Срочно требуется царь (одним файлом)

* * *

Сказать, что утром в день коронации площадь была забита народом, значит тупо промолчать.

Упасть на мерзлые булыжники мостовой не смогло бы не только пресловутое яблоко, но и семечко от него, а селедки в бочке — притча в тех же языцех — обзавидовались бы сами себе, как им, по сравнению со среднестатистическим костеем на утро Дня Медведя, в своей кадушке было привольно и просторно.

Торжественное явление нового царя народу должно было состояться ровно в десять, а пока добрые и не очень горожане стояли, переминаясь с ноги на ногу на легком декабрьском морозце, и волей-неволей, чтобы хоть как-то занять себя, разглядывали всё, что заслуживало хоть какого-то разглядывания[182].

Мрачной горой возвышался у стены царского дворца крутой кабаний бок, ощетинившийся грязной коричневой шерстью, до которой не смогли допрыгнуть вчерашние любители сувениров. От любителей сегодняшних покойного свина охранял не хуже, а то и лучше, чем самого графа, отряд добывших его охотников. Уши, рыло, копыта и хвост Лесного Хозяина, должно быть в уважении к его сану, были украшены зелено-бело-черными розетками размером с дамские зонтики.

Оцепленная платформа посреди площади, стражники из отрядов всех четырех родственных покойному царю фамилий, охраняющие к ней проезд, стены и окна прилегающих домов-дворцов — всё были щедро задрапировано лентами полотна цвета графского герба. Зеленый, белый и черный, куда ни поверни голову, неотступно бросались в глаза и докучливо напоминали о новом царе.

На фасаде царского дворца, принадлежавшего когда-то вымершему роду Медведей, над самым парадным входом висел крот-альбинос на огромном, в несколько окон, черно-зеленом деревянном, обшитом фанерой щите, подвешенном к парапету крыши на двух толстенных канатах. Естественно, плотно увитых черно-зелено-белыми лентами. На помосте под навесом зябко ежился и переминался с ноги на ногу, изредка позвякивая медью, оркестр в вездесущей черно-зелено-белой гамме.

Часы на башне, звякнув глухо механикой в своей каменной утробе, методично и звонко пробили десять и, не дожидаясь реакции людей, деловито принялись отсчитывать следующий час.

— Время медведей прошло, наступило время кротов, — замерзшими губами прошептал Кондрат стоявшему ближе всех Прохору.

Тот криво усмехнулся в ответ.

Брендель задерживался.

Может, он посчитал, что поговорка "точность — вежливость королей" к царям не относится. Или, наоборот, не счел необходимым быть вежливым по отношению к тем, кто его ожидает. Хотя, возможно, у него появилась и иная, не менее уважительная причина не прибыть на первое свидание со своим народом вовремя. Но люди, неистово завидуя яблокам, селедкам, но, больше и чаще всех, тем индифферентным идиотам, которые остались дома у растопленной печки, яростно подпрыгивали и топтались на доставшихся им на площади квадратных сантиметрах, клацая в такт зубами, еще двадцать минут.

И только когда те, у кого после многочасового стояния при минус пяти по Ремуару выкристаллизовалось нетерпение или отмерзло любопытство, стали предлагать соседям обидеться и уйти, в конце Господской мелькнуло движение, и не вошедшие на площадь и застрявшие на тротуарах этой улицы горожане закричали нестройное, но долгожданное: "едут, едут!".

Торжественная процессия из вереницы экипажей, каждый запряженный не менее чем четверкой лошадей, неспешно вкатилась на площадь.

Первая карета, местами золоченая, местами просто крашенная канареечно-желтой краской, остановилась в аккурат у самой лестницы помоста. Грянула бравурная музыка. С запяток расторопно соскочили два лакея и наперегонки бросились к дверце — один открывать ее, другой откидывать лестницу, выпуская на всеобщее обозрение сначала напыженного, наряженного и напомаженного графа, потом точно такую же, только в шубе подлиньше, графиню, и только затем — Ивана и Серафиму.

У Сеньки был такой вид, словно пригласили ее не на коронацию, а на похороны. Иван соперничал с ней по части веселости и не отрывал глаз от булыжника. Толпа разразилась жиденькими выкриками сомнительного содержания и топотом[183].

Брендели, лучащиеся самодовольством и купающиеся в собственном триумфе, не замечали ничего.

Едва царский экипаж тронулся, как место его тут же заняла карета вторая, тоже с кротом на дверце, но видом похуже, размером поменьше, и с вызывающими жалость и неловкость следами потуг на серебрение. Дверца ее распахнулась самостоятельно, и на землю спрыгнул и проделал какие-то странные, но энергичные танцевальные па Воробейник.

— Эх, скользко, пень твою через колоду! — от души провозгласил он, и публика благодарно оживилась.

— Коротча, спесь не растряси, когда вылазить будешь! — обратился министр ковки и литья в глубину почти серебряного почти ландо.

— Да ну тебя к веряве! — прорычали ему в ответ, и на покрытый ледяной глазурью камень высадился министр канавизации, в точности повторив пируэты и фуэте своего коллеги по кабинету, и даже добавив новые.

— Третий пошел! — весело скомандовал он, и тут же в его рефлекторно сомкнувшиеся объятия выскочил Щеглик — министр охраны хорошего самочувствия.

Коротча повторил свой танцевальный номер на "бис", но уже в паре.

— Так вы лесенку-то изнутрей выкиньте, дуботолы! — крикнул какой-то доброхот из зрителей, и толпа расхохоталась.

Министры, сообщив советчику, что и без беззубых знают, совету всё же последовали, и дело пошло быстрее.

Некоторые, особо ловкие фокусники Лукоморья на представлениях достают из кармана штанов сначала дюжину связанных вместе носовых платков, потом шляпу, шарф, пару валенок, кролика и новое корыто. Но и они поразились бы и перекосились пожизненно от зависти при виде мистической феерии "двадцать пять министров на шести квадратных метрах".

Доверчивый постольский люд номера с шарфом и валенками не видел никогда и, к тому времени, когда последний глава гильдии, он же министр полезных ископаемых Медьведка покидал облегченно приподнявшийся на рессорах на полметра экипаж, толпа забыла повод, по которому она сегодня здесь собралась.

— Браво!

— Бис!

— Вы там что, друг на друге сидели?

— Нет, лежали!

— А еще раз слабо?

— Если ты мое место займешь — хоть сто раз!

— Нашел дурака!

— И искать не пришлось!

— Н-но!!!.. — гневно щелкнул кнутом кучер Бренделей, и посеребренный рыдван, едва не сбив замешкавшегося Комяка, с грохотом сорвался с места.

Дальнейшее прибытие почетных гостей проходило церемонно и неинтересно.

Баронесса Карбуран, баронесса Дрягва, вдовствующая баронесса Жермон, целый табунок спустившихся с гор дворян — не родственников Нафтанаила, все со свитами, с супругами, тетками, дядьями, приживалками и прихлебателями. У всех в руках бумажки с текстом клятвы верности новому государю, сочиненной накануне Бренделем лично, и срочно розданной только сегодня утром со строгим наказом учить наизусть, во избежание разнообразных последствий в самом начале правления[184]...

Речь Иванушки была невыразительна, зато сбивчива и запутанна.

Синдром ракушки, как окрестила его Сенька, работал на все сто.

Раза два Иван поздравил от имени и по поручению костейского народа восходящего на лукоморский престол барона Бренделя, три раза называл его то наследником Мечеслава, то Нафтанаила, то рода Медведей, потом выразил надежду, что народ обманет ожидания правителя, а также горячто пожелал ему успехов и свершений на загадочном внешнеполитическом поприще мировой арены. Раз восемь он просто не добрался до конца начатого несколькими минутами ранее предложения, и даже этого не заметил.

Трудно сказать, что думали об этом остальные гости, и думали ли вообще, но Брендель пребывал на этот счет в святом неведении. Всё его нетерпеливое внимание, весь жадный интерес, все пылающие чувства были сконцентрированы только в одном направлении — на резном ларце с выпуклой, как свод храма, крышкой, покоящемся на одетой в черно-зелено-белый балахон табуретке слева и чуть позади.

После окончания речи, наконец, наступил торжественный момент водружения артефакта ушедшего рода на поспешно обнаженную голову едва не подпрыгивающего от нетерпения графа.

— ...и право короновать первого правителя династии Бренделей... — провозгласил загробным голосом Иван.

Граф благодушно кивнул и елейно прикрыл глазки и наклонил голову.

— ...получает старейшина кабинета министров страны Костей...

Серафима протянула Коротче ларец с короной.

— ...его превосходительство министр Коротча...

Министр трясущейся рукой откинул тяжелую крышку, попав при этом себе по подбородку и едва не отправившись в нокаут, и сделал неверный шаг вперед.

— ...министр канавизации...

— ЧТО?! — шарахнулся и вытаращил глаза Брендель, словно из ларца неожиданно пахнуло министерским ремеслом.

Царевич подумал, что граф плохо расслышал, и любезно повторил, на это раз помедленнее, почетче и погромче:

— Ми-нистр ка-на-ви-за-ции...

— ЧЕГО?!

— Мастер золотарей и мусорщиков. Глава гильдии ассенизаторов и дворников, — с ледяной вежливостью пояснила Серафима и, справедливо считая, что уж с четвертого-то раза любое объяснение могло бы дойти и до самого сообразительного монарха, махнула рукой супругу: — Давай, продолжай.

Но давать продолжать граф был отнюдь не намерен.

— Да я!.. Да вы!.. Да он!.. — запунцовел и захлебнулся брезгливым негодованием Брендель.

