня корм оказался, а так бы — самое то...

— Надо что-нибудь придумать, — озабоченно нахмурился Иван.

— Угу, — снова усердно жуя, согласилась Серафима. — Надо. Только со вчерашнего дня всей артелью думают, и ничего в голову не идет.

Иванушка, быстрее супруги справившись со своей половиной, прислушался к внутренним ощущениям и стыдливо украдкой пошарил рукой в похудевшем узелке.

Результат был неутешительным, и он, грустно допив последний чай из своей фляги, уставился на носки сапог, чтобы горящим голодным взором не смущать супругу и не лишать ее аппетита[153].

Не замечая и не ценя жертвы мужа, царевна доела весь полдник до последней крошки, удовлетворенно откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза, улыбнулась и промолвила традиционное "гут".

— Угу, — настал черед Иванушки оказывать своей половине немногословную поддержку.

Насытившись, Сенька сразу стала добрей и разговорчивей, и на неподготовленного Ивана обрушился второй выпуск новостей за два дня.

— ...Ты не поверишь, Вань! Да что ты — и Макар, и министры, которые ему сказали, сами диву даются! В городе завелся какой-то маньяк, который скупил в лавках все кружки, рюмки, чарки, стаканы — деревянные, оловянные, керамические... Все! В лавках кончились, так мужики говорят, что он даже по домам ходил, у народа выпрашивал!

— Зачем?

— Так маньяк же! — удивленно глянула на него царевна, словно само это слово объясняло всё, включая цель анонимного приобретателя.

— А, может, коллекционер?

— А какая разница?

Царевич честно задумался, но супруга, не дожидаясь ответа, махнула рукой и увлеченно продолжила информировать его о том, о сем, о пятом, о десятом...

— ...а еще наш Спиря позавчера с кем-то подрался, — через полчаса добралась она и до последнего пункта. — Вернее, они там и без него хорошо справлялись, а он непонятно с какой балды разнимать полез. Ну, и накостыляли друг другу... И ему заодно. Оба глаза у бедолаги заплыли, как у вамаяссьского посла. Что ни шаг, то ох на ахе. Находка ему компрессов да примочек налепила, мазями намазала — не то, что человек неподготовленный, кабан бы тот увидел — так и то со страху бы копыта откинул. Пришлось им с Карасичем на сегодня поменяться — тот в оцепление пошел, а Спиря дворец караулить остался.

— А ты уверена, что это случайно? — Иван встревожился вместо того, чтобы посмеяться, как рассчитывала Серафима.

— А что ж они, по-твоему, специально его поджидали, чтобы драться начать? — насмешливо хмыкнула она. — Конечно, случайно. Если ты думаешь, что он — это... э-э-э... как бы поосторожнее выразиться... не совсем он... это не значит, что так же думает еще кто-то. Кому лишний конкурент — в горле ёж. В конце концов, у нас имеется соглашение, подписано оно четверыми, и он не в их числе, а, значит, если не докажет своих прав до Дня Медведя, то может не беспокоиться вовсе. Ни он, ни тот, кто выиграет. И не думай, пожалуйста, что мне это нравится больше, чем тебе... Но доказательств нет, и где еще их искать, я ума не приложу. Точка.[154]

— Может, ты и права, — невесело пожал плечами Иванушка и устремил рассеянный взгляд на творящиеся на площади перемены. — Скорее всего, ты права. Но я всё равно попрошу наших гвардейцев, чтобы они его больше одного не оставляли. Так. На всякий случай.

За сегодняшний день площадь успела побыть концертным залом и ристалищем. Теперь же, на первый взгляд, на второй и даже на третий, она медленно, но верно превращалась в столовую.

Стройматериалы с нескончаемых подвод с грохотом сгружались графскими слугами на звонкий булыжник площади, и там за них принимались постольские плотники. Не покладая ни рук, ни молотков, без устали сбивали они длинные доски вместе и пристраивали их на высокие и низкие козлы. Высокие — столы. Низкие — скамейки. Забор, ограждающий зону соревнования, и барьер в первую очередь были разобраны на составляющие, и тоже возродились в виде бесконечных и однообразных столов и скамей.

