Зенитчик-2

— Готовы, товарищ лейтенант.

На самом деле к бою готова только пушка, а с расчетом еще работать и работать. Тем более что одного из наводчиков нам на следующий день придется лишиться.

— На завтрашний день ефрейтор Ложкин поступает в распоряжение старшины для оборудования батарейного отхожего места...

— За что? — не выдерживает наказанный.

— Во-первых, за задержку с доставкой щита, — тут моя совесть чиста, я дал ему час, за который вполне можно было успеть справится, а они провозились, как минимум, полтора, а может, и все два. — Во-вторых, за то, что перебили старшего по званию и должности. В-третьих, кто, если не вы? В-четвертых... Ладно, хватит и трех причин. Понятно?

— А когда это вы успели со старшиной договориться? — не унимается ефрейтор.

— Пока вы со щитом возились. В том, что в срок вы не уложитесь, у меня сомнений не было — сразу инструмент надо было брать, а не гонять за ним Тимофеева.

Вообще-то за время отсутствия Ложкина с командой я успел не только со старшиной договориться, но и "подорваться". Точнее, сначала "подорвался", а потом договорился — надоело!

— Да вы не расстраивайтесь так, товарищ ефрейтор, не одному вам на этом ответственном участке трудиться придется. От каждого расчета выделяется по одному человеку, вы — старший. За сутки должны справиться. Заодно и навыки командирские разовьете.

Последнее сорвалось с языка непроизвольно, не хотел я этого говорить, но какой-то черт дернул меня за язык. Ефрейтор Ложкин — не самый худший представитель хомо зенитикус, это я уже успел заметить. Технику знает, с людьми ладит, а то, что амбиции у парня чуть повышенные, так молодой еще. Но, что сказано, то сказано, назад не вернешь.

— А сейчас приступаем к чистке ствола и механизмов автоматики.

Все-таки, у нового способа проверки нулевой линии есть свои недостатки.

Глава 9

— По танку. Бронебойными. Скорость пять. Четыре.

Четыре — это дальность в гектометрах. С такого расстояния лязг гусениц и рев мотора слышны отчетливо. Невольно я командую тише, как будто танкисты могут меня услышать.

— Есть цель, — докладывает Ложкин.

Неужели они нас действительно не видят? Хотя со стороны наша пушка выглядит сейчас как большой куст — столько веток мы привязали к станку, что расчет еле помещается, а заряжающий Бикбаев едва может развернуться.

— Огонь! — командует Сладков.

— Огонь!

Теперь голос можно не сдерживать, танк приблизился на ожидаемое расстояние и подставил борт.

— Трасса прошла за кормой танка, — дает вводную лейтенант.

— Полтанка влево, дальность три, — тут же реагирую я.

Тридцатьчетверка разворачивается, плюясь с кормы черным выхлопом и разбрасывая с гусениц донской чернозем. Механик-водитель добавляет оборотов и, выдав назад еще более плотную черную завесу, танк движется на исходную. В связи с приближением немецкого наступления под Курском нас на танки натаскивают почти также интенсивно, как на самолеты. Вот и сейчас учимся стрелять не по воображаемому, а вполне реальному танку. Впрочем, танкистов, мотострелков, разведчиков гоняют не меньше нашего.

— Хорошо, — подводит итог взводный, — пока все.

— Матчасть в исходное, — добавляю я.

Приближается время обеда, поэтому команда выполняется с особым рвением.

— Командир, а кухня-то нас сегодня найдет? — интересуется Коробовкин.

— А черт ее знает.

Может и не найти. Или не искать. Тогда придется начинать вторую часть учений с бурчащим от голода животом.

— Вон, комсорг идет, — замечает Ложкин. — У него спроси.

После упразднения политруков, их обязанности частично возложили на комсорга и парторга батареи. Вот они и бегают, беседы проводят, боевой дух нам поднимают. На сей раз оказалось, что комсорг пришел по мою душу.

— Послезавтра состоится совещание по обмену опытом и упорядочению возрастных взаимоотношений, — сообщил он. — От нашей батареи решено направить вас.

Я в первый момент возмутиться хотел — успел я застать такого рода собрания позднесоветской поры, ничего путного на них не происходило, докладывали, отчитывались, переливали из пустого в порожнее. Сидишь, зеваешь, аж скулы сводит, боишься заснуть и думаешь, когда же, наконец, все это закончится, а они все говорят, говорят, говорят...

Но первый порыв мне удалось сдержать, а по здравому размышлению, может, и стоит туда съездить — вдруг, что полезное услышу. Опять же, появляется возможность обстановку сменить, что в округе происходит посмотреть. Одним из самых трудных моментов армейской службы является отсутствие новых впечатлений. Месяцами один день сменяется другим, точно таким же, все возможные места пребывания изучены, а отлучиться нет никакой возможности, люди вокруг — одни и те же. Тогда любая возможность вырваться из замкнутого круга становится желанной, даже, если для этого надо будет весь день копать или тяжеленные ящики грузить. Или на скучном собрании сидеть. Да и согласия моего никто спросить не удосужился.

Под эту поездку я выцарапал у старшины новую форму.