Но, неожиданно почувствовав на себе колючие взгляды тысяч оценивающих глаз его будущих верноподданных, дрогнул и пошел на попятную.

— А... какого-нибудь другого министра для этой цели у вас нет?

— Согласно всемирно устоявшимся традициям, возложение символа царской власти на царское же чело должен производить старейшина, — пожала плечами и деревянно улыбнулась Сенька. — Но, если вас что-то не устраивает...

Граф обрадовался и закивал.

— ...то вступление в должность можно и отменить.

— Пусть возлагает!

Ну, что ж... Никто на это и не надеялся...

Очень-то.

И вообще, кто сказал, что в каждой истории обязательно должен быть хороший конец?

И, если совсем уж долго подумать, то Брендель — это не самое худшее, что могло случиться с государством. По сравнению, например, с караканским игом... или с царем Костеем... даже скользкий самовлюбленный мерзавец-граф...

Остается скользким самовлюбленным мерзавцем, с чем его не сравнивай. Только уже не графом, а царем.

Мы придумали эти дурацкие соревнования, чтобы получилось как лучше... а получилось...

Ха.

Могли бы и раньше догадаться, куда ведут кривые дорожки, вымощенные благими намерениями. Ишь, стоит, Сахар Медович: невинные глазки, благостное личико, сладкая улыбочка...

Убила бы. Если б было за что.

Ну, не нравился он мне никогда, не нравится, и не будет нравиться, но ведь за это голову не рубят, в тюрьму не сажают, и даже из города не прогоняют...

А зря.

— ...и право короновать первого правителя династии Бренделей... получает старейшина кабинета министров страны Костей... его превосходительство... министр канавизации... Коротча!..

Коротча передал ларец в руки второму по старшинству министру — Медьведке — и осторожно-осторожно, словно пытался украсть обед у задремавшего в полглаза крокодила, опустил обе руки, нащупывая обод головного убора костейских царей.

Есть!

Острые, блестящие оружейной сталью под неярким декабрьским небом зубцы короны медленно показались над краями ларца.

По сигналу Ивана зарокотали барабаны, грянули фанфары...

Коротча взвизгнул и отдернул руки.

Корона с глухим стуком упала обратно на дно.

Порезался?!..

Все с сердитым ожиданием уставились на его пальцы, но взгляд Сеньки упал на неестественно белое лицо министра, вытаращенные глаза, открытый в безмолвном ахе рот...

Встервоженная, она проследила за направлением взгляда остолбеневшего Коротчи и замерла.

Что-то шевельнулось у дальней стены? Или показалось? Ерунда...

Что там может шевелиться?..

— КАБАН!!!!!!!!!!..

Площадь застыла, повернула головы в сторону ожившей вдруг туши... и взорвалась.

Царь, корона, министры, помост были забыты в доли мгновения: крики, вопли, визг, ор наполнили огромный квадрат, окруженный дворцами, резанули по ушам, по нервам, по рефлексам...

Поднявшийся было кабан покачнулся... и упал в обморок.

Несколько секунд — но и этого хватило, чтобы перепуганная толпа ломанулась прочь, унося ноги, руки и всё остальное, что не было потеряно при бегстве, а гвардейцы навалились на воскресшую вдруг добычу и стали пытаться разрубить ее на порционные куски.

Как бы ни выглядели шансы на успех первого и второго мероприятия, они оказались весьма обманчивы.

Первая кампания завершилась триумфом.

Те, кто стоял близко к боковым улицам, бросились туда сломя головы с твердыми намерениями оставить между собой и так весело продолжившейся коронацией как можно больше километров.

Тем же, кто оказался прижат к стенам дворцов, деваться было некуда.

Кроме...

— Мужики, отдирай доски!!! — проревел истошный голос кого-то из гвардейцев, но и без этой подсказки солдаты рванулись в атаку на деревянные щиты, полвека прикрывавшие окна ничейных хором.

Окна первых этажей дворцов и домов превратились вдруг в двери, двери — в ворота, и сотни людей с оглушительными воплями и визгом кинулись вовнутрь, давя и сбивая друг друга. Но, к чести постольцев, едва оказавшись внутри и в безопасности, трусы, паникеры и эгоисты моментально вспоминали про оставшихся на улице и принимались рьяно затаскивать в покои и холлы рвущихся под защиту камненных стен земляков.

Пространство вокруг раздраженно завозившегося оглушенного кабана поразительно быстро очистилось до размеров большой комнаты, потом — до зала торжественных приемов, до поля для неизвестной игры в мяч и, наконец, до габаритов Дворцовой площади.

На самой площади остался только свин, пытающийся подняться на ноги на скользком булыжнике, поваленные в толкучке, но прворно подбираемые гвардейцами и пинками выпроваживаемые в безопасность сограждане... и помост, забитый застывшей в ужасе и нерешительности знатью.

Люди в домах, быстро осознав свое преимущество и отсутствие угрозы, облепили окна, предоставляющие хоть какой-то вид на площадь на всех этажах, мансардах, чердаках и крышах, и напряженно уставились вниз в ожидании продолжения действа.

И какой дурак сказал, что коронация — это скучно и неинтересно?

Вторая кампания — по устранению внезапной угрозы — закончилась провалом. С таким же результатом охотники могли попытаться разрубить на порционные кусочки танк.

Кабан разъяренно захрипел, утвердился на разъезжающихся копытах, и маленькие, налившиеся кровью и злобой глазки уставились на отступивших людей, в памяти которых был еще слишком свеж забег недельной давности по лесным дебрям.

Сломанные о непробиваемую шкуру мечи и ножи устилали булыжную мостовую вокруг зверя, словно шелуха от семечек. Мутные свиные очи принялись отыскивать среди окруживших его приплясывающих человечков первую жертву.

— Бегите, бегите, идиоты! — Иван и Сенька хватали за рукава и пытались стащить с подмосток бестолково топчущихся на месте дворян, но проще было утащить и просунуть в одно из окон сам помост.

То ли в уверенности, что лесное чудище здесь их не достанет, то ли полагая себя выше скудоумных трусоватых простолюдинов, то ли по какой-либо другой такой же весомой причине, но гости уворачивались и вырывались из рук лукоморцев, спотыкаясь о брошенные музыкантами инструменты[185] и падая, но не сдаваясь.

И не сводили при этом преданных глаз с его несостоявшегося пока величества.

А величество тем временем изо всех сил пыталось титулу соответствовать.

Рыча и изрыгая проклятия, Брендель выскочил вперед, растолкав дворян, встал на краю помоста, нашел яростным взглядом окруживших полукругом кабана гвардейцев, взмахнул костлявым кулачком и тоненько взвизгнул:

— Мерзавцы!!! Скоты!!! Это вы всё подстроили!!! Вы за это ответите!!! Все!!! До единого!!! Шкуры спущу!!! Головы поснимаю!!! Кишки выну!!! Жилы вытяну!!! Кровавыми слезами плакать...

— Заткнись, ничтожество, — учтиво попросила его Серафима[186], спрыгивая с помоста и отчаянно жалея, что официальное мероприятие заставило ее в первый раз за месяц — если не за несколько — надеть платье[187].

— Что?.. — вытаращил глаза граф.

— Когда говорите, что думаете, думайте, что говорите, — на ходу сквозь стиснутые зубы перевел ему Иван, соскочил вниз и вприпрыжку помчался к тому месту, где среди брошенных шапок и обувки видел сверху алебарду, потерянную кем-то из героически разбежавшейся графской стражи.

— Что?.. — еще раз уточнил граф Аспидиск, и тут же вскрикнул: — У нее мой меч!.. Моего деда!.. Прадеда!.. Отдай, воровка!.. Вернись!..

Но ни лукоморцам, ни охотникам было уже не до него: когда на тебя в лобовую атаку летит, хрипя и роняя слюни, разяренная пятиметровая свинья с шестью огромными клыками, на свина поменьше перестаешь обращать внимания.

— Разбежались!!! — крикнул кто-то, как будто отважные свиноборцы нуждались в специальной на это команде, и люди прыснули в разные стороны, как потревоженные щукой мальки.

Кабан растерянно остановился, словно решая, за кем первым броситься, но это было лишь секундное затруднение.

В самом центре каменной человеческой поляны стояло что-то массивное, деревянное, пестрое, колышущееся, выкрикивающее сверлящим нежный слух визгливым фальцетом.

— Бегите, остолопы!!! — только и успел проорать кто-то из гвардейцев, как кабан, словно осадное орудие, налетел на вычурную деревянную постройку, и та исчезла в вихре щепок, обрывков ткани и исступленных воплей.

Кабан метался по груде разбитых досок и мусора, в которую превратился гордый недавно еще помост, словно искал там кого-то, от кого зависела его свиная жизнь, и оглушенные, растрепанные дворяне, не придавленные еще обезображенными деревяшками, разбегались и расползались из-под его безжалостных копыт и клыков.

То есть, те, кто еще мог разбегаться. Или хотя бы расползаться.

В крутой, яростно вздымающийся бок зверя ударилась и отскочила алебарда. Потом вторая, третья...

— Ты, шашлык недожаренный!.. — откуда ни возьмися, перед самой мордой чудовища возник Кондрат и попытался засадить обломок меча свинье в глаз.

Кабан всхрапнул, мотнул рылом, и гвардеец кубарем отлетел на десяток шагов и поехал спиной по льду. Свин бросился за ним.

— Иди сюда! Сюда иди! Меня возьми!. — подскочили к нему с разных сторон сразу трое, во главе с Иваном, но кроме наглого недобитого обидчика, для монстра сейчас не существовало никого.

Буксуя и поскальзываясь, Кондрат ухитрился увернуться от жутких клыков в последний момент, вскочил на ноги и бросился бежать. Чудовище — за ним.

