И круг за кругом выводили царя к той же двери с нарджисами и лилиями на завесе, за которой, наплакавшись до изнеможения, спал мальчик, пятый сын царя, наложник по имени Акамие.
Но войти к нему царь не решался.
Дороже гордости и славы, могущества и чести были теперь царю соленые влажные ресницы возлюбленного, щеки с прилипшими прядями.
Все упреки выслушал бы царь без гнева, да не стал упрекать его Акамие. Совсем не стал говорить с царем.
И вот, лишь едва отведя в сторону расшитый занавес, заглядывал царь в полутемную комнату и отступал, боясь потревожить сон обиженного ребенка.
Когда же Акамие проснулся, царь сам послал к нему рабов с гребнями, драгоценными маслами и красками.
Но Акамие никому не позволил прикоснуться к своим волосам и прогнал рабов.
Только что назначенный главный евнух, значительно поумневший после гибели своего предшественника, ласково увещевал Акамие: царь-де желает навестить его, негоже перед царем лежать нечесаному, неубранному, ненакрашенному...
Акамие дерзко отвечал:
— Разве не отец приказал сделать это со мной?
Царь, слышавший его слова из-за завесы, впился зубами в запястье и снова ринулся кружить по галереям и переходам, не находя себе места.
И снова остановился лишь у завесы, расшитой лилиями и нарджисами. Приоткинул ее, сел на пол у порога. Не смотрел на Акамие и знал, что Акамие не смотрит на него. Но как сам царь чувствовал его всего и не глядя, до трепещущей жилки на прозрачном виске, так и Акамие, знал царь, чувствовал его стиснутые зубы и налитые кровью глаза.
Так царь сидел, глядя на узорчатые плитки пола, на густой пестрый ворс ковра, на резной косяк... И хотел, и все не мог заговорить. Как будто удавка затянулась на шее.
— Я, я сам, только я...
И снова молчание, а потом тяжкий вздох.
— Сам отдал палачам мою радость, велел тащить ненаглядного за ноги... изранить руки жемчужные, плечи серебряные...
Об ожидании жениха
Золотой конь, парящий над серебряной травой, алый кафтан и белый платок — всё удаляясь, мчится всадник в сторону гор. А взгляд все не отпускает его, не позволяет удалиться и скрыться из виду. Летит и летит золотая птица, унося на спине алую розу.
Ханнар открывает глаза. Степь вокруг вся струится и переливается серебром — ветер волнует высохшую до белизны траву. Войско движется вдоль линии далеких гор. Поскрипывает и звенит сбруя, стучат копыта, перекликаются всадники.
Давно умчался золотой конь с алым всадником на спине, и нет, и не будет от него вестей. Но однажды — да исполнится воля Высокого Солнца! — приведет из далекой неволи алый всадник жениха для Ханнар. И продолжится род детей Солнца, богов и царей Аттана.
А закроешь глаза — все он мчится, алый всадник, хайард.
Враг.
Где он, ее жених? Сквозь слезы — от ветра, только от ветра! — видится ей алый всадник на золотом коне. Ханнар не вытирает слез. Пусть катятся по щекам. Дней укатилось больше в ожидании и тревоге... Она только женщина, поруганная невеста из рода Солнечных царей. Она ли в силах отвоевать эти бескрайние степи у могущественного и жестокого царя хайардов?
Всадник летит над травами, воин с бесстрашными веселыми глазами. Ему бы вести ее войско, быть Ханнар защитой и опорой. Как сильны его смуглые руки, смиряющие озорного жеребца, смуглые руки, которыми он никогда не обнимет Ханнар, потому что не он, не он ее жених.
А вышла бы ему навстречу с радостной и покорной улыбкой, подала бы воды — напиться, смыть пыль и пот с разгоряченного лица.
Но ярко и яростно пылает в небе Высокое Солнце, и целое царство за плечами Ханнар. Другой станет ее мужем, чтобы не прервался на земле род богов.
А сказала бы: "Я устала. Прими, сними с плеч эту ношу. Защити меня. Ибо я узнала то, чего многие века не знала ни одна из дочерей Солнца: страх, унижение и бессилие. Охрани, обереги меня, пожалей, утешь слабую и безутешную могучей твоей рукой".
