— Нельзя смотреть на царскую дочь! — нравоучительно рявкнул старший за спиной Ханиса. — Уж сварят тебя или четвертуют, но не быть тебе живым после такого...

Ханис пожал плечами.

— Вас самих казнят, если узнают.

Стражник ткнул его кулаком между лопаток.

— Поговори мне...

О вестях смутных и тревожных

Царь сидел на восьмиугольном троне, напоминающем стол на низких ножках. Красный ковер, сотканный по форме трона, переливался через края низаной жемчужной бахромой, почти скрывающей золотое свечение мощных львиных лап, поддерживающих трон. Высоко над головой царя на золотых цепях висела восьмиугольная рама, с которой позади и по бокам трона ниспадали шелковые завесы, алые и цвета темного вина, отягощенные золотым шитьем и драгоценными камнями. По бокам, близко, но не касаясь завес, стояли высокие, могучего вида стражи в богатой одежде, с обнаженными мечами, поднятыми перед собой.

Ханис понимающе повел бровью. Здесь точно был на месте этот грозный варвар в тяжелых темно-красных одеждах, украшенных золотом и рубинами, в высокой тяжелой короне на блестящих от масла волосах, на троне, обращенном ко всем восьми сторонам света. В Аттане он был смешон. Здесь — величествен.

Взгляд царя был тяжел и неподвижен. Не мигая он глядел в глаза своему пленнику. И не утратил величия, заговорив, хоть Ханису казались нелепыми его слова. Здесь и в устах этого правителя они были уместны.

Если бы не о Ханисе шла речь.

— Ты еще жив, и ты — мой раб.

— Разве царь пригласил меня, чтобы продолжить пустой спор? — улыбнулся Ханис.

Царю показалось, что радужный ореол окружает золотую голову Ханиса, как огонек свечи, если смотреть на нее сквозь тонкую завесу. Царь озадаченно прищурился, но сияние не исчезло, оно все разгоралось, блеском заслоняя от глаз царя все, кроме белого лица пленного аттанского бога.

Лицо царя на миг утратило величественное выражение. Он вопросительно нахмурился и осторожно поморгал. Ноздри встревоженно дрогнули, и губы сжались. Вслед за тем лицо его окаменело. Царь снова заговорил, и голос его был по-прежнему густым и тяжелым, только внезапно охрип.

— Я хочу задать тебе вопрос, мой... пленник. Ответишь ли ты добровольно, или сразу послать за палачом?

— Если я не отвечу на твой вопрос по собственному желанию, палач тебе не поможет, — уверенно возразил Ханис. — Но почему бы и не ответить, если это не противоречит моему достоинству, а также моему долгу перед Аттаном?

Царь молчал. Лицо его не меняло выражения напряженного спокойствия. Наконец он заговорил — медленно, негромко.

— Твоя сестра разбилась о каменные плиты во дворе перед башней Небесной Ладьи. Я видел: от нее не осталось ничего, что могло бы выжить. Она была не целее раздавленного винограда.

Ханис прикусил губы. Сами сжались в кулаки связанные за спиной руки, и боль в них была сладка. Он ничего не говорил, ожидая вопроса.

— Как могло это случиться, что в Аттане появилась девица, называющая себя Аханой, богиней и царицей?

Вырвался, вырвался растерянный взгляд — прямо в глаза царю, взгляд испуганный и недоверчивый. Но царь словно и не заметил его, и глаза его, неподвижные и темные, смотрели как бы сквозь Ханиса.

— Она собирает смутьянов и мятежников, призывает изгнать из Аттана захватчика — так называя властителя, в руку которого Аттан отдан самой Судьбой. Скоро разбойничья шайка, которую она именует войском, будет разогнана, и ее саму за косы приволокут к подножию моего трона. Это не вызывает моего беспокойства. Но объясни мне другое: могла ли действительно твоя сестра воскреснуть, или девица эта — самозванка? Мои лазутчики доносят, что у нее рыжие косы, белая кожа и золотые глаза, как у тебя.