Все, кто рисковал встать на его пути, так и не смогли отвлечь свиное внимание ни на мгновение. Ни остатки оружия, ни крики, ни оскорбления[188] — ничто не могло свернуть кабана, несущегося, будто одержимый, по пятам за злосчастным гвардейцем. Нитка с иголкой по сравнении с ними казались чем-то несогласованным и разобщенным. Куда бы ни метнулся человек, в расстоянии нескольких шагов за ним мчалось горячее зловонное дыхание зверя. Пару раз гвардеец падал, поскользнувшись, и только чудо уберегало его от огромных копыт и разверстой пасти.

Если бы лед не был беспристрастным соперником для них обоих, безумная гонка кончилась бы давно и печально-предсказуемо.

— В парадное, беги в парадное!!!.. — давно потерявший право и лево солдат вдруг почувствовал, как его схватили за рукав, и что было сил дернули вбок. — В парадное!!! Он там застрянет!!!

— Где?!.. — с загнанным хрипом вырвалось из задыхающейся груди, но неизвестный советчик не отвечал, и продолжал тянуть.

И тут Кондратий припустил, как не бегал никогда, и не думал когда-либо, что человеческие ноги вообще способны на такое, ибо в спину его ткнулось жесткое рыло и зубами вырвало клок овчины из уже лишившегося ранее левого рукава тулупчика.

— Бы-стрей!!! Бы-стрей!!! Бы-стрей!!! — скандировали окна, чердаки и крыши.

— Быстрее-е-е-е-е-ей!!! — вопили гроздьями повисшие на водосточных трубах мальчишки.

— Быстрей, быстрей!!! — орали собраться по поломанному оружию, которых монстр показательно игнорировал последние пять минут.

Кондрат напрягся, рванул за волокущим его за собой спасителем, что было мочи...

И перед самым его носом вдруг выросли ступеньки. Голова по инерции въехала в нижнюю, обледенелый булыжник ударил со всего размаху его в грудь и в живот и вышиб дыхание. Перед глазами все закрутилось, и последнее, что он увидел, была накрывавшая его поросшая пегой щетиной гора.

— Не-е-е-е-е-ет!!!.. — перекрывая вопли сотен глоток, прорвался над площадью и крышами один отчаянный женский голос.

И тут же — другой:

— Пень тебе в рыло, а не Кондраху!!!..

И из окошка на карниз четвертого этажа, отодрав остатки шелковых юбок, выскочила Сенька в черных лосинах, с мечом наперевес и исступленно атаковала черно-зелено-белые канаты, удерживающие разрисованный герб Бренделей.

Несколько ударов, сильных и быстрых, как молния... всеобщих ах... грохот... И громадный щит обрушился всей своей тяжестью на голову распоясавшейся свиньи.

Кабан вздрогнул, недоуменно скосил глаза на пятак, вопросительно хрюкнул и рухнул наземь.

— Ур-а-а-а-а-а-а!!! — взорвалась аудитория.

— Кондрашенька!!!.. — залилась слезами то ли горя, то ли радости на пятом этаже дворца Находка, припав к закованной в гипс руке Спиридона.

— Помогите оттащить!.. — заорал Иван, и гвардейцы со всей площади и зрители с первых этажей кинулись разбирать завал: герб отдельно, свинья отдельно.

Под жестким поросячьим брюхом лежал оглушенный и придавленный, но живой Кондрат.

Когда руки друзей подхватили его и понесли, он очнулся.

— П-поставьте... н-на место...— недовольно пробормотал гвардеец и сделал попытку вырваться. — Что я вам?.. Спиря?..

— А ты стоять-то можешь? — заботливо склонился над ним Наум.

— З-заодно... и п-проверим...

Толпа остановилась и бережно установила пострадавшего на ноги.

— Ну, как? — обеспокоенно поинтересовался Панкрат.

— Б-башка трещит... а так — нормально... вроде... — приложил руку ко лбу, прислушался к остальным ощущениям Кондратий, покачнулся и словно невзначай оперся на руку Ивана. — А что с кабаном?

Поверженный зверь, про которого в спасательной лихорадке все забыли, лежал неподвижно там, куда его оттащили. И внимательно смотрел на улизнувшую жертву недобрым красным глазом.

— Живой!!!..

Добровольных помощников как ветром сдуло.

Гвардейцы схватились за бесполезное оружие. Находка — за сердце. Спиридон — за костыль.

А кабан шевельнулся, оскалил зубы и, не сводя мстительного взгляда с побледневшего Кондрата, стал пытаться подняться.

— План прежний — за кем он бросится, убегает в парадное, — торопливым шепотом, словно опасаясь, что зверь его подслушает, тараторил Иванушка расходящимся веером гвардейцам.

— Угу, — кивнули головой солдаты.

Кабан тоже кивнул, и издевательски прихрюкнул.

— У-у, параз... — начал было сообщать ему свое мнение Захар, как с Господской улицы донесся душераздирающий вопль — сначала один, потом второй, и через секунду вся аудитория — лоджии, партер, бельэтаж и галерка на крышах подхватила его.

— МЕДВЕДЬ ИДЕТ!!!..

— Что?.. — растерянно заморгал Иванушка, и глянул в поисках объяснений на первого попавшегося[189].

Тот, словно поняв, о чем кричали люди, мгновенно остановился, проворно обернулся и зашарил хищным взглядом по впадающим в площадь улицам.

— Это шутка такая? — растянул разбитые губы в вымученной улыбке Кондрат и сжал в кулаке подобранную минутой раньше пику.

— Ухихикаться можно, — замогильным голосом отозвался Фома.

А кабану, похоже, стало не до шуток.

Щетина на грязном горбатом загривке встала дыбом, глазки прищурились, зубы угрожающе оскалились, в горле зародился сиплый булькающий звук, похожий на рычание, а переднее копыто неровно забило по мостовой, с каждым ударом разбрызгивая секущие осколки льда и камня.

С Господской донесся и окатил замершую в ожидании страшного и невероятного площадь громоподобный рев, от которого задрожали стекла, завибрировал воздух и затрепетали зрители.

Кабан всхрапнул, набычил голову и устремился на вызов.

И, как две стихии, как две ужасные разрушительные природные силы, одолеть которые не дано никому, а тем более, простому смертному, звери сошлись в смертельной схватке, словно вся их прошлая жизнь проходила и была подчинена одной лишь цели — дожить, дотянуть, дотерпеть до этого самого судьбоносного момента, когда в одном поединке решится всё, сразу, окончательно и бесповоротно, на веки вечные.

Словно завороженные, замерли люди в дворцах, застыли в благоговении гвардейцы вокруг, затихли даже воробьи под крышами, затаив дыхание взирая на битву двух лесных гигантов.

Медведь был силен, но откормленному сытому борову он был не ровня. И кабан медленно, тяжело, с ранами, кровью и потерями, но одолевал его. Сначала это было с едва заметно в клубке яростно переплетенных тел, но спустя минуту, две, три стало отчетливо видно, что медведю долго не протянуть.

Когда противники остановились, чтобы перевести дух, и схватка замерла на несколько мгновений, люди сочувственно охнули:

— Тошшой-то какой!..

— Шерсть свалялась...

— Больной он, что ли?

— Где ж ему свинью-то одолеть!

— Не сдюжить, бедняге...

Кабан, словно услышав их слова, радостно взрыкнул и кинулся в атаку. Мишка отступил, поскользнулся, упал, изворачиваясь и скаля грозные клыки, но было поздно: кабан наскочил на него и впился зубами в мохнатое горло.

Народ вскрикнул, и тут из толпы гвардейцев, исступленно крича что-то яростное, дикое, неразборчивое, выскочил Кондрат. Не помня себя, он бросился на торжествующе оскаленное рыло, что было сил, вонзил пику в горящий восторженной злобой глаз и повис на древке, загоняя ее всё глубже и глубже.

Изумленный кабан разжал зубы, пронзительно взвизгнул — словно гвоздем по стеклу — неистово замотал башкой, пытаясь освободиться от раскалывающей мозг боли, и вдруг рухнул на бок и задергался.

Потом замер.

Из жуткой оскаленной пасти полилась, растапливая лед, черная кровь.

Гвардеец висел на пике, вцепившись в древко и судорожно глотая воздух, будто это не медведь, а он сам только что схватился со свирепым монстром, и ему, а не медведю рвали горло жуткие зубы...

— Кондрашенька!!!.. — застывшую тишину разорвал отчаянный вопль.

Солдат вздрогнул, оглянулся, и заметил мчащуюся со всех ног к нему Находку, несущихся за ней галопом друзей, но ближе всего — руку протяни, и дотронешься — он увидел поднявшегося на дыбы и нависшего над ним медведя. Того самого.

Маленькие ушки его были прижаты к огромной башке, сквозь стиснутые оскаленные зубы прорывался отдающийся в костях рев, а в слезящихся, налитых кровью глазах брызгало искрами и металось больное бузумие.

Гигантская лапа занеслась над его головой для удара.

Первого и последнего.

— Нет!!!..

И вдруг медведь взвыл от боли, присел и, позабыв про окаменевшую от испуга жертву, повернулся к посмевшему напасть на него с тыла храбрецу... и опешил.

Смельчаку было от силы полгода, но отваги и доблести ему было не занимать.

При виде озадаченной морды противника, бесстрашный Малахай отцепился от медвежей ляжки, поднялся на задние лапы, угрожающе взмахнул передними и грозно зарычал.

Громадный медведь ошарашенно отступил на шаг, затряс головой, и из пасти его стал вырываться глухой рваный рев.

