Зенитчик-2

Погода улучшилась, но для нас, зенитчиков, это означает, что работы только прибавится. На этот раз позиция нам досталась посреди ржаного поля. Тяжелые колосья образуют почти ровную золотистую поверхность с промятыми следами наших машин и черными язвами огневых позиций. Времени у нас было немного, закопаться успели неглубоко, но хоть что-то.

Над нами, высоко в небе проплывает девятка "пешек". Красиво идут. Еще выше видны точки истребителей прикрытия, однако их тип без оптики не разобрать. По этой девятке откуда-то из-за линии фронта открывают огонь немецкие "ахт-ахт". Черные пятна разрывов начинают пятнать небо вокруг самолетов, но они продолжают свой, кажется, неспешный полет, не обращая на них никакого внимания. Видимо, по дальности прицел был взят неверно. А вот вокруг нас посыпались осколки немецких снарядов. Никого не задело, но комбат дал команду надеть каски.

Коробовкин разминает в руках один из колосьев, осторожно сдувает с ладони шелуху, оставляя зерна.

— Поспел уже колос-то, убирать пора, а то скоро осыпаться начнет.

— Некому убирать, — отвечает ему Ложкин, — а сейчас фрицы налетят, бомб набросают, может и загореться еще.

— Не. Не загорится, — вклиниваюсь я, — дожди трое суток шли, влажное все.

Над позицией повисает тишина, все прислушиваются к гремящей на западе канонаде. Мы уже знаем, что это немцы пытаются отбить хутор, ночью занятый нашими. От нас до места боя всего пара километров, а сейчас, скорее, уже меньше, и мы можем различить отдельные нюансы боя. Вот грохочут разрывы тяжелых снарядов — немецкая артиллерия поддерживает наступление своих. А вот звонко захлопали танковые пушки, за хутором поднимаются черные столбы дыма. К танковым присоединяются еще более мощные, до боли знакомые, хлопки — это бьют 52-К, в дело вступили противотанкисты. Черных столбов становится больше.

Мимо нас, в обход хутора, вытягивается танковая колонна. "Тридцатьчетверки", в конце уже знакомые крокодилы-"черчилли".

— Что-то фрицы сегодня задерживаются, — глядя на проходящую колонну высказывается второй номер.

Словно в ответ на его слова с КП батареи доносится "К бою!".

— Накаркал! — окрысился я прежде, чем сам заорал, дублируя команду — К бою!

Уже заметив в воздухе растущие черные точки, по манере захода на цель понял — "фоккеры". И уже автоматически выдал.

— Осколочным! Скорость сто пятьдесят! Тридцать!

Точки начинают обрастать крыльями и хвостами.

— Длинными! Огонь!

Эта группа атакует наши танки на поле боя. Грохота много, толку мало — все фрицы убираются восвояси целыми. Расстояние в два километра великовато для стрельбы по скоростным "фоккерам". После этого налета наступает пауза. Фрицы, не выдержав нашего контрудара, откатываются.

Ближе к полудню в батарею прибывает капитан Руденко с приказом следовать дальше за наступающими танками. "Тягачи на батарею!", и наша колонна вытягивается на запад. На месте недавнего боя еще дымятся подбитые танки, наши и немецкие. Впереди показывается еще один населенный пункт, колонна догоняет марширующую впереди пехоту и тут в очередной раз "Воздух!"

Немцев много, десятка три, "юнкерсы" и "фоккеры". Впервые вижу такое смешение разных типов в одной группе, видимо с авиацией у немцев совсем туго, вот и бросают против нас все, что смогут собрать. Пехота, шедшая впереди, стремительно исчезает с дороги, стараясь укрыться в небольших балках, а мы с ходу разворачиваемся для открытия огня.

— Осколочным! Скорость сто двадцать! Тридцать! Длинными! Огонь!

Первый "юнкерс", ведущий, получает снаряд в брюхо и пылающим факелом рушится вниз еще до того, как успевает войти в пике. Остальных потеря ведущего не смущает, поодиночке и тройками они упорно идут вниз, навстречу нашим трассерам, сбрасывают бомбы. "Фоккеры" добавляют нам пулеметно-пушечным огнем.

