Акамие осторожно высвободился и зашевелился, зашуршал одеждой. Царь ждал его так, как не ждал ни в одну из ночей, когда призывал на ложе для утоления страсти. Не было в этом ожидании жажды и муки, но оно было невыносимо: душе словно воздуха не хватало.

И когда прохладное, нежное тело робко прильнуло, осторожно вытянулось вдоль его тела, царь испытал странное чувство воссоединения, как будто неполное стало полным и разделенное — единым. И ощутил царь себя — живым, и вспомнил все, и прижал лоб Акамие к своей щеке, а руку его — к своим губам, и говорил ему тихие, медленные слова любви, благодарности и доверия, каких и не знал в жизни своей. И Акамие отвечал ему легкими, быстрыми словами любви, прощения и преданности.

И когда их души насытились радостью, они снова уснули, не размыкая объятий, и даже во сне царь блаженно ощущал невеликую тяжесть головы возлюбленного на своем плече.

Когда царь проснулся, Акамие лежал чуть отстранясь, откинув голову между подушек, и только рука его, легонькая, лежала на груди царя, слева, оберегая любимое сердце. Царь разглядывал его, словно видел впервые. Приподнялся, провел пальцами по шее, под закинутым подбородком, между ключиц. Мальчик потянулся, раскидывая руки со сжатыми кулачками, выгнулся дугой. Улыбнулся и открыл глаза.

Нежно и внимательно смотрел Акамие на отца. И царь видел в его глазах теперь не страх и покорность, а такую бесстрашную преданность, что сердце сжималось.

— Почему на тебе была одежда всадника?

Акамие отвел глаза.

Царю показалось, что он понял: мальчик пытался бежать, чтобы спастись. Закрыв ему рот ладонью, царь покачал головой.

— Не хочу знать. Ты прощен. И горе тому, кто мне напомнит о твоем проступке.

Акамие взглянул растерянно — и не решился спорить. Как объяснить то, что случилось, и чтобы царь поверил? Просто поцеловал руку повелителя. Считая, что он виновен, царь простил ему такое, за что кожу сдирали с иных и приколачивали вместе с волосами в саду ночной половины.

Чего больше желать? Виданы ли цари с мягким сердцем? Прощают ли измену и бегство тем, кто под покрывалом? Если и бывало такое, о том никто не знает, а узнает — не поверит.

Акамие, втайне улыбаясь, прижал ладонь царя к своей щеке. Улыбался он своей невиновности и тому, что узнал любовь царя и что ей нет меры. А вины за собой он не знал, потому что не помнил уже, что сначала хотел бежать от смерти, а не искать спасения повелителю. И не помнил, в щедрости счастливого сердца, как боялся и ненавидел отца. Так же, как о зависти и нелюбви к Эртхиа забыл, когда царевич привел ему коня и назвал братом.

И теперь, при воспоминании об Эртхиа, тревога нарушила безмятежную негу, в которой пребывал Акамие. Но спросить царя о его младшем сыне Акамие не осмелился, чтобы не бросить на Эртхиа и тени подозрения. И сразу, сообразив, обрадовался, что не спросил: царь ведь еще не мог знать об этом деле. Не зная, как скрыть свои мысли и как угодить ему, Акамие обвил его руками, стал нежно целовать плечи и грудь. Царь усмехнулся, ласково потрепал его по затылку.

— Не сегодня, мой серебряный, еще не сегодня, — и понял, что не так его целует невольник.

Акамие смущенно опустил голову ему на грудь, они вздохнули одновременно и рассмеялись.

— Видеть тебя хочу. Здесь темно, а я так давно не видел светлого твоего лица. Света! — крикнул царь. — Эй, слуги, света!

Четверо рабов вбежали, не разгибая спин, в опочивальню и кинулись к окнам.

— Подождите, — остановил их встревоженный голос лекаря, вошедшего следом.

Акамие, тихо охнув, уткнулся лицом в подушку.