Но так просто от медвежонка было не избавиться. Он подвинулся вперед на три своих шага и яростно зарычал прямо в хмурую морду большого зверя, угрожающе скаля мелкие, но острые зубки.

— Малахай, Кондрат, я иду, иду!.. — задыхаясь и хватая ртом обжигающий холодный воздух, октябришна проехала последние метры на животе и с разгону врезалась головой в переднюю лапу, толщиной и жесткостью не уступающий стволу иного дерева.

Лучшая защита — это нападение, пришел к такому же выводу и Малахай, и с новой энергией принялся грызть, кусать и рвать шерсть противника.

Медведь при виде растущего на глазах численного превосходства попятился, ошалело моргнул, словно хотел обиженно протянуть "Так нече-е-естно!", но тут же снова взревел и взвился на дыбы.

На передней лапе у него повисла ученица убыр.

— Находка!.. — подскочил Кондрат и схватил ее за талию. — Отпускайся, я держу!.. Скорей!..

Девушка послушно разжала руки, но вместо того, чтобы повиснуть на шее у своего спасителя и ждать перемещения в безопасное место, впилась сверлящим взглядом в глаза чудовища и резко выбросила вперед ладони:

— Стой!!!

И могучий зверь, властелин леса, равному по силе которому теперь не было, замер по ее команде, как вкопанный, а потом тихо опустился на четвереньки, растеряно потоптался, отрывисто бормоча что-то неразборчивое и жалобное, улегся на мостовую, прикрыл глаза, и затих.

Не обращая внимания на пододспевших с оружием людей, на выкрики и ахи из окон, Находка опустилась на лед подле огромной мохнатой головы зверя, обняла ее руками, припала лбом к его лбу, и заговорила, зашептала что-то плавно-певучее на своем, октябрьском наречии. Из всего переливчато журчащего потока ласковых, успокаивающих, обволакивающих, убаюкивающих незнакомых слов Сенька уловила и поняла только одно, повторявшееся почти постоянно.

Гондыр.

— Гондыр?.. — недоверчиво повторила она шепотом.

Но Иван и Кондрат, стоявшие в ней ближе всех, услышали.

— Это он — гондыр? — с каждой секундой понимающий всё меньше и меньше Кондрат нахмурился, и кивнул в сторону неподвижной бурой горы, с которой обнималась октябришна и к которой прильнул, как к родной, Малахай. — Его так звать?

— Нет. То есть, да. В смысле, нет, — доходчиво объяснила царевна. — Короче, когда мы были в стране Октября... на следующий день после того, как мы встретили вас в лесу и отправили на поиск Ивана...

Через несколько минут короткая история о размолвке убыр и гондыра была рассказана, а местами даже показана в лицах.

Гвардейцы переглянулись.

— А у нас он что делает? — выразил всеобщее недоумение Прохор.

— Проснется — спросим, — пожала плечами Серафима.

А, между тем, чердаки, мансарды, балконы, окна и дверные проемы стали постепенно пустеть: видя, что прямая угроза как будто миновала, на старые позиции неспешно и осторожно стали возвращаться зрители.

И не только.

Груда обломков в центре площади зашевелилась, зашушрала и, выпутываясь из обрывков декораций и строительного мусора, на свет белый показался граф.

Он обозрел театр почти военных действий мутными, слегка расфокусированными очами, и взгляд его остановился на неподвижно растянувшемся кабане, прикорнувшем рядом медведе, обнимающей его девушке, и группе ее поддержки[190].

— Свинью... убили?.. — хриплым то ли от продожительного неиспользования, то ли от не менее продолжительного ора голосом каркнул Брендель и тут же закашлялся.

— Убили, — неохотно повернулся к нему Кондрат.

— А... вторую скотину?

— Это не скотина! Это медведь! — не задумавшись ни на мгновение, рявкнул Кондрат.

— Ты на кого голос повысил, смерд!!! В кандалах сгною!!! В тюрьме!!!

— Ваше сиятельство... — начал было Макар, но граф не дал ему договорить.

— А вы чего раззявились?! Добейте его! Живо! Пока я вас!..

Из тона графа было непонятно, кого конкретно он требовал добить, но не исключено, что медведь временно отошел на втрой план.

— Послушай, ты...сиятельство... — Кондрат, которого, несмотря на неприкрытое желание Бренделя никто не спешил добивать, недобро прищурился, сжал кулаки и двинулся к обломкам. — А ты кто вообще такой, чтобы нами командовать?

— Кондраш, потерпи, успокойся... — протянул к нему руку Фома, но было поздно.

Его друг разозлился не меньше самого графа, и ни терпеть, ни тем более успокаиваться теперь не собирался.

— Кондрат, постой, я сейчас всё улажу! — припустил за ним и Иванушка, но гвардеец только отмахнулся:

— Кабана я завалил, медведь меня не тронул, а уж с кротом-то как-нибудь справлюсь.

Иванова гвардия, выбравшиеся вновь на площадь зеваки, вынырнувшие из убежищ министры, опасливо вылезающая из укрытий и обломков знать — все, как ручейки в котловину, стевались к помосту, чуя неотвратимо приближающуюся кульминацию событий.

— Что?!.. — взвился Брендель. — Как ты сказал, подонок?! Кто я?.. Крот?!.. Да будь я — не я, если ты у меня на всю жизнь не запомнишь, что твой царь...

— Кошкин хвост ты, а не царь[191]! — Кондрат, набычившись, пер на графа без малейшего представления о том, что будет делать, когда, наконец, дойдет, но с целеустремленностью десятка суперкабанов.

— Ах так?!..

Его рассвирепевшая светлость рванулась было вперед, чтобы своими руками если не задушить наглеца, то поотрывать у него все пуговицы[192], но вдруг нога графа за что-то зацепилась, и он повалился носом об лед под дружный смех густеющей на глазах аудитории.

— Ах, так?!?!?!..

Взбешенный Брендель вскочил на ноги, сыпля проклятиями, которые приличному царю и знать не полагалось, яростно пнул уронившее его монаршье тело препятствие, и из-под расколотой доски на голый булыжник вылетело нечто, напоминающее небольшой ящик.

Из которого на лед с пением вынимаемого из ножен меча выкатилась стальная корона.

— Я вам не царь? — ликующе оскалился граф, метнулся за ней, и подхватил неспешно удаляющийся артефакт дрожащими от нетерпения и возбуждения руками. — Глядите!!! Глядите все!!! Пусть каждая свинья знает, кто теперь в стране хозяин!!! Я!!! Я — царь! А вы — мои слуги! Лакеи! Рабы! И моя воля в этой занюханной дыре — закон!!!..

Торжествующе хохоча, Брендель поднял над своей головою обеими руками царский венец — чтобы все видели — и неспеша, упиваясь долгожданным моментом и пьянея от осознания собственного величия и всемогущества, опустил себе на голову.

И пропал.

Пустая корона, без царя в ней, с тяжелым звоном упала на камни, поплясала несколько кругов, спохватилась, что несолидно, и остановилась.

Толпа ахнула, отшатнулась, и тут же качнулась вперед, чтобы разглядеть своими неверящими уже ничему глазами, видят ли они и в самом деле то, что видят?

Не менее потрясенный Кондрат, а за ним по пятам Иван, Сенька, Макар и вся остальная гвардия кинулись к месту невероятного явления, добежали до бесхозного артефакта, и застыли на месте.

Ибо в середине короны, как в клетке, ползал-тыкался в холодную сталь подслеповатой мордой большой белый крот.

— Так вот какого цвета бывают кроты, пока не запачкаются... — удивленно покачал головой Фома.

— Откуда тут... И где тогда... — слабо начал было Иванушка, и смолк.

Озарение ударило его и остальных свидетелей дива как полмешка кротов.

— Брендель?..

— Это — Брендель?..

— Где — Брендель?..

— Да вон же!..

— КРОТ?!..

— Он превратился?..

— Он действительно превратился?..

— Чудеса-а-а...

— Не может быть!..

— Но почему?!..

— Что случилось?..

— Он же выполнил все условия клятвы!..

— Он же подписывал ее собственноручно!..

— Он же...

— Нет.

— Что?.. — не сразу дошло до Ивана. — Чего нет?

— Я говорю, он не подписывал ее собственноручно, — тихо проговорил Кондрат, не сводя взгляда с крота, беспрестанно и безуспешно пытающегося избавиться от предела своих мечтаний, превратившегося в предел его вселенной.

— То есть как — не подписывал?.. — непонимающе нахмурилась Серафима. — Мы все при этом присутствовали, я, Иван, бароны, их музыканты, знаменосцы... да полстраны там было!.. И... Ты!.. Ты ведь там тоже был, и стоял рядом с ним...

— Да, — сконфуженно втянул голову в плечи гвардеец. — Он ведь тогда с лестницы упал, помните? И сказал мне, что у него рука болит, и что он перо держать не может...

— И он попросил, чтобы вместо него клятву подписал ты?!

— Н-ну да... — виновато покривился Кондрат, но тут же вскинулся и принялся оправдываться:

— Ну, и что тут такого? Я же его имя вписал, как он попросил, не чье-нибудь!..

— Кондрат?.. — легкая рука легла ему на плечо, и солдат обернулся.

— Находка?..

— Кондрат, в магии ведь всё равно, чье имя написано. Важно, чьей рукой. А ты не знал разве?

— Я?.. Да откуда?!..

— Так что же это получается, люди добрые?! — Макар ошеломленно обвел веселым взором толпу, вставшую за их спинами нетерпеливым монолитом. — Что граф тут — пришей кобыле хвост, а четвертым претендентом на корону всё это время наш Кондраха был?!

— Но он же только руку приложил, а заданий-то, как бароны, не выполнял! — протиснулся сквозь передний ряд Коротча.