— Выше! Выше!

Внезапно орудие замолкает.

— Ложкина ранили!

Наводчик сидит в кресле, навалившись на маховики наводки и пытаясь зажать рану в бедре. Шальная пуля с пикировщика или штурмовика, судя по кровотечению — рана серьезная.

— Санитар! Санитар, сюда быстро!

Вместе с Коробовкиным стаскиваю наводчика с кресла. Сую прицельному индивидуальный пакет.

— Перевяжи его!

А сам плюхаюсь в жесткое стальное кресло, под которым растеклась небольшая лужа крови. Выглядываю поверх визира, выискивая цель. Вижу как еще один "восемьдесят седьмой" рушится вниз явно не по своей воле. На подходе еще один.

— Давай по этому!

Первый номер кивает, сплюснутый фюзеляж, и изломанные крылья с лаптями обтекателей появляются в визире. Еще пара движений маховиками, есть цель. "Огонь!", командую самому себе, нажимая педаль огня. Пушка послушно заходится длинной очередью до окончания патронов в магазине. Мимо! Лязг вставляемой в магазин обоймы. Еще раз! Г-г-г-гах! Опять мимо! "Юнкерс" выходя из пике, выскакивает из поля зрения визира. Выискиваю следующего. Огонь! Мимо! Черт, выше надо брать! Выше! Сколько раз сам видел, как трасса, загибаясь, проходит под самолетом, а наводчику кажется, что трассеры летят в цель, так как вершина их полета проходит через силуэт. Стоило самому оказаться в кресле, как все из головы вылетело.

Когда в визире появляется следующая цель, беру прицел на одно деление выше.

— Огонь!

И буквально секунду спустя.

— Е-е-е-с-сть!

Вспышка взрыва в корне крыла, и "юнкерс" переворотом через это крыло выносит из визира. Этот мой, точно мой! Наш, точнее. Однако радоваться некогда. Г-г-г-гах! Г-г-г-гах! Гремит орудие. Ловлю в прицел очередной самолет. Черт! Почему молчат остальные? Есть цель, огонь. Г-г— гах! Короткая очередь и пушка затыкается. Удар по педали огня, но орудие продолжает молчать.

— Бикбаев! Бикбаев, перемать твою!

— Командир, снаряды кончились!

Я отрываю взгляд от черных точек в небе и поворачиваюсь к Бикбаеву.

— Как кончились? Совсем все?

— Совсем.

Один снаряд на линии досылания, конечно, остался, но, пока в магазин не будет вставлена следующая обойма, нельзя выпустить даже его. Взгляд скользит по заваленной гильзами огневой позиции, последние минуты просто некогда было их убирать, по раскрытым укупорочным ящикам. Что делать-то? Впервые орудие осталось полностью без боеприпасов.

— Может, у Помогайло что-то осталось? — подсказывает Бикбаев. — Они до последнего стреляли.

— Я сейчас.

Выскакиваю из окопа и рысью на соседнюю позицию. Уже отбежав на полсотни метров соображаю, что надо было взять Тимофеева с собой. Даже, если у Гришки что-то и осталось, пусть даже бронебойные, то мне одному целый ящик не утащить. Ну вот и огневая второго орудия.

— Грицко, снаряды есть?!

— Есть.

Сержант Помогайло указывает на казенник своего орудия. Из магазина торчат две обоймы, первая — явно неполная, всего снарядов семь-восемь.

— И все?

— Все, — подтверждает Помогайло.

— А дальше чем воевать будем?

— А бис его знает. Пусть комбат об этом думает.

Я уже хотел отправиться обратно, но тут с КП раздалось "Воздух!" — к нам приближалась очередная группа немецких самолетов. Пока еще они были россыпью точек, но судя по строю, это были пикировщики "штуки". Плохо, очень плохо, сейчас мы не то, что кого-то прикрыть, сами отбиться не можем.