Но не ему, другому скажет Ханнар эти слова. Такова воля Солнца.
"Родные мои", — шепчет Ханнар, подняв лицо к светилу, но замирают на губах слова привета: не их ли воля разлучит Ханнар с любовью?
"Зачем ушла ты, Ахана? Вынесла бы то, что вынесла я — стала бы теперь царицей. А я... я была бы свободна".
Нет справедливости в сердце, и не хочет справедливости Ханнар. Где-то летит над серебряной травой алый всадник, торопя коня, ведет жениха из далекого плена.
О свадьбах между богами и людьми
— Значит, передо мной — моя царица?
Ханнар качнулась с пятки на носок, смерив Атхафанаму долгим взглядом. Презрительное любопытство только подчеркивалось насмешливым почтением, которое Ханнар, не очень-то и стараясь, изобразила на лице.
— Значит, передо мной та, которая заменила божественную Ахану в твоем сердце и на твоем ложе?
Сочувственная улыбка предназначалась уже Ханису. Тот просто опешил перед шквалом холодной ярости, бушевавшим вокруг Ханнар. Похоже, если бы хайарды и понимали ее слова, это не смутило бы богиню.
Эртхиа знал, что следует делать, когда женщина забывает свое место. Но эта женщина ему еще не принадлежала, и он воздержался от советов, пощипывая юный ус.
Ханис почти испуганно смотрел на нее. Он просто не ожидал вспышки необъяснимого гнева со стороны девушки, в послании умолявшей его о помощи. И она не была ему достаточно близкой родственницей, чтобы оборвать ее по-родственному резко.
Атхафанама одна поняла, что к чему. Она безмолвно упала бы на колени перед любым родственником-мужчиной, но незамужняя сестра мужа в ее глазах и человеком-то не была.
Рыжей девке-переростку не по нраву пришелся выбор брата? Атхафанама внимательно осмотрела соперницу от носков сапог до пышных кудрей надо лбом. Соперница...
Атхафанама вспомнила: рыжая взбесилась оттого, что брат женился на другой.
С покровительственной улыбкой она кивнула сестре мужа. Не соперница Атхафанаме эта верблюдица косматая, слишком худая и высокая, чтобы когда-нибудь выйти замуж в стране, где девушки не носят покрывала. Рассмотрев ее со всех сторон — кто к ней посватается?!
И взгляд, и надменная улыбка Атхафанамы говорили: "Если есть в Аттане царица, так это — я".
Смерив ее взглядом еще раз, Ханнар с полвздоха покусала губу — и тоже улыбнулась, открыто и торжествующе. Отбросив с груди толстые косы, она, высоко держа узкий нежный подбородок, повернула лицо к хайарду.
— Благодарю тебя, Эртхиа ан-Эртхабадр. Ты сдержал слово: привел в Аттан царя. Теперь мой черед. Приданое мое — войско, которое окружает эту юрту. Берешь меня в жены?
Ханис втайне вздохнул с облегчением: обещание, данное другу, казалось невозможно выполнить, но Ханнар сама отдавала себя Эртхиа в возмещение за Атхафанаму.
Маленькая хайардская царевна во все глаза смотрела на брата. Так эту верблюдицу он просил у Ханиса, он, которого не дождалась прекраснейшая и знатнейшая в Хайре невеста?
Ханнар, высоко изогнув золотистую бровь, сверху вниз глядела на жениха. И он, помня только о том, что этот вопрос с Ханисом уже решен, важно, без тени сомнения, заявил:
— Беру тебя в жены, девушка.
Метнув в сторону Атхафанамы уничтожающий взгляд, Ханнар шагнула к Эртхиа.
Они смотрели друг на друга немного растерянно: оба не знали, что им делать теперь. Свадебные обряды Хайра слишком сложны и громоздки, а детям Солнца вовсе нет нужды в обрядах: брат и сестра рождены друг для друга, зачем соединять то, что от природы неразделимо?