К нему, пыхтя и работая локтями и коленками, присоединились Воробейник, Комяк, Медьведка и весь почтенный кабинет министров до человека.

— Вот, вопросов он, к примеру, не отгадывал, — попробовал возразить канцлеру Щеглик.

— На три вопроса ответил, второе место! — гордо сообщил всем окружающим Фома[193].

Комяк задумался, вспоминая следующее задание:

— Кабана свинского не...

— А кто же еще его уложил, как не он? — хитро подмигнул Прохор.

— Развлечения...— неуверенно оглядел коллег Воробейник.

— Да если то, что мы сегодня на площади видели, не развлечение первый класс, я остатки помоста с чаем съем! — расхохотался Наум.

— А дичи к пиру он не...

— А ты, начальник пирожков, глаза-то разуй: в ком мяса больше, в зайчишке завалящем, или в том борове? — накинулся на министра хлебобулочной промышленности Егор.

— Так что ж это получается?.. — растерянно оглядел Иванушка улыбающуюся во все имеющиеся в наличии зубы аудиторию. — Что Кондрат в состязаниях участвовал и все условия выполнил?.. И он может?..

— Нет, не все, и нет, не может, молодые люди, — раздалось сзади авторитное контральто, и в круг вплыла роскошная соболья шляпа с чучелом тетерева на ней, а под шляпой, естественно — вдовствующая баронесса Жермон. — Не все. Я, конечно, ничего не имею против вашего юного победителя свиньи и укротителя медведей, но я вижу, к чему ваше высочество клонит, и хочу напомнить, что случается с теми, кто нарушает условия составленной вами так хитро клятвы.

— А каким таким условиям он, по-вашему, не соответствует? — возмущенно уперла руки в боки царевна.

— Самому первому, ваше высочество, — снисходительно глянула на нее сверху вниз бабушка Удава. — В первой же фразе подписанной претендентами на престол клятвы вы заявили...

Матриарх извлекла из кармана сначала трубку, потом сумочку, и только за ней — сложенную в четверо бумагу.

— Цитирую, — звучно произнесла она, и все затихли, как тогда, на площади, при подписании присяги.

Баронесса удовлетворенно кивнула и продолжила:

— "Я, претендент на престол царства Костей по праву наследования..." ну, и дальше прочие обещания и условия. Но вы сами постановили, что победитель должен быть не просто абы каким желающим занять освободившееся после узурпатора место, а претендентом. По праву. Наследования.

— Да какая разница... — возмущенно загомонили было гвардейцы, но баронесса сделала нетерпеливый жест и невозмутимо продолжила.

— Нет-нет, вы меня неправильно поняли, молодые люди. Повторюсь, что ничего против этого военного я не имею. По сравнению с белым кротом кто угодно будет хорошим правителем. Но я не хочу, чтобы такой обаятельный молодой человек оказался с нашим Бренделем в одной клетке. Или еще чего похуже.

— И что же теперь?..

На веселый еще пару минут назад круг опустилось неловкое молчание.

Которое нарушил Иванушка.

— И что же теперь получается? — обвел он отчаянным взглядом собравшихся-выбравшихся из-под обломков дворян, министров и друзей. — Что у страны опять нет...

— Кондрат! Ваше царственное высочество! Иван! Ребята! Он очнулся!.. Он пришел в себя!.. Он его узнал, узнал, узнал!!!.. Он его помнит!!!.. Он всё рассказал!!!.. Он прочитал!!!.. — звонкий радостный крик октябришны разорвал натянутую тишину вокруг странной ситуации как старую оберточную бумагу.

— Кто?..

— Что?..

— Кого?..

— Кто узнал?..

— Кто вспомнил?..

— Что прочитал?..

Толпа поспешно откачнулась, сжалась, расступилась, чтбы не сказать, шарахнулась, и по образовавшемуся проходу со счастливой улыбкой на лице к озадаченному не по силам консилиуму по внутриполитическим вопросам проследовали Находка, Малахай, дед Голуб с ворохом свитков подмышкой, и толпой пострелят с такими же кипами в объятиях, а за ними...

За ними на задних лапах, слегка покачиваясь, будто пьяный, или больной, шел огромный, худой медведь с тусклой свалявшейся шерстью и поразительно живыми глазами.

Гондыр. Человек-медведь. Истинный Хозяин Леса.

Бабушка Удава, выронив бумажку, проворно отпрыгнула на кучу досок, меньше часа назад еще бывшую помостом, за широкие спины гвардейцев, Иван сделал шаг вперед, Сенька — за ним, Кондрат протянул руки к Находке, но очутился в суматошных объятиях Малахая.

Дед с командой, не спуская на всякий случай глаз с лесного гостя, быстро перебежали к солдатам, и Кондрат с малолетним мишуком с одного бока и с рыжеволосой девушкой — с другого оказался лицом к лицу с гондыром.

Тот остановился перед человеком, опустился на четвереньки, наклонил тяжелую голову и вгляделся в его лицо. Потом вздохнул и отвел глаза, словно стыдясь.

— Прости гондыра, человек... — густым шершавым басом проговорил он и положил голову на землю, у ног солдата. — Обманул злой человек гондыра... а гондыр — глупый... поверил... а не почуял вовремя... сердце своё не послушал... душу свою не послушал... Прости, если сможешь... брат...

— Б-брат?.. — последнее слово почему-то поразило Кондрата больше всего. — Почему — брат?.. Кто брат?..

— Гондыр — медведь-человек. А Медведь — человек-медведь. Гондыр Медведя обидел... убить хотел... плохо это. Стыдно. Позор на весь род гондыров.

— Медведь-человек-медведь? — непонимающе пробормотала Сенька. — Это вроде "товар-деньги-товар"?

— Медведь — имя семьи братьев гондыра, молодой человек, — перевел в ее сторону умный серьезный взгляд хозяин леса.

— Я д-девушка, — механически поправила царевна.

— Человечица, — поправился и гондыр.

— Расскажи всем, гондыр Батыр, что случилось, когда тот злой человек тебя в стране Октября нашел! — горячо и нетерпеливо зашептала ему на ухо Находка.

— Да, — медленно кивнул гондыр, помолчал, словно собираясь с мыслями, и неспешно продожил: — Гондыр в стране Октября тогда жил. В Светлом лесу. Пришел однажды к гондыру человек. Не наш. Не октябрич. Маленький человек. Без шерсти на голове. Без клыков. И без глаза одного.

— Костей!.. — тревожно пробежало по толпе.

— Костей у него много было, — согласно кивнул Батыр. — Очень тощий. Сказал он мне, что с севера пришел. Что лес у них один нехороший человек вырубить хочет. Лесных жителей убить. Ручьи осушить. И что на него управы нет. Кроме гондыра, никто нехорошего человека убить не сможет. Гондыр пошел с ним. Ночами шли. Одноглазый сказал, чтобы нехороший человек не узнал раньше времени. До пещеры дошли. Одноглазый ждать там велел, пока он нехорошего человека к гондыру не приведет. Еды какой-то оставил. Дурной еды. Гондыр ее поел — сам как дурной стал. Не почуял узы... Ранил того человека — едва его друзья унесли... Гондыр всё как одурманенный был, догнать хотел — не догнал... Потом пришел одноглазый, сказал, что плохо гондыр сделал, что раненого не добил... Но приведет он брата того нехорошего человека. И чтобы гондыр снова не оплошал, сказал, а не то лес погибнет, жители лесные погибнут, жители ручьев погибнут... И еды своей опять оставил...

Батыр замолк, а Находка положила ему руку на плечо и продолжила рассказ за него, тушуясь, сбиваясь, но не сворачивая с пути истины:

— А потом Костей Мечеслава к нему привел, вроде, как медведя добить бешеного, что всех запугал, и брата его, царя Нафтанаила, поранил. Батыр ему всю грудь разорвал одним взмахом... я сама у него эти шрамы видела... когда его мечом ударили...а я лечила...Кондратия, то есть... Мечеслава... вот его, — и во избежание недопонимания, ученица убыр энергично ткнула пальцем в стоявшего рядом притихшего и бледного гвардейца. — Охотники другие разбежались, его умирать бросили. А потом Костей то ли передумал, то ли еще чего, а в рядошнюю деревню на излечение Мечеслава утащил, спрятал, и Батыра с собой забрал. На деревню ту заклятье наложил, что без его ведома кто из нее уходить будет, ста шагов не пройдет — обратно вернется... А через сколько-то времени Костей снова пришел, и в той избе, где Мечеслава выхаживали, как темнеть стало, заперся. А к утру вся деревня... дотла сгорела... и жители... все... тоже... Все несытями обернулись... А Батыр там остался — то ли жив, то ли мертв — сам не понимал... и сколько времени прошло — не помнил... А недавно вдруг как проснулся... ничего не помнит... ничего не соображает... всё чужое, всё незнакомое... в голове — как пожар лесной. Всё мечется, все гудит, всё пылает, и ничего не понять-не разобрать... И вот встал он тогда, да пошел. Чуял, что тянет его куда-то... что найти кого-то должен... а куда... и кого...

— Это он Мечеслава найти хотел? — сочувственно склонил набок голову Медьведка.

— Нет, он про Мечеслава тогда и не вспоминал даже... Он кабана искал.

— Кабана? А при чем тут?..

— А это, когда ты закончишь, девонька, я людям расскажу, — похлопал Находку по руке дед Голуб и встряхнул свои летописи. — Это, и еще много чего интересного, что мы, костеи, за столько времени позабыть успели. А ты пока дальше рассказывай, что тебе... гондыр Батыр... поведал.