Приближается такой нарастающий, тяжелый гул "лаптежников", идущих тройками. Не долетая до нас, они перестраиваются друг за другом и начинают пикировать. Во время пикирования, немецкие летчики практически не пользовались сиренами. Конечно, на находящихся под бомбежкой она оказывает серьезное психологическое воздействие, нагоняя страху. Но ведь летчик-то и сам не изолирован от ее воздействия. К тому же сидит он не в пример ближе к ней. "Юнкерсы" буквально гонялись за укрывшейся в неглубоких балках пехотой. Причем, хорошо было видно, как от них отрываются бомбы и на земле встают черные кусты взрывов.

Последний же фриц явно нацелился на нашу батарею. Видел, гад, что мы молчим и понял — здесь можно отбомбиться безнаказанно. Я уже хотел рвануть обратно, но Помогайло поймал меня за рукав.

— Стой! Куда? Все равно не успеешь.

И уже своим.

— Осколочным! Скорость сто двадцать! Пятнадцать! Огонь!

Все правильно, бить надо пока он не начал пикировать. Пушка коротко рявкнула и споткнулась. Струя трассеров прошла ниже и чуть впереди самолета. И тогда, пожалуй, впервые во время налета я услышал.

— Ложись!

Казалось, что бомбы летят прямо на меня. Ба-бах! Бах! Бах! Бах! Бах! И гул удаляющегося самолета. Тряхнуло хорошо, в ушах стоял какой-то шум и я не сразу оторвал голову от земли. Первый взгляд в сторону своей огневой — на месте, где стояло орудие только вывороченная, дымящаяся земля. Первое, что пришло в голову — надо было Тимофеева с собой взять. Пока эта мысль билась в голове, ноги сами несли меня к воронке. Полутонка рванула совсем рядом с орудием, расчет просто исчез без следа, а пушка превратилась в груду искореженного металла, из которой торчал ствол, буквально скрученный в штопор чудовищной фантазией взрыва. Ложкина санинструктор оттащил в сторону, но и им досталось: санинструктор погиб, наводчику оторвало обе ноги, но он был жив и в сознании, кричал и просил застрелить его.

Сколько я простоял так — не помню. Возле моих ног лежала подметка американского ботинка. Это Тимофеева, только у него были такие. А ведь я мог спасти его! Мог, стоило только догадаться взять его с собой. Около Ложкина суетились люди, пытались перевязать, но он постепенно затих. Окружавшие его поднялись и стянули головные уборы. Я тоже последовал их примеру, не стать уже младшему сержанту Ложкину командиром орудия.

Ко мне подбежал Руденко.

— Жив?! Гогелашвили и Сладков ранены, надо срочно доставить их в санбат!

Я механически кивнул.

— Да очнись ты! Бери свой "шевроле" и вези раненых в санбат! Первый, какой найдешь. Потом найдешь тылы полка, загрузишься снарядами и пулей обратно. Понял?!

— Так точно, товарищ капитан! Только, где тылы искать?

— А черт его знает! Связи нет, эфир помехами забит. Попробуй на старом месте. Если передислоцировались, то там спросишь или по следам найдешь. Все, выполняй!

— Есть.

Руденко протянул мне спасительную соломинку — новую цель на ближайшие часы. Грузно, загребая траву пропыленными сапогами, я побежал к машине.

— Андрюха, заводи! Раненых в санбат повезем!

Двигатель взвыл, едва я втиснулся в кабину.

— А как же мужики? А пушка?

— Нет больше никого. Прямое попадание.

Первая потеря друзей производит на молодого парня гнетущее впечатление. Машина уваливается влево, я перехватываю руль, направляя "шевроле" к импровизированному КП.

— Ты что, заснул?! На дорогу смотри, а то людей подавишь!

Машина останавливается у группы стоящих батарейцев. В кузов грузят раненых офицеров.

— Вот тебе накладные на снаряды, — Руденко сует мне пару сложенных пополам листков серой канцелярской бумаги, — остальное сам знаешь.

— Так точно! — накладные отправляются в нагрудный карман гимнастерки.

— Давай. Сам знаешь, какое у нас положение, постарайся обернуться быстрее.

— Есть.

Вскидываю правую ладонь к виску.

— Андрюха, у первого же регулировщика тормозни, я — в кузов!