Эртхиа чувствовал на себе пристальный взгляд Судьбы: как будто можно было еще остановиться и передумать, как будто выбор оставался еще за ним, как будто неотвратимое еще медлило приблизиться. Но из чего выбирать, он не знал и знать не хотел. Он только брал желанное и радовался своей удаче.
Ханис соединил их руки, как недавно Эртхиа вложил руку Атхафанамы в его руку.
Две свадьбы справляли в тот же вечер, устроив пир вокруг костров, как принято у кочевников удо. У степнячек в переметных сумах нашлась пара нарядных накидок, которыми покрыли головы невестам. Жесткие от шитья, покрывала казались маленькими шатрами, в которых уютно угнездились Ханнар и Атхафанама, каждая рядом со своим женихом.
Вынув из седельной сумки дарну, Эртхиа хотел было воспеть красоту обеих невест. Но увидел, что Ханнар подали изогнутую, как длинный лук арфу, — и уступил ей черед.
Откинув косы вместе с покрывалом за плечи, Ханнар прислонила дугу арфы к плечу, благоговейно коснулась струн светлыми пальцами. Блики от языков пламени, струясь, пробегали по струнам, а следом двигались пальцы Ханнар.
Звуки, каждый отдельно, падали и повисали в воздухе, медленно отплывая по одному, или сбиваясь в звонкие гроздья. Под стать этим звукам и голос Ханнар, глубокий, сильный, изливался из самой груди. И как будто сталкивались бронзовые шары, так пели вместе арфа и Ханнар.
Эртхиа, положив подбородок на гриф, замер. Большие глаза его вспыхивали золотом, отражая волны пламени над костром. Смутная тревога заставила его переглянуться с Атхафанамой. Та оцепенела от ужаса. Значит, ему не показалось: Ханнар низала непонятные хайардам слова на четко различимый ритм, связывая концы фраз созвучиями. Магия, запретная для слуг Судьбы...
С суеверным недоумением он взглянул на свою невесту. Но Ханнар на него не смотрела, и пела не для него.
Кровь в нас одна, как сердце одно.
Старое кто разбавляет вино?
Дочери Солнца родят сыновей
Только от мужа крови своей.
И от героя родится герой,
Но не у женщины крови чужой.
Можешь закон естества отменить,
лишь оборвав бесконечную нить.
Соединившись, продолжим наш род,
Или же в нас он — в последних — умрет.
С чуждою кровью нам кровь не смешать.
Общей судьбы нам не избежать.
К тому единственному, кто знал священный тайный язык Солнечных богов, царей Аттана, обращалась Ханнар, глядя прямо в его золотые глаза. Слово за словом неумолимыми лезвиями вонзались в сердце Ханиса, чтобы навсегда остаться в нем ледяным ужасом.
Не предчувствие беды — отчаянье перед ее неотвратимостью. Не страх — безнадежность.
Бог Ханис, величественный и непоколебимый, с мудрой и безмятежной улыбкой слушал свадебную песню богини Ханнар.
О брачной ночи
Одинокий светильник не рассеивал темноты в юрте.
И рад был этому Эртхиа, потому что пальцы его были ледяными, а щеки — пылали.
Немного оставалось до рассвета, а царевич не знал, хочет ли он, чтобы эта ночь продолжалась вечно, или пусть бы рассвет уже наступил. На расстеленной кошме, покрытой нарядным плащом, равнодушной богиней восседала Ханнар. Руки сложены на обтянутых лином коленях, косы на груди приподнимаются в такт дыханию, голова высоко поднята — и взгляд внимателен и суров.
Как будто выдержать испытание перед лицом богов предстояло Эртхиа. Поневоле пожалеешь, что слишком рано сбежал со свадьбы. Здесь же — ни вороха свадебных покрывал, которые, одно за другим, помогли бы Эртхиа преодолеть смущение, ни беззащитной, манящей наготы невесты — не было.
Простая длинная рубаха из той ткани, что светлее дня, да белая кожа в рыжих веснушках, да темно-золотые косы.
Ханнар сияла, ласково отделенная от тьмы ровным пламенем светильника, защищенная своей вольностью, как крепостной стеной.