— Так я уж почти всё рассказала, — смущенно пожала плечами октябришна и опустила очи долу, не глядя на потрясенно застывшего Кондрата. — Кабана он всё не мог отыскать, потому что тот на одном месте редко оставался. А вот вчера почуял, где он, и тут же в путь отправился. Сегодня, вот, прибыл... И когда Кон... Мечеслав помог ему того борова жизни лишить... он его не признал... И если бы не Малахая заступничество...И как догадался ведь, косолапушка моя проказливая...

Голова медвежонка как специально оказалась у нее под рукой, Находка наклонилась и от всей души чмокнула настойчивый мокрый черный нос, вытерла глаза и продолжила:

— А я его в окошко сразу признала. Все "медведь" да "медведь", а я мигом увидела: не медведь это, а гондыр. Нешто я гондыра от медведя отличить не могу! А этот еще и муками мучался, сердешный... В стране Октября-то их магия с магией Октября-батюшки переплетена-перемешана, как одно единое, а тут нет ее, вот ему плохо и стало. А мое волшебство — оно от хозяина-Октября дается, вот поэтому я и смогла ему помочь... А то бы никак. И сам бы погиб, и людей бы сколько сгубил, страдалец...

— Прости гондыра, брат... — еле слышно прошептал у ног Кондрата Батыр. — Не простишь — жизни гондыру не будет... Совестно... Позорно... Глупый гондыр... глупый... глупый...

— Да что ты, Батыр, не думай даже... — пробормотал наследник рода Медведей, опустился на колени, обнял громадную лохматую, покрытую репьями, струпьями и засохшей кровью голову гондыра и прижался к ней щекой — словно пропавшего родича встретил.

Гондыр заскулил, словно всхлипнул.

Кондрат закрыл глаза и вдохнул запах леса, запах зверя, запах его боли, одиночества, мучений, раскаяния и... чего-то еще... чему названия и имени подобрать не мог, но от чего сладко и призывно защемило сердце, и захотелось смеяться и жить.

— Что ты... что ты... не надо... Бедный ты, бедный... Я не держу на тебя обиды... Не ты один такой... — торопливо и сбивчиво зашептал он в мохнатую щеку, но был уверен, что Батыр слышит его, каждое его словечко, каждый вздох, чувствует каждый взгляд. — Не тебя одного Костей... одноглазый... обманул... И вовсе не глупый ты, а доверчивый... и добрый... Поднимись... Прошу тебя... Нет на тебе вины... Ведь я тебе брат... И ты мне... брат... Я теперь узы наши... чую... Брат... мой...

— Брат... — просветленно выдохнул Батыр и заплакал.

— Брат... — сорвался голос Мечеслава, и он уткнулся лицом в грязную шерсть Батыра и застыл.

— Так, стало быть, наш Кондрат — тот самый недоеденный царевич и есть? — повернулся почему-то к изумленным лукоморцам не менее изумленный Макар в поисках подтверждения.

— П-получается, что так... — растерянно пожала плечами царевна, поспешно отвернулась и мазнула кулаком по глазам.

— А я?!.. — раздался за спиной гондыра возмущенный голос и стук костылей. — А я тогда чего же?!..

— Спиря!..

— Вернее, не чего же, а за что же?..

— Спиря...

— А ведь и верно, — захлопал глазами Иванушка. — А как же портрет... сходство... и родинки... Самое-то главное ведь родинки!.. Это ж всё есть, нам же это не приснилось!

И тут из нестройных рядов дружины Кыся выступила, теряя порученные свитки, Мыська, пунцовая, как перезрелый помидор, и с потупленным взглядом.

— Это всё из-за меня, дядя Спиридон... Ты прости меня... пожалуйста... — едва слышно шепнула она и опустила голову еще ниже.

— Ты?! — обернулись к ней все, кто был в курсе истории с картиной и дофином.

— Что ж ты на себя-то наговариваешь, девонька, причем тут ты-то? — недоуменно затряс головой дед Голуб.

— Нет, это вправду я виновата...Только я... Когда мы с тетенькой верявой картину с рыбой искали, я ведь ее первая нашла, в закоулке... Гляжу — а парень тот с саблей на дядю Спиридона чуток похож...Но не совсем... И тогда я... ну, чтоб уж совсем походил... как две капли... тому парню угольком родинки подрисовала... и бороду погуще сделала... Нечаянно... Но ведь красиво получилось... шибко похож сразу стал... как настоящий... — и без того тихий, не громче мышиного писка, голосок Мыськи сошел на нет, а подбородок незаметно опустился на грудь.

Ошарашенный Спиридон перевел отчаянный взгляд единственного неподбитого глаза с Мыськи на старика, потом обратно, потом на свой гипс, костыли, лангеты и прочие шины, быстрая инвентаризация трещин, кровоподтеков, шишек и шрамов пробежала в его мозгу, и очи его — и битое, и небитое — невольно увлажнились.

— Ну, спасибо тебе, девочка, — только и смог проговорить он.

И тут из толпы на авансцену вырвалась взволнованная девушка в синей шали и ржавого цвета кургузом тулупчике.

— Спиренька!.. Спиря!.. Так ты, выходит, не царь?..

Гвардеец встревоженно уставился на нее.

— Н-нет... А тебе... царь был нужен?..

— Ду-у-у-урень!.. — кинулась на шею ему невеста, обняла и взволнованно заговорила: — Ты думаешь, я хочу остаться вдовой, еще замуж не выйдя? А уж когда выйду, так уж тем более не хочу! Пусть царствованием занимаются те, кому это на роду написано, а мы себе что-нибудь поспокойнее, полегче да побезопасней выберем. Ты вот, вроде, говорил, что по военной части пойти хочешь?..

— Угу... — хотел ответить что-то более членораздельное Спиридон, но Ластонька ему такой возможности не предоставила.

— Не подглядывайте, — ухмыльнулся Фома и демонстративно повернулся к деду Голубу со штабом переносчиков анналов. — Ты нам, дедуля, вроде что-то рассказать обещал, чего все, кроме тебя, забыли?

Старик намек понял и энергично принялся за просвещение темных народных масс.

— Первые люди, наши предки, что пришли в эти земли, поселились на том самом месте, где сейчас стоит Постол. Предводителя поселенцев звали Мечеслав. Кузнецом он был, рудознатцем. Молодой, да опытный. У своих людей в почете был не за силу, а за ум. Вот пошел он как-то от поселка своего в лес, богатства природные разведывать. Далеко зашел, куда раньше не хаживал. Места незнакомые, идет сторожко, зверья кругом полно. И вдруг слышит -где-то недалеко вроде дерется кто. Он топор в руки — и ходу туда: ежели зазря кого обижают, то помочь надо бедолагам. Выскакивает он из кустов на поляну, и видит — пятеро кабанов матерых на медведя молодого напали, сейчас жизни лишат. Взмахнул он топором своим, закричал, да на подмогу лесному хозяину кинулся. Дого ли, коротко ли битва шла, а одолели они кабанов. Да только и самим им не в копеечку та победа стала. Израненные, лежали они друг рядом с другом, и умирали медленно. Так и конец бы парню пришел, и соратнику его, если бы не нашел их в ту пору Медвежий царь. Видит он — побоище кругом, а посредине человек с сыном его без движения, и кровь их смешалась. Подобрал он и его слуги обоих, в свои покои в чащобе заповедной отнесли, вылечили и сына, и друга его. И предрек Медвежий царь, что с этих пор род Мечеслава и его род будут родными по крови, как братья, ибо в жилах молодого Медвежьего царя, что старому на смену придет, текла теперь кровь человека, а у человека — медвежья. Отсюда свое начало взяли человек-медведь и медведь-человек.

Взгляды толпы — испуганные, недоверчивые, понимающие, благоговейные — устремились на гондыра и царевича, снова стоящих бок о бок, друг за друга, как тогда, восемьсот лет назад.

А старик продолжал:

— Надо добавить, что в те поры, оказывается, война шла между Кабаньим царем и Медвежьим, и положили Мечеслав и молодой медведь на той поляне пятерых сыновей Кабаньего правителя. И стал Кабаний царь и весь его род заклятым врагом роду Мечеслава, и поклялся отомстить страшно. И вот однажды в поселке, откуда ни возьмись, появилась девушка невиданной красы. Все парни да мужики глаз оторвать от нее не могли, а она ни на кого не глядела — только на Мечеслава, ровно свет он у нее в окошке единственный. И так, и эдак она его обхаживала, чтоб женился на ней... А он долго думал, подумывал, раздумывал... ведь невеста у него была уже! — да как затмение, как морок какой на парня нашел. Сам не понял, как, но согласился он в конце концов. Назначили свадьбу. Девушка довольная бегает-суетится, люди веселые — набольшего женят! — а самому парню в деревне не сиделось. Ровно душа не на месте. И что-то в лес его потянуло за день до свадьбы. И недолго ходил, а попался ему почти с деревней рядом медвежонок без матери. Пожалел его Мечеслав, принес в деревню, в дом, обогрел, накормил, напоил, спать уложил... Свадьба наутро. Гости наряженные, невеста цветет, музыканты играют — праздник, да и только! Весь день пировали-гуляли прямо на улице, по костейскому обычаю, чтобы никто обделенным да незваным себя не чувствовал в такой день, а вечером в дом к мужу пошли. Да едва молодая жена порог переступила, как набросился на нее тот медвежонок, зубами вцепился, когтями дерет... Люди ахнули, бить его хотели, и тут вдруг девица-красавица на глазах у всех свиньей дикой обернулась!.. Не простая это девушка, а дочь Кабаньего царя была. За братьев отомстить хотела, в первую ночь их погубителя порешить рассчитывала. Ну, уходили ее, конечно, всем миром... с медвежьей помощью. Но, умирая, она прокляла род Мечеслава. Провизжала она, что с этих пор старший сын главного врага кабанов не будет до совершеннолетия доживать, как сыны ее отца не дожили. Закручинился тут Мечеслав, пригорюнился... Да пришел в деревню через неделю погостить ни кто иной, как сам Медвежий царь. Рассказал ему Мечеслав, как дело сложилось. Покачал царь головой — не обойти, не снять такое проклятье, да и снова как повторения такого несчастья избежать? Но придумал он выход. Постановил он, что с этих пор, если задумает старший наследник Мечеслава жениться, то должен он в лес идти. Там найдет он медвежонка-сироту, которого в дом принести должен, и поглядеть, как встретит звереныша его невеста, и как — он ее. Если все хорошо, то после свадьбы они медвежонка этого усыновить должны, и станет он им старшим сыном. А к восемнадцати годам медведи уже стариками считаются, и смерть для них не наказание, а зима жизни. Так и проклятие они обошли, и невесту на чистоту намерений проверяли. А еще с тех пор повелось, что как смена правителей в стране ожидается, так и в лесу — новая схватка. Самый матерый, самый сильный, самый злой самец расти начинает до такого вон чудища, и ищет Медвежьего царя, чтобы схватиться в поединке. Ну, и наследника-Медведя не обходит стороной.