— Что тебя удивляет, царь? — холодно спросил Ханис, хоть побежали по спине мурашки. — Разве могло быть по-другому? Или ты надеялся владеть землей, принадлежавшей богам, когда твои предки еще пасли овец на горных пастбищах?

Ханис ожидал гнева, на который так скор вспыльчивый и надменный повелитель Хайра. Но царь не шелохнулся, не удостоил его даже взглядом, и Ханису стало не по себе. Однако он твердо закончил:

— Это, несомненно, моя сестра Ахана.

— Если так, ты будешь рад увидеть ее, — тяжело потек неторопливый голос. — Это будет скоро. Это будет в день вашей казни.

Об ослеплении солнцем

Когда пленника увели, царь долго сидел неподвижно. Только услышали стражники глухой стон из-за красных завес — дважды. Потом очень тихим голосом царь приказал:

— Лекаря мне.

У входа в зал его приказ был подхвачен встревоженными голосами и, перелетая от одного поста к другому, затих в отдаленных переходах дворца.

Вскоре перед троном пал ниц невысокий худощавый южанин средних лет, с редкой, коротко подстриженной бородкой и волнистыми волосами чуть ниже плеч. Их длиной измерялся срок его свободы, полученной из рук царя в награду за исцеление наследника. Лакхаараа сгорал в лихорадке, признанной всеми придворными врачевателями внезапной, злокачественной и ведущей безусловно к скорой гибели больного. Тогда раб, служивший на кухне у главного царского конюшего, сумел пробиться к царю и поклялся своей судьбой на этой и на той стороне мира, что вылечит царевича, потому что час его еще не настал.

Царь, не раздумывая, велел провести его в опочивальню больного и предоставить немедленно и беспрекословно в его распоряжение все, чего он ни потребует. Конюшему же возместил стоимость раба, с тем чтобы наградить или карать как своего. Когда же Лакхаараа после болезни впервые сел в седло, с Эрдани сняли ошейник и из уха вынули серьгу с именем господина, и он стал владельцем большого дома, хозяином имения, носящим дорогие одежды. В жены ему достались дочери царских советников и именитых мужей. И он стал личным врачом повелителя. И с того дня бритва не касалась его головы.

Теперь Эрдани вдыхал пыль, набившуюся в высокий ворс, и торопился произнести положенные приветствия:

— Мой повелитель, пусть дни его не иссякнут, звал меня — я здесь и готов ему служить...

— Подойди ко мне, — позвал сверху сдавленный голос.

Эрдани поспешно приблизился к царю и, взглянув на него, издал тревожный возглас.

— Ты что-нибудь заметил?

— Мой повелитель простит мою дерзость, если я осмелюсь задать вопрос?

— Говори проще! — поторопил его царь.

— Мой повелитель видит что-нибудь?

— Нет.

Осторожно, взяв за руку, лекарь помог царю спуститься с возвышения и подвел к окну. Повернув его лицом к высокому полуденному солнцу, Эрдани покачал головой.

— Глаза повелителя как будто ослеплены слишком ярким светом. Повелитель расскажет мне, что случилось, чтобы я мог выбрать наилучшее лечение?

Царь медленно кивнул головой. Ему помнилось яростное сияние, плеснувшее над головой пленника, ударившее в глаза пронзительной болью — и погасшее. Вместе с ним погас день.

— Ты прав, мой Эрдани. Слишком яркий свет. Скажи, надолго ли это?

— Пока не знаю причины, повелитель, не могу предполагать. Если глядеть на солнечную корону во время затмения — слепота необратима. Но затмения не было... Я не знаю другого источника света, который мог бы поразить глаза повелителя. Разве что магия... Но нет магии, которая не была бы запретной для слуги Судьбы. Как бы то ни было, повелителю не повредит покой, затемненная комната, тишина и легкая пища. Чтобы развлечь повелителя, я допустил бы музыкантов в соседнюю комнату, но с мелодиями простыми и мирными, и рабыню, искусную в поглаживании и растирании тела, но не более того, повелитель, не более...