— Ну как я буду на корпусном собрании нашу батарею в этом рванье представлять?

С обмундированием действительно беда. Штабные уже переоделись в форму нового образца с погонами. Красноармейцы и младшие офицеры, в основном, продолжают донашивать старую. Кто-то прицепил погоны к старой гимнастерке довоенного образца с отложным воротником, так и ходит. Зеленые пуговицы к полевым погонам и петлицам никто в глаза не видел. Пытались красить пуговицы зеленой краской, но масляная краска на латуни держится плохо, отлетает.

— Нет у меня новой формы, да еще и твоего размера — упирается старшина. — Видишь, в чем сам хожу.

Естественно, не может же он сам переодеться в новую форму, когда комбат и взводные ходят в старой.

— Так совсем нет или нет моего размера? — настойчиво уточняю я.

После получасовых препирательств, сопровождавшихся призывами к совести и напоминанием кто ему идею с сортиром подкинул и руководителя работ выделил, старшина все-таки сдался.

— Тяжелый ты человек — вот вынь тебе все и положь, совсем без понятия. Ладно, пошли, может, что и найдем.

Нашли. И размер подошел, только гимнастерка оказалась офицерской. От солдатской она отличалась прорезными карманами с клапанами. Этот факт меня обрадовал, так как положить документы солдату или сержанту было просто некуда. Теоретически для этого предусматривался задний карман штанов, но постоянно носить документы на заднице... Китель образца шестьдесят восьмого года с его внутренними нагрудными и прорезными боковыми карманами был гораздо удобнее.

Вместе с гимнастеркой мне досталась пара пятиугольных погон с красным артиллерийским кантом. Погоны крепятся на гимнастерку с помощью продольной лямки, пришитой в нижней части погона. Лямка продевается в поперечную нашивку на плече гимнастерки и пристегивается к пуговице, пришитой у воротника. Верхний конец погона пристегивается к этой же пуговице. Но прежде, чем пристегнуть погоны, надо привести их в соответствие своему званию. Это же сколько лет прошло, когда я последний раз пришивал к погонам лычки из красной тесьмы! Чуть слеза не прошибла. У нас в части эту тесьму называли галуном, оказалось, правильное ее название — басон. Галун — та же тесьма, но сделанная из металлизированной нити. В годы моей службы галун уже попал под запрет и некоторые сержанты, рискнувшие блеснуть неуставными лычками, потеряли их навсегда.

Теперь бы надо доработать форму — ушить гимнастерку и галифе, но этими правилами я пренебрегаю. Во-первых, к таким изыскам солдатской моды я всегда был равнодушен, и тратить время на это бесполезное, по сути, занятие мне не хочется. Во-вторых, на том же собрании будет много старших офицеров и светиться в неуставной форме может быть небезопасно.

— Красавец, — оценил результат моих стараний старшина, — хоть сейчас в рамочку вставляй.

— Только не в черную, — парировал я.

Мое появление в батарее вызвало фурор немногим меньший, чем появление на городской улице конца восьмидесятых десантника в парадном камуфляже. Даже взводный пришел посмотреть.

— Готов к собранию?

— Готов, товарищ лейтенант.

На следующий день возле штаба полка собрались шестеро красноармейцев и сержантов — все существенно за сорок, и два младших лейтенанта — оба, судя по внешности, не дотягивали до двадцати. Пофыркивая мотором, к штабу подкатила полуторка и, пискнув тормозами, остановилась.

— Привет, Кузьмич, — приветствовал я знакомого водителя.

— О, привет. Как жизнь? Лезь в кабину, поговорим по дороге.

Ехать недалеко, но за несколько минут Кузьмич вываливает на меня все полковые новости, которые, как обычно, прошли мимо меня.

— Подожди, — прерываю я словоохотливого шофера. — Это кто такие?

Навстречу идет колонна "студебеккеров" с прицепленными к ним, закутанными в брезент, орудиями на четырехколесных повозках.

— ИПТАП, — поясняет Кузьмич, — недавно прибыли.

А я-то подумал, что это тоже зенитчики. Нет, с одной стороны, восьмидесятипятимиллиметровая зенитка может остановить любой немецкий танк, даже "тигр" или "пантеру", с расстояния почти километр. С другой же стороны, на поле боя 52-К, после первого же выстрела, не цель, а мечта вражеского наводчика — с того же километра хрен промажешь. И позицию без тягача уже не сменить, пятитонную пушку с огневой позиции на руках не выкатить, поэтому, где встал — там и стой. До самого конца, а уж каким этот конец будет...

На окраине поселка мне на глаза попались несколько странных танков. Длинные, узкие, гусеницы полностью охватывают корпус, подвеска состоит из десятка маленьких одиночных катков, ленивцы вынесены далеко вперед и получается, что механик-водитель находится в эдаком открытом сверху тоннеле и может видеть только узенький сектор прямо перед собой. Первая ассоциация, которую вызывает вид данной бронетехники — крокодил. Довершает это сооружение скромных размеров прямоугольная башня с чуть скругленными гранями. Из передней вертикальной стенки торчит короткий, относительно общей длины танка, ствол пушки с цилиндрическим утолщением на конце. На дульный тормоз оно похоже мало, да и длина ствола не предполагает высокой начальной скорости снаряда.