— Выходит, гондыры родом из северной части страны? — уточнил Иван.

— Отсюда, — подтвердил дед, быстро проконсультировавшись с неким пергаментом в руках у Снегирчи, и пролжил:

— Когда нашествие кочевников полным ходом пошло, и одолевать они стали, половина костеев ушли в южные леса, в страну Октября, как ее называли те, кто там раньше обосновался. И гондыры с ними ушли — от чужой магии караканцев. Не по нутру она им пришлась. А на новом месте они с Октябрем сжились, сдружились, защитниками леса стали, как и здесь были.

— А кабан, старшие сыновья царей?..

— Это все держалось на магии гондыров, Макар. Они ушли — и магия ушла с ними. За время ига традиции и обычаи оказались забытыми. А сейчас, когда гондыр вернулся, всё вернулось к жизни вместе с ним. И гигантский кабан при смене правителей рода Медведей, и медвежонок-сирота в лесу перед свадьбой, и...

— Погодите-погодите! — вытаращила глаза Серафима. — Так это что же получается? Что медвежонка мы тогда не случайно нашли?!

— Получается, что нет, — улыбнулся в морщинки историк.

— Тогда у меня следующий вопрос к Конд... к Мечеславу, — весело повернулась она к Медведю. — Почему нас до сих пор не пригласили, и когда свадьба?

— И с кем? — вперила в заалевшую физиономию новоявленного царевича взор, а руки — в боки, Находка.

— Так... я... это... я... думал... то есть, хотел...

— С кем — с кем? — ледяным голосом уточнила она, и воздух вокруг Мечеслава и гондыра взвихрился и заискрился снежной изморосью.

Недели, проведенные в метаниях, сомнениях и неведении для нее бесследно не прошли.

Не собиралась она спускать их просто так и Мечеславу.

— Я... но я же не знал... — умоляюще устремил на октябришну смущенный взгляд Медведь, понял, что не такого ответа от него ждали, сглотнул нервно[194], и выдавил: — С тобой?..

— А меня ты спросить не хотел? — ученицу убыр не так легко было успокоить.

— Х-хотел... — сконфуженно, словно повар элитного ресторана, пойманный за применением бульонных кубиков, втянул голову в плечи костейский царевич. — Но не решался... И, к тому же, я тогда был никто... бывший умрун... из ниоткуда... ни дому, ни лому... ни ремеслу не учен... Кому такой жених нужен... А сейчас... когда всё так обернулось...Я хотел... но подумал... а вдруг и ты тоже... как Ластонька... тоже... ну... не захочешь...

Бывший солдат бросил украдкой взгляд на счастливую парочку слева — Спиридона и Ластоньку, собрался с мыслями и духом, и проговорил:

— А сейчас я даже не знаю, с чего начать...

— Начни с одного простенького вопросика, — ласково прервала друга Сенька.

— А она не?.. — жалобно глянул на нее Мечеслав.

— А ты проверь.

Царевич помялся, откашлялся, взглянул на гондыра в поисках поддержки, и неожиданно получил ее.

Батыр бережно обнял его громадной лапищей, слегка пожал за плечи, так, что косточки хрустнули, и ободряюще кивнул:

— Давай.

И Мечеслав набрал полную грудь воздуха, устремил отчаянный взгляд на надувшуюся, грозно скрестившую руки на груди Находку, и выдал.

Всё, что думал, всё, что не договаривал этот месяц, всё, что рисовалось ему в сокровенных мечтах, словно прорвало дамбу в единый миг и хлынуло на онемевшую от неожиданности и полноты чувств октябришну, переворачивая с ног на голову и снося все обиды и колебания, как цунами сносит карточные домики...

На площади было слышно, как падает снег.

Минут через десять жених сообразил, что кроме возлюбленной ему, затаив дыхание, внимали еще несколко тысяч благодарных слушателей, осекся и устремил сконфуженный взор себе под ноги.

— Так ты... выйдешь за меня замуж?.. — еле слышно прошептал он, и многотысячная толпа тут же подхватила его слова, и принялась тихо, но проникновенно скандировать:

— Вы-хо-ди!.. Вы-хо-ди!.. Вы-хо-ди!..

И ученица убыр, ощутив вдруг на себе внимание целого города, запунцовела, как маков цвет, заробела, стушевалась, и только и смогла, что выдавить на грани слышимости "Д-д-да...".

И была тут всеобщая радость, и много криков, подбрасываемых в небо шапок, отбитых спин и спонтанных признаний в любви.

А после была коронация — надутый от важности момента Коротча перевязанными после предыдущей попытки руками опустил на голову молодого Медведя корону и торжественно огласил заученную наизусть надпись на ее внутреннем ободе.

И когда наступил всеобщий апофеоз счастья и довольства, из толпы неуверенно, но с надеждой переглядывающихся дворян выступила помятая, потрепанная, но чрезвычайно разгневанная графиня Брендель и предъявила на всеобщее обозрение прикорнувшего в ее рукавичке белого крота.

— Ну, что, вы довольны? — резким, почти пронзительный голосом вопросила она, и народ притих. — Вы получили то, что хотели: нашу корону, власть, богатое царство, или что там еще! А он?.. Мой бедный Аспидиск?.. Да, он сжульничал — не от большого ума! — но за это так жестоко не наказывают!

Но, не успели герои дня устыдиться того, что за своими радостными хлопотами напрочь позабыли о беде сварливого, вздорного, недалекого, но всё же земляка, как толпа дворян снова раздвинулась, выпуская вперед бабушку Удава с неизменной трубкой в одной руке и ридикюлем из кожи василиска — в другой.

— Вы совершенно правы, милочка, — стальным контральто пророкотала она, и под ее бронебойным взглядом графиня тихо пискнула, сделала шаг назад, и едва не выронила рукавицу вместе с супругом. — За хитрость и глупость так не наказывают. Так наказывают только за попытку убрать с дороги любой ценой своих конкурентов.

— Что?!?!?!..

— Да, и это печальная правда, как она есть. И к точно такому же выводу мог прийти любой трезвомыслящий человек, обладающий таким же набором фактов, как я, достаточным количеством времени для размышлений, и терпением.

— Это... это неправда!.. — беспомощно озираясь в поисках возможных союзников, попробовала защищаться графиня, но тщетно.

Трепетавшие еще пару часов назад при одном ее хмуром взгляде дворяне сделали вид, что не знакомы с ней.

— Я докажу вам. Разрешите, ваше величество? — повернула она отягощенную вычурной шляпой голову к Мечеславу, и тот молча кивнул.

— Давайте тогда начнем по порядку, — невозмутимо повела одетыми в соболя плечами баронесса Жермон и начала загибать длинные наманикюренные пальцы.

— Во-первых, случай на охоте на кабана. Что бы ни пытался нам внушить его светлость, оруженосец моего внука Сомик своими глазами видел, как сей доблестный солдат гвардии Спиридон сражался с мед... с гондыром?.. хоть сначала убежал от него, как все. Если бы он вызвал этого... гондыра... чтобы тот задрал барона Бугемода, как намекал нам граф, зачем от него убегать, а потом прогонять? И не забываем загадочный взрыв замка арбалета! Волшебство, да и только, как вы считаете? И, кроме того, Сомик, когда сидел на дереве, видел, как после ухода гондыра от их лагеря к городу убегал незнакомый человек. И запомнил его, что немаловажно.

— И, по-вашему, это доказывает, что мой супруг — злодей? — с несколько оживившимся негодованием пошла в контрнаступление графиня Брендель.

И прошла ровно один шаг.

— Нет, не доказывает, — холодно улыбнулась матриарх и спокойно продолжила:

— Разрушение замка могло быть несчастным случаем или дурной умыслом человека, владеющего... нестандартными спобоностями, назовем это так. Но оставим это и перейдем к следующему происшествию. А именно — к покушению на жизнь барона Дрягвы.

— На него покушались?! — изумились лукоморцы, гвардейцы и чета монархов страны Костей.

— Да, мы никому об этом не рассказывали, — опустила глаза баронесса. — Ночью злоумышленник пробрался к нему в опочивальню и разбил под одеялом его грелку. В человеческий рост, — добавила она, и смешки мгновенно стихли. — Тот, кто это сделал, попытался навести нас на мысль, что это дело рук одного большого, сильного человека, ловко орудующего шестопером.

Все глаза метнулись на Спиридона.