— Мой повелитель, — низко кланяясь, обратился Эрдани к царю. — Твоим глазам еще нужен покой и вреден яркий свет. Я полагаю, что следует лишь немного приподнять завесы, дабы полуденные лучи не нанесли ущерба твоему зрению.

Царь кивнул, и лекарь махнул рукой слугам. Те принялись сворачивать нижний край занавеса, закрепляя его продетыми шнурами. Акамие сразу сполз под одеяло, натянув его рукой так, чтобы не видно было и макушки. И в порыве озорства неожиданно поцеловал царя в бок. Царь вздрогнул и широко улыбнулся, сдерживая довольный смешок.

— Подойди поближе, мой Эрдани. Я хочу благодарить тебя, слава врачевателей, за чудесное спасение. Вели шире распахнуть ворота твоего дома: еще до заката прибудут носильщики с наградой. А кроме этого, пойди и скажи хранителю моей сокровищницы, что тебе дозволено самому выбрать то, что наиболее приятно будет твоим глазам и развеселит душу. Судьбе было угодно, чтобы ты спас меня, а я желаю, чтобы ты радовался и ликовал. Распорядителю моего двора я прикажу доставить в твой дом все необходимое для праздника. Будешь веселиться со своими друзьями и гордиться перед ними своим искусством, милостью Судьбы и честью, которую оказывает тебе царь. И невольниц из Аттана подарю тебе, с тяжелыми бедрами и тонким станом, которые были взяты из их домов невинными и не побывали в руках купцов и перекупщиков. И двух коней из пустыни: им нет цены — пришлю тебе, как только сам смогу их выбрать. Доволен ли ты наградой, искуснейший из лекарей?

Эрдани слушал, склонив голову, не перебивал царя, но лицо его озабоченно хмурилось.

— Что тебе не по душе? — нахмурился и царь, не дождавшись ответа. — Тебе кажется малой награда?

— Мой повелитель! — воскликнул Эрдани. — Я не смел перебивать тебя, но позволь устранить недоразумение. Тебя спас не я.

Лекарь поклонился так низко, как только мог.

— Как? — развел руками царь. — Не слишком ли ты скромен? Ясно, что человека губит или спасает Судьба, но она спасла меня твоими руками — тебе и моя благодарность, а Судьбе — покорность и почитание.

— Прости меня, царь, или прикажи казнить за то, что я спорю с тобой, но я снова скажу: не моими руками Судьба спасла тебя. Тебя исцелил не я, а твой невольник, из тех, что под покрывалом.

Царь рывком сел в постели.

— Что говоришь? Объясни немедленно!

— Я объясню, повелитель, если позволишь, все, что знаю; а знаю я мало. Вот, взгляни, — лекарь протянул царю нефритовую коробочку. — Это лекарство, исцелившее тебя. Этот порошок бесценен, ибо прислан тебе из Храма Судьбы, единственного, того, что в долине Аиберджит, где обрел обещанную и предсказанную смерть царевич Кунрайо. Редко кто находит путь в долину Аиберджит, это ты знаешь, царь. Я там был и прошел посвящение. Мне известны при твоем дворе еще двое, побывавшие в долине, но их имена, повелитель, мне не дозволено называть. Они, как и я, доверенные слуги Судьбы. И никому не известно, когда и какая служба будет угодна ей. Есть, однако, некоторые признаки. Но раскрывать их не дозволено. Я и не смог бы раскрыть их тебе, царь. Я узнал их во время обрядов в Храме, а то, что дано в откровении, объяснению не поддается...

— Я и не спрашиваю тебя об этом! — сердито заметил царь. — Расскажи о лекарстве — и о невольнике.

— Повинуюсь, мой царь! — воскликнул лекарь. — Я сказал, что редко человеку открывается путь в долину. Но еще реже появляются в мире вещи, принадлежащие Храму. Я впервые видел нечто, исходящее из долины Аиберджит, когда твой невольник принес эту коробочку. Я сказал, что порошок, содержащийся в ней, бесценен, и это истинная правда. Это лекарство исцелит любую болезнь и любую рану. Но знай, мой повелитель, что оно имеет силу лишь в руках того, кому оно дано Судьбой. Никто, кроме этого невольника, не мог исцелить тебя, ибо такова воля Судьбы.