Люди, подобно вышедшей из берегов реке, незаметно заполнили всё свободное пространство между столостроителями и только и ждали, пока будет готова очередная скамья, чтобы набиться на нее до отказа. Счастливчики, уже сменившие нервное стоячее положение на комфортное сидячее, оживленно перешептывались, строя самые одинаковые гастрономически-кулинарные предположения.

Пир на весь мир — вот что ожидает их безо всякого сомнения, постановил коллективный разум и желудок к моменту появления с Полковой улицы последних трех телег с пиломатериалами и гвоздями.

Вот это граф. Удивил, так удивил.

— Путь к сердцу народа лежит через желудок... — с меланхолической усмешкой разглядывая самый огромный обеденный зал на Белом Свете, проговорила Серафима. — Ну и хитрюга этот Брендель. Знает, чем взять оголодавшего аборигена. Вот тот самый случай, когда величина народной любви будет прямо пропорциональна длине меню. Просто и эффективно.

— Ну, я бы не сказал, что так уж просто, — покачал головой Коротча, с плохо скрываемым сожалением разглядывая занятые не им скамьи. — Это ж сколько мяса надо нажарить, хлеба напечь, картошки наварить, рыбы насолить, масла насбивать, огурцов намариновать, или чего они там еще накашеварили...

Министр канавизации захлебнулся слюной и замолчал, пожирая глазами готовые вот-вот покрыться невиданными яствами пустые столы.

С последним ударом молотка, загнавшего последний гвоздь в последнюю скамейку, на площадь выехал на белом коне и в белом горностаевом плаще сам затейник.

— Добрые мои... горожане, — сладким голосом обратился он к собравшимся, и те, совершенно справедливо рассудив, что чем скорее закончится официальная часть, тем скорее начнется развлечение, взорвались аплодисментами.

Но так легко от графа отделаться было нельзя.

Дождавшись, пока добрые горожане выдохнутся или сообразят, что настолько коротких официальных частей не бывает даже в Лаконии, граф благодушно откашлялся и начал с начала:

— Добрые мои... горожане. Долгие годы под железной пятой проклятого узурпатора принесли вам бесчисленные и немыслимые страдания. В угоду прихоти горстки прихлебателей самозванца вас безжалостно лишали самого простого и необходимого каждому человеку. У вас отняли праздники. У вас вырвали из рук свободу. Вас оставляли без еды и воды. Даже самый обычный хлеб превратился для вас в роскошь! Как помыслю об этом — сердце сжимается в комок!..

Граф Аспидиск остановился, утер краем кружевной манжеты сухие глаза, сглотнул комок — наверное, тот самый, в который превратилось его сердце — и продолжил крещендо:

— Но не хлебом единым жив человек!.. И сегодня я хочу вернуть вам сразу всё, что украл у вас жестокий эксплуататор — праздник, свободу и хлеб! В одном из его проявлений, если быть совсем точным, но это мелочь. Что же это такое, о чем я веду сейчас речь, вы с минуты на минуту узнаете сами! И — я уверен — чистая радость открытия озарит искренними улыбками ваши суровые чела!..

Народ, со всё возрастающим недоумением и сомнением выслушивавший пламенный спич Бренделя, с облегчением перевел дыхание, когда его светлость торжественно подняла руку вверх, привстала на стременах, и величественно взмахнула белой перчаткой.

По такому сигналу могли двинуться в бессмертие под развернутыми знаменами и с барабанным боем армии. Мог решаться вопрос чьей-то жизни и смерти. Могло падать покрывало с только что отстроенного замка.

Но в Постоле произошло только то, что со всех впадающих в нее улиц и улочек вдруг и одновременно потоком устремились на площадь очередные телеги. Взволнованный люд ахнул, как завороженный привстал с мест, стараясь поскорее если не увидеть, что же такого нажарил-напарил для них граф, то хотя бы унюхать...

Безрезультатно.

На телегах стояли серые ряды ни чем не примечательных и не пахнущих пятнадцатилитровых бочонков и корзины, доверху наполненные кружками самых разнообразных калибров, мастей и форм. На каждой кружке красной краской была грубо намалевана стилизованная корона, а под ней — вычурная заглавная "Б".

— Что это?.. — выразил всеобщую озадаченность кто-то из-за ближнего к графу стола.