У Сладкова рана не очень серьезная — осколок зацепил лучевую кость левой руки, перерезав проходящие по запястью вены. Со своей перебинтованной рукой он похож на неудавшегося самоубийцу. Его вовремя перевязали, он в сознании. Комбату досталось серьезнее — осколок бомбы вырвал часть бицепса правой руки, он потерял много крови и сейчас лежит в забытьи. Лицо серое, осунувшееся.

— Все будет нормально, товарищ лейтенант, скоро в медсанбат приедем.

Это я пытаюсь подбодрить взводного, а у самого на душе неспокойно — знать бы еще, где этот санбат располагается. Пяток километров машина пролетает на максимально возможной скорости. Трясет пустой грузовик изрядно, приходится придерживать Гогелашвили, чтобы его не швыряло по кузову. Наконец, "шевроле" сбрасывает скорость, сползает на обочину и замирает. Я высовываюсь из-под тента, есть регулировщик!

На кадрах кинохроники в качестве военных регулировщиков выступают молодые улыбчивые девицы с ППШ за спиной, лихо размахивающие флажками, да еще успевающими козырнуть проезжающим начальникам. В реальности это, чаще всего, усатые дядьки предпенсионного возраста. К одному такому усачу я сейчас и бросаюсь.

— Где ближайший медсанбат?

Глянув на мою перекошенную физиономию, дядька флажком указывает на дорогу, ведущую на северо-восток.

— Там. Километра два будет.

Действительно, проехав два километра, мы находим медсанбат одной из стрелковых дивизий, куда и сдаем обоих раненых. Сдаем уставшему мужику в перепачканном грязью и кровью, некогда белом халате. Комбата сразу уносят в операционную.

— До свидания, товарищ лейтенант, — я прощаюсь со Сладковым, — надеюсь, скоро увидимся.

— Я вернусь, обязательно вернусь, — обещает взводный.

Он остается, а я бегом возвращаюсь к машине.

— Поехали, Андрюха. Знаешь, где склад боепитания был?

— Ага.

— Не ага, а так точно, — автоматически поправляю водителя. — Вот туда и поехали. И жми на полную, батарея без снарядов сидит.

Копытов жмет и спустя час мы находим нужный нам склад, он, к нашему счастью, с места не сдвинулся.

— Куда вам столько? — удивляется начальник склада, которому я вручаю накладные. — А почему подпись Руденко? Гогелашвили где?

— Ранен комбат, в медсанбате. Руденко батарею принял. А мы все выпустили, до последней железки.

Укупорочные ящики стоят прямо на земле. Начальник склада отмеряет штабель, отсчитывая количество ящиков.

— Вот до сих — все ваше. Грузите. Помощников я сейчас пришлю.

Пересчитывать некогда. Да и смысла мухлевать с тридцатисемимиллиметровыми патронами нет, на сторону их не толкнешь. Помощники, однако, не торопятся, мы успеваем закинуть в кузов четыре тяжеленных ящика, прежде, чем появляется четверка солдатиков с ефрейтором во главе. Да и работают складские воины без огонька, на мои подгоняющие команды вяло огрызаются. Наконец, минут через сорок после начала погрузки наш грузовик начинает обратный путь. Грузоподъемность "шевроле" две с половиной тонны, мы загрузили почти четыре. Рессоры чуть в обратную сторону не выгнулись, мотор с натужным воем тянет перегруженную машину.

До батареи остается совсем немного, когда Копытов бросив взгляд в левое окно кабины говорит мне.

— Танки.

Спокойно говорит, без испуга. Да и я за последнее время настолько привык, что танки могут быть только своими, что далеко не сразу обращаю внимание на слова водителя. Только приглядевшись, различаю угловатые башни и набалдашник дульного тормоза у переднего танка.

— Сворачивай! Немцы!

Копытов крутит руль и одновременно жмет на тормоз. Перегруженная машина едва не съезжает в кювет. Со скрежетом врубается задняя передача. Поздно! Пока мы ехали им наперерез, немцы не стреляли, а стоило предпринять попытку уйти, как передний танк остановился и повел стволом орудия.