— Где же он взял лекарство? — ревниво недоумевал царь.

— Если позволишь, я скажу, что невольник мог получить его только из рук верховного жреца, а где и когда, это мне неведомо. Спроси невольника, и, если позволено, он ответит тебе, а если нет — жги его огнем, он не сможет сказать. Власть жрецов Храма так велика, что людям не объять ее мыслью. Но и они — лишь начальники над слугами и сами слуги.

— Я понял то, что ты сказал, — прервал известного красноречием лекаря царь. — Теперь иди. Мне надо все это обдумать. Да не забудь зайти к хранителю сокровищницы. И держи открытыми ворота твоего дома, чтобы моим посланным не стучаться в них. Я не отнимаю своих даров. Иди.

Низко склонившись и пятясь, лекарь покинул опочивальню. Царь повертел в пальцах коробочку. Она не открывалась. Акамие под покрывалом не шевелился и, казалось, не дышал.

Царь резко сдернул одеяло с его головы. Акамие лежал вытянувшись, с закрытыми глазами, будто уже мертвый.

— Ты тоже — доверенный слуга? — строго спросил царь.

— Нет! — встрепенулся Акамие. — Разве царь не знает, что я никогда не был в долине Аиберджит? Я только слышал легенду. Если царь помнит, мне было дозволено посещать уроки царевича Эртхиа...

— Я не об этом тебя спрашиваю, — перебил царь торопливые оправдания Акамие. — Где ты взял лекарство?

Акамие вздохнул и снова закрыл глаза. Царь тряхнул его за плечо.

— Говори же, сегодня я прощу тебе все... — царь досадливо рыкнул, обронив небывалое обещание.

Акамие прижался головой к его плечу.

— Мой господин спрашивал, почему на мне одежда всадника...

Сразу Акамие понял, что о старике говорить не дозволено. Но он попытался объяснить хоть что-то, лишь бы не потерять едва обретенное доверие и милость отца.

— Мне было обещано... что я найду лекарство для тебя... если стану искать. Ты позвал меня и сказал, что любишь — я готов был умереть за тебя. Вот я и кинулся искать... и нашел... Это все! — взмолился Акамие. — Больше я ничего не могу тебе сказать.

Он с рыданиями спрятал лицо в подушки.

И не одно мгновение протекло, прежде чем царь схватил его и прижал к себе как самое дорогое свое сокровище.

О царевиче, заточенном в темницу

Вонь и скука — вот две пытки, которыми не утруждают себя палачи, но всякая темница ими изобильна.

Сначала Эртхиа старался не дышать, потом притерпелся. А немного погодя невыносимое для пылкой и предприимчивой натуры безделье заставило его набрать полную грудь воздуха — и запеть.

Песни одни давали отраду душе, измученной тревогой за нежного брата, за свою собственную, видимо, недолгую жизнь и за жизнь отца.

Но свет и тьма чередовались в крохотном окошке под потолком темницы, и переклички стражи отмечали течение часов, и мычание, блеянье и глухой рокот пригоняемых стад, и ржание коней, и крики торговцев водой, и мастерская ругань распорядителей двора — все голоса и звуки повседневной жизни долетали до Эртхиа; а все не слышно было воплей и стенаний жен и наложниц повелителя, дворцовых рабынь и служанок, погребальным хором провожающих своего господина на другую сторону мира.

Значит, отец жив. Может быть, он уже выздоравливает. Не могло у Эртхиа быть радости большей. Но, готовый к любой казни, ничуть не сожалея о содеянном, он все же дрожал в ознобе при мысли о суровом отцовском суде.

Петь — вот последняя радость. Петь и надеяться, вопреки очевидному, что Акамие ушел от погони, что где-то в чужой стороне будет он жив и весел, вспоминая брата своего Эртхиа.

О суде царя

— Где Эртхиа? — строго вопросил царь, обведя взглядом сыновей.

Царевичи стояли перед троном по старшинству: Лакхаараа, Эртхаана, Шаутара. Не было только младшего.