— Это и есть настоящее веселье и радость! — по-настоящему весело и радостно объявил Брендель и подал знак слугам. Те похватали бочонки и корзины и понеслись между столами, расставляя и раздавая инструкции:

— Бочки без разрешения не трогать... Кружки не больше одной на рыло... Бочки без разрешения не трогать... Кружки не больше одной на рыло... Бочки без разрешения не трогать... Кружки не больше одной на рыло...

— Добрые мои горожане, — обратился к притихшей аудитории граф, едва не источая слезу от умиления собственной щедростью и прозорливостью. — Пейте, не жалейте! Веселитесь от души! Это — хлебное вино, оно для счастья вам дано!

— Я поэт, зовусь я Брендель от меня вам в ухо крендель, — кисло прокомментировала призыв графа Аспидиска Серафима и выжидательно уставилась на мужа. — Что скажешь?

Иванушка смутился столь прямой постановке вопроса.

— Н-ну... Рифма не очень... оригинальная... но в общем...я бы сказал...

— Какая рифма?! — возмутилась Сенька. — При чем тут рифма?! Я тебя про сам факт спрашиваю! Ну не паразит ли!..

— Кого поразит? — заинтересовался министр канавизации, некстати вспомнив предыдущего конкурсанта.

— Кого? — переспросила Серафима и мрачно хмыкнула. — Всех. Дайте только время.

— Сколько? — не унимался бывший мастер-золотарь.

— Я полагаю, полчаса при нашем раскладе будет вполне достаточно, — загадочно предрекла царевна, засунула руки в рукава и хмуро уставилась на происходящее внизу у подножия вип-трибуны.

А тем временем пробки из бочонков были выбиты, краны вставлены, и первая прозрачная жидкость полилась в осторожно поднесенные кружки. Первые носы недоверчиво зависли над загадочной субстанцией под кодовым названием "хлебное вино" и придирчиво втянули незнакомый запах. Похожие разговоры вспыхивали и разгорались то тут, то там, то ближе, то дальше...

— Что это?..

— Пахнет... чем-то...

— Противным...

— Граф сказал, это пьют?..

— Может, пошутил?

— Дворяне не шутят. У них чувства юмора нет.

— А давайте попробуем!..

— А давай, пробуй.

— А чего сразу я-то?!

— А чего бы и не ты-то?

— Сконил?

— Я?!.. Да вот раз плюнуть мхе-кхе-кхе-кхе-кхе!!!.. А-а-а!.. Ох-х!!..

— И чего?!..

— И как?!..

— Ну?!..

— Кха... Сам ты — ну!.. Кхой!.. Гадость распоследняя, вот чего!!!

— А ты на дармовщинку чего хотел?

— Забесплатно уксус сладкий!

— Забесплатно?! Да чтоб я такое пил, да еще и веселился после этого, это он мне еще приплачивать должен!..

То тут, то там, то ближе, то дальше раздавался натужный кашель, фырканье и звук отодвигаемых по шершавым доскам кружек.

— Ну, благодарствуй, ваша светлость, повеселил — хоть стой, хоть падай, — встал с полупоклоном с крайней скамьи старичок в синем армяке и пегом треухе, затянул потуже пояс и решительным шагом направился с площади.

За ним последовал его сосед, потом другой мужичок — из-за стола напротив, потом еще один, и еще...

— Стойте, стойте, вы куда?!.. — панически метнулся наперерез утекающему человеческому ручейку граф. — Вы же не выпили!.. Совсем ничего!..

— Ваша светлость смерти нашей желает, али как? — остановился и брюзгливо прищурился на него мужичок в треухе.

— Ах ты!!!.. — вскинулся было Брендель, но, видя недоброе внимание к происходящему со стороны остальных развлекаемых объектов, быстро взял себя в руки. — Нет, что ты, что ты, мужичок... Просто вы не поняли, как правильно надо это пить, вот в чем дело...

— А ты самолично покажи, — донеслось ехидное из толпы.

— А мы поглядим...

— Развлечемся...

Граф крякнул, зыркнул, скрипнул зубами, но проглотил оскорбление своей без пяти дней царской персоне[155].

Из кармана полушубка изящным жестом, словно тренировался три дня, извлек он миниатюрный серебряный кубок[156], по его сигналу слуга наполнил ее из ближайшего бочонка наполовину, и граф поднял ее над головой и выкрикнул:

— Я пью эту чару за мой народ!