— Довольно будет и этого, мой Эрдани. Я чувствую, что устал.

О влюбленных

И три дня спустя Ханис все еще не мог ответить себе на вопрос, заданный царем. Он не видел сестру-невесту мертвой. Но был уверен, что она бросилась с башни, а значит, не могла остаться в живых. Это подтвердил и царь.

Кто же была это белокожая с рыжей косой, назвавшаяся священным именем Ахана, носимым только царицами? Если описание ее внешности было правдивым, то она должна принадлежать к роду богов. Но Ханис был уверен, что все, кроме него, покончили с собой, обретя на Солнце убежище от плена и рабства. С наибольшей уверенностью это можно было сказать о девушках: если бы у какой-нибудь из них не хватило мужества в решительную минуту, о ней позаботился бы отец или брат.

Так неужели это действительно Ахана — воскресшая для борьбы? Он так уверенно говорил об этом царю. Душе бы его столько уверенности, сколько было в его голосе!

Каждый день, подставив ладонь солнечному лучу, он спрашивал и просил совета. Ответа не было.

Только золотым мячиком катился по темнице торжествующий смех царевны Атхафанамы.

Стражник у лестницы, обвивающей Башню Заточения, прислушался.

Юный месяц, подобно разгорающемуся светильнику, не давал еще достаточно света. Шаги приближались, но такие легкие, что стражник не раз спросил себя: не мерещится ли? Наконец он увидел: кто-то крадучись приближался к Башне. Черное покрывало оставалось едва заметным в темноте.

Стражник присвистнул беззвучно. Водил тут царевич одну в верхнюю темницу. Вот и сама пришла, ночью, — совсем порядка не стало во дворце. Однако платил царевич щедро. Посмотрим, сколько сама посулит. На всякий случай, проявляя осторожность, стражник спросил: "Что нужно?" Впрочем, негромко спросил, не поднимая тревоги.

Нежный голосок покашлял. Потом из-под покрывала, открывая подол женской рубашки и низ шальвар, высунулась тонкая ручка. На ладони лежали три крупные жемчужины, снятые с нити. Убедившись в том, что перед ним женщина, а не переодетый злоумышленник, стражник протянул руку. Жемчужины скатились ему в ладонь.

— К аттанцу пропусти, — прошептали из-под покрывала.

Опережая шепот, стражник уже кивнул понимающе и зашагал по ступенькам наверх.

Ханис был разбужен знакомым лязгом замка. Отбросив кошму, он вскочил. Дверь приоткрылась, и черная фигура заслонила показавшиеся на миг звезды. Знакомо прошуршало покрывало. Ханис ждал в недоумении и тревоге.

— До второй переклички, — буркнул стражник и закрыл дверь.

— Что случилось? — едва успел спросить Ханис, как покрывало, отброшенное быстрым движением руки, упало на пол.

В теплом свечении Ханис увидел и не поверил: нахмуренные брови и капризный рот, смуглое лицо — царевна Атхафанама.

В прижатой к груди руке она держала глиняный горшочек, внутри которого взволнованно колебался огонек свечи.

Сердито и умоляюще смотрели ее глаза. У Ханиса перехватило дыхание: таким теплым светом сияло ее смуглое лицо с детски округлыми щеками и пухлым ртом.

Мгновения хватило, чтобы понять, зачем она пришла, — и отвергнуть это понимание; смутиться своей наготы — и не сметь шевельнуться, наклониться за сброшенной кошмой.

Она протянула к Ханису руку, освещая его лицо. Еще больше нахмурила брови и сказала:

— Я царевна. Эта весна была тринадцатой в моей жизни. Я выбрала тебя в мужья.

Ханису показалось, что она вот-вот топнет ножкой. Он тихо засмеялся. Царевна испуганно вскинула брови, губы задрожали от неслыханной обиды. Ханис кинулся к ней, и обнял, и прижался губами к теплому лицу. Потом ласково отнял горшочек и опустил его на пол, чтобы она могла положить тонкие руки ему на плечи.