— А это что за звери? — указываю Кузьмичу на вызвавшую удивление технику.

— "Черчилли", — равнодушно бросает водитель, — из тяжелого танкового полка.

Похоже, он на них уже насмотрелся. Оно и понятно — почти каждый день в Миллерово за продовольствием мотается. Я же про них только слышал, а о появлении в корпусе даже не знал, увидеть же пришлось впервые. Значит, корпус усилили тяжелыми танками, это хорошо, конечно, но против немецкого зверинца этот английский "красавец" слабоват будет. Интересно, а что еще приготовило наше командование к этой торжественной встрече?

— А кто еще на усиление нам прибыл?

— Разведчики. Вон их броневичок скачет.

Навстречу, подскакивая на дорожных ухабах, пылит кургузый, угловатый бронеавтомобиль с маленькой башенкой. БА-64.

— Еще самоходчики, — продолжает Кузьмич.

— Какие?

Самоходная артиллерия только начала появляться на фронте, кого же прислали к нам: СУ-76 или, может, СУ-85?

— Здоровые, — отвечает пушка, по-моему, сто пятьдесят два мэмэ.

— СУ-152? "Зверобои"?

Я тут же прикусываю язык, насколько мне помнится, "зверобоями" они стали уже после Курской дуги, а до нее еще больше месяца. Водитель на мою оговорку внимания не обращает.

— Наверное, они. Но здоровые дуры.

Судя по той скорости, с какой корпус накачали новыми танками, пополнением и приданными, по новым штатам, частями — немецкого наступления ждали уже к середине мая и были к нему готовы.

— Это хорошо, что здоровые. Слышал, что фрицы для нас приготовили?

— А то!

Про это только глухой не слышал. Уязвимые места "тигра" мне скоро сниться начнут. Но о "тигре" известно все: внешний вид, калибр орудия, толщина брони. С ними наши танкисты уже встречались в февральских боях, а захваченные под Ленинградом даже успели расстрелять на полигоне. Про "пантеру" и "фердинанда" все только слышали. На мой взгляд, "пантера" — не самая большая удача немецких конструкторов. Вместо линейного танка, который задумывался как противовес Т-34, получили тяжелую противотанковую самоходку с пушкой во вращающейся башне, сложную и дорогую в производстве, а на начальном этапе применения еще и ненадежную. Однако толстая лобовая броня, установленная под большими углами наклона, длинноствольная пушка с высокой начальной скоростью снаряда и, как всегда, отличная немецкая оптика делают ее очень опасным истребителем танков. Да и не только танков.

— Приехали, — информирует всех Кузьмич.

Я с трудом выбираюсь из тесной кабины, остальные выпрыгивают из кузова, выбивают осевшую на форме пыль. Народу собралось... Полтысячи, никак не меньше. Помещения нужного размера в разрушенном войной Миллерово, естественно, не нашлось. Поэтому, вместо кресел — зеленая весенняя травка, вместо потолка — синее майское небо с редкими белыми пушинками облаков и, почти по-летнему, жаркое солнце. Стол для президиума, однако, присутствует. За ним поблескивают золотом погон несколько старших офицеров, но генералов не видно, только полковники.

Началось. Мы оказались довольно далеко от трибуны. Никакой звукоусиливающей аппаратуры не предполагалось, слова выступающих доносились до нас с пятого на десятое. Как я понял, выступающие отчитывались об успехах, достигнутых в обучении молодого пополнения, некоторые позволяли себе легкую критику в адрес своих сослуживцев. Старшина танковой роты рассказал о небрежном отношении танкистов к личному оружию, потом предался воспоминаниям, как он берег свою винтовку во время гражданской, в конце заверил командование, что немедленно устранит все недостатки по прибытии в часть. А чем, интересно, он до этого занимался? Недостатки коллекционировал.

Следующим выступил какой-то водитель, нудно критиковавший какого-то Кувшинова, не берегущего вверенную ему машину. Я прислушался.

— Когда бы он ни поехал в рейс, без помощи бригады слесарей он не вернется в роту. А происходит это потому, что он машину не бережет и ее не обслуживает. Совершенно по-другому работает красноармеец Лучин. Машину он получил из капитального ремонта и вот уже второй год на ней возит разные грузы и не было случая, чтобы она отказала в работе. Шофер любит и бережет свою машину пуще ока. Вот с него и надо брать пример.

Следующим на трибуне появился младший сержант-азиат. Не очень складно рассказал о том, как он уважает старших и командование, в конце попросил присылать им в часть газеты на узбекском языке. После этого, мое намерение тихо отсидеться в сторонке с треском рухнуло — неужели по делу никто не скажет? Выдрав из блокнота листок, я написал в президиум записку с просьбой предоставить слово и передал ее по рядам, а сам начал прокручивать в голове свое будущее выступление. К моему удивлению, вызвали меня буквально минут через двадцать, видимо, выступающего от зенитчиков не назначили, поэтому решили дать слово мне.