И, так и не услышав комментария Серафимы "врешь, тебе столько не выпить", выдохнул и одним махом опрокинул водку в горло.

— Х-ха!.. — выдохнул он и уткнулся носом в рукав. — Х-м-м-м!.. Смотрите! Совсем не страшно! Ох, славно!.. По жилам пошла! По сухожилиям! До костей пробирает!.. Несколько рюмок — и вы позабудете про печали, холод и усталость!

Отток народа с площади приостановился. Оставшиеся за столами еще раз с сомнением сунули носы в свои кружки, пожали плечами, дружно выдохнули и последовали графскому примеру.

— Ах!..

— Ох!..

— Ой!..

— Ёж-моёж-через-кочерыжку!..

— А где ж веселье-то?..

— А вы еще по одной! — тут же жизнерадостно предложил граф и снова подал личный пример. — Я пью эту чару за то, чтобы самый достойный дворянин возглавил мою любимую страну!

Народ переглянулся, пожал плечами, но выпил по принципу "сказал "А" — скажи и "Б". Раз уже вознамерились получить все тридцать три с половиной удовольствия, так уж на полпути останавливаться как-то нелепо.

— Ну, как?.. — напряженно уставился Брендель в слегка закосившие глаза ближайшего к нему тонкошеего парня лет восемнадцати.

Парень икнул, утер рукавом нос и прислушался к ощущениям.

— Дак это... теплее вроде на улице стало... это...

— Ага, теплее! — поддержали его откуда-то слева. — Ажно щеки загорелись!..

— Огонь по жилам пошел, чуете?..

— Ага ты... пошел...

— А давайте еще по одной, мужики!

— А бабы чего, не давайте?!..

— И ты, Мышаня, давай! Эх, хорошая ты тетка!..

— Подхалимничаешь, кум!..

— Кто, я?!.. А давай почелуемся!..

— А вот я тебе мою бабу почелую, почелую, охальник, кружкой-то по репе!..

— Это ты меня?.. Это я тебя!..

— Эй, вам наливать?

— ДА!!!

— За его ... за графскую светлость!.. Чтобы ему в жизни везло!.. И жену хорошую!..

— Он женат, дурик!

— Ну, тогда бабу, как Мышаня!..

— Да я тебя!..

— Нет, это я тебя!..

— За графа!!!..

— Ура-а-а-а!!!..

Неразличимая в тихо спускающихся сумерках среди бесконечных покачивающихся голов Мышаня невпопад захихикала о чем-то о своем, о женском, но окончание семейной сцены на трибуне услышать так и не удалось: тумаки, ругань и гогот быстро потонули в похожем шуме со всех сторон. Зато на вип-местах тревожно завозились министры, и источник волнения так и оставался бы для лукоморцев загадкой, если бы минут через десять после начала всеобщего оживления Коротча не высказал всеобщее мнение.

— А вот я тут подумал, ваши высочества, и задался вопросом.

— Давай, валяй, — рассеянно махнула рукой Сенька, не сводя угрюмого взора с происходящего на площади.

— Вот пение мы своими ушами слушали, так?

— Так, — согласилась она.

— На лыцарей своими глазами смотрели, так?

— Так, — подтвердила она и непроницаемо уставилась на министра канавизации в ожидании завершающего аккорда.

— А третье испытание мы как оценивать будем, ежели даже не в понятиях, чего у них там происходит и по какой причине? — хитро прищурился мужичок и склонил голову набок в ожидании ответа.

Что и следовало доказать...

Серафима вздохнула, сделала большие глаза и беспомощно развела руками:

— Не такой возможности, мастер Коротча. Это всё равно, что чай с сахаром вприглядку пить.

Министры воодушевленно засмеялись.

— Ну, так я полагаю, мы тоже сходить, попробовать должны? -приподнялся министр каменных стройматериалов и робко кивнул в сторону быстро раскочегаривающегося веселья.

— Выходит, должны, — снова развела руками царевна и приглашающе махнула в сторону застолья:

— Сходите, поглядите, попробуйте. Да только вы, пока тут сидели, тостов пять пропустили. Вы уж нагоните, не забудьте.

— Не забудем!.. — восторженно воскликнул министр мясопродуктов, и весь кабинет, словно по давно ожидаемой и отрепетированной команде рванулся вниз по ступенькам в гущу гульбы.