Увидел теперь Эртхиа, что замужество не уничтожило этой вольности, потому что дочь Солнца вольна от рождения до смерти, как женщина Хайра от рождения до смерти — служанка и имущество мужчины.
Не любовь, а гнев уже опьяняли Эртхиа: эту женщину отдали ему в жены, она будет ему принадлежать!
Но когда уверенно и твердо он шагнул к Ханнар, она резко выбросила вперед руку, поднятой ладонью останавливая Эртхиа.
— А? — Эртхиа на миг замер в удивлении и досаде, но уже кинулся к Ханнар, ударившись коленями о твердую землю под кошмой, схватил невесту за локти, рванул к себе.
— Что? Разве ты не моя? — бросил ей в невозмутимое лицо.
"Сейчас, — решила Ханнар, — и он будет моим — или уйдет навсегда. Но все решится сейчас."
— Твоя, Эртхиа ан-Эртхабадр, — согласно кивнула Ханнар. — И того воина, который взял меня первым. И тех его спутников, с которыми он успел мною поделиться... до того, как я зарезала его — его же мечом.
Ханнар могла бы говорить еще долго, глядя, как мертвенная бледность заливает лицо Эртхиа. А глаза его становились как будто больше — и слепли. Он молчал, молчал, молчал. Пальцы разжались, будто ослабели от внезапной боли, но снова стиснули локти Ханнар и сжимались все сильней.
— Да, — сказала она, мстя ему за всё: за те дни и ночи в павшем Аттане, за женитьбу Ханиса и за чуждую, враждебную детям Солнца, но бесспорную красоту его жены-хайардки, за нежеланный этот брак с чужаком, и за то, в чем Ханнар боялась себе признаться, за медовую сладость и стальной блеск в глазах чужака, за его сильные руки и веселый голос, и за саму эту свою боязнь тоже.
— Да, это был хайард, такой же, как ты. И если бы я сама своими руками его не убила, могла бы думать, что это ты и был. Но нет, конечно. Ты ведь царевич, а он был простым воином и пил с простыми воинами. И хвастался перед ними добычей — и вытаскивал меня к ним за волосы, вот так!.. — Ханнар резко высвободилась и, схватившись за косы, сильно дернула вниз. И упала, вдруг по-настоящему зарыдав, лицом в колени Эртхиа. Ей не было дела до того, что скажет этот чужак. Лишь бы ей избавиться от ужаса и стыда, истерзавших ее душу. Она скорчилась, вцепившись в волосы, билась лбом о колени Эртхиа, плакала и громко стонала.
Он поднял ее за плечи и прижал к себе. Ханнар затихла. Еще вздрагивая, прерывисто вздыхая, она прижалась щекой к его плечу.
Эртхиа осторожно опустился на кошму, не выпуская Ханнар. Пальцами, а потом губами, темными, шелковисто-нежными, он вытер слезы с ее лица. Она тоже стала гладить его лицо и удивлялась: как может такая темная кожа быть такой мягкой и гладкой? Запахи пыли, кожи, полыни и конского пота, привычные обоим, стали по-новому остры, неотделимо-родные и возбуждающие.
Тот алый всадник, утомленный дальней дорогой и жаждой, припал к ней трепетно и жадно, и выпил боль и страх. И удивлялась, удивлялась Ханнар: ее ли радость так светла и безоглядна, так неопаслива и безмятежна...
И когда Ханнар проснулась перед самым рассветом, на грани сна и яви встретили ее глубокие, темные глаза хайарда.
О том, что невозможно
Войско выступало в поход — отвоевывать еще один колодец в бескрайней степи.
Поравнявшись с Ханисом, под ревнивым взглядом его смуглой жены Ханнар сказала на тайном языке богов:
— Ты понял меня, Ханис, сын Ханиса. Ты будешь царем Аттана, а Эртиха ан-Эртхабадр — твоим военачальником. А я рожу тебе детей, которые унаследуют трон Аттана и продолжат род Солнечных богов.
Ханис, улыбаясь, спросил:
— Ты уже все решила? Или царем в Аттане буду я?
Не сводя с него глаз, Ханнар сладчайшим голосом ответствовала:
— О да, мой государь. И если хочешь, будешь последним царем.