— Ты — маленькая, — прошептал он ей в макушку.

— Я — взрослая, — возразила она и прижалась к его груди. — Сколько у тебя жен?

— Ты одна.

О тайных замыслах

Лакхаараа, наследник престола и временный правитель Хайра, сидел на низкой скамеечке у подножия красного трона. Он был одет просто, как подобает сыну человека, дни которого сочтены. Только два широких браслета, по завезенной из Аттана моде, стягивали высоко над локтем рукава его темно-зеленого кафтана, и золотая пряжка удерживала на плече тяжелый плащ цвета корицы.

Стражники в темном стояли по обе стороны трона. Слева от возвышения, на обычном месте, сидели писцы, торопившиеся закончить работу до сумерек, уже растекавшихся по залу. В их руках быстро двигались каламы, нанося на пергамент широкие ряды знаков в царском стиле.

Продиктовав указ о запрещении и отмене празднеств, правитель приказал писцам составить послания к наместникам во всех областях Хайра и подвластных его царю земель. Теперь он ожидал, когда они закончат работу, чтобы оттиснуть на каждом свитке знак разъяренного барса с поднятой для удара лапой — знак Лакхаараа, украшавший его перстень.

Его широкие, как у отца, плечи, и высоко поднятая голова, и спокойно и твердо лежащие на коленях руки были неподвижны, будто каменные. Привычно нахмуренные брови, казалось, давили на полузакрытые глаза. Только темный блеск из-под ресниц и вздрагивающие ноздри над жестко сложенными губами выдавали огонь, бушевавший внутри его каменно-неподвижного тела.

Писцы, закончив работу, вставали из-за наклонных столиков. Один за другим подходя к правителю, они опускались на колени и протягивали свитки. Лакхаараа, скользнув по строчкам угрюмым взглядом, передавал пергамент доверенному слуге. Тот, ловко скрутив и перевязав свиток, капал воском поверх шнурка, а царевич прижимал перстень к воску. Писец, получив из рук царевича запечатанный свиток, с поклоном уступал место следующему. Когда все пятеро, нагруженные свитками, покинули зал, чтобы отправить послания с гонцами царской почты, Лакхаараа приказал удалиться и стражникам.

Выждав несколько минут, он поднял голову и негромко позвал:

— Дэнеш...

Сейчас же Лакхаараа обнаружил, что он не один в зале: невысокий, гибкий, как ласка, человек в темных одеждах и в безрукавке, стянутой на груди сложной шнуровкой, отделился от стены и подошел к нему. Откинутый за спину, след в след и также неслышно следовал за лазутчиком его плащ.

Остановившись перед правителем, ашананшеди ограничился легким наклоном головы: они были молочными братьями, потому царевич и знал его имя. Правитель кивнул ему в ответ.

— Давно ты здесь?

— Только вошел, сразу, как ты позвал меня, — ответил Дэнеш особым голосом, слышным только стоящему очень близко. Это не был шепот, но никто в пяти шагах от Дэнеша не услышал бы ни звука.

— Я снова не заметил, как ты вошел, — хмуро одобрил Лакхаараа. Дэнеш из вежливости сдержанно улыбнулся. Такая мелочь не стоила похвалы. Он сел на ковер перед правителем, показывая, что готов слушать. Лакхаараа кивнул.

Он прижал пальцы к губам и закрыл глаза, собираясь с мыслями. Потом наклонился к Дэнешу и тихо начал:

— Царь умрет если не сегодня ночью, то завтра. Я хочу, чтобы еще до рассвета ты проник на ночную половину дворца и нашел там наложника по имени Акамие. У него светлая кожа и белые волосы. Доставь его тайно живым и невредимым в мой дом и поручи заботам евнухов. Все должно выглядеть так, будто он сбежал сам — или с помощью любовника. Сможешь ты сделать это?