— И что ты, по-твоему, им насоветовала, Сеня? — укоризненный голос мужа прозвучал неожиданно прямо в ухо.

— Как — что? — притворно удивилась царевна. — Догнать и перегнать, конечно.

— Но зачем?! Ты же представляешь, что будет с ними — со всеми, я имею в виду! — утром?!..

— Ну, во-первых, не учи ученого. Будет им утром судный день с доставкой на дом, это к веряве не ходи. Но ведь каково развлечение, такова и оценка. Или ты хочешь, чтобы они, не испробовав Брендельского шшастья, ему пятерок наставили?

— Нет, — быстро согласился Иванушка.

— А во-вторых, Вань, ты лучше представь, что будет тут, да и по всему городу, через час-два. Когда вся честная компания, не жрамши весь день и толком накануне не спамши, назюзюкается по самые уши?

Иван побледнел. Наверное, представил.

— А что будет, когда они все кто где обнимался или морду соседу бил, там и спать повалятся? Или, того хуже, по всему городу расползутся? А ведь не май-месяц на улице-то.

Иванушка решительно поднялся и, ни слова не говоря, заспешил вниз по лесенке.

— Вань, ты куда? — кинулась Сенька за ним.

— Это надо немедленно остановить! Прекратить!

— Как?!

— Я скажу им... я расскажу...

Вместо ответа Серафима ухватила его за рукав и ткнула пальцем в народ:

— Смотри внимательно!

— Ку?..

И вдруг Иван подпрыгнул, едва не слетев с последней ступеньки, и схватился за сердце: Сенька заорала за его спиной дурным голосом, что было мочушки.

— Ты что?!.. Что случилось?!.. Что с тобой?!..

— Со мной? — кисло улыбнулась супруга. — Ничего. И с ними тоже ничего. Ты видел? Видел? Кроме тебя на мой вопль никто и не дернулся.

— Ну и?..

— Ну и то. Что тебя теперь никто не услышит, хоть ты искричись тут весь до посинения. А по одному ты их как раз к утру обойдешь. И это при условии, что они вообще твои слова будут помнить.

— Ты права... — расстроился и поник головушкой Иван. — Но что же тогда делать?..

— Будем готовить морги и лазареты, — скорбно провещала царевна.

— Что?!?!?!..

— Шу-у-утка. Есть у меня одна идея. И час-два времени.

Веселье на площади продолжалось и набирало силу и размах.

Где-то танцевали на столах. Где-то под столами. Где-то дрались. Где-то целовались. Где-то пели нестройным хором про сильномогучего богатыря Лосину Ершеевича, ужасно перевирая слова, особенно "Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да". Где-то плакали.

Где-то наклюкавшиеся романтики, взгромоздившись на косых, как диагональ, собутыльников, изображали рыцарский турнир, вместо копий тыкая друг друга в расстегнутые груди указательными пальцами вытянутых рук. Герольды дудели в кулаки и барабанили кружками по скамейкам.

Где-то министры-жюри в полном составе наперебой искали среди луж и кружек на столе бланк протокола, чтобы выставить гениальному графу по пять пятерок от каждого, но вместо этого находили то чьи-то шапки, то удивленные помятые физиономии, то сапоги.

Где-то кричали "брафа Гренделя на ссарство" и "корону мне, корону". Впрочем, первый лозунг за своей сложностью в произношении был скоро отброшен, и путем естественного отбора остался только второй, но и тот сильно эволюционировал с каждым выкриком: кому-то нужна была корона, кому-то корова, а кого-то устраивала и простая ворона.

При сгруженных в переулках с телег горах и горках серых безликих бочонков — для продолжения банкета — стояли в карауле графские слуги. Они зябко постукивали ногу об ногу, напевая "Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да" и безнадежно мечтая присоединиться ко всеобщему блаженству.

Сам "браф Грендель", то ли устыдившись деяния рук своих, то ли просто устав от воплей поддатых верноподданных, организовав факелы, куда-то с площади пропал, оставив алкогольное действо в руках первого советника — тщедушного крикливого старичка с тростью и в полушубке и роскошном малахае из чернобурки.

Между столами шмыгали лоточники со всеми продуктами, которые наспех смогло собрать министерство торговли и коммерции, распространяя их по неумеренным ценам среди тех, кто еще был в состоянии что-то понимать и, самое главное, платить.