Тот оскорбленно фыркнул.

— На ковре остался след грязного сапого огромного размера. Судя по описанию барона, если бы уважаемый гондыр носил обувь, я бы подумала, скорее, на него. Но несостоявшийся убийца не учел того, что вся улица напротив дома Дрягв мощеная, и грязи на ней нет. Но если бы даже она и была, то на карнизе, по которому он попал в покои, остались бы отпечатки грязных сапог. А карниз — Сомик проверил лично по моему приказу — был чист. Да и барон утверждал, что заметил только один след. А вы пробовали когда-нибудь вычистить вовер, по которому прошлись в грязных сапогах? — вдовствующая баронесса вызывающе уставилась на испуганно замотавших головами дворян.

— Я тоже нет, — удовлетворенно продолжила она. — Но я видела, как это делают. И с полной ответственностью заявляю, что ковер, на который ступили в такой обуви, грязный весь! И не заметить это невозможно, если вы, конечно, не привыкли жить в хлеву! Значит, приходим к выводу, что след этот был ложный, и его оставили нарочно, чтобы сбить нас с толку.

— Но при чем тут мой?.. — нерешительно возразила графиня, но бабушка Удава ее снова хладнокровно проигнорировала.

— Сделал тот, кому выгодно. Прописная истина, — ровным звучным голосом, разносящимся по всей площади, проговорила она. — С точки зрения банального здравого смысла, покушение на его превосходительство было выгодно барону Карбурану, графу Бренделю и тому, кто, по слухам, являлся воскресшим Мечеславом, то есть, гвардейцу Спиридону. На этом этапе я бы поставила на уважаемого Кабанана: они с Силезенем были лидерами состязания, и его светлость был им не конкурент.

— Как вы могли!.. — раздался придушенный женский вскрик из-за спин придворных, но баронесса, сосредоточенная и целеустремленная, как стрела с бронебойныйм наконечником, не пожелала заметить и его.

— Барон Дрягва мог сам устроить инсценировку покушения, — резонно предположила Сенька.

— Да, мог. Но зачем? — и баронесса Удавия повела плечами — словно континенты сдвинулись и отправились в дрейф. — Хорошо, если друх предположений не будет, я продолжу. Следующее событие убрало одного из главных подозреваемых — любезнейшего барона Карбурана.

— И я этому очень рада! — сердито сообщил тот же голос. — Лучше скромное герцогство в руках, чем...

— Не спешите, милочка, — охладла ее пыл старушка. — Вы действительно верите, что ваш благородный супруг знает такие слова, как "мегаполис" и "Ремуар"? Тогда это ваше личное заблуждение. Пребывайте в нем. Но герцогиня Банион — да будет земля ей пухом — была моей подругой детства, и мы с ней переписывались довольно оживленно — в год доходило писем до двух. Так вот. Она умерла три года назад. И всё наследство отошло удочеренной ей незадолго до кончины девочке.

— Девочке?.. — вытаращила глаза баронесса Карбуран.

— Пятьдесят... разве это возраст? — благодушно усмехнулась бабушка Удава и не без гордости пояснила: — Мы с проказницей Алисон одногодки. Ну, ближе к делу. Итак, пропажа барона вызывает у меня сомнения, и я снова задаюсь вопросом: кому выгодно? Графу Бренделю? Да. Но, в первую очередь — барону Дрягве. Они ведь всё еще равны по очкам, и я бы даже поставила тогда свою виолончель на злополучного Силезеня. И еще могло быть выгодно нашему мужественному Спиридону. Но бедный военный не мог знать подробностей родословной Карбуранов, не говоря уже о "мегаполисе" и "Ремуаре". Видите, Бизония, ваш супруг в этом не одинок. А его пропажа среди ночи, и это нелепое письмо его почерком, с его печаткой... Колдовство какое-то.

— Но клятва!.. — воскликнула растерянная Бизония Карбуран.

— Да, клятва, — согласилась бабушка Удава. — Клятва меня смущала. Тем более что мы своими глазами убедились, что она работает. Но оставим пока сверхестественное и вернемся к нашим баронам. Милейший Силезень пал жертвой внезапной болезни накануне своего триумфа. Это в моих глазах выводило его из списка подозреваемых.

— Но это могла быть простая болезнь! Переутомление! Перевозбуждение! — вскинулась графиня.

— Да, могла, дорогуша. Не волнуйтесь так. Безусловно, могла. Если бы перед самой охотой у всех на глазах он не выпил неизвестной субстанции из поднесенного неизвестно кем кубка.

— Так при чем тут мой муж?!..

— При том, что оруженосец внука Сомик — тот самый — видел и запомнил человека, сбежавшего с места трагедии на охоте. И этот самый человек — он снова видел и узнал его! — заплатил той доброй женщине деньги, чтобы она дала тщеславному, но доверчивому Силезеню выпить то, что он приготовил. А еще она описала врученный ей тем щедрым проходимцем кубок. С моим гербом. Украденный горничной и проданный незнакомцу, собиравшему по городу кружки, рюмки, стаканы и прочую посуду перед таким впечатляющим бенефисом нашего дорогого графа.

— По вашему, он выпил что-то — и сошел с ума? — презрительно скривилась графиня Тигресса.

— Да, невероятно. Колдовство, да и только, а, милейшая Тигресса? — снисходительно пыхнула трубкой баронесса. — И, пока не забыла. Сомик был среди зевак, помогавших нести погибшего позавчера колдуна. И опять узнал его. Это он следил за Бугемодом в лесу, когда сломался замок. Это он подкупил старушку, чтобы она отравила барона Силезеня. И — это он покушался на Спиридона и ее высочество Серафиму Лукоморскую. Один раз — случайность. Два... Ну, дальше вы знаете. Между нами говоря, я бы пришла к этому выводу быстрее, но мне не давала покоя клятва. Но теперь, когда его величество Мечеслав Тринадцатый поведали нам о том, что произошло тогда на балконе, у меня остался только один вопрос, и от него зависит ваше всё, дорогая Тигресса.

Графиня побледнела, пальцы ее разжались, и рукавица с графом выпала на мостовую.

— Его превосходительство Кабанан жив?

Заговорщица ахнула и села.

Дальше признания посыпались как из рога изобилия.

Графиня Брендель, заливаясь слезами размером с крокодиловы, скороговоркой сообщила, что они увезли и держат Карбурана в подвале родового замка в горах. Что письмо барон написал под чарами Жулана — их придворного колдуна. Что это он разорвал магией замок арбалета. Что они сначала хотели убить Спиридона, но потом решили, что лучше оставить его пока в живых, чтобы было на кого сваливать покушения. Когда же конкурентов не осталось, граф измыслил устранить гвардейца таким образом, чтобы народ подумал, что род Медведей и впрямь проклят. Что Жулан до последнего рассчитывал, что в Проклятую деревню пойдет Спиридон, а когда пошел Иван, то отговаривал его всю дорогу, пока тот его чем-то не обидел, и рассерженный колдун просто бросил его и ушел...

— Постойте, постойте, — нахмурилась Серафима, когда река признаний превратилась в ручеек и иссякла. — Если ваш колдун Спирю охранял, и хотел порешить только позавчера, то кто же остальные четыре покушения устраивал?

Баронессы Карбуран и Дрягва опустили глаза.

Остальные несколько тысяч пар глаз устремились на Мечеслава.

— Каков ваш царский приговор будет, ваше величество? — насупившись, озвучил всеобщее ожидание Коротча, с неприязнью оглядывая закаменевших в ожидании царского правосудия знатных дам.

Молодой царь, хмурый, как ноябрьская полночь, пошептался коротко с гондыром, со Спиридоном, с лукоморцами, пожал плечами, кивнул и объявил:

— В честь моего восшествия на престол и обручения с девицей Находкой я прощаю барону Дрягве и барону Карбурану покушения на моего друга и военачальника Спиридона. Преступления же графа Бренделя более тяжки, но случилось так, что он сам себя наказал предостаточно. Действие магии рассеется со временем, но когда это случится — неведомо ни мне, ни Батыру, и зависит от тяжести совершенных преступлений. Графине же Брендель, сообщнице своего мужа, повелеваю удалиться в родовой замок и жить там безвыездно, пока супруг ее не обретет человеческий облик. Тогда наказание будет считаться снятым. Что же касается пострадавшего от козней графа барона Бугемода Жермона, то за заслуги баронессы Иудавии Жермон перед короной награждаю его почетным чином премьер-министра[195]. Также хочу объявить принародно, что наше с ученицей октябрьской убыр Находкой бракосочетание состоится через две недели и будет сопровождаться народными гуляниями и угощением. Приглашаются все присутствующие! А сейчас, дорогие горожане...

— Погоди, Мечеслав, — дернула его за рукав Серафима. — Еще не всё. Твоя очередь делать признания.

— Моя?.. — потерял нить мысли, прикусил язык и удивленно приподнял брови молодой царь.

— Ну, да. Отвечай, да не таи, что вы такое с кабаном сделали, что он у вас то умирал, то возрождался, как этот...

— Далай Лама? — услужливо подсказал Макар.

— Феникс, — ухмыльнулась царевна.

— Ах, с кабаном!.. — расплылся Мечеслав в непроизвольной улыбке. — Так этот весь цирк, ваше царственное высочество, твоя вина!

— Моя?!.. — изумленно открыла рот Сенька.

— Ну, а чья же еще! Кто мне в тот вечер в переулке сказал, что алкоголь — это яд? Вот мы и не стали выливать водку из тех бочек, а вместо этого...

— Что?.. — вытаращили глаза лукоморцы, переглянулись, и схватились за бока.

Пятиметровый кабан с похмелья — страшная сила...