На вопрос царевичи отвечали смущением на лицах, потупленными взглядами и нахмуренными бровями. Благородное воспитание и требования приличий не позволяли им переглянуться, да и что переглядываться! Каждому известно, в чем дело, а говорить надлежит Лакхаараа, старшему.

— Что случилось с вашим братом? — громче спросил царь, уже пряча тревогу за строгостью. Если старшие не уберегли младшего, спрос с них будет суровым. Откинув голову, царь строго посмотрел на наследника.

Лакхаараа, проглотив проклятие Судьбе за незавидную честь держать ответ перед отцом, нерадостно признался:

— Эртхиа, твой сын и наш брат, находится в Башне Заточения.

Царь в крайнем изумлении хлопнул себя рукой по колену.

— Видно, пока я болел, все во дворце вверх дном перевернулось! Ну, объясни же мне, за что этот мальчик неженатый, за кем не помню ни злого дела, ни злого умысла, оказался в темнице?

Лакхаараа вздохнул тяжко: Эртхиа виноват, но губить его жалко. Да куда деваться, когда он сам погубил себя?

— Отец мой и повелитель, Эртхиа брошен в темницу, за то что вывел за ворота раба, не принадлежащего ему, пытался похитить невольника с ночной половины твоего дворца.

В душе Лакхаараа уже в который раз вознес благодарность необъяснимо благосклонной Судьбе за неудачу лазутчика. Неудачу, которую царевич щедро вознаградил немедленно по выздоровлении царя. Говорят же, что ашананшеди никогда не ошибаются, и вот случилось, что Дэнеш спас господина тем, что не сумел выполнить его приказ. А не то быть бы сейчас Лакхаараа на месте младшего царевича.

Царь молча, взглядом, обратился к Эртхаане и Шаутаре. Те опускали глаза, не желая подтвердить и не имея возможности отрицать. И черное сомнение мучительным, жгучим ядом растеклось по жилам царя, и вернулись озноб и жар недалеко ушедшей болезни. Разве не говорил ему Эртхаана еще в походе, что младший царевич и тот, что под покрывалом, непозволительно сблизились и не проводят часа дневного один без другого? Царь тогда отмахнулся, зная завистливость Эртхааны и чистую преданность Эртхиа. Но вот — мальчик неженатый крадет невольника из отцовской опочивальни. Да ведь не девушку, что было бы объяснимо, а...

Царь вопросительно взглянул на Эртхаану. Тот вздохнул со скорбным видом человека, вынужденного сообщить о делах неприглядных и огорчительных.

— Повелитель, прикажи говорить.

— Говори.

Прижав руку к сердцу, Эртхаана сокрушенно поведал о том, как исполненный тревоги за честь и благополучие отцовского дома, он осмелился подкупить черного раба, приставленного к наложнику по имени Акамие, ибо подозревал главного евнуха в продажности и пособничестве. Беспокоить же повелителя своими подозрениями, не имея доказательств, он на этот раз не решился, памятуя о невнимании к его словам по дороге в Аттан. Теперь же он может предъявить доказательства, неопровержимо обличающие виновность младшего царевича.

И предъявил. Вынул из-за пазухи шкатулку, подал царю разорванную надвое записку и клочья алого шелка. Шелка лучшего качества, чистого алого цвета, с вытканными соколиными перьями — как раз из такого сшили дюжину кафтанов младшему царевичу.

А кроме того, призвав братьев в свидетели, Эртхаана рассказал о длинных царапинах на руке и бедре Эртхиа, виденных всеми в бане. И братья не могли отрицать, что царапины видели, и что на вопрос Эртхааны младший брат смущенно и слишком торопливо ответил, что был на охоте. И Шаутара тогда не захотел обличать брата перед Эртхааной — мало ли, какие у брата дела, почему Эртхаане непременно надо знать? И кто же мог предположить... Но теперь на вопрос царя Шаутара вынужден был ответить, что в тот день Эртхиа на охоту не ездил.

И Лакхаараа скрепя сердце подтвердил это.